Без матери

                Алексей Анатольевич Карелин
                “БЕЗ МАТЕРИ” 
                исповедь сына   
                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
               

De mortius nil nisi bonum et verum
ХИЛОН (VII—VI вв. до н. э.)
Древнегреческий философ, поэт

     Накануне твоей смерти мне приснился этот удивительный сон. Я иду по разрушенному Бродвею и среди его руин вижу чудом уцелевший православный Храм. Больше похожий на часовенку. Огромные дугообразные окна с выбитыми стёклами. Его белоснежные стены играют на солнце. За ажурными коваными решётками окон стоит монах. Он в выцветшей от времени чёрной рясе, с непокрытой головой зорко наблюдает за происходящим. Я подхожу к нему по хрустящим под ногами осколкам и спрашиваю всё ли хорошо? Монах улыбается светлой улыбкой и говорит: “Нет такой силы, которая смогла бы разрушить православный храм.  Вы главное не волнуйтесь! С Божьей помощью! Всё хорошо! И я просыпаюсь от звонка.
     Звонила соседка на телефон жены и сказала, что тебе плохо, что ты лежишь в общем коридоре без чувств.
     Вызванное такси приехало быстро. Через минуту.
     Мы мчались с Любимкой к тебе я судорожно набирал номер моей дочке, твоей внучке, чтобы та тоже приехала, а в голове всё крутился и крутился этот сон с разрушенной заокеанской улицей и голос монаха. Всё будет хорошо. Надежда умирает последней. А через тридцать минут я уже звонил мчащейся к тебе внучке и сдерживая слёзы сказал Аннушке, что бабушки больше нет, что ты умерла.
      Как же так? Мама? Ведь ты же из семьи долгожителей! Моя бабушка, твоя мать не дожила до ста всего трёх лет. Да и ты вечно говорила: “Я так просто не уйду, не дождётесь!”
            Если честно, мама, у тебя было много высказываний. Одно из них я запомнил крепко - на всю жизнь: “Я тебя воспитаю в духе коммунизма!”. 
      В последние два месяца ты резко изменилась. Стала называть меня Алёшенька. И пусть это были всего лишь смс-сообщения. Но как я всю жизнь ждал от тебя мама такого обращения к себе!! Особенно тогда, когда ты ходила под враждебной для меня фамилией нелюдя, который в тайне глумился надо мной по ночам. Мне было семь. Это был твой муж. Ты спала в соседней комнате. И я лишь мог стонать, чтобы ты услышала. А когда в одну из этих страшных ночей я докричался до тебя и ты наконец-то вошла застав пьяного педофила с поличным, то как ни в чём не бывало продолжила жить с ним ещё жутких два  года. Ещё два года боли и унижений - мата и похабщины. Гораздо позже ты оправдываясь говорила, что тебе нужна была Московская прописка, что ты должна была закрепиться! Мама! Но не такой же ценой!!
     Не такой ценой, мама. И разве можно было мне, уже самому давно без пяти минут деду воспринимать твоё запоздалое: “Прости, я была молодая и многого не понимала!” на то, что когда-то там в октябрятском детстве я подбегал к тебе, к такой фигуристой красотке, дёргал тебя за белоснежный рукав синтетической едва прозрачной блузки с нетерпеливыми возгласами: “Мама! Мама!!”, а ты жёстко брала меня за шиворот и щекотя моё лицо тщятельно отутюженным пионерским галстуком, рыча в самое ухо, внушала: “Запомни! Я здесь тебе не мать, я здесь для тебя Елена Михайловна!” Мама! Из всей школы так тебя звал только я. Все-все начиная от директора и учителей, и заканчивая уборщицей и местными хулиганами звали тебя не иначе как Ленка. Но ты, не замечала всего этого. Ты впахивала! ДА ЕЩЁ КАК! Я видел тебя лишь в школе. Нет дома тоже, разумеется видел, но видел в окружении чужих детей, которым тебя было так мало в школе. Это был твой пионерский актив. И ты в нём души не чаяла. В тайне я так мечтал стать вот таким пионерским активистом, и чтобы ты меня боготворила, как твою ненаглядную Посысаеву. Эта фамилия врезалась в мою память на всю жизнь. Спустя десятилетия я встретил как-то её в боулинге. Привёл покатать шары твою внучку. Завидев легендарного лидера пионерского актива, я напрасно тужился вспомнить её имя, да так и не вспомнил. Помнила ли она тебя? Как ты пробивала для неё путёвки в запредельный заоблачный Артэк? Зато я, мама, запомнил на всю жизнь, как ты решила отправить меня в четвёртом классе в “Орлёнок”, по градации круглогодичных пионерских лагерей Советского Союза этот пионерский концлагерь смело занимал вторую строчку в рейтинге престижа. Готовила меня ты в этот лагерь основательно. В свои без года тридцать лет ты отчего-то решила, что твой ребёнок в этом зверинце пионерского актива должен ничем не отличаться среди новоявленных Павликов Морозовых и Лёнь Голиковых, хотя бы своими отметками. Мой дневник пестрил выразительными двойками и смеющимися над твоей затеей тройками, так что ты решила подойти к моей проблеме успеваемости фатально и полностью переписать дневник почти за целый учебный год. Работали мы над этим по ночам долгих две недели недосыпания и зевания на уроках, так как днём у тебя были, как и положено абсолютно иные заботы. Я искренне верил, что переписываю не фиксатор моих знаний, а жизнь, и не понимал, отчего мне было так неловко за происходящее. Мой первый в жизни документ был подделан в рекордные для среднего ученика время, и заверенный фиктивными подписями во всём выглядел круче настоящего. Если бы я знал заранее куда ты меня отправляешь! Я ни разу не рассказывал тебе об этом, а сейчас вот, прости мама, прорвало! Сборище малолетних амбициозных преступников облечённых властью, которых натаскивали коммунистические профи если не круче, то на уровне гитлерюгенд.
  Меня, с моим бабушкиным воспитанием, почти сразу же вычислили и записали в Изгои. Мне и раньше приходилось терпеть побои от своих сверстников и детей постарше, особенно туго пришлось в младшей школе. Сейчас, спустя годы, когда окружающие на отдыхе или в городской бане восхищаются моей фигурой и особенно прессом с восьмью, как и положено непробиваемыми кубиками, то вряд ли им, даже в страшном сне придёт в голову, какой ценой я заполучил это мужское достоинство.
 Меня так часто били смакуя, держа за руки и отрабатывая удары в солнечное сплетение, что эти пионерские экзекуции я стал воспринимать, как должное. Били в основном за тебя, за то что ты творила с этими детьми в школе, исключая их из пионеров и вызывая их родителей в школу. Я к этому привык, но то что творилось в “Орлёнке”! Там я уже получал горькие пилюли за себя.
И за то, что не умел ловко попадать в такт барабанной дроби, и за то, что рисовал въедливые карикатуры, и за то, что моим лучшим другом стал взрослый хозяин орлятской рубки звуковик имя которого стёрлось из моей памяти, остались лишь его  смелые композиции которые он врубал в размеренную масштабность коллективного оболванивания - первые зачатки советского рока.
Но там, на передовой мой совести, я не превратился в слюнтяя. Я настырно с завидностью камикадзе отстаивал свои тихие принципы человечности. Зло, мама, оно всегда кричит -  а вот добро терпит. Добро, мама, не может быть с кулаками. С кулаками может быть всё что угодно, но не добро.
Вернулся я из лагеря совсем иным - повзрослевшим. Я понял что в этом мире я никому не нужен, и что я так хочу создать свою семью с доброй мамой и морем детей, которых я буду любить и зацеловывать. Позже, когда мне было уже шестнадцать, я написал пожалуй самое короткое за всю мою школьную жизнь классное сочинение на заданную тему “Кем ты хочешь быть”: “Хочу быть настоящим мужем, любить, быть любимым и родить как минимум троих детей.” За не раскрытие этой темы наша учительница русского языка влепила мне единицу, буквально перечеркнув ей сей шедевр. Но это уже, мама, иная история, хотя нет. Помнишь, как к тебе подходила учительница химии и, намекая на ответные услуги, забрасывала удочку: “Лена, твоему сыну светит в четверти тройка!” на что ты гордо отвечала: “Ставьте, стране рабочие нужны!” и стремительно удалялась в свою пионерскую.
Ты вообще, мама во всём была стремительная и гордая. Только эта самая гордость в нашей маленькой семье не должна была распространяться на меня, за исключением того случая с железной, выкинутой на свалку кроватью, когда подняв меня ночью со старенькой раскладушки, ещё привезённой из Кургана, ты приказала мне тащить со свалки эту антикварную тяжесть. Мама! Это было страшно! Семенил мелкий дождь. Ты, уцепившись за нижние стальные перекладины пёрла как танк, а я, восьмилетний, плакал от невыносимой тяжести и боли, так как меня это кованное чудовище больно било по коленкам. На что ты упёрто кричала в пустоту: “Терпи! Иди! Нам некому помочь!...” Но разве это было так, мама? Ведь ты была настолько роскошно красивой, настолько, как сейчас говорят сексуально привлекательной, что могла поманить любого мужика пальчиком, и он бы сделал для тебя всё что ты хочешь, купив для тебя миллион таких кроватей, как это случилось с самим главным маршалом артиллерии, министром обороны СССР, Героем Социалистического Труда, Членом ЦК КПСС и т.д и т.п. короче с простым советским военачальником.
Эту невероятную, сказочную даже по меркам Советского Союза историю, где люди по двадцать лет стояли в очереди на новую квартиру, завистливо рассказывали из уст в уста, тыча тебе вслед. Ещё бы!
Ведь ты, мама, сотворила настоящее чудо! 
Без Московской прописки, проработав всего лишь один учебный год, молодая Мерлин Монро советского разлива, ты так сумела организовать поисковую работу следопытов, что в одночасье твоя школа прогремела на всю Страну. Сам главнокомандующий Толубко лично присутствующий на открытии экспозиции четвёртого артиллерийского корпуса прорыва, был сражён очаровательной блондинкой в дерзкой мини-юбке, а узнав из краткой но доверительной беседы, что у виновницы торжества есть ещё и октябрёнок сын, с которым Елена-прекрасная вынуждена ютится по чужим углам, распорядился немедленно выделить незаурядной активистке отдельное жильё. Что и было безотлагательно исполнено в течении двадцати четырёх часов. И это, мама, было действительно круто!
Что больше свело с ума военачальника - твои колдовские зелёные глаза под смоляными бровями или красный галстук на выдающихся формах, но всё это вкупе материализовало на первом этаже ближайшего от школы, нового, только что построенного четырнадцатиэтажного дома твою первую и единственную за жизнь двухкомнатную квартиру, которую ты повинуясь своей совести, отрабатывала потом всю свою жизнь.
Да, мама, ты пахала, как папа Карло, а я был твоим Буратиной с луковицей. Пробив для меня почти сразу же, как мать-одиночка, бесплатное питание, ты выдохнула раз и навсегда, даже ни разу не удосужившись, хотя твоя пионерская находилась всего лишь за углом столовой, прийти со мной вместе и элементарно поинтересоваться чем кормили там твоего чада. А кормили его в буквальном смысле сливками. Теми самыми сливами, что оставались после остальных детей, которым родители давали на обеды по 45 копеек - настоящее пиршество из наваристого супа, аппетитнейшего второго почти всегда состоящего из пюре и зажаристого куска мяса и хрустящего на зубах слоёного язычка. Мне же из всего этого как правило оставалось жиденькая водичка и размазанная по тарелке большая ложка пюре с коричневыми вкраплениями мутного соуса с остатками обжарки. Эх, я так ждал, что ты когда-нибудь придёшь, увидишь всё это и дашь этой толстой, вороватой поварихе просраться! Но ты не шла, тебе было некогда - ты отрабатывала нашу квартиру! Я же молчал и ничего тебе не говорил. Мне тебя было безумно жалко. Я всю жизнь считал тебя, мама, не только самой красивой женщиной на свете, но и самой несчастной. Я видел тебя такой летящей на полных парусах безответственности за мою жизнь и мне было очень больно за тебя, мама. И я всё ждал и ждал, когда ты наконец одумаешься. Всю жизнь, ждал, мама, да так и не дождался. Может быть из-за этого я до последнего избегал совместных чаепитий и обедов. Я просто физически не мог есть вместе с тобой, это было для меня дико, как и неожиданные, буквально перед самой твоей смертью кошачьи нежности. Это тебе так не шло. И так меня раздражало. Особенно эта игра в Православие, которое так надорвало твоё и без того слабое здоровье.
А тогда в пионерском детстве у тебя было одно, но потрясающее блюдо - это горшочки по сибирски.
Чрезвычайно редко, но метко, только летом и только в мой межлагерный пересменок, когда ты вынуждена была меня забирать из пионерлагеря на три - четыре дня домой,  я просыпался от запаха раскаленной духовки и паров яблочного уксуса.
     Тогда я вскакивал с кровати, бежал к тебе на кухню и, ещё не умытый, никак не мог оторваться от процесса приготовления. Счастье длилось не долго. Вскоре приходил твой новый друг, и ты меня отправляла гулять, либо в дальнюю комнату, но и оттуда я слышал твой заразительный смех и дотошный мастер-класс, который должен был показать женатому гостью, что ты с кухней на ты:
     - Николай! Здравствуйте! Проходите. Садитесь пока тут и не мешайте. У меня сейчас будет самое основное. В мясе главное не передержать в уксусе. Видите, сколько получилось? – И я понимал, что ты указывала кивком головы на трёхлитровую керамическую кастрюлю, из которой выглядывала на две трети своего внушительного объёма шестнадцати килограммовая гиря, которую я, кстати, притащил со свалки.
     - Сутки выстаивалось. Теперь самое главное не передержать. – Повторяла ты и, сняв гирю с блюдцем, заставляля гостя засунуть его указательный палец в коричневатую, щедро орошенную нарезанными кругляшками лука и  специями массу нежной телятины. – Почти, как шашлык, только яблочного уксуса надо поменьше и специй побольше. – И ты жадно обсасывала чужой палец. – Мм…. Парное! Вчера бегало. – И чуть задумавшись, тщательно пережёвывая во рту, - Всё, хватит! Настоялось! Ну-ка, Николай, держите…. Оденьте вон там фартук и давайте помогать, а то моего тимуровца не допросишься! - и это была неправда, мама! Я всегда хотел тебе помогать, только без этих сторонних озабоченных наблюдателей! -  Бери кастрюлю и  стой рядышком. - не замечая сама переходила на “ты” - Так.… Где же у меня грузди? Ах, да…. Знаешь что это? Настоящие сибирские грузди! Таких тут ни за какие коврижки не  купишь! Вот, попробуй…. – И ты, сначала бережно развязывала марлевую повязку с крышки. Затем, со стеклянным скрипом, как будто где-то мыли окна, с невероятным усилием вытаскивала  из узкого горлышка трёхлитровой банки палки зонтичного бледно-зеленого укропа, после чего наконец-то извлекала бабушкино сокровище, привезённое для её любимого внука – гигантскую, намного больше горлышка, сопливую и скользкую шляпку серо-зеленого груздя.  Откусив сама, ты протягивала попробовать и гостью, в то время, как я уже чуть ли не давился слюной, а любовник, сморщившись, открывал рот и аккуратно надкусывал упругую как резина массу гриба. Разжевывая осторожно и вдумчиво, он неожиданно для себя понимал, что это очень вкусно, кисло-сладкий неповторимый вкус покорял его, и он просил ещё и ещё.
- Нет. Хватит – остановила его ты, - а то еще аппетит потеряешь. Так. Горшочков у нас будет пятнадцать. Значит, будем делать в три захода. - И ты хлопала себя по попе и потирала от удовольствия влажные ладошки. – Смотри, Николай, для начала мы гусиным пером обмазываем внутреннюю сторону горшочка подсолнечным маслом, нерафинированным, чтобы пахло! Так… Готово. А затем надо очень аккуратно выстлать дно маринованной телятиной, обязательно крест-накрест. Не забудем положить кругляшки лука, и как буфер накроем всё листом чёрной смородины. Хорошо получается, Николай! У вас еще осталось что-нибудь в кастрюле? – На секунду забыв что вы уже на “ты” жадно заглядывала на дно, где лишь сиротливо дожидалось своей участи два-три ломтика погруженные в собственный сок. – Отлично! Оставшееся слей в стакан. Это нам еще  должно пригодиться. А как там плита? И ты надевала мою зимнюю варежку и открывала крышку видавшей виды электрической духовки. Пышущий жар наполнял всё кухонное пространство, но ты же, кажется, не замечала этого и почти забиралась  с головой в самую духовку. Затем ты разгорячённая с красным лицом, довольная, что всё идет по твоему нехитрому женскому плану, разгибалась и удовлетворённо смотрела на произведённый эффект. – Ещё немного и можно сажать первую партию.  Значит так. Николай, достань из холодильника синюю кастрюлю. В ней картошка. Молодец. Сними крышку и подходи поближе.
     Бледно-жёлтая, уже нарезанная такими же кругляшками, как и головки лука, картошка, дожидалась своего часа в ледяной воде. Ты аккуратно отделяла слипшиеся между собой дольки и выкладывала поверх листа смородины в три ряда. Не забывая прятать между ними горошек черного перца.
     - Теперь порежем помидоры…
   Бордовые с кулак томаты, ты загодя покупала вместе с телятиной на рынке. Мясистые и состоящие как бы из трёх, а то и четырех частей, они походили более на сказочных монстров из садов дедушки Мичурина! Резала ты  их прямо над горшочками,  заполняя пространство кровавым соком и мякотью. Затем шла очередь груздей,  затем еще один слой картошки, поверх которой, в каждый из горшочков был положен лавровый лист. В этот самый момент очередной любовник очевидно ловил себя на том, что чего-то не хватает, и понимал, крышек. Их нигде не было!
     - Алёна, ты ничего не забыла? Или ты будешь горшочки делать не закрывая?.. – впервые слышал я голос гостья, на что ты только загадочно ухмылялась, ведь по твоему разумению наступал тот самый звёздный час. – Николай, освобождай стол, можешь поставить всё это на подоконник. Будем раскатывать тесто.
И в этот момент я не выдерживал и появлялся на кухне.
Происходило неловкое знакомство, оправдательное, что через три дня его уже не будет... И вот уже в ситцевом цветастом платочке, с припудренным мукой носом и подбородком, Николай напоминал уже больше гнома-добряка, который тщательно разминал и раскатывал пресные лепёшки. Боже! Как же мне хотелось в этот миг занять его место, мама!
Наконец, когда всё было готово, ты тщательно, слегка прищипывая по краям, закрывала ими горлышки горшочков, смазывала белое тугое тесто оранжевым желтком, и, как последнюю точку, перед погружением внутрь духового шкафа, протыкала ножом тонкую щель для выхода аппетитнешего пара, который вскоре должен был заполнить собой всё обозримое пространство, далеко выходя за пределы кухни, проникая во все щели и не давая спокойно дожёвывать свой спешно сооруженный бутерброд несчастным соседям.
Недавно в КВНе прозвучала затронувшая меня за живое шутка: мать Вовки называют Ватикан, потому, что каждый выходной на его балкон выходит покурить новый папа. У нас с тобой не было так плохо, но по мужикам тебя помотало. Особенно мне было плохо в те моменты, когда, приходя из школы я не мог открыть своим ключом дверь, за которой слышались твои ахи и стоны,  а через минуту проклятия и ругательства в мой адрес, мол у тебя нет никакой личной жизни, я же продолжал упёрто стоять и названивать. Пока на пороге появлялась отнюдь не ты, мама, а сквозь небольшую щель дверного проёма просовывалась волосатая мужская рука с бумажным рублём и я слышал чужой бас: “На! Сходи в кино!” И я, спрятав портфель в пожарный шкаф, шёл в берёзовую рощу. А вечером возвращал эти самые сто копеек тебе, ведь это  было целых десять килограм картошки,  которую я, лишь подрос таскал за два квартала из овощного магазина. Именно тогда мама у меня и “полетели” вены на ногах, да и ноги мои застыли на отметке недоразвитости! Вот скажи, ты всегда говорила всем всем всем, а потом и мне, что ты честная женщина, что с очередного своего “друга” ты не можешь ничего спросить. Хорошо! Согласен. Но от мастера спорта по лыжам, который мотал к тебе, мама за пятьдесят километров на лыжероллерах, ты могла попросить захватить с собой для тебя с сыном те самые пресловутые килограммы пять плюс пять которые я пёр бурлаком на Волге в моих детских ручонках? Или предложить твоему супер крутому любовнику из газового хозяйства, который так красиво рассекал на новеньких “Жигулях” привести нам с тобой мешок и не только картошки, но и лука, и что там ещё из продуктов?
     Гордая мама из заоблачной страны, ты придумала сама для себя эти красивые правила, обратная сторона которых оказалось моё постоянное недоедание!
Да, мама, что ни говори, но моя жизнь на новом месте с тобой не складывалась. Я постоянно с тоской вспоминал любимую бабу Дусю и то, как я жил в Кургане. Всё здесь мне казалось враждебным, и даже переезд на новую квартиру скорее расстроил меня, чем обрадовал. До новоселья мы с тобой и с постоянно пьяным отчимым снимали деревянный домик, где не было ни воды, ни унитаза, “удобства” на улице и ночью, когда приспичит приходилось писать в железное ведро. Как-то спросоня я перепутал вёдра. На утро обнаружилось, что питьевая вода никуда не годиться... И всё равно, среди яблоневого сада, мне отчего-то было спокойнее. Я часами мог ходить среди давно заброшенных зарослей увядающей листвы, опрокидывать камушки и доски, уже покрытые лёгкой изморосью, с одной только целью - обнаружить уснувших под ними уже вялых жуков или жирных земляных червей. А в ноябре, когда выпал первый снег - я искал себе развлечения в том, что прокладывал по снежной целине замысловатые тропинки. А затем долго сидел около растопленной до красна русской печки и слушал стреляющие за резной чугунной дверцей берёзовые поленья.
Когда с первой весенней капелью пришлось покинуть этот мальчишечий рай и перебраться в пустые бетонные своды двухкомнатной квартиры, я с ужасом обнаружил кишащих на кухне под раковиной тараканов, которых я, в отличие от жуков никогда не мог терпеть. Как-то у нас с бабушкой в Кургане появился на кухне один единственный “прусак”, так мы его караулили почти всю ночь и всё же изловили. А после, обычно добрая, а в тот вечер вышедшая из себя покладистая бабушка, наставительно объясняла мне, что тараканы - это грязь, и что страшнее их могут быть только лишь клопы. Слово “клоп” я, мама, знал хорошо, так как мне уже приходилось в лесу встречать зелёные пуговицы неповоротливых вонючек, которые лучше не трогать, а то потом руки ничем не отмоешь. Но тогда, в Кургане, я смутно предполагал, что твоя мать имела в виду совсем иное. Догадки мои оправдались уже через месяц после въезда в подаренную главкомом новую квартиру, тогда меня всю ночь кусали по твоим словам, мама, “комарики”, а наутро мы с тобой обнаружили вдоль щелей около потолка массу чёрных точек. Тогда ты проблему решила быстро и кардинально. К нам пришла соседка, мать того странного одноглазого мальчика, который никогда ни с кем не играл, и принесла тебе странный агрегат, отдалённо напоминающий огромный велосипедный насос. Тогда ты, закутавшись по чеченски всё-всё опрыскала какой-то вонючей отравой, после чего клопы исчезли раз и навсегда. Ты велела называть соседку - Надеждой Егоровной, отчего я понял, что мама одноглазого тоже учительница.
Очень скоро после этого ты отравилась московскими грибами, которые в отличие от сибирских груздей, необходимо было вымачивать. Тогда, разумеется, я был в школе, на продлёнке, что меня и спасло, а ты на две недели загремела в инфекционное отделение, и меня приютила у себя Надежда Егоровна. Знаешь, тогда я был больше поражён не роскошным изобилием еды, а тем обстоятельством, что сын учительницы называет её и в школе и дома не по имени отчеству, а просто мамочка. По всему выходило, мама, что готовить еду в этом мире некогда было только тебе! Особенно это невероятное блюдо - утку в яблоках, которое я сначала долго изучал - боясь попробовать - ведь мне, мама, представляешь, показалось, что в мою тарелку с аппетитной на вид утиной ножкой вылили чей-то компот…
Вернувшаяся из больницы ты с порога спросила у меня соскучился ли я, на что я честно ответил, что нет, ведь меня так вкусно кормили, и, эх, была бы моя воля, я бы остался  в этой семье навеки! Схлопотав ожидаемую оплеуху, я не заплакал, я хорошо помнил, как говорила бабушка, что мужик должен терпеть и не показывать нюни. И я настырно терпел, с тех пор, даже про себя, начав называть тебя Еленой Михайловной.
Пока я жил у Пачковских, я сдружился и с Игорьком, и с его отцом - дядей Петей, которого отчего-то все домашние, и даже сын, называли Феонычем. Мне же, мама, в Феоныче нравилось всё, кроме одного, от него постоянно несло перегаром. Хотя, не смотря на это, дядя Петя, в отличие от твоих трутней был классный! Он подарил мне мои первые часы “Полёт”, и достал для меня завораживающий “Остров Сокровищ”, мой первый, самостоятельно прочитанный роман.
И я интуитивно стал тянулся к этому пропойце. Природная доброта Феоныча подкупала меня. Мама! Мне так не хватало отцовской любви, и да и твоей материнской ласки тоже. Единственное, я  никак не мог взять в толк, как это такой весёлый дядя Петя. не ладил с собственным сыном, хотя со мной он преображался и мог часами разговаривать  на разные темы, разя перегаром. Тебя он защищал и всё время говорил, чтобы я тебя не судил.
Так я и рос загнанным в угол зверёнышом, которому небыло места ни дома, ни в школе. Свой класс я ненавидел. И я презирал не только сам процесс обучения, но главное своих одноклассников. Все они были чьими-то сынками или дочками. Ты меня впихнула в класс, мама, где учился и сынок второго секретаря партии всея Одинцовского района и  отпрыск генерала, и несколько детей полковников, а остальные так, по мелочи майоры, да капитаны. Об этих тонкостях школьного зверинца, я, мама, узнал совершенно случайно, из нечаянно подслушанного разговора моей классной руководительницы Марии Фёдоровны. Эта размалёванная ведьма постоянно издевалась надо мной, то привязывая мои вечно болтающиеся под столом ножки шнурками, то высмеивая меня за нерадивость и с первой недели обучения красноречиво записывая в специально придуманный ей импровизированный дневник смачные единицы. Она уже тогда казалась мне старухой, причём усиленно молодящейся. Как-то после уроков я слонялся по опустевшим рекреациям в ожидании тебя и случайно подслушал телефонный разговор. Мария Фёдоровна разговаривала с кем-то из учительской, дверь которой была неплотно прикрыта. “...Да пойми же,- говорила она - ты не представляешь, каких мне было усилий сформировать этот класс! Я выбрала самых-самых - блатных и влиятельных родителей, и скажи ты мне на милость, зачем мне этот сынок нашей старшей вожатой? Она же голодранка! Что с неё взять. Да и мальчишка её ни читать ни писать толком до сих пор не научился. Была бы моя воля, я бы его перевела к этим “Бэшкам” там весь рабочий сброд. А у меня детки элитные, ягодка к ягодке!..” Это Мария Фёдоровна говорила о твоём сыне, мама, и с этого момента я возненавидел и свою училку и своих одноклассников, стараясь нарочно хуже читать и больше баловаться на таких нудных и неинтересных уроках. Реакции класса долго ждать не пришлось. Мальчишки решили устроить мне тёмную. После уроков в раздевалке набросили на меня моё же пальто, и навалившись гурьбой основательно поколотили. Тогда, мама, я сумел вырваться и убежать как есть без верхней одежды шапки и портфеля по ноябрьскому морозцу домой, где на пороге подъезда столкнулся с дядей Петей. Меня душили слёзы обиды. В равном бою мама, я бы смог бы постоять за себя, а когда вот так - да ещё на голову пальто!
Да, мама, ты не знала этой истории, так что слушай дальше: Дядя Петя не повёл меня к себе, а зашёл вместе со мной в нашу квартиру. Помог снять серый школьный пиджачок с осколком октябрятской звёздочки, рубашку. Умыл меня и внимательно осмотрел. Тогда, мама, на мне не осталось живого места, хотя ты, так и не заметила этого…  каким-то чудом моё лицо не пострадало. Очевидно я сумел съёжится и закрыть его руками. Где лежала аптечка в нашем доме  - дядя Петя знал, так как покупал её он сам. Как сейчас помню, как Феоныч с серьёзным лицом обрабатывал мои побои:
Ты, брат не бойся, щипать не будет - это йод. А вот гематомы - рассосёт. Давай успокаивайся и расскажи лучше, что там у тебя произошло. Только давайдо говоримся сразу - об этом будем знать только ты и я. И больше не кому. Даже твоей маме! Согласен?
С-с-со-о-огас-с-ен, - ещё икая и сглатывая слёзы согласился я.
Вот и хорошо, а теперь давай, выкладывай, что там у тебя произошло, только с самого начала...
Феоныч никак не ожидал, что самым началом для меня будет, когда ты психанула, и не приняв измены отца, улетела в Москву. Феоныч много чего тогда узнал от меня, и о том, как я жил с бабой Дусей, и о том, как приехал к тебе в Москву, и о том, как тут все меня невзлюбили... все-все-все.
Но в этом ты брат не прав! Вот возьми меня! Я же тебя люблю! Знаешь какой ты классный! И давай ты меня на “ты” будешь звать. Хорошо?
Х-орошо!
А теперь запомни. Никогда никому ничего не спускай! Если тебя побили - ответь! Если их много - встреться с каждым - и ответь!
И запомни, лучше это делать не у всех на глазах. Ты понял? Выбери укромный уголок и вмажь! Вмажь что есть силы!
А если меня опять побьют.
Не важно! Важно, что ты сам первый решил отомстить за себя. И не считайся ни с синяками ни с ссадинами. Только так тебя начнут уважать. Любить не будут, но уважать начнут. И пока ты с каждым из обидевших тебя не разберёшься с глазу на газ, до той поры тебя будут унижать. И ещё никому об этом не говори.
И маме?
Ленке в первую очередь. Я её понял, как облупленную! А теперь постарайся успокоится и запомнить…  Давай я тебе несколько приёмчиков покажу! Вот этот удар называется Хук...
     Пьяненький дядя Петя поднялся к жене и сыну, а я мама вернулся в школьную раздевалку. На полу валялось моё изнасилованное пальто. Какой-то шутник написал на нём мелом популярное тогда слово из трёх букв “БАМ”. С досадой я поднял изуродованную вещь - подарок моей бабушки, которая копила на него, очевидно недоедая, и постарался тут же стереть мел.
Ну что, молокосос! Тебе мало! За добавкой вернулся?
Я не поворачиваясь узнал Губанова. Толстого верзилу-жирдяя из числа одноклассников. Мои кулаки сжались сами собой и я развернувшись, с истерическим визгом напрыгнул на ничего не ожидающего здоровяка, сына нашей школьной медсестры. Я обхватил кудрявую голову руками и вцепился зубами в его пухлый  нос. Губанов в ужасе заорал и попытался освободиться, беспорядочно нанося мне град ударов по спине и по голове. Но я, мама, не чувствовал боли, я лишь чувствовал наступившее облегчение. Наконец насытившись сладостью укуса, я разжал зубы и отпустил жертву. Первый из числа моих экзекуторов с воплем “Мама!” побежал прочь от меня на второй этаж. Время было ретироваться. Но вместо этого я, удовлетворённо вытер окровавленный рот и не спеша начал переобувать сменку.
          Вечером я ждал от тебя ремня, но Губанов струсил и никому не пожаловался, с тех пор обходя меня стороной.
        Не смотря на позднее время, мне в тот вечер не спалось. Из кухни слышался твой гаркающий смех, в то время, как ты пришла из школы с какой-то из своих подруг, я, предусмотрительно, чтобы скрыть синяки лёг пораньше. И хотя, мама, я продолжал называть про себя тебя Елена Михайловна, не признаваясь самому себе что я тебя очень любил, любил, кажется, больше всех на свете.
     Иногда, проснувшись ночью, я, мама отчего-то боялся, что ты  умерла, и тогда я осторожно прокрадывался в твою комнату и долго вслушивался в твоё спокойное дыхание. Наконец, убедившись, что всё в порядке, я крестил твою выглядывающую из под одеяла завитую бигудями блондинистую голову и, вздохнув, как это обычно делала бабушка, творил про себя ночную молитву, страшную тайну о которой никому нельзя было рассказывать и возвращался в свою постель. 
     В тот знаменательный для меня вечер мне не спалось. И не от того, что моё изуродованное побоями тело болело.  В тот вечер я впервые смог постоять за себя. Вторым в моём списке наказанных был Кошкин, хотя это вряд ли можно было назвать моей победой, мама. Кошкин ходил на самбо. Так что без труда, на глазах у гуляющей по школьному двору продлёнки я совершил головокружительный пируэт после удачно проведённого против меня приёма. Я тогда больно упал, но запомнил на всю жизнь это непередаваемое ощущение, когда земля резко отрывается от ног, а затем ты на доли секунды паришь в воздухе. Меня спас тогда школьный физрук. Сталь Константинович помог подняться, и на полном серьёзе, смотря мне в глаза, изрёк: “Запомни, Карелин - падать не больно - больно упасть!”
   И я действительно упал мама, и очень больно, на следующий день, когда крупный, выше меня на голову, сын школьного завуча назвал тебя шлюхой! Я точно не знал что это слово обозначает, но по выражению лица Векшина понял, что это что-то из за грани оскорбительного.
     Договорить дразнилку я Векшину не дал. Я схватил ученический пенал и зашвырнул им в крепкого упитанного здоровяка-переростка. Но пенал не утихомирил, а лишь взбесил задиру. Силы были слишком неравны и я ринулся через рекреацию в туалет, и когда Векшин уже почти догнал меня, я, неожиданно для нападавшего, резко развернулся и со всего маха захлопнул перед его носом дверь. Это был заранее рассчитанный манёвр. Тяжёлая дверь своим косяком угодила Векшину в левый висок. Когда я вновь открыл дверь - твой обидчик лежал. Воспользовавшись этим, я схватил лежащие на раковине умывальника увесистую решётчатую мыльницу, и ей, как кастетом начал наносить беспорядочные удары. Векшин, весь в крови, взвыл от боли и отпихнув от себя меня, трусливо, как накануне Губанов, ретировался в кабинет своей матери.
     Ты меня нашла в школьной столовой и, схватив за шиворот, выволокла из-за стола, попутно опрокинув тарелку с недоеденным супом. Так и волокла ты меня на глазах у всех в пионерскую комнату, а там, закрывшись, схватила увесистый том из Ленинского собрания и начала избивать меня, постоянно приговаривая при этом: “Не смей бить детей! не смей трогать сына завуча! Я из тебя дурь выбью! Я тебя воспитаю в духе коммунизма!” Но и тут я, изловчившись, вырвался от тебя и распахнув окно выпрыгнул на улицу, благо, что пионерская комната находилась на первом этаже. Больно сбив коленки об асфальт и лёд и задыхаясь скорее от обиды, нежели от нанесённых мне побоев я ринулся в никуда.
     Только успокоившись, я заметил, что из моего затылка кровит. Вернее, мама, я почувствовал,  как мои волосы слиплись и голова закружилась. Меня вырвало.  Что дальше я не помню. Очевидно меня принесли домой сердобольные прохожие. Очевидно сообщили тебе.
     Через час, как смогла, ты примчалась домой. Сначала зачем-то стала целовать мои руки, затем, сшибая на пути кастрюли, роняя чашки и кухонную утварь, мочила полотенце и летела обратно в комнату, на обратном пути задевая все косяки и запинаясь об обувь. 
    Немного оправившись от сотрясения я разобрался с остальными своими обидчиками. Кто-то колотил меня - кого-то я, главное это было один на один в течении целого учебного года, после чего ко мне до конца школы приклеилось обидное прозвище “Горилла”, но главного я добился - меня стали боятся и отстали раз и навсегда.
      Спустя годы, смотря на твои многочисленные фотографии, которыми пестрит твой профиль, я думаю, что это? От чего ты никогда, не обнимала меня, не целовала, как это ты проделывала бессчётное количество раз с абсолютно чужими для тебя детьми?
      Краткое объятие после продолжительной разлуки и то невсегда. Мама? Почему? Ответь?
      Может поэтому я расцеловывал и постоянно нежно обнимал свою дочь, от того, что чувствовал этот чудовищный провал с твоей стороны?
   Твоя жизнь - это твоя жизнь. Я не спорю. Но отчего ты была такая разная со мной и с учениками? Для чего год за годом ты проделывала эту одну и ту же нескончаемую глупость: вкладывала свою душу и сердце в тех, кто отучившись у тебя положенный срок забывал тебя раз и навсегда, и даже если не забывал, то оставлял тебя на едене с твоими обидами, которые ты же и изливала мне!  Я слушал об очередном предательстве со стороны учеников, и думал - а как же я? Многие скажут что это элементарный эгоизм с моей стороны, что сыну всегда мало! Но, мама! Существует минимальный набор того, что должна давать мать своему дитя, если она мать: кров, еду, и главное - свою нескончаемую материнскую любовь! Именно она является определяющей, а не пустые щи в моей школьной тарелке. Ибо любовь матери - она и есть волшебство, ради которого и стоит жить.
     Всё это мама лирика, а в прозе наших с тобой будин я мечтал поскорее вырасти.
     Хотя бы для того, чтобы рассчитаться со всеми твоими долгами. Заколдованная сумма в 780 рублей, висела надо мной дамокловым  мечом всё моё детство. Как же мне хотелось облегчить твоё бремя долгов хоть на немного. Я искренне верил, что и пустой холодильник, и твоя постоянная занятость - это твоё искреннее желание покончить с долгами раз и навсегда! Я всегда и во всём всецело был на твоей стороне и очень надеялся на взаимность. Хотя бы в самом малом. Хотя бы в редких минутах общения с тем, кто так тебя любил и постоянно ждал от тебя ласки, как ждёт дворовая собака того самого человека который так однажды приголубил её.
     Мне запомнился один непростой разговор на кухне, когда ты пригласила на посиделки двух своих зажиточных по меркам Советского Союза подруг, тоже учительниц, но замужних, мужья которых были офицерами. Ничего не предвещало ссоры, вы сплетничали, смеялись, обсуждали ситуацию в школе, пока ты не соизволила достать из коробки новые демисезонные югославские сапоги, купленные тобой у спекулянтов за двести рублей. Что тут началось! “Лена! Зачем тебе это? 200 рублей! Ты с ума сошла? Твоя зарплата 70! У тебя сын голодранцем ходит! Долгов назанимала! Ведь эти сапоги да в зиму - они не практичны! Да ещё и каблук какой высокий, да на шпильке!....
     Сначала ты разрыдалась. А затем, проплакавшись, вытерла слёзы, выгнала коллег, и больше с ними никогда вне школы не общалась. А мне, уже сонному, возмущённо вещала, что мол как люди завистливы, что как же они не могут пережить твоей независимости и того, что ты можешь одеваться так как  хочешь, на последние деньги, и что разве я голодранец - у меня же всё есть и форма и обувь и новая шапка!
  Да, мама, у меня всё было новое - почти новое, ведь я всё своё детство донашивал за других. Особенно я дорожил зимней на искуственном меху гэдээровской курточкой, которая мне была не по размеру, но я сам смог её ушить. После чего ты с гордостью показывала мою работу своим гостям, радуясь, что у тебя сын такой рукодельник.
    Рукодельником мама, я у тебя был от Бога, и когда чинил подручными средствами туалетный бачок, и тогда, когда пожертвовав своим новым конструктором, который мне подарила мама моего друга, собрал из его запчастей амортизатор для бросового холодильника, который был старше тебя лет на десять! Ты опять гордилась и на каждом углу рассказывала, какой я у тебя талантливый и молодец. Это надо же подумать, в четвёртом классе, а вот взял и починил. Тот факт, что этот холодильник весил больше меня в два раза, и что я, поднимая его надорвал связки левого плеча, которое после этого обреченно болеть у меня по жизни, оставалось за кадром. Мама, а ты вообще задумывалась, почему я починил этого морозильного динозавра? Мама, я очень хотел есть и мечтал, что когда-нибудь в этом шкафу холода появятся продукты. Мечты-мечты!
    Я вообще по жизни был для тебя кремлёвским мечтателем, и когда опубликовал первую заметку в районной пионерской газете “Горн зовёт” получив первые карманные деньги - один рубль двадцать копеек! Целое состояние для одиннадцатилетнего недокормыша.
   Хотя слово недокормыш - это, очевидно не для меня, кормила ты меня, мама, грудью, аж до трёх лет! С каким умилением ты рассказывала об этом при каждом удобном случае, а грудь у тебя была действительно красивой, мама! Я хорошо запомнил, как я впервый раз в осознанном возрасте запомнил твои материнские груди!
   Ты помнишь, мама? Нет? Тогда, позволь мне напомнить тебе как после полуторагодовалой разлуки с сыном, ты, по своим делам вернулась на несколько дней в Курган. Томился знойный зауральский июль. У нас с бабушкой был в гостях со своей мамой мой троюродный брат - мой ровесник. Ты мылась в ванной и попросила принести тебе полотенце. Я шагнул в душный пар и впервые, после дряхлого тела моей бабушки - семидесятилетней старухи, увидел твои роскошные формы. Твоя фигура действительно всю жизнь была великолепна - особенно в твои двадцать пять. Передав полотенце я в крайнем возбуждении вышел и тут же под дверями, бесхитростно, с детской непосредственностью стал хвастаться твоими формами: “Юрка! Знаешь, какие у моей мамки сиськи! Во! - и я в воздухе обрисовал увиденное -  Ни у кого таких нет! Даже у Любки…” Договорить мне не удалось. Полуголая ты выскочила из-за двери и обрушив на меня шквал ругательств прошлась по мне мокрым полотенцем. Даже и не подумав поинтересоваться, кто такая эта Любка. А зря. Может быть тогда я тебе всё и рассказал. Лес рубят - щепки летят. Я ощущал себя этой щепкой, маленьким недоделанным корабликом плывущим вниз по течению.
Нам с бабушкой катастрофически не хватало денег, при четырёх живых взрослых детях помощи ей не от кого не было. Скромная пенсия в три рубля двадцать копеек - вот всё наше богатство, а ведь нужно было ещё и за квартиру платить и покупать мне какие-то нехитрые вещи, а бабушке? Вот и впускала твоя мать к нам квартиранток. Исключительно молодых незамужних девиц приехавших в Курган на заработки, пока те не выскакивали замуж. Скромные, весёлые, шумные, тихие - конвеер человеческих судеб. Среди всех их мне особенно запомнилась Любка. Она была действительно хороша! Высокая, статная, фигуристая квартирантка, так любившая меня тискать и сажать к себе на колени. Ничего особенного. Бабушка лишь радовалась этим щенячьим нежностям и всё приговаривала: “Тебе, девка, уже самой пора рожать своих…” Любка лишь отшучивалась: “Вот, подожду, когда этот принц вырастит, тогда и выйду замуж!”.  Любка работала поварихой в госпитале через дорогу и часто баловала нас с бабушкой разными нехитрыми гостинцами и очень любила кормить меня с рук. Бабушка это запрещала, а я любил облизывать её тонкие, похожие на барабанные палочки пальчики, которые Любка специально пачкала в сладкой сгущёнке. Как-то весной, когда эта девица прожила у нас уже больше полугода, бабушка уехала навестить сестру покойного мужа, а меня оставила на квартирантки, у которой наступил выходной.
Баба Дуся, а могу я Алёшу искупать?
Охота тебе возиться! Ну если наберёшь ванную, то просто дай ему часок повозиться, только поглядывай и подливай горячей воды… - с тем бабушка и ушла, а я был несказанно счастлив предстоящему выходному с задорной красоткой в которую я был тайно влюблён.
     Любка это очевидно чувствовала. Особенно ей нравилось то, как в порывах наших игр она, как бы случайно скользила по моим штанишками и заговорческим голосом шептала: “Ого! Вот и петушок твой проснулся!” Я не понимал значения этих слов и лишь жадно, как губка впитывал ласки и нежности, которых мне катастрофически не хватало.
     Бабушка уехала. Ванна была наполнена и я захватив любимых солдатиков с удовольствием погрузился в тёплую воду. Но не успел я устроить воображаемое сражение, как ко мне зашла Любка. На Любке был мой любимый фланелевый халатик, за который я так любил цепляться и путаться в его полах. Но на этот раз халатик был почти полностью распахнут. Так что когда Любка присела рядом со мной на корточки я, забыв о всём на свете, не мог оторвать глаз от её полуобнажённых грудей. Любка ласково улыбнулась, слегка опустила ладонь в воду и игриво плеснула мне в лицо. Я завизжал и  ответил ей тем же, после чего добавил фонтан брызг бьющимися ногами, окатив Любку, да так, что она моментально промокла.
Ах, ты...! Всю меня вымочил! - И Любка поднялась во весь свой великанский рост и сняла с себя промокший халат. Под ним, кроме Любкиного тела ничего не было. Я впервые осознанно видел женское тело. Особенно меня поразил Любкин волосатый лобок, который напомнил мне сказочного мохнатого зверька.
Смотри, что у меня есть! - Любка нагнувшись взяла лежавших в раковине двух пехотинцев и засунула их в кучерявость своих волос, - Видишь, как они спрятались! В засаде!
       Я не мог оторвать глаз. Сердце моё колотилось так, как будто это было не сердце а барабанная дробь моих барабанщиков.
Бух! - крикнула Любка и, сделав движения бёдрами, уранила пехотинцев в воду,  - А теперь давай ты!
     Я послушно попытался пристроить утонувших вояк на Любкин холм, но у меня не получилось.
Дурачок, не так! - И Любка, взяв мою руку в свою направила её в нужное место. Солдатик выскользнул, я зажмурил глаза, и крепко сжал кулачок, а похотливая извращенка перекинув левую ногу оседлала край ванны и перехватив мою ручку ближе к локтю продолжала вводить мой кулачок всё глубже и глубже в себя, я почувствовал тугую трубчатую сжатость, услышал животный стон и чуть не захлебнулся. Но Любка не собиралась останавливаться. Разгорячённая, она извлекла мою ручонку, опять встала передо мной на колени и крепко прижала моё лицо к своих грудям, которые уже не казались мне так привлекательны. Стараясь освободиться я больно ущипнул насильницу за сосок и расплакался,
Ах ты паршивец! - вскрикнула Любка и стала меня щекотать - сначала я отбивался, потом щекотка взяла своё и я истерично, задыхаясь от щекотки рассмеялся. После чего Любка, вытащив пробку, залезла в ванну и, положив меня на себя спиной, стала гладить и ласкать меня. Поначалу я сопротивлялся, но потом я потихоньку успокоился и мне даже понравились эти необычные ощущения, которые полностью перевернули мои детские впечатления об удовольствии. Всё моё естество дрожало и мне казалось, что я в чреве гигантского кита. Вот такие, мама, мои первые осознанные впечатления о сексе в мои пять лет, и у тебя был шанс узнать об этом от меня, тогда, а не сейчас, когда всё это уже никому не нужно. кроме моей больной памяти. А так, большое тебе спасибо, и низкий поклон, что я до трёх лет рос здоровым, вскармливаемый грудью ребёнком. Почему до трёх лет? Да потому, что почти сразу же, оторвав от груди ты меня отдала в ясли. Я понимаю, что так было нужно, что все так делали, но почему именно со мной приключилась эта беда. Отчего качающиеся качели пробили именно мой трёхлетний лоб? Первые мои цветные воспоминания. Меня несут на руках, а из моей головы капает и капает гранатовая кровь на белый халат орущего воспитателя. Монохромные будни моего детства украшенного красненьким.
      Эх, мама, помнишь - тогда мне наложили пять швов и пожизненную гарантию на головные боли + непереносимость любой качки.
    Вспоминая мой жизненный старт, так и хочется всё обнулить и начать заново! Ну вот негоже с таким набором приобретённых болячек начинать жизненный старт! А ведь за всё своё детство я заработал от суки-жизни ещё три пробития головы с наложением швов и с неутешительным диагнозом сотрясения мозга.
 Я ничего не перепутал? Давай как мама, мы с тобой посчитаем вместе.
 Помнишь первые в моей жизни летние каникулы! Тогда ты так устала за выматывающий учебный год от сына сорванца-первоклассника, что на весь свой трехмесячный педагогический отпуск отправила меня в летний пионерский лагерь.
     Голову я пробил в первый же день. С мальчишками побежал вокруг корпуса играть в войнушку, и со всего маха налетел лбом на неубранный косяк металлической арматуры, а когда падал то попал затылком на его близнеца по разгильдяйству строителей.
     Меня увезли на скорой и после оказания первой помощи госпитализировали в детское отделение городской больницы. Я лежал от тебя всего лишь в пятнадцати минутах ходьбы долгих семь дней и ночей. В отделении меня все любили и жалели “сиротинушку”, подкармливая чем бог послал. Особенно мне запомнился огромный добродушный грузин, молодой парень, казавшийся мне великаном. Он каждый день в обеденное время угощал меня сочными грушами, ах, мама! Таких груш я не ел никогда, как никогда больше так тебя не ждал. 
     Спустя неделю ты примчалась ко мне взволнованная, растерянная, желающая всех убить и разобраться, отчего до тебя не донесли, почему тебе не сообщили. Удивительное дело, но ты даже не удосужилась дать воспитателям свой контактный номер, хотя бы Надежды Егоровны!
        А четвёртый шрам я заработал спасая птиц. В девять лет я сломал арбалет у дикого соседского мальчишки, который был и старше меня на три класса и выше  на две головы. Не долго думая живодёр догнал меня и пробил мою голову тем, что осталось от  его орудия - прикладом с гвоздём на котором и зиждился лук. Гвоздь вошёл, но не пробил череп в аккурат около темечка.
     Я хорошо запомнил прилипших к окну моей маленькой комнаты приятелей по двору, которые сквозь стекло наблюдали, как я, закрывшись,  истекал кровью, не желая никого видеть. Тебя, как всегда не было. В конце-концов наша хлипкая входная дверь была выбита врачами скорой помощи.
    Это один из тысячи эпизодов, пришедших мне сейчас в голову. Всего не припомнишь, да и надо ли? Мама! Ведь были у нас с тобой и счастливые моменты - да, родная, были, но гораздо позднее, как будто одумавшись, за несколько месяцев перед своей смертью, ты взялась наверстывать упущенное.
      А пока шёл для меня роковой шестой год жизни вне бабушки, её мудрого молчания, заботливой любви, вязаных носков,  терпкого кваса и нехитрой, согретой её нежностью похлёбки.
     Весь предыдущий год я посвятил занятиям на лыжной секции. Твой новый любовник, тот самый мастер спорта, подарил тебе настоящий полупластик удивительный гибрид лыж с деревянной основой и пластиковыми полозьями, а ты, в свою очередь, передарила это чудо мне. Любовник был обескуражен, но ничего поделать не смог, хотя наотрез под разными неблаговидными предлогами отказывался дать мне хоть один мастер-класс. Да я не очень то и хотел, ведь у нас был замечательный тренер - школьный учитель физкультуры. Витаминов не хватало, но мои осенние тренировки были вознаграждены и я постепенно приближался к заветной цели - второму взрослому разряду.  Час икс настал 28 февраля. Не смотря на настоящий мороз с подмосковной влажностью - двадцать два градуса соревнования решено было проводить. Инвентарь у меня был, то, что надо! А вот спортивный костюм подвёл. Это был тот самый костюм с начёсом, который подарил мне два года назад отец. Я давно из него вытянулся, как стрелка лука на зимнем подоконнике вытягивается из майонезной банки. На беду никто не подсказал мне поддеть тёплое бельё, которого, впрочем, у меня всё равно не было! Так что пройдя восемь километров я понял, что либо я дохожу до финиша обмороженным кастратом, либо спасаю своё мужское достоинство! Я съехал с лыжни и просто наблюдал, как мимо меня проносились правильно упакованные дети. А мне лишь оставалось отогреваться вязанной бабушкиной варежкой. До норматива мне не хватило трёх секунд. Это много.
     На финише меня встречала ты. Розовощёкая, разгорячённая от постоянных подпрыгиваний, чтобы согреться на морозе, ты дежурно похвалила меня и стала высматривать своего Игоря Бедина - одновременно с юношами стартовали на 25 километров и взрослые лыжники. Твой любовник пришёл одним из первых, став фаворитом этой гонки. Театрально упав на снег, весь в изморози, в супер крутом обтягивающем его великолепную мускулатуру адидасовском костюме, он казался мне редкостным уродом.
       Отдышавшись, он снисходительно принял от тебя и тёплое одеяло, которое ты, оказывается грела под шубкой, и горячий чай из термоса, и даже куриную ножку в фольге…. Атлет проглотил её, разжевав вместе с костями, после чего мне было доверено нести его бесценные лыжи фирмы “Фишер” к нам домой. Разумеется лыжи я не понёс, а вместо этого впервые в жизни огрызнулся на тебя, и особенно резко ощущая боль замороженных яичек, в одной варежке, я неожиданно для вас подошёл к великану и нагнувшись боднул его в пах. да так. что тот свалился с ног и сразу после этого укатил к себе в Звенигород, забыв у нас дома лыжную мазь и пачку презервативов.
     Впрочем на лыжи я больше не встал. так как летом того же года я был отправлен на каникулы к бабушке, а та в свою очередь переправила меня из благих намерений, дабы мальчик набрал жирка на деревенских харчах к родственникам в область.   
В то лето я полюбил заниматься макраме и плести популярные в моём детстве ручки из использованных медицинских капельниц, оплетая замысловатым узором шариковые стержни. Своим увлечением я заразил и местных.
     О том, что случилось в глухой деревеньке, ты знала в общих чертах, так как я никогда при твоей жизни не рассказывал об этих  шокирующих подробностях. Сейчас, мама, я могу поведать тебе и об этом.
    Закрываю глаза и представляю тебя сидящей в чистилище в ожидании своей очереди. В твоих руках давно просроченный номерок вызова, а ты всё ждёшь и ждёшь, когда же твой сын закончит эту писанину, а на чёрном электронном табло, что весит перед тобой вместо красных цифр зажигаются кровавые буквы моей исповеди. Ты нервничаешь, то и дело подходишь к администратору, а апостол Пётр, с невозмутимым лицом объясняет тебе, что твой сын один на миллион, и, что если бы ребёнок каждого из умерших выводил такие откровения, то работа у ключников врат райских была бы неоспоримо легче. Ты злишся, берёшь себя в руки. Возвращаешься на свой электрический стул и с ужасом ждёшь новых откровений, от кто, так тебя любит и пытается сохранить твою бессмертную душу.
     Прости, мама, хочешь или не хочешь, но, пока я тебе всё не расскажу, никуда я тебя не отпущу, хотя бы потому. что ты жива до тех пор, пока о тебе помнят.
       Деревенское лето встретило меня нехитрой пищей, подчас очень экзотической, например такой как, наваристое второе из коровьих копыт. И, не удивительно, ведь, во времена Союза, жировала только Москва. Зато вокруг меня было море из коровьего молока, свежевыпеченного в русской печи с хрустящей корочкой хлеба, и ягоды… ягоды… ягоды…. малина, земляника, костяника, голубика...
     Я гонял на мотоцикле с тем самым Юркой, перед которым когда-то хвастался твоей красотой, пересчитал своей попой все колдобины и выбоины на заднем сиденье его , по ночам лазил с деревенскими мальчишками по чужим огородам, воруя огурцы и распугивая сонных кур, ловил беглых песцов, пытался знакомиться с девчонками и наслаждался просторами зауральской степи, да дремучестью первобытных лесов в которых, и я был в этом абсолютно уверен, водились и лешии и квартировала сама Баба-Яга!
       В один из таких увлекательных дней я, в близлежащей роще, только что заточенным  топором разрубил себе коленную чашечку. Удивительно, как ещё не задел артерию и тут же на месте не истёк кровью.
   Что такое топор, я знал не понаслышке: мне - шесть, ты - за две тысячи километров, в наш двор привезли целую машину новогодних сосёнок. Нужно было как можно скорее придать им товарный вид, но топоров не хватало. Рабочие пошли рыскать по квартирам. У нас топор был. Стоял около порога за галошницей. Я часто с ним играл, хотя он и был тяжеленным. Топор бабушка одолжила, но с уговором, чтобы и нам перепала хоть самая захудалая сосёнка. «Внучку бы, а?» - упрашивала она, огромного в покрытых изморозью валенках шабашника. Для верности сунула ему ещё и рубль. Рубль! Целое состояние! Дело в том, мама, что я уже давно выпрашивал у бабушки купить мне за эти деньги «настоящий» броневик. Это я сейчас понимаю что игрушка на одну третью часть от пенсии это безумие, но тогда… как объяснить ребёнку, что он сирота при живых-то родителях, и что он никому в целом мире, кроме его сердобольной бабушке не нужен! Рубль рабочий взял и воровски спрятал в карман. Я запомнил его взгляд. И потом слишком часто в своей детской жизни видел этот наглый прищур, а тогда, я ещё имел наивность верить в рождественское чудо!
Бабушка! Бабушка! Пусти меня тоже «ёлочки» разгружать, - стал упрашивать я, и бабушка меня на удивление отпустила.
Я бегал между душистых свежесрубленных сосёнок и помогал, как умел. Кому-то я подносил бичёвку, кому-то помогал относить в сторону обрубленныё ветки, а для кого-то я бегал домой, чтобы принести стакан кипячёной воды. Я наблюдал как одна за другой мои «ёлочки» разбирали незнакомые люди, карманы морозных дядек пухли на глазах, а я всё ждал. Ждал. Ждал, когда же мы будем с тем неразговорчивым алкашом ловко орудующим нашим топором выбирать и нам «ёлочку». Надо ли говорить, тебе, мама, что сосёнку я так и не заполучил?
Скоро все деревья разобрали и рабочие, стали усаживаться в опустевший кузов. Полез и мой обещальчик. Я подбежал и вцепился ему в валенок:
- Дяденька! Дяденька! А как же нам с бабусей ёлочку?
Хмурый рабочий лишь отмахнулся и скинул меня, как прилипшую совесть:
- Да подожди ты, не до тебя сейчас. Вот держи свой топор, мы скоро должны еще приехать.
Я остался стоять один среди множества ободранных, покрытых белым инеем сосновых лап. Я сам весь, как сосёнка успел пропахнуть смолой. Комок стоял у меня в горле. Где-то на соседней улице жил мой отец, который не только куска хлеба - копейку не принёс мне, боясь показать свой нос туда, где жил его пятилетний сын, где-то на другой планете под названием Москва крутилась и ты… у моих родителей были совсем иные планы в которые я не вписывался… Но я не заплакал, мама! Через час за мной вышла твоя мать, и мы выбрали из груды запорошенного мусора несколько сосновых веток. С тех пор я невзлюбил Новый Год. А после того рокового случая в деревне топор я взял в свои руки лишь в армии.
     Хотя, мама, меня всегда хранило провидение, и если оно понимало, что меня не удержать, и что я непременно разобьюсь, то, как могло, смягчало удар за ударом, заменяя мне бросивших меня родителей. Так вышло и на сей раз. По счастливому стечению обстоятельств, я, перед тем, как отправиться срубить себе лук, за завтраком внимательно просмотрел программу “Здоровья” с бессменной Белянчиковой.
     Эта, спасшая мою жизнь телепередача, была полностью посвящена рубленным травмам и тому, как необходимо действовать, если такая беда всё-таки приключилась.
     Мама, ты не поверишь, но я до сих пор гадаю над этим:, я разрубил ногу, потому что просмотрел ту передачу, или наоборот, это эфир Белянчиковой спас мою тринадцатилетнюю жизнь.
      Трудно писать об этом, летя в скоростном поезде воспоминаний, удобно усевшись в мягкие кресла думать о прошлом. О детстве, которое сформировало мой характер. Выточило меня из мишуры ежедневной действительности. Такое ощущение, что я набираю побольше воздуха и погружаюсь с головой туда, откуда уже трудно вынырнуть иным, тем, кто все эти годы старался забыть весь кошмар происходящего с ним на заре его жизни - жизни, большей своей частью проходившей без тебя, мама.
     Топор пришёлся в аккурат вразрез коленной чашечки. Ещё надеясь на чудо, я задрал правую, филигранно разрезанную брючину и обнажил пасть зияющей раны. Крови ещё не было.
     Я знал, что на всё про всё у меня секунд пять. Дальше я всё делал по видеоинструкции: сорвал с себя футболку, и скрутив, завязал её двойным узлом, выше рубленной раны, на сколько у меня хватило сил, перетянув бедренную артерию, и хромая, помчался в деревню.
     Дома на моё счастье была твоя подруга, Юркина мать.
Тётя Шура! Не волнуйся, я ногу разрубил! - Шура охнула и рассыпала тазик с только что собранной малиной, а я продолжил срывающимся на крик голосом, - Достань из левого ящика капельницу, нужно ногу перетянуть. - В комоде лежало метров пять этого добра - почти все запасы местного травмпункта.
     Импровизированный жгут нашёлся. Но для начала нужно было развязать временную повязку. Тётя Шура дрожащей рукой разрезала её бараньими ножницами. Кровь хлынула, как из фонтана, заливая пол и смешиваясь с подавленной малиной.
     Хладнокровно выждав, “один попугай, два попугая, три попугая”, на четвёртой секунде я перетянул жгут так, чтобы его легко можно было ослабить, а делать это, во избежание гангрены необходимо, по заверениям Белянчиковой, не позднее истечения двадцать минут, вплоть до наложения швов.
       Долго искали на чём меня вести. Наконец нашли свободный трактор, и, уложив меня на прицеп, набитый разной ветошью, отправили в город. С нами уцепился и местный фельдшер, изрядно подпортивший своим перегаром “загородную прогулку”, тем более, что он абсолютно ничего не смыслил в рубленых ранах, а если когда-то и смыслил, то давно уже всё пропил.
     Прицеп дребезжал, то и дело съезжая с колеи. Больно отдавало в колене. Фельдшер вонял хуже борова. Я терпел и слушал причитания тёти Шуры: “Что же я Дуси скажу!”
    Я не хочу тебе, мама, рассказывать, как меня, спустя два часа всё-таки довезли до местной больницы, о том, как без наркоза наложили швы, замечу лишь, что мне очень запомнилась процедура промывания мениска. Удивительные ощущения: и нестерпимо больно и щекотно одновременно…
В больнице меня не оставили. К бабушке не вернули. Тебя не вызвали. На том же тракторе я продребезжал до места моей 70 дневней пытки, где провёл в заключении жёсткого дивана переломные месяцы моей новой, только что зарождающейся жизни.
Я никогда, мама, тебя не спрашивал об этом! Но почему ты тогда не приехала. Я понимаю, что связь была плохая, что ты по привычке кинула меня на лето… Но почему? Где же, мама, была твоя женская интуиция? Материнское чутьё? Когда я слышу слюнявые истории о том, что вот мать проснулась ночью и почувствовала своим сердцем, что её ребёнок в беде, что он срочно нуждается в помощи, я с горечью понимаю, мама, что это не о тебе. О твоей матери - да!
Ведь почувствовала же она, что мне плохо. Сорвалась же она в никуда, туда откуда меня вряд ли кто-нибудь захотел спасать. Прошли десятилетия, прежде чем я смог по крупицам собрать пазлы того, что произошло тогда, когда ты круто изменила судьбы четырёх человек. Меня, отца, себя и бабушки.
На шумном дне рождения брата, который с горя женился  на выгодной партии с квартирой в центре, ты заметила, что твой муж исчез из поля зрения и стала его везде искать. Нашла в соседской квартире трахающегося с подружкой твоей невестки, куда якобы они удалились мыть посуду. Ярость твоя была адекватна увиденному. Но только ты рванула в благородном негодовании от меня не в неизвестность, а в облюбованное местечко, которое ты обсасывала в своих заоблачных планах, держа за щекой, как сладкую конфетку. И вот куплен билет на самолёт и к вечеру ты уже в объятиях другого, того, кого подцепила три месяца назад в премированном отпуске комсомольского актива, куда тебя направили по разнарядке в подмосковный санаторий “Ёлочка”, где ты окрутила почти мальчишку из персонала, живущего в соседней деревеньке. Подробности тебе были не к чему. Ты улетала в Москву! До которой от места твоей первой измены отцу было без малого километров сто, но зато, как звучало!
Тот местный паренёк, в санатории подрабатывал чернорабочим, и обладал двумя неоспоримыми достоинствами, усами Боярского и умением играть на гитаре. Этого было достаточно.
Но, мама! Психанув и примчавшись к своей “московской мечте” разве ты не обнаружила почти сразу что скрывалось за этой блестящей обёрткой?  Хронический алкоголик с детства из бомжеватой семьи местного отребья! На крыльях своей ненависти к отцу ты так и не смогла переступить через себя и вернуться к сыну. Ты упрямо стала выстраивать свой новый мир с недочеловеком, по сравнению с которым мой отец-бабник, выглядел  ангелом. Ещё бы! Начальник цеха крупного секретного зауральского завода, коммунист, алтайский сибиряк, на год старше тебя и этот педофил извращения которого я познал на себе, недочеловек со смазливой внешностью живущий в избе своей спившейся матери с другими своими нагулянными братьями и сестрами в полнейшей грязи и невежестве!
А ты засучила рукава и стала перестраивать и облагораживать то, что можно исправить лишь могилой, да ещё, спустя полтора года привезла в эту крысиную ловушку и  своего шестилетнего сына.
Была зима. Очень снежная и холодная. Я лежал один в зловонном помещении пропитанном перегаром, угаром и запахом кислой капусты на грязных никогда не стиранных простынях, которые по истечении времени просто сжигали и молился, как умеет молиться бабушкин внук впитавший молитву как единственное средство избавление от ужаса и боли.
И бабушка примчалась. На восьмом десятке она приехала услышав меня за две тысячи километров и забрала из кошмара. Материнское сердце! Бабушка поставила ультиматум - отдаст меня при условии, что ты съедешь из этого притона и будешь жить отдельно.
А в это время показывал свою самость отец.
В то недетское лето, когда я лежал на жёстком диване с искалеченной ногой, я часто вспоминал, как он впервые появился у бабушки, спустя год, после твоего, мама, побега.
Отец, так и не смог преодолеть то, что я сын своей матери. А относился он ко мне, мама, благодаря тебе, как к головной боли!
  Ведь ты, так и не смогла простить отцу физической измены, он же тебе не смог простить того, что ты его поймала с поличным.   
       Пару раз после твоего побега мы с отцом всё-таки виделись, но вскоре Карелин-старший окончательно охладел ко мне, ведь я был для него не просто сыном, а сыном женщины, которая его бросила.
       Через год ты выполнила бабушкин ультиматум, переехала поближе к Москве, в Одинцово и стала со своим выродком жить отдельно. Старушка сдалась и вернула меня к тебе. И хотя у бабушки я гостил лета три за всю мою школьную жизнь, отец виделся со мной в общей сложности часов семь, не более и то, мама, благодаря твоему брату. Настырный Дядя Валя через справочное бюро узнавал очередное новое место жительство моего отца, (так как тот менял свои адреса как перчатки) и каждый раз под лозунгом: «Не ждали», без приглашения отвозил меня к отцу.
       Дядя, дядя…. Зачем он это делал? Я до сих пор не понимаю, мама! Как и твои наставления увидеть Карелина и хоть что-нибудь из него вытрясти! Отец меня не любил. Я чувствовал это даже в его взгляде. Ложь и Недоверие, вот то, что навсегда оттолкнуло меня от родителя. Наши общения с ним сводились к банальным формальностям, и мне было ужасно стыдно и за себя, и за тебя, и за отца, и за то, что этот маленький, похожий на свежевыкопанный картофель коренастый мужчина приходится мне отцом.
 Отец платил мне той же монетой, очевидно испытывая ко мне те же противоречивые чувства.
 От этой гадливости я не мог избавиться, даже когда наши встречи заканчивались, и дядя забирал меня обратно в иную жизнь, жизнь без отца.
   В армии, где мне столько передумалось, я многое переосмыслил. Там, мне отчего-то так подчас хотелось увидеть отца, что пару раз я даже начинал писать ему письма и каждый раз рвал. Кстати, об одной истории случившейся со мной в танковом полку, я так и не рассказал тебе всей правды. Так вот, мама, подходит как-то ко мне курсант и спрашивает: «Товарищ сержант, а Анатолий Леонтьевич Карелин Вам не родственник?» Выяснилось, что этот мальчишка был сыном любовницы моего доморощенного Дон Жуана! И тот, кто меня зачал, провожал его, а не меня, в армию. Несмотря ни на что я искренне обрадовался невероятному совпадению и попросил передать ближайшим письмом от меня привет. Ждать пришлось недолго. Сто дней. Лишь в канун Нового Года ко мне пришла от него весточка: «Поздравляю с Новым Годом! Папа!»
Телеграмму эту мне как раз вручили перед вечерней поверкой.
Встал я с этим новогодним поздравлением перед своим взводом, и смех и грех. Меня спрашивают, мол, что с вами товарищ сержант, а я в ответ: «Да вот, телеграмму получил, которую ждал всю свою жизнь!»
В тот же вечер, мама, я сел и всё отцу написал, и про то, как я один с бабушкой жил; и про то, как я смутно помню его; о том, как он скудно помогал нам… короче про все мои мысли о том, что он для меня сделал и вернее о том, что так и не сделал!
А знаешь, о чём, я сейчас подумал, мама? Отчего, несмотря на редкость наших встреч, всех жён отца я знал в лицо. Отчего-то каждый раз отец считал необходимым знакомить меня с очередной своей пассией.
   Теперь, спустя столько лет, когда я и сам давно уже пережил его тогдашний возраст я понимаю, отчего он всё-таки это делал, мама! Расчет был до банальности прост. Если ему в очередной раз всё-таки навязывали родительскую встречу с ребёнком, рождённым от предавшей его женщины, то пусть этот мальчишка сначала посмотрит, а потом и передаст с кем он сейчас живёт, и чтобы ты знала, мама, что всё у твоего бывшего мужа замечательно и он счастлив. Хотя на поверку даже мне, ребёнку, виделось совсем иное. Боль и метания человека закрывшего себя в позолоченную клетку с очередным призраком его мечты. После того, как отец получил от тебя развод по почте (была такая порочная практика в Советском Союзе) Отец взял да а залихватски женился.  Они пришли ко мне как-то летним днём. Я помню, что балкон был открыт.  Со двора доносились крики детворы и звуки проезжающих машин.
  Бабушка впустила пришедших, но ушла на кухню, оставив меня наедине с родителем и его спутницей.
 - Здравствуй, Лёша, а я тебе солдатиков купил, - чувствовалось, что отец волнуется.
Солдатикам я очень обрадовался, еще бы целыми днями я только и делал, что выстраивал колонны моих легионеров.
Наступила мучительная пауза.
Около меня на двух скрипучих стульях сидели двое. Отец, внимательно наблюдавший за моей игрой и очень похожая, до степени смешения на тебя блондинка. Она сидела, отвернувшись, нога на ногу, и я глаз не мог оторвать от ярких рыжих туфлей на огромной пробковой платформе.
   Наконец отец глубоко вздохнул и спросил, хочу ли я прогуляться с ними на аттракционы. Детский парк нам с бабушкой был не по карману, я очень хотел пойти с отцом, но, отчего-то ответил, что никуда не пойду.
   Уговаривать меня не стали.
 Я хорошо запомнил, как, оступившись, пробковая платформа разрушила мой строй. Солдатики разлетелись по всей комнате. Отец, было, принялся помогать мне, но я сам смешал всё, что еще случайно уцелело.
              Через пять лет, мы встретились снова.
      Жена отца отвратительно располнела, и уже ничто, даже отдалённо не могло напомнить мне в ней мою маму.
 Вообще, сейчас, спустя столько лет, я понял одно. Мой отец любил всю жизнь только одну тебя, мама. Гнал и всячески давил это чувство. Причём, эта его раздавленная, но так и не умервшлённая любовь принимала самые извращённые формы поиском женщин так похожих на твою оболочку. Но подделка и есть подделка и разве стоит говорить о том, что когда мужчина ищет в женщине иные, не свойственные её натуре качества, то невольно обрекает совместный союз с ней на саморазрушение, так как рано или поздно эта самая женщина становится собой. Рано или поздно ненатуральная блондинка перестаёт краситься и превращается в естественную брюнетку, возвращаясь на круги своя, своей сущности. Далее она начинает забывать о диетах, потому что на неё просто-напросто перестает обращать внимание муж, а она за это перестаёт обращать внимание на то, во что и как она одета, и это самое малое того, как начинается оно – саморазрушение семьи. Да мало ли еще чего может случиться из-за первоначальной фальши? Что накапливается, накапливается и, в конечном счете, заставляет бросить этого самого мужа её – женщину изначально пошедшую на жертвы и ради создания семьи обманувшую его, её будущего спутника жизни, а, в конечном счете, себя. И вот, спустя всего каких-то пять лет её, теперь уже бывший муж пускается во все тяжкие уже для новых поисков очередного клона той женщины, которая уже существует, но с которой у него нет, и никогда не будет согласия.
Вообще боль, особенно физическая, если не загоняет в состояние затравленного животного и у тебя есть душевные силы противостоять ей единственный оружием, доступным тебе - твоими мыслями с надеждами на лучшее, которые рождаются после перемалывания всего того что было, чтобы оно, это прошлое, уже никогда не повторилось в твоей судьбе. И вот ты лежишь, окровавленный, как тогда в отрочестве, на жёстком диване в чужом доме на правах сиротливого гостья и свято веришь, что когда-нибудь ты сможешь выбраться из всего этого дерьма, которое заварили твои родители. Зачавшие и родившие тебя то ли по залёту, то ли по собственной глупости, то ли решив поиграть во взрослость, а затем наигравшись поставили тебя в уголок, да и забыли там как ненужный придаток аппендикса их совести.
Боже мой! Как мне хорошо - я могу говорить тебе - всё что захочу, а ты слушаешь меня не перебивая и не убегая в свою комнату! Какое это счастье - донести до любимой мамы всё то, что ты хотел сказать, пусть даже и после её смерти.
Бабушка слишком часто говорила мне тогда, когда мы жили с ней вдвоём, что если бы был жив твой дед Леонтий, то он бы не допустил, чтобы родители разбежались. Сейчас я не уверен, мама, было бы так.
Деда я видел только раз. Когда в возрасте трёх лет меня отвезли в алтайскую деревеньку, чтобы показать родителям отца их зауральского внука.
Жилистый, я помню, как он рубил дрова. Дед стоял ко мне спиной, по пояс раздетый он виртуозно владел топором, и мышцы его играли. Деду шёл восемьдесят пятый год. Но он не был похож на старца с палочкой, хотя под его сердцем застрял осколок.
Если бы не то ранение, жил бы он и по сей день. Хотя моего отца в победном сорок пятом зачать успел.
Знаешь, мама, мне до сих пор больно, что у меня нет ни одной его фотографии. А переступить через обиду и попросить об этом отца, я не могу, хотя бы потому, что негоже ребёнку, пусть и убеленным сединами бегать за тем, кто его зачал. Это не правильно, вот и о твоей смерти я сообщил не твоему первому мужу, а его четвёртой жене, позвонил совсем недавно, спустя три месяца после тебя и, не представившись попросил передать, что тебя больше нет и положил трубку.
Зачем? Почему? Ведь я знаю столько семей, где сводные братья и сёстры не просто общаются, а нежно любят друг-друга. Я знаю, что у отца есть от разных браков три моих сестры, вот только нет у меня ни сил ни желания разыскивать этих чад по несчастью. Если у котёнка отрезать усы, они ещё могут вырастить, а вот у взрослого кота уже никогда.
Хотя в своих фантазиях, заменяя страшную действительность я столько раз представлял, тогда, подкошенный, лёжа на жёстком диване, что Шура звонит  бабушке, та отбивает телеграмму тебе и звонит отцу, и вот уже на следующее утро ко мне приезжает отец, а через сутки прилетаешь ты. Вы взволнованы, озабочены моей травмой; отец перевозит меня на время к себе, а ты заваливаешь меня привезёнными из столицы дефицитными лекарствами и мазями, так как в этом глухом уголке кроме моей же мочи, прикладывать на рубленую рану больше было нечем. Нечем, мама!  Не нашлось даже копеечной мази Вишневского (!!!)
Тогда я выжил. Рана затянулась через полтора месяца, а затем началась мучительная разработка коленного сустава. Сначала попытка хождения вокруг круглого обеденного стола, затем дома… В Москву к первому сентября я вернулся повзрослевшим и слегка прихрамывающим.
На мечте о большом спорте пришлось поставить крест.
Жалел ли я, мама, что я так и не стал выдающимся спортсменом? Абсолютно уверенно скажу, что нет. Этот трагический случай вверг меня в пучину иной страсти - страсти стать настоящим писателем. Узнав об этом ты лишь юморно улыбнулась и лишь заметила, что когда же я вырасту и что лучше всего, чтобы я всё-таки стал офицером.
Эту мечту ты лелеяла давно. В мои десять ты решила устроить меня в Суворовское училище, но что-то тогда у тебя не срослось, а я жил на чемоданах целых две недели.
Хотя военную подготовку я любил всегда. Дисциплина меня привлекала своей безукоризненностью выполнения поставленной цели. Я всегда стремился к выдержанности и строгости. Оставаясь внешне задумчиво-рассеянным, я с каждым годом всё больше обращал внимание вовнутрь себя, и не находя элементарную поддержку от тебя, мама, я всё глубже и глубже замыкался в достижении поставленной перед собой глобальной цели, и не имея внешних средств для её достижения выискивал окольные пути туда, как мне казалось, откуда я был бы навсегда недосягаем для всех моих обидчиков.
Мне, будучи ребёнком, приходилось решать глобальные задачи, которые посильны далеко не каждому взрослому. Пройдя унижения, оскорбления и использования моей детской наивности, разврат со стороны извращенцев, желающих поживится на оставленном без присмотра невинном младенце, белокуром, голубоглазом мальчике с ямочками на щеках, так похожем на куколку, к своим неполным восьми годам уже испытавшим и сжавшимся до боли кулачком и с рвущимся от боли аналом грязные домогательства не где-нибудь, а внутри собственной семьи, или вернее в тех местах, где этому изгою при живых родителях предписано было находится, тот самый вечно оставленный один на один со страшной действительностью, сын без матери, при живой и здравствующей рядом тебя, я к своим тринадцати годам вырос в автономного беспризорника, осознав только одно - кроме него самого помочь ему в целом мире некому.
Знаешь, мама, мои бывшие одноклассники даже спустя четыре десятилетия после окончания школы никак не могут успокоится и всё обсасывают и обсасывают мою судьбу. И то, что я поступал и успешно закончил три высших учебных заведения.
Знаешь! Да мне плевать на их мнение. С того момента, когда они всем классом травили меня, в них мало что изменилось.
Меня более волнует другое. Моя дочь. Да, та самая твоя любимая внучка, которая так убивалась по тебе. Кто бы мог подумать, что это крокодиловы слёзы!
После твоей смерти я много чего интересного узнал и о тебе и о том, что ты делала и что не делала в своей виртуальной реальности убегания от ответственности искупления грехов твоей бигудистой молодости.
Всё последнее время ты оплачивала счета за обучения  своей внучке. Что же! В этом само по себе ничего скверного нет, даже напротив! Взять хотя бы мою бабушку - твою мать. Евдокия Степановна тоже по мере сил и возможностей заботилась обо мне, пока ты крутила в Подмосковье своим лисьим хвостом. Знаешь, я даже рад, нежели не рад этому… хотя… Блин… знаешь, вот всё у тебя, мама в жизни было через одно место! Суди сама: Когда родилась моя дочь - ты соизволила увидеть её впервые лишь спустя  полгода, спохватившись лишь, что у тебя есть внучка, лишь после моего жуткого мерзкого развода. Скажи, отчего, мама, должно было пройти ещё три пятилетки, прежде чем ты решилась наконец-то вложиться во внучку? Чёрт! Ты раскошелилась в то самое время, когда после десяти лет моего финансового триумфа, когда я спустив всё и вся на чужие мозоли человеческой боли, сам не оказался на самом дне долговой ямы. И ты, смакуя, мне начала отдавать по копейке вложенные в твою квартиру миллионы.
Я не в коей мере не хочу сравнивать себя и моё дитя, но мама! Я же жил с бабушкой на нищенскую пенсию, а у твоей внучки в консервации дома и пароходы в виде  крутой московской квартиры сталинской постройки, доставшийся ей в наследство от родной сестры её прижимистой бабули. Той самой женщины, которая так сладко ждала моей смерти. Мама - они же издевались надо мной! Хотя, прости, это уже из другой оперы.
А результат с внучкой оказался налицо.
Твоё тело ещё не успело остыть, а я уже снял с тебя всё золото и передал, как память Аннушке. Ещё не прошло и девяти дней после твоих похорон, а я дал на выбор и передал дочке в память всё, что она пожелает забрать у тебя. В том числе и те нехитрые компьютерные подарки, которые я приготовил на твоё семидесятилетие, до которого ты так и не дожила каких-то шесть дней.
Говорить мне тебе об этом больно, мама, но большую часть того, что я передал дочери, она спустила за бесценок, даже не уведомив об этом меня. В том числе и твою единственную за всю жизнь педагога - норковую шубку, которой ты  так гордилась и шкуру которой завещала своей внучке - правда об этом я узнал не от тебя а от чужих людей, хотя мы жили в одном доме - или не жили?
Наверно всё таки не жили, а существовали в параллельных мирах. Я вынужденный мириться с твоей беспрецедентной занятостью, которая более походила на заполнение  пустого пространства твоего одиночества, и ты, удобно паразитирующая на моих заскорелых комплексах.  Чем не престарелая супружеская пара? И как ни страшно, но, кажется ты, считала именно так. Не осознавая всей надвигающейся на нас трагедии, не принимая никого, кроме себя. Ты так привыкла, чтобы сын все эти десятилетия заботился о тебе, так радовалась его неуёмной фантазии в преобразовании твоих 32 двух квадратных метров хлама в оазис нескончаемой любви и заботы просто из-за того что ты умудрилась его когда-то выносить и родить. Нескончаемые дивиденды материнства не подтверждаемые ничем кроме как постоянных упрёков и напоминаний, что ты мать, что ты замечательная мать, что ты можешь выйти за пределы этих вот 32 метров и в радиусе 25 километров каждый из твоих учеников и их родителей скажет, как на духу, что ты самая… самая… самая…. и что мне так повезло с тобой, мама!
Твоим козырем в рукаве было и  то, что памятуя моё пошатнувшееся здоровье и невозможность после совершеннолетия дочери выплачивать ей бесконечную мзду, ты, надрываясь, заглаживая свою вину передо мной ребёнком взялась оплачивать все затраты на университетское образование. Мои призывы о том, что у твоей внучки есть ещё одна бабушка у которой благосостояние побольше и наследство покруче (чего только стоили пустующие роскошные  апартаменты её недавно почившей сестры) не вразумили тебя и ты пахала на износ вгрызаясь в работу так, как это делает обезумевший от горя Сизиф.
Я смотрел на все твои старания, выворачивания наизнанку и вспоминал, как в свои 23 я рассчитался со всеми твоими долгами и отправил тебя отдыхать на Юг. Полностью оплатив путёвку и проезд в оба конца я дал тебе на всякий случай пятьсот долларов заботливо предупредив, что если тебе не хватит - дай знать. Времена были лихими, но я несказанно был обескуражен, когда, после 10 дней твоего отдыха - ты мне прислала телеграмму, чтобы я перечислил тебе ещё долларов сто. Разумеется я тебе выслал просимое. Но через пять дней от тебя пришла ещё одна челобитная. Вот тогда я не выдержал и заказал переговоры. Сотовые ещё были в диковинку. Каково же было моё удивление граничившее с негодованием, когда я из твоего радостного щебетания узнал, что ты на мои деньги кормишь чуть ли не половину санатория, всех тех несчастных и многодетных у которых не хватило средств на полный пансион! Я помню как я орал и пытался оторвать трубку от провода, выговаривая тебе, что я лишь скромный массажист а не бандит в малиновом пиджаке, и что на юге, не считая пески по которым бороздил мой танк, я был лишь в 13 лет, и что отправил я тебя набираться сил а не разбазаривать мои тяжёлые заработки бесконечного марафона человеческих тел. Ты бросила трубку. Вернулась на три дня раньше срока вся разбитая и больная, выговаривая мне, что в этой поездке ты чуть не умерла. Я перешагнул и пошёл дальше. Ещё бы, ведь мой массажный кабинет я оборудовал в твоей квартире.
Ты и так с трудом могла проглотить тот факт, что сын, с таким блеском поступивший в МГУ на факультет журналистики, вдруг развернулся на сто восемьдесят градусов и отработав год старшим пионерским вожатым поступил в Педагогический институт на специальность учителя начальной военной подготовки. Несколько лет ты лелеяла мечту, что я стану педагогом в одной из школ, но Союз рухнул и я, вместо того, чтобы взять в руки указку - переоборудовал свою комнату и стал заниматься массажем. Ярости твоей не было предела. Ты даже не успокоилась тогда, когда я сделал отдельный вход, и полностью изменил планировку квартиры.
Разумеется, можно было бы изначально расставить все точки над “i”, и начать копить на своё жильё или снимать комнату, но тот факт, что я оплачивал все твои расходы и что ты по устоявшейся привычке приходила домой лишь для того, чтобы переночевать,  сами собой сняли этот вопрос, и лишь как шлейф оставив название прихожей новым, оскорбительным для меня прозвищем. Отныне небольшой пятачок, то место, где пришедшие раньше своего времени терпеливо ожидали своей очереди звалось с твоей лёгкой руки - “предбабником”.
В какой-то момент я напрочь забыл о своей заветной мечте стать писателем, и полностью погрузился в зарабатывание денег. Начиная брать за сеанс один доллар очень скоро я перевалил за отметку в десять баксов, а уже через пять лет мои услуги стоили двадцать зелёных за час страстного массирования. В этом помогала мне и врождённая упёртость в достижении поставленной цели и то, что терпеть я привык. Очевидно именно поэтому на последнем курсе института я сдал на Мастера Спорта СССР, выбежав из марафонских двух часов девятнадцати минут, и, на удивление многих, всё-таки да заполучил этот заветный значок + очередное ненужное удостоверение для обладателя врождённого тромбофлебита. Но, несмотря на подорванное здоровье, я, как мальчишка, был счастлив, ещё бы, ведь я наконец-то поставил знак равенства между собой и тем самым твоим лыжным пахарем, пусть и в другом виде лёгкой атлетики.
Бабушка ещё была жива. Ты молода. Я ещё не женился. Золотые мои годы поисков и лишений. Но творческая оттепель длилась недолго. Очень скоро я расписался. Разом обрубив концы твоей надежды. О чём же ты мечтала, мама? К чему стремилась в те лихие девяностые? Ведь ты всегда была человек системы. Колёсиком и винтиком одного единого… Только так получилось в твоей судьбе, что первая её часть прошла под знаменем атеизма, а вторая под колокольный перезвон челобитья выкопанным из небытия богам. Именно богам, потому, как ты, мама, уж прости меня, до конца своих дней оставалась язычницей, при всей твоей фанатичной преданности делу внедрения поповства в неокрепшие десткие умы, которых ты же четверть века назад набивала ясным светом светлого будущего и нескончаемыми ужасами Второй мировой.
Что оставляет человек после своей смерти? Недвижимость? Наследство? Труды? Разумеется после своей смерти каждый из нас мечтает оставить после себя память. И пока мы думаем о своих близких - эти самые близкие живут в нас, как и мы в своё время переселимся в души наших детей. Вот с этим, мама, мне по отношению тебя туго. Особенно после того, как я узнал, что проживи ты на месяц дольше и вся твоя скромная квартирка перешла бы во владения, увы, не меня.
Как же всё это больно, скверно и невыносимо. Неужели и вправду и на мне отразилась эта Булгаковщина с квартирным вопросом, который так искалечил целые поколения советских людей?
Спаси и сохрани! Но отказать своему великовозрастному ребёнку в крыше под головой после своей смерти - это как? Ребёнку, который при твоей жизни ни на что не претендовал и спрашивал тебя в лоб о том, что происходит и получил вразумительный ответ, как выяснилось лживый.  Не думал я, мама, что столько нужно тебе сказать, о стольком поделиться! Я, разумеется, продолжу, пока не скажу тебе всё то, что хотел, и что ты так не желала слушать при жизни, убегая и с грохотом закрываясь в своей комнате. Замечу только, что я и до твоей-то смерти не очень-то стремился жить рядом с тобой, снимая квартиру подальше от тебя, а после того, когда ты так безвременно оставила этот мир, вообще отказался от идеи перебраться в твою приватизированную квартиру, используя из всего унаследованного пространства лишь кухню, где я до сих пор вынужден массированием зарабатывать жалкие крохи для существования в этом мире лжи, насилия и классового неравенства.  Крохи, которые позволяют мне оставаться независимым от всего этого новоявленного продажного дерьма современной россиянско-графоманской литературы, окупирувшей эфир, и задавившей собой сердца и души всего исконно-русского, что не имеет под собой никакой финансовой поддержки и обречено на вымирание, как обличающее власть начиная от сказок Салтыкова-Щедрина и до лунной литературы негласно запрещённого ныне к цитированию Николая Носова. И всё это твой новый Мiр, мама! Мiр прянично-поповского чиновнического беспредела. “Почём же опиум для народа, мама?” Для нас с тобой, цена оказалась слишком дорогой по обе стороны жизненного Рубикона.
               



                ЧАСТЬ ВТОРАЯ
               




Если цель — спасение души, то цель оправдывает средства
Игнатий де Лойола




     Удивительная выходит история! Задумывал я всё это как некий опус - письмо на тот свет, желая донести до тебя, мама, всё то, что не высказал тебе, того, что ты у меня в своё время не выспросила и того, что боялась знать, как огня.  Но, сказав “а”, надобно сказать и “б”... и, как бы тяжело не было дойти до заветной “я”, буквы, на которую ты ссылалась всегда в наших с тобой ранних спорах, неизменно закрывая вопрос одним и тем же высказыванием, о последней букве в алфавите!
     Но нельзя приготовить яичницу не разбив яиц, да и хлеб замесить по локоти не испачкавшись в тесте. Что правда, то правда, а амлет я взбил знатный, да и выпечка ничего - приятного аппетита! Разумеется, я даю себе отчёт в том, что многим из твоего окружения моя стряпня окажется не по нраву, до рвотного рефлекса.
     Пока я тут выводил тебе мои детские обиды и горести - умер Есин. Фигура в моей жизни значимая - человек-легенда, пригревший меня и поверивший в мой дар литератора. Цена, правда, и тут оказалась запредельной, но всё познаётся в сравнении, в сравнении с другим уродом от литературы по фамилии Белянкин. Что ты думаешь, я не рассказал Сергею Николаевичу у моих детских злоключениях? В отличие от тебя он их внимательно выслушал, причём в приватной обстановке, пригласив меня к себе домой, под предлогом очередного редактирования моего дипломного романа.
    Собственно редактирование состояло в том, чтобы я не протяжении двух месяцев ежедневно, отложив все мои дела, приезжал в логово бывшего ректора Всея Литературного Института, и драил, как юнга на корабле погрязшую в десятилетнем жире плиту, мыл и полисосил полы, перебирал книги и ублажал своим полуобнаженным видом похотливого старика, пока тот не вычёркивал и не рушил красными чернилами стройность моего повествования. Ничего, мама, тебе это не напоминает?
    На второй день, после того, когда мой визит закончился тем, что Есин, как клещ вцепился в мои соски и, сквозь рубашку начал их выкручивать, пытливо с приторной усмешкой смотря в мои глаза, то я, до крови вонзив ноготь большого пальца левой руки в подушечку указательного лишь растянул до ямочек сжатые губы. Тогда я, относительно безболезненно для себя сумел вывернуться и в тот же день примчаться к своему литературному ангелу хранителю, к декану заочного отделения Зое Михайловне и вывернуть всё, что я думаю про этого извращенца, на что мудрая хранительница всех неприглядных тайн зазеркалья буднично ответила, спокойным сдержанным голосом. “Лёша! Закончится тем, что он тебя оставит на второй год! Тебе это надо? Терпи и сдерживай его порывы. Он всегда был таким: и вашим и нашим. Но в целом, он человек хороший, хотя бы вспомни, как он за своей больной женой ухаживал.”
     Действительно, Есин до последнего заботился о своей умирающей супруге, на протяжении без малого трёх лет самостоятельно, без какой либо помощи, в этой же самой квартире, где я наводил марафет, трогательно отдавая ей свой последний долг, ухаживая за любимой, как санитарка, при этом возглавляя и Литературный, и проводя семинары, и успевая семимильными шагами выводить новый роман.
     Может поэтому выворачивание моих сосков сошло ему с рук, а может потому, что старик был старше меня больше чем в два раза, детеей у него никогда не было, а я так хотел отцовской любви, хотя уже сам был отцом двенадцатилетней дочки.
     Но и тут все мои иллюзии рухнули. Наивность - не самое плохое качество, хуже наивности может быть лишь простота. Я никогда с самого твоего побега, мама, не был простаком, но при этом всегда от жизни ожидал чуда, давая унижающему меня последний шанс. Бил бы в морду - не стал бы писателем.
      Появился я в Литературном, как ты помнишь, мама, после того, как меня бросила моя вторая жена. Бросила ради похотливого мастера автосервиса, которого я и в глаза не видел, но от которого моя судьба развернулась на сто восемьдесят градусов. Правда, очень скоро жена вернулась. Даже умоляла меня забыть о происшедшим стоя на коленях и театрально заламывая руки. Я разумеется, отказался, после чего мать моего ребёнка смачно поколотила тебя, мама, и если бы не моё вмешательство, могла бы, наверно и убить. Ты помнишь, мама, как она тебя била? Помнишь, как потом звонила тебе и умоляла простить, не сразу, спустя года три, после развода. Ты, разумеется её простила, стала принимать через внучку сначала рождественские и имининные открытки, а потом и всякую иную чепуха типа духов да мыльных наборов, держа всё это от меня в тайне, и объединившись с моей бывшей в каком-то зловещем заговоре спасения меня от меня же самого. Всё это я узнал уже после твоей смерти. Эти открытки ты любовно хранила в своём архиве. В том самом архиве, где, должны были лежать все мои 350 солдатских конверта, которые ты так ярко и показательно разорвала на мелкие клочки.
     Есин взял меня с ходу, не смотря на то, что учебный год уже как месяц набирал свои обороты. И никуда-нибудь, а в свой семинар, и, по началу, мне казалось я за каменной стеной настоящей литературной кухни, где из меня наконец-то изваяют настоящего писателя. Разочарование пришло очень скоро, но я с упёртостью тяжёло раненного зверя, истекая кровью, и зализывая рваные раны, результат очередного обсуждения моего нового произведения, ехал в это сборище пидорастов, лезбиянок, блатных отпрысков творцов экс-советской литературы, тех, кто, за редким исключением в лучшем случае выводил по одной строчке в неделю, кичась своим литературным превосходством и харкая желчью, которой было столько, что казалось именно ей были выкрашены в несколько слоёв все стены бывшего родового гнезда Герцена и где в своё время преподавали такие мега монстры как, Шолохов и Роберт Рождественский.
     О, Боже! Как бы мне удержаться и не сойти до оскорблений, искусно лавируя между гниющими десятилетиями сердечными занозами и вести своё повествование над всем происходящим со мной, дабы наконец-то донести до тебя весь тот ужас сироты при живой матери на протяжении всей его жизни! Как же это трудно, мама, донести до тебя одну простую истину - бесплатный сыр может быть только в мышеловке! За всё в этой жизни необходимо платить и даже, мама, за испоганенное детство! Что? Неужели я опять сорвался в эти размышление о том, как там мне не повезло? А что делать? Что же делать если мои дерьмовые годы становления личности догнали меня на четвёртом десятке в виде монстра постсоветской литературы в виде невероятно талантливого в достижении своих больших и местечковых целей незабвенного Сергея Николаевича Есина, упокой, Господи, его душу! И чтобы ему там в аду вечно кто-нибудь да накручивал причинное место…
     Вот я пишу сейчас и думаю, неужели все более или менее причастные к литературе больные на голову извращенцы, пьяницы, наркоманы, желающие ипотероветь “суетному мнению света”? Бабники и развратнкики стоящие за щитом гениальности на которым аршинными буквами выгроверованно кровью их же жертв: “Quae sunt Caesaris Caesari et quae sunt Dei Deo” . Эх, апостол Матфей, знал бы ты куда заведёт это твоё изречение!
     И надо же как мы об этом говорим! “Что? Чайковский пидораст! Надо же! Но и что? Зато я сейчас только осознала, почему у него такая глубинная и проникновенная музыка!” И действительно, мама, какое нам дело с тобой до личных переживаний Петра Ильича с его лакеем? Ведь ноты же действительно в самую душу…
     А Фёдор Михайлович с изнасилованной им тринадцатилетней племянницей? Или не было всего этого и только наветы на мэтра слова от русского психоанализа? За столетие изучение его нетленного творчества сколько вымарано из биографии, сколько зализано и сколько похоронено скелетов? Что? Неужели всё творчество должно произрастать на благодатной почве разврата?   сколько ещё нужно бросить в эту адскую топку загубленных человеческих душ, чтобы может быть, заметь, мама, может быть получился таки бессмертный шедевр на все века и народы!
     И, не разруби я тогда ногу, может быть трудился где-нибудь под Архангельском военным хирургом, штопал бы людей, делал бы лоботомию и упивался бы размеренной семейной жизнью гарнизонного единоначалия. Кто знает... Хотя нет, большая литература всегда меня манила своей глубиной, штормами и непокорёнными землями новых, еще неведомых миру романов и поэм, которые я обязательно создам и обоснуюсь на этой земле как первооткрыватель и первопроходец, знаменосец славы Пушкина и Маяковского.
     Услышав это, ты, мама, лишь рассмеялась и, жалостливо измерив меня взглядом, лишь вздохнула: “Какой же ты, Лёша, фантазёр, сначала научись хотя бы писать без ошибок!”
     Обломать мечту, мама, можно по разному, и главное делать то, что ты проповедовала на протяжении последних двадцати лет своей жизни. Верить. Вера, она, мама делает чудеса, даже если эта вера направлена не на сына бога, а на собственное чадо.
     Уже намного позже, в Литературном институте я узнал, что врождённая грамотность отнюдь не является залогом успеха, а скорее даже напротив. Я не хочу сейчас развивать данную тему, замечу только, что этот мой комплекс, изрядно мне подпортил жизнь. Ещё бы! Прекрасный рассказ с грамматическими ошибками, это как балет в лаптях. Но я так нуждался в твоей поддержке, так хотел, чтобы ты, безоглядно мне верила и хотя бы изредка слушала то, что я пытался, мама, донести до тебя сквозь вакуум беспомощной немоты моего пустого желудка. Я так хотел, чтобы в этом скверно пахнущем чужим мужским одеколоном мире, нашёлся бы хоть один человек, который смог бы дать мне шанс на выживание в этом аду одиночества гадкого утёнка, наставник, который бы смог разглядеть во мне стать прекрасного лебедя.
     И, откуда мне было знать, мама, что на этой московской планете, куда ты меня вырвала из тёплых объятий бабушки, нет ничего такого, за что не нужно было бы платить? И что если тебя находит состоявшийся по мерках тоталитарного режима писатель, за плечами которого безукоризненная биография с фейверками, боевыми наградами и опубликованными пятитысячными тиражами подписанными его именем романами, откуда было мне знать, что этот молодящийся с гладковыбритым бабьим лицом литератор в крутой коженке, окажется банальным педофилом выискивающим  в толпе и безошибочно определяющим новую жертву своих педаристических утех.
     Знаешь, я сколько раз пытался поговорить с тобой, рассказать о том, что твориться со мной без малого четыре года сексуального рабства, замешанного на моей наивной мечте осуществления грандиозных замыслов покорения Эвереста литературы без какой либо страховки и элементарной амуниции. Как будто абсолютно голый ребёнок дикарки решил в одиночку забраться по острым скалам на самую верхотуру отвесной стены, которая зиждется над бездонной пропастью Дантовского ада. 
    Что? Слишком заумное определение? Тогда скажу по простому.
     Все мои лучшие годы становления из мальчика в юношу прошли под мраком ежедневных телефонных отчётов, как я прожил свой день с мельчайшими подробностями, моими мыслями, желаниями, поступками… 1160 телефонных звонков и 23 рубля 20 копеек моих юнкоровских зарабатков разделённых на две копейки которые я нёс в отдалённый телефонный аппарат сонного, заснеженного минусом, или раскалённого плюсом равнодушного города. Триста двадцать визитов два раза в неделю в логово зверя, и выполнение всех его сексуальных фантазий пассивного старика с вялым членом. И все эти жертвы ради того,  чтобы узнать от него то, что я мог бы узнать от тебя, мама, из твоих навыков молодого педагога, кичащийся тем, что ты получаешь в своём вузе самые передовые знания советского образования.  Как же ты могла не увидеть, что со мной что-то ни так?
     Это сделала другая женщина. Мать моего друга по сесуальному рабству. Мальчика, который вовлёк меня во всё это! Одноклассник и соучастник всего того безумства, которое свалилось на мои костлявые плечи.
     Окончательно осознав всю низость  происходящего, я, в твоё отсутствие, пригласил её к себе домой и прежде чем рассказать страшные для матери вещи, предъявил Лилии Тимофеевне письмо написанное её сном мне. Жуткое письмо, где неокрепшим детским почерком рука Кирилла Маркелова выводила обыкновенные слова, которые складывались с ужасные предложения. Это был неприкрытый шантаж составленный мерзким умом скользкого педофила.  Разумеется Киря, являлся орудием, но каким!
    Ровно за неделю, до того, как в руки матери друга попало это письмо, я решил откровенно поговорить с её сыном. Разговор оказался очень трудным. Вернее, это был не диалог, а монолог, где я призывал своего собрата по несчастью порвать с Белянкиным, и обратиться в КГБ, рассказав о всех его зверствах!
     В свои семнадцать лет я уже прекрасно понимал, что эту тварь которая глубоко запустила свои педаристические корни в систему советского образования может заломать только Государственная Безопасность. Ещё бы! Ведь Евгений Осипович Белянкин на тот момент являлся не только орденоносным ветераном  Великой Отечественной Войны, коммунистом, почётным пограничником СССР, штатным биографом летописи Черноморского Военного Флота, но и руководителем филиала факультета журналистики Львовского политического училища факультета, который, благодаря его усилиям он сумел открыть на базе Голицынского военного училища.
     И вот, против этого монстра решил поднять свой голос семнадцатилетний юноша, не имевший на своих руках ни доказательств, ни обличающих документов, руководствуясь лишь своим негодующим сердцем и уверенностью в преданности друга, который его непременно поддержит.
      И друг поддержал, но не меня, мама! Друг принял сторону зла. И, уже на следующий день после моего визита передал мне лист машинописной бумаги, на котором его круглым, старательным почерком был изложен тот ад, который ждал меня и тебя после того, как я попытаюсь обратиться в карательные органы.
     Я не испугался. Более того, после этого случая я оконгчательно осознал, что меня хранит провидение. Буквально за несколько часов до того, как в мои руки попало это гнусное послание, я, на всякий случай и сам не понимая почему сложил вчетверо точно такой же лист машинописной бумаги, и положил его в нагрудный карман своей школьной рубашки. И вот, когда мы после школы зашли к другу домой, и он протянул мне письмо, то я, прочитав его, и не говоря дурного слова, сложил это послание также в четверо и спрятал в том же нагрудном кармане.
Нет! - закричал Маркелов,- ты должен его мне отдать!
Хорошо, - спокойно сказал я, - Тогда я его сожгу,  и ринулся на кухню, где, вооружившись спичечным коробком, проследовал в клозет.
     Друг, который к тому же был выше меня на целую голову, неотступно следовал за мной. Я же, стараясь быть хладнокровнее, извлёк из того же кармана сложенный вчетверо чистый лист, зажёг спичку и, превратив бумагу в пылающее пламя, бросил в унитаз и смыл. Близорукий Кирилл поверил. Теперь, спустя неделю раздумий и порывов пойти для начала хотя бы в милицию,  я понял, что мне нужен в этом деле железобетонный союзник, и я сделал ставку на мать  друга-предателя. И по началу не ошибся!
  Ты же знаешь нашу Лилию Тимофеевну! Женщину-легенду. Гениального педиатра, невероятную красавицу и большую умницу, разумную и талантливую. Всё своё отрочество я был очарован двум её качествам - Лилия Тимофеевна несказанно любила своего сына и говорить с ней можно было часами на абсолютно любые темы. Мама друга была родом из Саратова и по её же,удивительным по сочности рассказам, в школьном театре она начинала играть с самим юным Олегом Табаковым, который был старше её всего лишь на класс. Будет случай, я, обязательно расскажу тебе о всех тех интригах и невероятных по силе поступках, которые в своей жизни совершила эта мужественная женщина. в результате чего я и вложил свою судьбу и судьбу её сына именно в её руки.
      Лилия Тимофеевна меня не перебивала. Внимательно слушала, и лишь задавала наводящие вопросы, всё ещё не веря и одновременно с этим говоря, как бы сама себе: “Да-да, я давно это предполагала, но гнала эти мысли”... “Боже мой! Я теперь всё понимаю! Наконец-то все пазлы сошлись!” Ободренный этим я рассказывал всё новые и новые подробности о том, как я разрубил топором ногу, и как меня встретили на Казанском вокзале мать и Кирилл. Как друг, затащив меня в тамбур, подальше от посторонних ушей, всю часовую поездку в электричке до Одинцова, вдохновенно рассказывал мне о невероятном человеке, с которым он познакомился в поезде, увозившем его на летние каникулы в Севастополь к бабушке, коренной крымчанке.
     Сначала мужчина без возраста представился тренером по плаванью, затем журналистом, и лишь уже в самом конце поездки признался, что он писатель.
        Все летние месяцы, несмотря на огромную разницу в возрасте друг и писатель периодически встречались: плавали, загорали, ходили в кино. Евгений Осипович очень понравился бабушке Кирилла, а после и приехавшей на несколько недель маме.
Да, действительно! Белянкин произвёл на меня благоприятное впечатление! Начитанный, интеллигентный, умеющий подать себя… подумать только, кто бы мог подумать… - вздыхала Маркелова и продолжала слушать.
   Кирилл объявил мне что непременно желает познакомить меня со своим новым другом, и как можно скорее.
     Знакомство состоялось уже через несколько дней в ближайший выходной, сразу же после первого сентября.  Евгений Осипович жил не далеко от стадиона Динамо, так что встречались мы с ним в близлежащей аллее около метро “Аэропорт”.  Стоял ранний сентябрь. В воздухе витала ядрёность антоновских яблок. Заботливо взяв меня под руку Белянкин задавал самые обыденные и непринуждённые вопросы обо мне, о тебе, мама, особенно о тебе, сконцентрировавшись, особенно на том как мы жили с тобой последнее время. Я, воодушевившись, что наконец-то до меня есть хоть кому из взрослых дело, с жаром рассказывал обо всех своих злоключениях и горестях в этом чужом для меня городе. Евгений Осипович внимательно слушал и вдруг неожиданно остановился, развернул меня к себе, впился в мои глаза своим испытующим прищуром и твёрдо спросил:
Сколько раз в неделю ты дрочишь?
Раза три - не секунды не колеблясь парировал я.
Хорошо! Дело у нас с тобой пойдёт! Очень хорошо!
        И дело пошло. Опытный развратник пользовался старинным принципом: “Divide et impera!” отрабатывая его на подростках.
     С этого момента нашей дружбе с Кириллом пришёл конец. Общение с этим нелюдем выжгло её изнутри, оставив лишь одну оболочку. На осознание этого ушли мои испоганенные детские годы, мама, а ведь поинтересуйся ты тогда, в самом начале всего этого ада, и может быть я тебе и рассказал о странном писателе с его больными расспросами о нашей маленькой семье. Ведь мальчиком-то я был у тебя всегда открытым.
     Лилия Тимофеевна слушала и не перебивала. В какой-то момент лицо её стало пунцовым. И тогда я протянул ей записку написанную рукой её Кирюши. К чести сказать Маркеловой, послание мне она вернула. И тут её прорвало:
Как же не защищены наши дети! Ведь Евгений Осипович читал вам курс “Развития одарённости”, еженедельно водил в залы Третьяковской галереи и Пушкинского музея. Всё было так идеально хорошо, что была во мне какая-то нотка беспокойства! Нет…. пойти сейчас в органы это навсегда потерять сына, да и тебя! Кирилл мне этого никогда не простит. Алёша! Я умоляю тебя не пускать это страшное послание в ход! Сохрани его для будущего, как зловещее напоминание, но я прошу тебя, не дай мне потерять сына! Я просто обязана его спасти! Если, конечно, ещё не поздно! Ну, я в тебе уверена на 100%. Ты истинный поэт! Ты лидер! Ты прорвёшься!  А за своего сына я не ручаюсь! Дай мне хотя бы время, пока он не встанет на ноги! Я тебя очень прошу!
     И я сдался. В логово зверя я не вернулся, а вот Белянкина мне пришлось наблюдать в нашем доме и очень скоро, в следующий же четверг.
     Он заявился без приглашения. Как тогда мне казалась. И лишь только сейчас я осознаю, что всё это действие было заранее подстроено и продумано.  Знала о приезде Белянкина и ты и Кирилл, который, я теперь в этом абсолютно уверен, предупредил тебя. Иначе как бы ты была дома в пять вечера, для тебя время по приходу из школы немыслимое.
     Чёрт приехал не с пустыми руками, а со всеми необходимыми ингредиентами для твоих любимых горшочков. В плетёной корзине, подаренной тебе по такому случаю нашлось место даже для баночки солёных груздей.
      В тот вечер ты сияла. Разумеется горшочки удались на славу. Я ждал тот момент, когда ты решишь обсосать чужой палец - но на этот раз ты отчего-то воздержалась! Подумать только. На нашей кухне сидел педофил с которым ты вела незамысловатый флирт, нелюдь, застенчиво отвечающий на твои вопросы.
         Наверно после этого я стал окончательно взрослым.
      Белянкина ты проводила до двери, а я так ничего и не сказал ему.  Я дал слово матери предавшего меня друга. А слово я держать умею.
       В тот горшёчный вечер Евгений Осипович особенно напирал на то, что  он ученик Паустовского, что старик любил его и сделал настоящим писателем.
      Я слушал старого лиса и мне вспоминались послеаргазменные откровения там, за порогом его маленькой неприметной комнатки, куда он меня затаскивал в редкие посещения его роскошной сталинской квартиры какими-то дальними родственниками.
     Я ничего не знал о личной жизни своего  наставника, Белянкин об этом молчал и всегда обходил эту тему стороной, но иногда его прорывало, особенно, после того, как он на меня извергал свою мерзко пахнущую слизь. И пока я утирался мечтая о душе, пузатое холёное существо назидательно доносило до моего уха то, как его передали (именно передали) для Константина Георгиевича и как молодой лейтенант - красавец Женя смог покорить сердце великого мэтра русской литературы. Ещё бы, ведь названием своего первого романа “Вислый камень” Белянкин обязан именно этому классику русской литературы.
     Разумеется, мама, Белянкин мог всё это  и придумать. Только с какой стати? Вопрос открыт мной до сих пор, но заниматься этим я не собираюсь. Увольте!
   Слово я перед Лилией Тимофеевной сдержал. Спустя десятилетия, думаю, что сделал правильно. Без материнской поддержки и веры в собственного ребёнка разме могло быть по иному?
     Но не проучить Белянкина - я не мог. Я знал, что он должен обязательно проявиться. Шёл конец десятого класса и как же я был счастлив оказаться на свободе, мама! Не звонить и не совокупляться с этим нравственным уродом за его жалкие подачки из вырванных нарезок запрещённого Фрейда и “Теории развития одарённости”. Моей ежедневной пыткой стало сидеть за одной партой с тем, кто предпочёл нашу дружбу собачьей преданности детскому насильнику. С тобой я стал общаться ещё реже, так как ты по комсомольской лестнице пошла на повышение и тебя назначили методистом в Дом Пионеров, который находился в соседнем подмосковном городке Голицыно, в бывшей усадьбе Юсуповых, а это без малого двадцать минут на электричке в сторону области, а там уже на попутках. Так как домашнего телефона, в отличие от  Маркеловых у нас не было, общение происходило в основном записками.
 “Сегодня мне на работу звонил Евгений Осипович! Просил тебя приехать!”
     Ярости моей не было предела. Я схватил стул и что есть силы швырнул его в стену. Стул выдержал - я разбил до крови руку, и вместо того, чтобы остановиться стал бить окровавленным кулаком по железобетонной стене, оставив на обоях кляксы моих кровавых слёз.
     Затеял я недоброе. В голове крутились самые невероятные сценарии мести. Вечером я набрал заколдованный номер. Разговор вышел коротким.
Лёша, это ты? Молодец, что позвонил. Завтра Киря привезёт ко мне одного талантливого мальчика. Я прошу тебя приехать и помочь!
Кто он - стараясь сдерживать эмоции поинтересовался я.
Сын одной учительницы, ты его знаешь, такой цыганёнок! Мы с ним уже провели две встречи на студии… Это очень Важно для твоей дальнейшей карьеры. У тебя же выпускной, а я своё слово сдержу, не смотря на свою язву выпью с кем надо и ты поступишь в своё Львовское политическое, порадуешь мать!
       После бессонной ночи и мучительных предэкзаменационных консультаций наступил момент, когда настала пора ехать. Мне было больно смотреть на этого юного кареглазого, кучерявого, действительно очень похожего на цыганёнка  мальчишку из седьмого класса. Было такое ощущение, что мы с Кириллом везли его на заклание. В электричке Маркелов и этот ягнёнок дурачились, я же, уставившись в учебник физики, делал вид, что готовлюсь к экзамену, хотя буквы перед моими расплывались, разбитый кулак левой руки, спрятанный в карман ветровки болел, и его лишь успокаивал холод болванки металлической заготовки, на которой на одной из отшлифованных сторон четырёхгранного тупого конуса было выгравировано: “Электросталь. Пионерская плавка 03/05/1978/”.
     На оргии я ещё ни разу не был. Это было что-то новенькое и до щекотание под ложечкой мерзко-противное. Евгений Осипович нас встречал в затасканном халате. Без лишних прелюдий, дав краткую инструкцию, что мы, как древние греки обмениваемся творческой энергией два полуголых существа набросились на третье, которое было вовсе не прочь…  перед глазами замаячили эрегированные члены и я в исступлении стал бить. Тупой конец моей стальной заготовки был от подтёка лавы остр на один угол, как волчий клык, вот им-то я бил. Бил наотмашь, для начала попал в правую скулу предателя, затем пришёлся в грудь и пах животной твари, а затем по ненавистному бобинному магнитофону “Маяк 205”
Суки! Ненавижу!
И я, натягивая на ходу рубашку, схватив ботинки и куртку (брюки я так и не снял), продолжая мёртвой хваткой сжимать импровизированный кастет, не помня себя босиком вылетел на улицу. Смутно помню, как добрался до Белорусского вокзала... Одинцова... дома... Напряжение было столь велико, что я, как был, не раздеваясь упал на кровать и почти сразу же заснул, нет это был не сон, а какой-то кровавый бред. Ты разбудила меня уже утром, уходя на работу. Дежурно заметив лишь, что хорошо бы перед сном и раздеваться.
    В школу я шёл, как на казнь. Зайдя в класс я увидел стоящего ко мне спиной Кирилла. На его правой скуле торчал марлевый тампон, крест на крест закреплённый пластырем, а сам Маркелов увлекательно рассказывал нашей классной Анне Андреевне, как вчера вечером в Москве на него напал здоровенный пьяный мужик и ткнул его в скулу отвёрткой. Завидев меня, Кирилл нисколько не смутился, подошёл  и со своей дежурной ухмылкой заметил:
Ну и дурак же ты Лёха! Теперь тебе конец, хрен ты поступишь куда либо!
   Вместо ответа я вплотную подошёл к бывшему другу и первый раз в жизни взял урода за яйца смотря в его наглую рожу и наблюдая, снизу вверх как на глазах киснет его лицо изрядно изуродованное моей “отвёрткой”:
Держись от меня подальше, педик!
Дружбе нашей пришёл конец. По окончанию школы, как ты помнишь, я с треском провалился при поступлении во Львовское, где везде меня преследовала тень недобитого мной клинического изварщенца. А дальше моё заявление в ОКСВА, неудачное приземление с парашютом, операция, как результат 100% отсрочка на три года от армии и подделка мной документов, чтобы как можно скорее оказаться в этом пекле, лишь для того, чтобы вопреки всему на льготных условия поступить в МГУ.
      Прошли годы. Ту записку я так тебе и не показал. Хотя хранил её в оружейном сейфе, как самую важную реликвию. Но настал час, и я понял, что вечно жить во вражде и желании мстить невозможно. Слишком много уходит на это сил. К тому моменту я уже был женат и моя трёхлетняя дочь, каким-то  образом постоянно возвращала мои мысли к моему падшему другу. В какой-то момент душевного порыва я поднялся  в квартиру Маркеловых и позвонил. Дверь открыл Кирилл, он как раз готовился к переезду на постоянное жительство в Крым. Без лишних слов я отдал ему изрядно потрёпанное сложенное вчетверо письмо и просто сказал: “Я тебя прощаю”.
     Какой замечательный конец у этой истории! Прямо в твоём духе, мама! Как ты любишь: “...любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, творите добро ненавидящим вас, молитесь за злословящих и преследующих вас,; и тогда станете сыновьями Отца вашего Небесного…” По мне так это бред. Особенно после того, как я вычислил года два тому назад Кирилла Вячеславовича Маркелова на Фейсбуке.  Другая Страна, другие законы. Флаги цветов радуги на каждом заборе. Помнишь, мама сказку о мальчике и Драконе? Нет? Так я тебе напомню:
  В давние времена в неприступном замке жил  ужасный Дракон. Все те, кто хотел убить Дракона, бесследно исчезали. И вот хрупкий мальчик решил сразить Дракона. На счастье ему встретилась старая мудрая Черепаха, которая дала мальчику волшебный меч и открыла зловещую тайну: “Не так трудно сразить Дракона — гораздо труднее самому не стать им!”.
     Мальчик сразился с Драконом и благодаря своему мужеству и волшебному мечу победил его, но Дракон перед смертью успел сказать “Теперь ты — Дракон”. Оказалось, что этот Дракон раньше был человеком, одним из тех кто хотел убить Дракона, но сам превратился в Чудовище.
     Где-то глубоко внутри себя я, до сих пор надеялся, что мой друг детства сумел всё-таки победить в себе Дракона! Но, пролистав его посты и просмотрев все его фотографии, где Киря тусуется с молоденькими мальчиками, я осознал для себя, хотя Белянкин давно уже умер - Дракон по прежнему жив и благополучно преподаёт в одном из институтов Севастополя, а старая мудрая черепаха Лилия Тимофеевна зорко хранит меч, дабы такой как я никогда бы не покалечил её сына.
       Вот мама, пример истинного материнства.
    В отличие от тебя, той, кто всего за неделю до своей кончины тайком от меня призвал к себе внучку, с единственной целью, оформить на неё дарственную на эту твою  скромную подмосковную квартирку, где я прожил всю твою непутёвую жизнь.  Любите внуков - они отомстят вашим детям! В результате чего моя единственная дочь оказалась бы завидной невестой, ещё бы, огромная пустующая двухкомнатная квартира покойной двоюродной бабушки на Войковской, двухкомнатная квартира  ныне здравствующих дедушки и бабушки в Ясенево, однокомнатная квартира в Коньково, где живёт её мать,  а я бы,  неминуемо после твоих похорон лишился единственного законного жилья и, зная свою бывшую, стопудово оказался бы бомжом. 
     Для чего мама? Для чего ты это сделала? Хотела сотворить, но не успела… Тебе не хватило какие-то две недели! Может это высшая справедливость или твой Бог?
         А знаешь что! Я не хочу, чтобы ты подумала, что эта исповедь лишь мусорная корзина! Вместилище всех моих больных комплексов, обид, и запоздалых претензий. Что в моей жизни витало лишь одно зло! Это далеко не так.
   Я благодарен мой бабушке, твоей матери, которая вложила в меня всю свою душу и смогла сотворить невозможное - запрограммировать меня на добро. Царство ей  небесное!
  Я благодарен моему дяде, твоему брату, который яростно защищал меня, пока горькая не сгубила его. 
      Я благодарен той воспитательнице, которая спасла меня после того, как гильотинный маятник детских качель разбил мой лоб, и тому хирургу, который так умело залатал меня!
        Я благодарен тому грузину, что кормил меня сочными грушами!
      Я благодарен, Феонычу, легендарному Дяде Пете, который научил меня выживать и уметь постоять за себя.
      Я благодарен Надежде Егоровне, жене Феоныча, за то, что она всегда меня могла приютить, накормить и позаботиться!
     Я благодарен тому взрослому хозяину орлятской рубки имя которого стёрлось из моей памяти.
   Я благодарен нашему трудовику Олегу Александровичу, отцу многодетного семейства, давшего мне азы живописи!
     Я благодарен нашему военруку, Крониду Михайловичу, проводившего меня в армию, фронтовика, которого я никогда не забуду!
           Я благодарен павшему смертью храбрых младшему сержанту Фипомнову, который оттолкнул меня в сторону и принял на себя фосфорный жар выпущенной по нам ракетницы,
      Я благодарен моему замполиту. Толстому хохлу, суворовцу, который буквально вырвал меня из лап военной инквизиции.
        Я благодарен той женщине, медику, которая спасла меня, рискуя своей карьерой, прописав мне плацебо, и я смог вернуться в строй после посттравматического синдрома.
          Я благодарен  той женщине-проводнику, которая не выпустила меня из вагона на приграничной станции около Бреста, в то самое время когда на головы вышедших покурить отпускников  лился радиоактивный дождь  Чернобыльской АС, о взрыве которой я узнал лишь через несколько часов,  когда под утро уже оказался в Москве. А у моих соседей по плацкарту так и не выросли волосы.
      Я благодарен моему другу, ныне покойному, Толе Копчёнову, весёлому здоровяку, который столько дал мне в этой жизни!
       Я благодарен той неизвестной женщине, которая остановила меня около книжного развала, когда я уже купил книгу “Чёрной магии”.
      Я благодарен моей дочери, которая подарила мне незабываемые моменты счастья быть отцом  и несмотря ни на что показать своему ребёнку, что у неё есть настоящий отец, который всегда её любит и никогда не оставит, отдав последнее. 
    Я благодарен моему пасынку, который стал для меня сыном, удивительному мужественному человеку, который вопреки всему взял мою фамилию, и подарил мне радость счастья быть дважды отцом.
     Я благодарен Вере Васильевне, моей сестре во Христе, матери моего одноклассника, женщине с которой мы вместе крестились в далёком  1986 году, в том самом году, когда я чудом остался жив.
      Я благодарен Зое Михайловне, моему декану заочного Отделения Литературного института, за то, что она подарила мне радость дружбы и счастье быть востребованным.
      Я благодарен своим учителям русского языка Татьяне Евгеньевне и Надежде Михайловне - гениальным преподавателям подарившим мне мир зазеркалья русской словесности!
     Я благодарен моему другу боевому офицеру, казаку, прошедшему все мыслимые и немыслимые горячие точки со времён СССР, ставшего для меня старшим братом.
     Я благодарен моей любимой жене, которая с юмором относится к тому факту, что она у меня пятая законная супруга, и что в моей жизни до неё к моим сорока пяти годам было уже семь женщин, на четырёх из которых я женился, да так и не сумел прожить с ними, за исключением матери моего ребёнка, от трёх дней до одного месяца, четырежды теряя всё своё состояние от пятикомнатной квартиры в центре Москвы, до загородного дома и приличного куска земли на Туманном Альбионе. Я благодарен моей Любимке за то, что она верит мне и бережёт меня от всего зла этого мира воспринимая меня таким каков я есть.
     Все эти вместе люди - то, что они сделали для меня, их слова, поступки - всё это могла бы сделать для меня и  ты.  Будь у тебя чуточку больше времени на сына, и меньше на преодоление всех своих ужасных заскорелых комплексов и надуманных истин. Мне всю жизнь нужна была та самая мать, которая бросается на амбразуру, чтобы спасти своего ребёнка, а не оставляющая после себя послевкусие смерти черновиком дарственной бумажки о лишении меня права на жизнь, пусть и в отдельно приватизированном тобой карликовом мире квадратных метров твоего тщеславия! 
      Накануне твоей смерти мне приснился этот удивительный сон. Я иду по разрушенному Бродвею и среди его руин вижу чудом уцелевший православный Храм. Больше похожий на часовенку. Огромные дугообразные окна с выбитыми стёклами. Его белоснежные стены играют на солнце. За ажурными коваными решётками окон стоит монах. Он в выцветшей от времени чёрной рясе, с непокрытой головой зорко наблюдает за происходящим. Я подхожу к нему по хрустящим под ногами осколкам и спрашиваю всё ли хорошо? Монах улыбается светлой улыбкой и говорит: “Нет такой силы, которая смогла бы разрушить православный храм.  Вы главное не волнуйтесь! С Божьей помощью! Всё хорошо!
     Он узнал меня и я очень надеюсь, что твой Бог есть и тебе дадут прочитать всё то, о чём я тебе тут выводил долгих девять месяцев новой жизни без тебя, мама, хотя, была ли ты причастна к моему бьющемуся сердцу вообще, после того, как наконец-то разрезали мою пуповину и сожгли твоё околоплодное место.
        И знаешь, что, ещё!
   Я буду искренне надеяться, что кроме тебя эти мои строки прочитают и те самые матери-одиночки, и искалеченные ими дети. Первым это послужит уроком и напоминанием того, что в конце-концов всё, что останется от матери, так это посмертная маска исповеди её дитя, а вторых упрочит в мужестве преодоления всех нечеловеческих испытаний, которые могут пасть на их беспризорные головы, злоключений, из которых я чудом сумел вырваться и сохранить лицо человеческое.
     А моя исповедь... пусть это будет твоим планом очищения на всю твою последующую вечную жизнь, вплоть до Судного дня, когда наконец-то “приидет Он во славе Своей и все святые Ангелы с Ним”.

19/09/17-14/04/18
Москва. Земледельческий переулок.