Яшка-пророк Глава третья

                Часть первая:Дар 
 
  Он всегда был странным, этот долговязый мужик из Челябинска, блестяще окончивший медицинский институт, известный как великолепный доктор, имевший обширную практику, а вместе с ней богатых и высокопоставленных клиентов. Так вот, чудак он был, наш Николай Николаевич Осинин, чудак и мечтатель. Больше всего на свете он хотел лечить людей, но, как ни странно, несмотря на  фильмы про суровых и мужественных хирургов, про умных и тонких ученых от медицины, про хитрых и развязных прозекторов *, он все же стремился к "обыкновенной" терапии, и так и учился на терапевта, и так и закончил,  достиг вершин весьма приличных, работал на износ, с радостью, с азартом даже, но,  дойдя до рубежа в пятьдесят лет, вдруг затосковал, стал поварчивать и хандрить. Николай Николаевич, друзья мои, становился обыкновенным занудою, старым и скучным. А отчего? Оттого, что не исполнилась мечта. А мечта была – излечивать, да не просто так, а по-настоящему, навсегда, самые тяжелые случаи, запущенные, В том числе  и сам рак было бы неплохо победить!
   А, ребята? а, друзья мои? ведь служба – это одно, а совсем другое – служение – простой, красивый,  солдатский даже где-то, труд? Когда все легко и понятно: враг – впереди, друг – рядом, цель – ясна! И мы идем мерной и тяжелой поступью, и враг трепещет, и позади нас остается светлый горизонт и освобожденная земля, и девушки кидаются нам на грудь, и старушки встречают нас цветами!
   А что на деле? Ни побед, ни поражений, ни цели. И враг коварен и силен, и наши силы ничтожны, и нас так мало, а врагов так много, и потери наши велики, и неоткуда нам ждать подкрепления! Поневоле заворчишь, поневоле станешь занудою!
- Ну что тебе еще надо? – говорили друзья-товарищи по работе, – ведь всё же есть: процент излечения – как  ни у кого, больные со всей страны валом валят, записываются на год вперед, ординаторы в твоем отделении за место зубами держатся, начальство любит, тузы да шишки с поклонцем подходят! А он тут сидит и кобенится! И сам врач от Бога, а все недоволен. С другой стороны –  лекарства тебе новейшие, в том числе и для апробации, аппаратуры – ставить некуда,  кадры – лучшие чуть не по всей стране – ну что  тебе еще надо, а?
    Он на такие вещи не отвечал обычно, поскольку все было правдою в этих словах, но рутина и тоска засасывали и одолели его - таки, наконец, и наш доктор посреди рабочего ночного дежурства сказался приболевшим, оделся и вышел из больницы будто бы на полчаса. Стояло теплое лето. Оставшись один, прошел он в ближайший палисадник, сел на скамеечку, и стал глядеть себе под ноги, и скука смертная разъедала его сердце все больше и больше.
   Вот тут-то, мои друзья, и появился тот самый человек, появился как бы ниоткуда, сел на скамеечку рядом с Николаем Николаевичем, и стал молча глядеть на него. Настырно так, в упор, и даже можно было бы сказать – нахально, если бы во взгляде его не было столько детской непосредственности и чистоты. Казалось, что пятилетний малыш глядит на Вас, взрослого и вот-вот задаст свой наивный и каверзный вопрос. И что Вы думаете? – вопрос прозвучал!
- А ведь и, правда – зачем?
- Что – зачем? – удивился Николай Николаевич.
- Я спрашиваю: зачем надо было тратить
столько времени и сил, учиться, постигать тайны науки, корпеть над книгами и диссертациями, не досыпать ночей, и все для того, чтобы, став зрелым врачом, до сих пор не знать: благодаря твоим усилиям выздоровел человек, или вопреки им? И выздоровел ли?
- Я Вас не понимаю. Что Вы хотите?
- Я ничего  не хочу. Я предлагаю.
- Что же, позвольте полюбопытствовать?
- А кое-что особенное. Дар!
- Дар?
- Ну да. Дар лекаря!
- Так, – подумал Николай Николаевич, –  только дураков мне тут  не хватало. Пора сматываться, да и на работе заждались!
- Вы это бросьте, любезный, – вдруг посуровел незнакомец, – Вы толком
говорите: просили дар, или не просили?
- Когда и кого это я просил, что-то не упомню? – С ехидной, но неуверенной ухмылкой проговорил Осинин.
- А не далее как вчера вечером. Перед сном кто подумал: – «Вот бы такое умение – излечивать. Все бы отдал!»? Было, я Вас спрашиваю, или нет? – голос собеседника повысился до весьма большой силы, стали оборачиваться прохожие, у нашего доктора пересохло в горле, и он тихо произнес:
- Было.
- То-то! Так принимаете дар, или отказываетесь? Быстрее, пожалуйста, меня дома ждут, – незнакомец неопределенно махнул рукой куда-то вверх.
- Принимаю, – в полной растерянности пробормотал Николай Николаевич.
- И отлично, друг мой, и замечательно!  Хотя… должен сознаться, я плохо верю, что Вам это доставит удовольствие. Начнутся проблемы... Эх, Господи, вот  ведь жизнь человеческая! – и чудной даритель надолго замолчал.  Осинина ситуация вдруг стала забавлять, и он, подлаживаясь под собеседника, сказал:
- А как, собственно, я узнаю, получил я этот дар, или нет?
- Да проще простого, родной!– обрадовался незнакомец, – вот прямо сейчас пойдем и проверим. Тоже мне – беда какая! – И встал, и пошел, и Николай Николаевич  за ним.
  Вошли в приемный покой, миновали первый, второй этаж, третий. Человек этот шел бодро, уверенно, явно зная – куда. Прошли по коридору, направляясь в самый его конец, остановились около 37 палаты. На незнакомце вдруг появился белый медицинский халат.
- Странно, – мелькнуло в голове Осинина, – Стрекотова. Рак.  Неизлечима.
- А я что говорю? – Оживился незнакомец, – случай трудный, проверка – на все сто! -    Вошли в палату, поздоровались. Но Ираида Никандровна лежала молча, явно страдая от болей и с нетерпением ожидая спасительной порции морфина, которую медсестры, похоже, не торопились ей вводить. Николай Николаевич сделал было движение пойти и устроить маленький скандальчик по поводу такой вопиющей небрежности, но незнакомец остановил его, приобняв за талию и подтолкнув к кровати больной.
- Положите ей руку на лоб, – прошептал он, – и подумайте о чем-нибудь хорошем.
- Ладно, – решил Николай Николаевич, – чем я, в конце концов, рискую?
   Он подошел, сел рядом с кроватью на стул, положил руку на лоб умирающей, для вящей убедительности закрыл глаза и попытался подумать об этом самом «хорошем». И тогда вспомнилась мама, еще такая молодая и самая красивая на свете, и он с ней рядом на море, и солнце, и песок, и теплый воздух.… Вдруг рукам стало нестерпимо горячо, и он попытался убрать ладони, но незнакомец тут же сильно прижал их ко лбу больной. Стало так жечь руки, что наш доктор испытал приличную боль! Затем эти ощущения начали стихать и становиться все меньше, пока не исчезли совсем. Николай Николаевич открыл глаза. Больная спала, щеки из желтых стали розовыми, она ровно дышала. Да, Ираида Никандровна спала по-настоящему впервые за три года, спала, как говорят, сном младенца и не испытывала, похоже, никаких болей и неудобств.
По знаку гостя они вышли. Тот сказал вполголоса:
- Завтра, как обследуете, как убедитесь в излечении, Вы много-то, голубчик, не болтайте, неловко выйдет. Лечите людей тайно, и Вам воздастся явно. Ладушки, дело сделано, мне пора.
- Я, кажется, догадываюсь – кто Вы, – внезапно побледнев, прошептал Николай Николаевич, – но ведь за это положено… расписаться. Или нет?
- Да за кого Вы меня приняли, голуба душа? – возмущенно прошипел странный даритель, – мы совсем из другого ведомства, нам чужого не надо, мы так даем, во испытание и по просьбе. И ни слова больше! Придет время –сами все поймете. Прощайте! 
Он пожал руку Николаю Николаевичу, повернулся, зашагал по коридору и удалился, ни слова не говоря.  А Николай Николаевич просидел у постели Стрекотовой до самого утра. Та проспала, как младенец, до девяти часов, и, едва открыв глаза, потребовала еды, все съела, попросила добавки и снова заснула, А вечером к Николаю Николаевичу, так и не ушедшему из отделения, прибежала палатная медсестра и почти прокричала:
- Профессор, идемте, чудо-то какое!
   Они вышли в коридор. Ираида Никандровна прогуливалась под ручку с каким-то больным, оживленно беседуя. Губы ее были ярко накрашены, на щеках, еще впалых, уже горел вполне натуральный румянец.
   И следующее утро, и все последующие дни больницу лихорадило. Стрекотовой были проделаны все мыслимые и немыслимые анализы – опухоли не было! В помине! На всякий пожарный, под руководством Осинина ассистент Темриевский написал небольшую статью о случае вероятного самоизлечения онкологического заболевания, а Николай Николаевич решил пока широкой гласности свой дар не предавать, решил подумать. Так ему казалось. И он  продолжал тихо и незаметно помогать больным, применяя свой бесценный дар. Но нет ничего тайного, что не становилось бы явным, и  поползли слухи по Туле о необыкновенном враче-целителе, к нему стали приходить, и отказать он не мог, помогал всем, денег категорически не брал, даров – тоже, чем неслыханно возмущал своих менее щепетильных коллег. Да, похоже, скандала из-за ставшей слишком большой своей популярности, судя по всему, теперь уж точно было не избежать.
    И, действительно, вскорости мальчишка-корреспондент какой-то желтой газетенки нарыл фактов из жизни Николая Николаевича, не без участия коллег, присовокупил туда рассказы пациентов, чудесно излеченных им, раздул это все до невыносимых размеров и тиснул в печать. Медицинская общественность, хорошо знавшая нашего уважаемого доктора, содрогнулась! Корреспондент известного медицинского издания был по просьбе самого Замминистра откомандирован к профессору  Осинину «для проверки фактов и установления истины», пробыл у него на кафедре неделю кряду инкогнито под видом больного и выписался с таким материалом, которого вполне хватило бы на статью в толстом журнале, а не в тонкой газете. Выписался, между прочим, решительно вылеченный Николаем Николаевичем от тяжелого диабета, с известиями весьма неутешительными.
   Да, товарищи дорогие, коллеги мои разлюбезные, профессор Осинин Николай Николаевич занимается целительством! Волшбой, можно сказать, и колдовством! С успехом, без сомнения, но, по сути, – что это меняет? Никому, слышите ли, мои непосвященные друзья, никому не позволено пачкать святые стены медицинских храмов знахарством и ведовством! В этих непорочных стенах разрешены только официальные методы, хорошо апробированные, зарекомендовавшие себя, методы правильные, всеми признанные и утвержденные наверху! И не надо нам, товарищи, этих колдунов-экстрасенсов, этих горе-лекарей, от усердия или от алчности занимающихся не своим делом. И добро был бы какой-нибудь пришлый слесарь-самоучка, начитавшийся вершков буддизма, или нимфетка пятнадцати лет, оболваненная своей дурой-матерью, жадной до безумия, либо пожилая жирная тетка, взбесившаяся от климакса и мужа-алкоголика – так нет! Свой, известный в кругах и кулуарах, посвятивший жизнь благороднейшей изо всех наук, ученый, популярный доктор, уважаемый человек! Это могло быть расценено лишь как вопиющая подлость и злостное предательство. Что и было сделано незамедлительно!

                Часть вторая: Зеленый Дол

    Поселок Зеленый Дол был небольшим, в свое время даже красивым и ухоженным, но по прошествии лет захиревшим вместе с прежде крупным совхозом и в настоящее время представлявшим собой зрелище жалкое и страшное.  Жили здесь уже почти одни только старожилы, люди по семьдесят лет и более. Само  собою, страдали они многочисленными болячками, так присущими старости и прежнему каторжному беспросветному труду в деревне на свое любимое государство. 
 Вот тут-то и решил Николай Николаевич еще раз испробовать свой дар, будучи в недельном отпуске у матери. И испробовал! Результат был ошеломляющим. Осинин, скрупулезно заносивший всё в дневник, потом только ужаснется силе, которой его наградили! Сердечники* (в данном случае - больные сердечной недостаточностью) с раздутыми телами и огромной печенью, паралитики, прикованные к постели помногу лет, старухи, страдающие глубокими изменениями головного мозга и не помнившие ни себя, ни близких родственников – все выздоравливали, все ходили без одышки, вставали с постели, начинали говорить, узнавать окружающих, жить полноценной жизнью. Все как один! Николай Николаевич, как человек осторожный, прописывал им лекарства, назначал какие-то процедуры, но в глубине души он точно знал, что никакие инъекции не помогут, никакие укутывания не согреют, никакие порошки и  таблетки не возвратят память этим старым развалинам, давно приуготовленным для далекого и последнего путешествия в мир невозвратный и прекрасный.    
 Однако он продолжал исправно назначать все препараты, поскольку хорошо знал лекарства по опыту долгих лет общения с ними, верил им, а кое - какие из них даже и любил. Почти как близких. Есть, скажу вам по секрету, у врачей среди лекарств и свои любимчики, и свои изгои. Кому-то врач доверяет, как старым испытанным друзьям, кому-то – нет. Мы консерваторы, друзья мои, и не надо винить нас за это. Нам дарована ваша драгоценная жизнь, вот мы и стараемся по мере слабых наших сил. Кто как может! 
   Вечером он всегда он подолгу болтал с матерью, с удовольствием найдя ее полноценной, абсолютно сохранной и не лишившейся ни природного юмора, ни воспитанного прежним строем оптимизма безнадежности. Мать была человеком весьма образованным, с ней ему всегда было и легко, и интересно, несмотря на приличную разницу в годах. И вот однажды за разговором, мать сказала ему:
- Знаешь, сынок, тут ко мне приходили от Булкиных, посмотрел бы ты их парня? Мужик совсем плох, может, ты смог бы как-нибудь помочь ему? ОН твой коллега, между прочим.
- Хорошо, мама, – ответил он и утром уже стучал в дверь квартиры по указанному адресу. 
Мужик оказался крепким, не очень высоким худым мужчиной, сорока  лет от роду, седоватым, и, может быть, даже и красивым, если бы не  следы запойного пьянства, оставившие отметины на его лице. Артериальное давление, пульс, дыхание и все видимые на глаз показатели были настолько в норме, что Николай Николаевич  даже засомневался в себе.
- Что Вас беспокоит, Эдуард Валерьянович? – спросил он.
- Он у нас алкоголик, пьяница чертов, – возмущенно заговорила толстая грубая тетка, судя по всему – мать пациента, – пьет, паразит, днем и ночью, все из дома вынес! Вы уж помогите ему, доктор, а? Я слыхала, Вы просто чудеса творите, скольких людей с того света вытянули!
- А если не получится? Ругать не будете?
- Что ж, не получится – значит, судьба наша такая – и дальше терпеть забулдыгу этого, будь он проклят!
 Николай Николаевич заставил «забулдыгу» лечь на кровать, присел рядом и положил ему руку на лоб. Но руке вдруг стало нестерпимо холодно, озноб пробрал врачевателя, холод сковал тело, добрался до сердца.
- Все, умираю, – в тоске подумал Целитель, не в силах убрать ладонь, как вдруг в голову пришли сами собою слова: « Помилуй нас, Господи!»
- Да, помилуй нас, Боже, – подумал доктор, – помилуй нас по великой милости твоей, ибо Ты милостив и человеколюбив. Помилуй меня. Нет, не только меня! Помилуй мою маму, помилуй всех нас, помилуй и этого несчастного алкаша, потому что кто-то же должен быть к нему милостив, кто-то же должен его пожалеть и помиловать…
И множество раз, закрыв глаза, он повторял эти слова, о чем-то просил, о чем-то умолял. Озноб сотрясал тело, по щекам текли слезы, перед закрытыми глазами горел нестерпимый огонь. Потом все внезапно утихло,  и Николай Николаевич почти в полубессознательном состоянии привалился к спинке стула. 
- Это все, что я могу сделать для Вас. Что будет дальше – увидим. 
   Он встал и поплелся домой. Потом отсыпался полдня, с ужасом вспоминая и этот холод, и эту муку, а дня через три та самая грубая тетка чуть ли не на коленях стояла на пороге материнского дома, умоляя взять хоть что-нибудь. За излечение. Он из неловкости принял простые деревенские дары, взяв с нее строгую клятву, не говорить о сеансе никому. Врачи, по правде говоря, не любят лечить алкоголиков. И Николаю Николаевичу совсем не улыбалось пользовать деревенских алкашей, расплодившихся в последнее время в несметном количестве.
- Иначе снова запьет, – сурово сказал он женщине.
Та клялась и божилась, что не скажет никому, «ни единой живой душе». На том и расстались.
Отпуск, как это и бывает, пролетел в заботах слишком быстро, Осинин собрался в дорогу, попрощался с матерью, дав ей строгую и неисполнимую клятву писать часто, и уехал. Домой.
                Часть третья:  Коррида
  Нам нравится, о, как нам нравится выставлять других дураками и подлецами, как это тешит наше самолюбие, греет душу! И особенно бывает приятно унижать людей выше нас, лучше нас, умнее и талантливее. Тут уж нам просто удержу нет, тут мы полны благородными порывами, наше сердце поет, и целый день ходим мы потом именинниками! Нет, свежеиспеченными орденоносцами! Так, или примерно так и повела себя в целом и основном Екатерина Матвеевна, директор медицинского департамента, а по нынешним временам - Министерства, когда ей на стол положили статью из центрального врачебного издания о докторе Осинине Николае Николаевиче.  Дома Екатерина Матвеевна, скажу  вам по дружбе, была человеком умным, тонким и порядочным, что мгновенно исчезало куда-то, стоило ей прийти на работу, войти в свой кабинет, вполне подошедший бы под квартиру несостоятельной семье средней руки, и сесть за свой рабочий стол. Все терялось тогда в недрах этого чудовищного кабинета и обширных площадях этого стола! Появлялась жесткая, даже жестокая, хитрая, несколько недалекая бестия с некогда высшим образованием, готовая ежеминутно как ходить по головам, так и  рубить их. 
  Правды ради надо сказать, что это все было не ее, все это было наносное, защитное, образовавшееся в результате тяжелой и кропотливой войны с такими же, как она, чиновниками от медицины за единственное место под солнцем в этом городе. Она выиграла эту войну, но какою ценой?
   Одетая в парадно-повседневный костюм из дорогой зарубежной ткани спокойных, но модных тонов, источающая чуть слышный запах весьма дефицитных духов, Екатерина Матвеевна ждала к себе Николая Николаевича для расследования по результатам проверки, вызванной пресловутой шумихой в прессе Города. Ждала не одна. Вместе с ней в ее кабинете присутствовали человек десять самых влиятельных врачей  Тулы, пятеро академиков от медицины, да несколько чиновников Министерства, именующих себя врачами. Простим им эту слабость! Давно уж они занимались исполнением чужих и выдумыванием своих бумаг, вторая из которых почти всегда противоречила первой. Ну да, повторяю, Бог с ними со всеми! Вернемся в залу.
 Наш герой вошел в кабинет к собственному удивлению спокойный как никогда. Ни горечи, ни озлобления, ни обиды не было в его душе. Почти сразу же тренированным взглядом врача он заметил две фигуры на заднем плане. Первая – довольно глубокий уже старик со всеми признаками вырождения на лице. Старческий маразм прочно прописался в этой когда-то великолепной голове большого ученого и хорошего врача. Академик Панкратов, сам потомственный врач, являлся, как известно, отцом Екатерины Матвеевны (за глаза прозванной «Мамой»). Второй же фигурой был весьма высокий чин из Москвы, никакого прямого отношения к медицине не имеющий. Высокий чин, именуемый депутатом Верховного Совета Занниковым Федором Михайловичем, болел тяжелой, неизлечимой, хотя и не смертельной болезнью. Он втайне надеялся на то, что этот  знахарь ему поможет
- А я помогу ему, – думал Занников, – а, может, деньги предложу – кто его знает?
- Итак, я спрашиваю: кто начнет прения по данному делу? – резко начала Екатерина Матвеевна, уверенная, что со статьей  все наверняка ознакомились, и имели по поводу этого дела мнение, абсолютно идентичное ее собственному, – никто? Товарищи дорогие, давайте-ка поактивнее, время не ждет.
 Николай Николаевич, знавший такие собрания до тонкости и сам, ранее, по глупости и молодости лет принимавший в них, грешный человек, активное участие, сидел, внешне и  внутренне спокойный, и думал примерно так:
- Ну вот, Екатерина Матвеевна сама взяла слово. Так, – не можем позволить, в наших рядах… чистое и непорочное звание русского врача. – Почему непременно русского? Вот мой дед – казах, бабка – украинка, прадед, так тот  еврей –  и что? Какой тут, к черту, может быть русский врач! Так, мама Катя закончила, села, отдувается даже от гнева. Поспокойнее бы надо, моя дорогая, поспокойнее. Коронары уже не те, миокард – тоже, по-видимому, ведь так и до беды недалеко. А весь сыр-бор из-за чего? Что тут – зависть? Нелюбовь к более удачливому коллеге?  Конечно, она – Членкор, а он – докторишка наук новоиспеченный. Впрочем, мы отвлеклись. А, вот, этот себя покажет, этому пальца в рот не клади – зубастый, придурок. Оператор (* оперирующий - сленг), говорят, стопудовый, но карьерист – каких мало, да и хам трамвайный впридачу. Сам слышал, как он материл свою старшую медсестру чуть  ли не перед всем отделением. Пришлось тогда заволочь его в ординаторскую и наглядно, теми же словами, объяснить, что он несколько не прав. Вот теперь он на мне отоспится! 
И точно, его оппонент встал, набрал побольше воздуха в богатырскую грудь и начал:
- Позвольте мне, – заговорил лощеный франт, прекрасный, как было сказано, хирург высшей категории, работавший в главной больнице города, пришедший, несмотря на жару, в светлом галстуке и костюме, застегнутом на все пуговицы. (Поговаривали, что Торовидов Виктор Михайлович, пользуясь служебным положением и высоким рейтингом, обирал больных на взятках сурово и круто, и не гнушался брать подношения даже от врачей своего отделения).
- Несмотря на мое глубочайшее уважение к Николаю Николаевичу, зная его как великолепного специалиста, хирургическая общественность, тем не менее, не может пройти мимо вопиющего факта знахарства в наших рядах. Мы не позволим, дорогой Николай Николаевич, именно благодаря Вашему авторитету в медицине, повторяю, не можем позволить Вам превращать наше высокое искусство в балаган! Хорошо еще, товарищи, что он хоть денег не берет – миллионером бы стал! Я тут подсчитал: если он делает такой сеанс даже два раза в день, да, не дай Бог, больной начинает, чисто психологически, коллеги,  чувствовать себя лучше, да даст хоть десять тысяч  рублей, нет – этак наш профессор от народной медицины станет богатеем в скором будущем! – В глазах молодого врача пробилась алчность и зависть, – но ведь и без этого он дискредитирует остальных врачей, честно, без всяких фокусов, делающих свою работу, не всегда с положительным эффектом, далеко не всегда! – Долго еще красивый мужчина распинался по поводу справедливости в оплате и чистоты рядов, а затем, явно выдохшись, сел на свое место.
- А вот этот мужик ничего, – продолжал про себя Николай Николаевич, – но против Мамы не пойдет, сейчас будет мямлить, мазать кашу по тарелке, и ждать высокого начальственного окрика… Нет, вы поглядите, люди добрые, наш-то зайчик серенький, хоть и шепотком, а возражает! С чего бы это? А, да-да, я ж его мамашу вылечил, полгода тому! Помнит, значит. Ну, ничего, сейчас его Катерина живо поставит на место!
 Остальные, более умудренные житейским опытом, врачи, выступали хоть и критично по отношению к Николаю Николаевичу, но вяло и без энтузиазма, а Трушников Василий Сергеевич, известный как великий оппонент, провокатор и, что греха таить, болтун из любви к искусству, встал и резко выпалил:
- А как же анализы, я вот их видел, и они очень явно говорят об излечении, взять хотя бы случай с онкобольной…
- Все это ерунда! –  резко выпалила Мама, – подстроено, фальсифицировано! Фальсифицировано, вы понимаете! – взвизгнула она
- Но это голословно!
- Бросьте, Василий Сергеевич, – снова перебила его Екатерина Матвеевна, – неужели Вы твердо, на самом деле верите, что можно излечить такой запущенный рак?
- Я не верю, – замялся Трушников.
- Вот и молчите! Короче говоря, ставим на голосование вопрос о временном понижении заведующего отделением Николая Николаевича Осинина. Пусть походит рядовым врачом – авось, поможет. Что скажете, Николай Николаевич?
   Горько стало нашему герою! Горько и больно, сердце прищемило так, что не стало хватать воздуха, перед глазами поплыло, но, наученный долгим опытом предшествующего общения с начальством всех  мастей, он знал, что нужно бороться, огрызаться и идти напролом. Потому что, если ты прав, иди напролом! Выше меч, товарищ! Враг хитер и коварен, он принимает разные обличья, он вкладывает предательство в сердца лучших друзей и подлость в души честнейших, ему нельзя потакать, ему нельзя поддаваться! И Осинин пошел в атаку:
- Екатерина Матвеевна! Если я так уж не прав, если все мои анализы – фальсификация, так не угодно ли Вам самой, и присутствующим коллегам убедиться самим в моей неправоте? Сделаем эксперимент?
 И, не говоря ни слова, он пересек кабинет, направляясь к старику Панкратову.
- Я запрещаю! – крикнула Екатерина Матвеевна, – не смейте прикасаться, – голос ее ослаб, так как  Николай Николаевич уже сидел около старика и протягивал к нему руки, – запрещаю, – шепотом проговорила она, но ладони Осинина уже крепко сжимали голову ее отца.
Старый маразматик глуповато улыбался, и все приговаривал,
- Сынок, сынок! – видимо, считая Николая Николаевича своим сыном.
   Как всегда в таких случаях, ток пробил тело Целителя. Ему стало больно, боль росла, усиливалась, заполнила голову, глазам стало горячо, руки будто опустили в кипяток, слезы текли по щекам. Старика начало корчить, многие повскакали с мест, желая вырвать беднягу из «лап знахаря», но подоспевший Занников мановением руки остановил нападавших и властным окриком заставил всех сесть.
 Вдруг боль начала отпускать, да и старик успокоился, расслабился, руки его перестали трястись, глаза посмотрели живо и остро, как в лучшие годы, и когда Николай Николаевич отнял руки от его лба, он сказал ясным и чистым голосом:
- Коля? Ты что здесь делаешь? Вопросы накопились? Ну, так собирайся, да пойдем, а они, – он кивнул в сторону собравшихся, – пусть болтают! Ненавижу собрания да заседания. И ты, Екатерина, тоже хороша! – Непочтительно обратился он к министру, – чем  людей мариновать, лучше бы деньги выбивала на ремонт больниц. Скоро совсем работать негде будет. Так что, Коля, придумал что-нибудь? Давай!
- Не знаю, Матвей Степанович, – замялся Николай Николаевич, – есть кое-что, но это так необычно, порой самому не верится.
- Ну вот, и поедем ко мне на кафедру, там и потолкуем. Федя, дружок, поехали с нами. Ты – правительственная штучка, твоя помощь, похоже, понадобится.
   И увел обоих под локотки, оживленно толкуя на ходу о новых идеях и разработках. Все онемели. Академик Панкратов, как раньше, вновь полный могучей энергией лучшей своей поры, предстал перед ними! Екатерина Матвеевна смотрела на все это, ошеломленная. В горле стоял ком, в глазах – слезы.
- Папа, – еле выговорила она, подхватила ключи от машины и сумочку и полетела вслед ушедшей троице.
А те благополучно наняли такси и покатили себе в институт к Панкратову.
- Слушай, Коля, – вдруг спросил тот, – а что это на улицах столько машин. Да странные какие! Батюшки! Иномарка! БМВ! А там Мерседес! И еще, еще! А магазинов!.. – он вдруг резко осекся. – Коля, – тихо сказал Панкратов – а на улице какой год нынче? И что со мной было?
- На улице, голубчик Матвей Степанович, – медленно заговорил Занников, – 2020 год, сентябрь, 12. А у Вас была потеря памяти, которую вот он, – он кивнул в сторону Николая Николаевича, – Вам только что вернул. Альцгеймера.
- Потеря памяти? Альцгеймера? Ничего не понимаю… Десять лет! – Старик замолчал.
- Да Вы не переживайте, мой дорогой. Уж мне ли Вас не знать – Вы всё еще догоните и наверстаете. С Вашим-то темпераментом!
- И то верно, – успокоился старик. – Кстати, Коля, а по поводу чего моя Катька вас собирала? Какие-то разбирательства?
- Вот об этом-то и речь, Матвей Степанович, – сказал Николай Николаевич, – собирались коллегией Министерства по поводу меня. – И он подробно рассказал Академику всю историю, не исключив упомянуть и  человека на скамейке тем самым поздним вечером.
 Академик очень внимательно слушал и даже ни разу не перебил по старой привычке.
- Вот что, Николай, вылезай-ка ты из машины и пошли. А ты, Федя, за такси заплати, да двигай за нами. Есть у меня кое-что для вас обоих.
   Вошли в кабинет. Панкратов, по своему всегдашнему обыкновению, аж приплясывал на месте, что бывало всегда, когда он натыкался на что-нибудь «новенькое».
- Давай, Коля, поподробнее. Вот, кстати, и Катюша поприсутствует.
- Все было поздним вечером, – начал заново Николай Николаевич, поглядывая на диктофон, предусмотрительно включенный Матвеем Степановичем. Он рассказал все. Хотел было на этот раз промолчать насчет Неизвестного, но не смог. Он вообще в последнее время изменился: перестал лгать, смущаться, исчезла его всегдашняя боязнь за место и карьерный рост, пропала занудливость и въедливость – другим человеком стал Николай Николаевич!
- Значит, благодетель был-таки, – задумчиво произнес старик, – подумать только! Вам, мой дорогой, я думаю, и невдомек насчет того, кто бы это мог быть? А? Сознавайтесь!
 - Да, Матвей Степанович, – честно признался Николай Николаевич
- Ну и погодим пока строить гипотезы…
- Но папа, – вмешалась строгая Екатерина Матвеевна, – ничего этого нет и быть не может, то есть, конечно, какой-то вариант усиленного гипнотического воздействия не исключен…
- А вот с этим как быть? – Панкратов потряс объемистым блокнотом Осинина перед лицом дочери, – скажешь – обман? – или проверишь все тщательно? Если все гипноз, тогда кто вылечил меня? Или тоже шарлатанство?
 Та молчала.
- Короче, Николай – берешь творческий отпуск – и ко мне на кафедру! Будем работать. Нужны добровольцы по двойному плацебо, будем думать, будем думать.
- Кстати, насчет добровольцев, – вмешался приезжий из Центра, – но строго конфиденциально…  – И он прошептал что-то на ухо старику.
- А, вот так… Тяжелый случай. И показательный. Оставайтесь на кафедре, место дадим, условиями – не обидим. Начали! – Старик возбужденно потер руки. – А все-таки, жаль, что это был не я. Жаль! Но, ничего не поделаешь. Всё – сантименты в сторону, будем работать!
  И начали работать.    Работа увлекла весь маленький коллектив из остатков прежней Панкратовской лаборатории. Показатель выздоровления пер вверх как ненормальный, больные не знали, как и благодарить докторов, а Николая Николаевича вновь взяла тоска. Чувствовалась во всем какая-то недоговоренность, не было ответов ни на один вопрос, было одно только невероятное излечение вопреки всем законам здравого смысла и науки. И сны одолевали. Люди, множество людей входили в его спальню, присаживались подле него, спящего, и глядели ему в лицо пустыми глазницами. Все, поголовно, были они слепы, все – лишены глаз. И голос шептал какие-то слова, и были эти слова величавы и прекрасны, и чудилось только, что стоит ему их понять, как все вдруг встанет на свои места, все станет ясным для него. И только одно слово – Свидетельство – разбирал он отчетливо в каждом сне. Начали выясняться и еще более странные подробности. Люди, прошедшие здесь лечение, коренным образом, все, поголовно, стали менять свою жизнь. Если кто-то из моих коллег захочет обратиться к конкретным примерам, я вышлю ему стенограмму совещания в институте на кафедре с разбором анамнеза* и катамнеза* из полутора сотен больных. Если они позволят, я чуть позже все расскажу. А пока…
   Занников, кстати, излеченный полностью, уехал к себе и обещал всевозможную поддержку. Тем временем работа шла полным ходом, но Николай Николаевич вдруг получил письмецо, где его приглашали в лучшую клинику вновь построенного Города, с обещанием зарплаты и прочих выплат в размерах совершенно баснословных, место руководителя вновь образованной кафедры прикладной медицины, квартиры, дачи и прочих материальных благ. Николай Николаевич устоять не смог, приглашение принял, но поставил условие взять  к себе кое-кого из своего бывшего отделения, самого академика Панкратова, к примеру, согласившегося на переход без малейших колебаний, и кое-кого из медицинского персонала. Врачей и фельдшеров со стажем, в основном. И продолжала бы течь работа во имя и на благо нашего совсем не избалованного русского больного и, глядишь, что-нибудь и прояснилось бы в ходе этой работы, какое-то рациональное зерно,  что ли … 
 Но не так все произошло на самом деле, потому что мечты – это одно, а совсем другое – реальность, жестокая и странная, похожую на красивую, взбалмошную тетку, избалованную и безжалостную.
 А, коротко говоря, в том же самом институте работал некто Эдуард Булкин, работал обычным врачом, причем в отделении для тех самых безнадежных больных. Как, вы не узнали нашего драгоценного Эдика? А кого Николай Николаевич излечил у себя в Зеленом Доле от запойного пьянства? Вот, теперь узнали, а? То-то же!
  Он, испытав на себе  неслыханные способности Осинина, стал клянчить у него, чтобы тот сходил к нему в палаты, да и подлечил бы одну старуху, уже давно приуготовившуюся к поездке на своем последнем двенадцатичасовом экспрессе. И Николай Николаевич пошел, и сделал все, как надо, да только на этот раз ничего не вышло. В недоумении Булкин стал листать историю болезни старухи, стал о ней расспрашивать, и выяснил, что старуха эта, на самом деле, в далекой молодости была командиром печально известных заградотрядов, причем вызвалась туда сама, по доброй воле, и слыла даже среди весьма непреклонных командиров этих военных образований бабой жестокой и безжалостной. После Светлана Юрьевна подвизалась на государственной службе, и, хотя и не взяла ни копейки из социалистических запасов, производство и управление вела из рук вон плохо, подорвала экономику не одного совхоза, и не одного района. Ей, по старой памяти, простили, спровадили на пенсию, облегченно вздохнули и выкинули из головы. Так вот, Осинин, однажды, на одном из дежурств, обходя этажи по терапии,  увидел своего Эдика Булкина, крадущегося по коридору. И все было бы ничего, да только в руке заметил у него Николай Николаевич грязный, замусоленный огарок свечи черного цвета, и эта самая свеча чрезвычайно не понравилась Целителю! Он проследил за Эдичкой  и увидел, что тот входит в палату к старухе Тихомировой явно не с намерением сменить ей подкладное судно! Дверь, на счастье или несчастье, оставалась приоткрытой, и наш профессор увидел, как Булкин укрепил у изголовья старой женщины свечу, сам сел рядом и стал ждать и при этом шептать что-то себе под нос. Стал ждать и Николай Николаевич. Вдруг, как по мановению руки, свеча зажглась сама, а Эдик заплакал, перекрестился широко и положил руку на лоб Светланы Сергеевны. На лице у больной появилась улыбка, она перестала дышать, вытянулась и умерла!