Глава 21. Джаза и Блюз

      
       Татьяна позвонила около десяти вечера. Очень плохо слышно. Перекрывая шум на заднем плане и Татьянин голос, прорвался скомканный обрывок объявления по громкой связи: "… вылетающего рейсом…" Значит, это аэропорт. Татьяна вышла на улицу, и мы смогли поговорить.
       – Привет! Как дела?
       – Куда-то летишь?
       – Не знаю.
       – Это как?
       – Билет есть.
       – Куда, если не секрет?
       – Как ты? – тёмный провал паузы. Непроизнесённое или потерянное в эфире слово? Или просто трубку взяла поудобнее?
       – Нормально.
       – Хотела услышать твой голос.
       – Я тоже рад тебя слышать.
       – Правда?
       – Зуб даю…
       – Мой ёжик у тебя? Жив ещё?
       – Какой? А, да (ёж остался, а вот медведь с пуговичными глазами вновь последовал за хозяйкой).
       – Я разгадала тайну дневника Августа. Мы там тоже есть… Он нас предвидел или придумал. Он знает про нас всё…
       – Ты о чём?
       Татьяна не ответила. Чуть изменившимся голосом продолжила:
       – Я вчера нашла твою расписку. Хотела сразу тебе позвонить, но не решилась. Папа был шутник! Я не ожидала…
       – Что папа такое придумает?
       – Что ты так меня любил… А подпись? Это то, что я думаю? Это кровь?
       – Дурацкая история.
       – Отчего же? Красиво… Хотя и неожиданно, тем более для Ивана Петровича.
       – Бумага у тебя?
       – Я её сожгла. В камине. Я многое сожгла... Ты свободен! – её голос едва заметно изменился со времени нашего расставания, но сохранил интонацию недосказанности некоторых фраз, заставляющую собеседника ловить гамму смыслов и удерживать несколько расходящихся нитей разговора. Сожаление об уничтоженном в эмоциональном, сиюминутном порыве "артефакте"? Воспоминание о горящей бумаге и нахлынувшем в тот момент потоке мыслей, зеркальный ряд множества отражений? Разочарование и сожаление о несбывшемся, прорывающиеся через браваду и бодрый голос? Впрочем, зная склонность Татьяны (как и её родителя в случае с распиской) к театральным эффектам, допускаю, что мой вексель уничтожен другим способом, либо вовсе невредим. Рукописи не горят, а долговые расписки?
       – Спасибо… Действительно дурацкая история, я боялся, что сие обязательство попадёт не в те руки и будет подано в виде дешёвой сенсации.
       – Насильно мил не будешь… Мне не нужна расписка. Знаешь, – Татьяна заговорила быстрее и сменила интонацию, – тут невеста, прямо в свадебном платье, и жених. Похоже, летят моим рейсом… Здорово, правда? Полёт в новую жизнь…
       – Да. Романтично. Но хлопотно, – я подумал, что лететь в свадебном платье не очень комфортно.
       – Я… – она замолчала.
       – Тань?! Пропадаешь! Связь плохая.
       – Я здесь… Я… У меня рейс… – она опять замолчала и затем чётко произнесла пункт назначения.
       – К северной подруге?! – я готов был разбить телефон. Смерть несущему дурные вести!
       – Ты же знаешь, что нет…
       – Значит, я был прав.
       – Прости...
       – Передавай привет.
       – Он ещё не знает, что я еду. Я еду не к нему! Я еду, чтобы вернуться оттуда назад, к открытой двери. Мне нужно попробовать ещё раз. Я вернусь.
       – Какая дверь? Куда? Ты о чём? – кроме Татьяниных заклинаний "я вернусь", я ничего не понял.
       – Я не уверена, что всё должно быть именно так, что это сработает. Билет можно поменять.
       – Билет можно.
       – Больше ничего?
       – Ты хочешь, чтобы я тебя отговорил?
       – Нет. Да. Я не знаю…
       – Ты же приняла решение. И, я думаю, давно.
       – Нет, недавно. Я не принимала никаких решений. Живу одним днём, плыву по течению. Билет я купила два часа назад. Были свободные места.
       – Счастливого пути.
       – Постой! Прости меня! Спасибо тебе за всё… – судя по голосу, Татьяна приняла окончательное решение. – Я тебя действительно любила.
       – Бесчувственного эгоиста?
       – Да.
       – Ты не опоздаешь?
       – Прощай.
       – Удачи! И… – пока я попытался подавить досаду, злость, обиду, ревность и ровным голосом произнести финальное и очень мне нужное "прости", Татьяна повесила трубку.
       Попытался уснуть. Едва задремал, звонок в дверь – приехала Татьяна. Я втайне надеялся, что она придёт ко мне, чуть сам не поехал в аэропорт. Побоялся, что не успею до вылета, что уже не застану её на земле, что глупо пытаться поймать то, что упустил, сознавая, что уже не вернуть к жизни нашу любовь, а длить её агонию – жестоко.
       Татьяна медленно переступила порог. Разжала пальцы, небольшая дорожная сумка с привязанной к одной ручке мягкой игрушкой, белым медвежонком (дорожная инкарнация Михи?), а к другой – биркой "Cabin" упала на пол. Я даже не успел подхватить её ручную кладь.
       – Здравствуй! – она остановилась, не смея шагнуть дальше.
       – Проходи. Передумала лететь?
       – Я сама не знаю, что делаю, и что надо делать.
       Я помог ей раздеться, взял пальто. Татьяна сняла с шеи и плавным движением набросила на крючок вешалки тонкий розовый платок. Все её движения были медленными, сомнамбулическими, как будто требовали усилий или причиняли боль. Она прошла в комнату и села на диван, глядя перед собой.
       – Я ненадолго, скоро уйду. Я хочу, перед тем как уйти, рассказать тебе многое. Сказать правду. Если я что-то упущу, ты, пожалуйста, спрашивай. Я хочу, чтобы ты знал обо мне всё. Я разочаровалась было в тебе, в себе, в жизни. А сейчас я как будто на пороге чего-то нового. Нет, не нового – другого. Я знаю, я чувствую, что завтра всё изменится для меня и для тебя. Мне немного страшно. Не знаю почему. Я как будто заблудилась в дремучем, тёмном лесу, но сейчас вижу тропинку, ведущую из леса к свету, и слышу голоса. Я не знаю, кто там, я не разбираю, что они говорят, голоса удаляются, становятся тише. Я боюсь, что, если я их не догоню, они уйдут, а я останусь. Навсегда. Нужно идти, да? Что думаешь? Идти страшно, оставаться – тоже.
       Я подумал, не пьяна ли Татьяна? С чем связана эта спонтанная попытка исповедаться? Присел рядом. Татьяна словно не заметила моего приближения. Сквозь аромат знакомых духов чуть заметно пробивался запах самолётной гари, наведённый её недавним пребыванием в аэропорту и закреплённый холодным октябрьским воздухом.
       Мы не виделись больше полугода, свыклись с мыслью о нашем расставании, не предприняв ни одной по-настоящему серьёзной попытки восстановить отношения. Татьяна хочет переиграть наше прощание, нервное и эмоциональное, в более спокойном и лиричном ключе? Попробовать "остаться друзьями"? Или начать всё сначала? Или она всё же намерена вернуться к Сергею, и это откровение – ритуал, с которого, по её мнению, должна начинаться новая жизнь? Отдать все долги, расставить точки, простить, не требуя ответного прощения, и распахнуть дверь в новый мир?
       – У тебя когда вылет? Хочешь чаю? Замёрзла? – я поднялся.
       Татьяна остановила меня, сжав мою ладонь ледяными пальцами: "Не уходи". Я опять присел рядом с ней. Обнять, прикоснуться или заглянуть в глаза. Нет, не могу. Или не хочу? Странное её оцепенение передалось и мне. Мы молчали достаточно долго, глядя каждый перед собой и думая о своём. Татьяна всё ещё держала мою руку. Пальцы её так и оставались холодными.
       Она начала неожиданно, заговорила спокойным и ровным голосом:
       – В детстве у меня был попугай, его звали "Джаз". Обыкновенный, волнистый. Жёлтый, с зелёными крыльями и спинкой. Он был говорящий. Если легонько постучать по прутьям клетки, он смешно тряс головой и скрежетал что-то похожее на "чжа", "фессор", "чаня", что соответственно обозначало его имя, папу и меня. Учила говорить его мама, но её имя он называть не научился. Правда, позже, когда выяснилось, что это – девочка, мы какое-то время называли птицу "Джаза". Но новое, гендерно верное имя не прижилось. Пары у Джазы не было, соответственно выводить птенцов ей не пришлось, и мы постепенно вернулись к первоначально принятому, что это – он. Джаза снова стала Джазом.
       У неё была такая причуда: время от времени она впадала в тоску, переставала клевать свои зёрна, разговаривать и реагировать на людей. Она начинала методично выщипывать себе перья на груди. Мы думали, что, может быть, у неё наступал период, когда попугаи вьют гнёзда, и ей не хватает крепкого мужского крыла. Мы её выпускали из клетки, она не хотела даже летать, хотя в другое время делала это с удовольствием. Купили для неё на птичьем рынке мальчика и подсадили его в клетку. Сначала она не могла надышаться на него, всё охаживала, чистила ему перья, кормила из клюва, но потом чуть не заклевала его до смерти. Жалкого и потрёпанного Блюза (так назвали мальчика, он был бело-голубой масти) пришлось вернуть продавцу. Успокоило Джазу только подвешенное в клетке зеркало, на котором она и сосредоточила всю свою любовь и внимание. Она перестала рвать перья и могла днями напролет ворковать с зеркалом и кормить его вкусными просяными зёрнышками. И тут дело не в себялюбии, не в эгоизме, а в том, как мне кажется, что Джаза вряд ли ассоциировала себя с отражением, но считала зазеркальное существо идеалом, который полностью совпал с её ожиданиями, поскольку был сотворен самой Джазой по своему образу и подобию, отзывчивый и молчаливый, возникающий в тот момент, когда ей этого хотелось…"
       Татьяна замолчала.
       – Я не очень-то разбираюсь в попугайских, если так можно сказать, перверсиях. Два грамма перьев, четверть грамма мозга, клюв и когти, ресурсов для высшей нервной деятельности нет, не предусмотрено конструкцией… – я неуклюже попытался пошутить.
       Но Татьяна не отреагировала, оставаясь напряжённой и отрешённой. Я был не уверен, что она не только ощущала мою близость и готовность помочь, пожалеть, приласкать, но и само моё существование.
       – Я по сути такая же Джаза, – ответила Татьяна.
       – А я? Блюз? Или зеркало?
       Татьяна не ответила. И я подумал, что, следуя непростым судьбам её пернатых питомцев, я скорее Блюз. Битый, но настоящий. Не сумевший попасть в её зазеркалье и не способный переселить её в мир реальный.
       – А с нашими птенцами? С тестом на беременность? Всё действительно "обошлось"? – спросил я и подумал, что рождение ребенка помогло бы Татьяне закончить её затянувшуюся, уходящую корнями в детство, усложняющуюся игру.
       – Никакого теста не было. Я всё придумала. Всё обошлось. Я просто дура была! Напридумывала, накрутила себя и устроила истерику! – Татьяна говорила с возрастающей после каждой паузы, разделяющей фразы, злостью в голосе. – Но, если бы тогда это действительно был ребёнок, он был бы твой, и ничей больше.
       – Тогда… А сейчас? Или… полгода назад?
       – Не знаю… – Татьяна вздохнула и покачала головой, – Прости меня, за всё, что было. Ты в чём-то был прав. Я насчёт Сергея. Я никак не могла понять, кого больше люблю.
       – Если любишь двоих – значит, не любишь ни одного. Я тебя прощаю. Ты тоже… Меня прости.
       – Я знала, что ты простишь. А теперь я понимаю, что не смогу простить сама себя.
       – Принять прощение иногда сложнее, чем простить другого.
       – Мама. Моя мама так живёт почти всю жизнь. Я узнала недавно, после папиной смерти, что Иван Петрович не настоящий мой отец. То есть настоящий, родной, но не биологический, так это называется. И он это знал. И простил маму. Он её любил. И меня очень любил. Но мама себя не простила. Ошибки молодости иногда оставляют незаживающую рану на всю жизнь.
       Татьяна вдруг поднялась и стремительно, словно боясь передумать, шагнула к двери: "Мне пора". Она накинула пальто, на мгновение задумалась и, глядя мне в глаза, вынула из сумки и протянула бумажный конверт: "Открой завтра, не сейчас. Обещаешь?"
       Я пообещал.
       – Ты вернёшься? – спросил я.
       – Не знаю, – она отвела взгляд.
       – Я тебя провожу.
       – Нет, пожалуйста! Я сама.
       – Хотя бы сообщи, как доберёшься.
       – Я напишу тебе письмо. Большое. Обещаю. Как смогу.
       Татьяна ушла. Как мираж, остался забытый ею невесомый розовый платок на вешалке. Жаль, что всё так глупо вышло. Если бы начать всё сначала, было бы иначе? На сто ответов "да" сто вариантов "нет". Татьяна бежала из своей пустыни одиночества, тогда как я уверенно туда шёл. Мы встретились, но эта встреча двух путников, идущих в противоположных направлениях. Встреча длиною в миг, длиною в целую жизнь.
       Уснул под утро. Снился падающий, горящий бомбардировщик, "Белый лебедь", которым почему-то управлял Август II. Я метался, пытаясь найти выход, но все двери были фальшивые, нарисованные краской. От жаркого пламени краска вздувалась, пузырилась и сворачивалась, обнажая ржавый металл. Двери исчезли. Надежды на спасение нет. Среди общего огненного хаоса жаркий ветер внутри самолёта кружил трескучие искры, клубы дыма и перелистывал горящие страницы дневника Августа II.
       Разбудил меня звонок телефона. Подскочил: "Проспал". Почти восемь. Нашёл трубку, глянул на экран: "Нет, не с работы, номер незнакомый".
       – Александр? – глухой, старческий голос.
       – Да.
       – Включите телевизор, новости. Этот был Татьянин рейс. Её телефон не отвечает.
       – Вы кто?
       Отбой.
       Кинулся к телевизору. Специальный выпуск. Самолёт при посадке выехал за пределы взлётной полосы, врезался в какие-то постройки и загорелся. Большая часть пассажиров погибла.
       Схватил телефон, бесконечно, мучительно долго набирал номер. "Вызываемый абонент… вне зоны обслуживания… попробуйте позвонить позднее…" Всё. Конец. Поздно. Ледяная пустота.
       На следующий день имя Татьяны появилось в скорбном списке. Я об этом узнал много позже. Я это знал сразу. Почувствовал, как часть меня, обожжённая пламенем, навсегда сделалась сухой, бесчувственной и безжизненной. В моих силах было остановить Татьяну. Не захотел. Не смог. Не решился. "Потом значит никогда".



Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2018/05/02/1696
Следующая глава: http://www.proza.ru/2018/05/02/1709