Ночь темна

               

   1.Испытание свободой  (Иосиф Бродский)

  Распределение событий его жизни просматривается между двумя картинками с интервалом  сорок пять лет. Поэт сам описал их в «Набережной неисцелимых».
 
  Первая. Старик на деревянной ноге, пытавшийся влезть в вагон на станции под Ленинградом, осаженный кипятком из чайника в руках пассажирки и растоптанный толпой осаждающих.  (1945-й год, война только  кончилась)
   
  Вторая. Чувствительный немецкий господин в отпуске, ежедневно говорящий по телефону со своей матерью из отеля в Венеции. Мать умирает, и потрясенный господин просит на память телефонную трубку. Дирекция идет навстречу,  включая стоимость трубки в счет. Драма на уровне удобств и комфорта. Если угодно, союз комфорта и человека на разных ступенях цивилизации. Это Венеция, где на куполе таможни каменная Фортуна сложила свои крылья в знак того, что лучшего места в мире нет.

  Действие обеих картинок тяготеет к гуманитарному немцу В.Набокова из «Других берегов» - коллекционеру фотографических изображений смертной казни и любителю созерцать подобный вид человеческих взаимоотношений.

  Безмерное отрицание, как правило, стремится к пределу. Бродского оно подвигает к эмиграции. «...Лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником и властителем дум в деспотии». Это суждение помогло Бродскому выстоять, тем и хорошо. И вот жизнь с ощущением капкана позади.   Но, как известно, весь мир - тюрьма, что повторил другой специалист по несовместимости и тайным драмам принц Гамлет. Возразить ему пока нет причин. Скорее наоборот. Чем дальше по дороге живой истории, тем гуще ряды надзирателей. Испытание Свободой оказывается страшнее их. Кто не верит,  пусть прочтет «Господин К. на воле» Матея Вишнека. «Ад – в тебе», - говорит ироничный автор, побывавший в двух ипостасях - Йозефа К. у себя, в Румынии, и Козефа  Й. – во Франции, куда перебрался. Имя героя намекает на роман Франца Кафки «Процесс» и как бы задает румынскому автору уровень.

  Выпущенный на свободу, господин Козеф Й. не знает что с ней делать, готов обратно в тюрьму. На родине Ж.-П. Сартра, утверждающего: ад – где    угодно, но не в тебе – подобная готовность Козефа Й. несколько обескураживает. Тем не менее, статистика выпущенных из тюрьмы на свободу действительно насчитывает сотни самоубийств. 

  Трудно представить, что было бы с Бродским на других берегах, если бы судьба не послала ему Исайю Бёрлина. Именно послала, потому что Бёрлин разыскал его сам.
Судьба редко поднимает паруса, не ведая направления ветра.  С ней ничего случайного не бывает.  Так и в тот день, когда жена  Стивена Спендера, у которого Бродский нашел пристанище в Лондоне, позвала новоиспеченного европейца к телефону. Звонил Исайя Бёрлин – давний друг хозяина дома.

        2.Королева-бродяга  (Анна Ахматова)
       
  В «Поэме без героя» Бёрлин назван Гостем из будущего.

  Он не станет мне милым мужем,
  Но мы с ним такое заслужим,
  Что смутится Двадцатый Век.

  Эти строки  Ахматова написала не потому, что надела маску Кассандры, сожалея, что возраст отнял у нее роль Елены прекрасной. Разумеется, в пространстве ее вдохновения, возраст, в общем-то, значения не имел. Дона Анна, с Командором ли, без Командора,  в принципе, не нуждается в земных измерениях.  Разве что «королевой-бродягой» ее величали знакомые.

  Время показало - Ахматова сделала, что обещала.
Ахматова полагала, что  войну «холодную», наступившую после Великой Отечественной, затеяли из-за нее.

  «Она видела в себе историческую фигуру, предназначенную стать виновницей мировых конфликтов», - пишет Бёрлин, вспоминая первую встречу с ней осенью 1945 года. Как другие, задетые ее самомнением, он тоже считал ее идеи о начале «холодной войны» навязчивыми. Собственно, масштаб ахматовской личности – ни что иное как проблема мужского самолюбия. Так было со всеми, кто оказывался рядом с ней.

  Простое сопоставление дат свидетельствует, что Ахматова, ожидающая каждую ночь посланцев кровавого Владыки Мрака, как была, так и осталась Поэтом, а в силу характера – изощренным стратегом-провидцем.   
 
 Дата первая – 16 ноября 1945 года.  Фонтанный дом (Шереметевский дворец, его занимает Институт Арктики и Антарктиды), в садовом флигеле - коммуналка, у Ахматовой здесь комната. Как все прочие обитатели она имеет  служебный пропуск для входа, в графе «должность» - значится «жилец».   Сюда тридцатишестилетний Исайя Бёрлин, бывший петербуржец,  в ту пору сотрудник Британской миссии, приходит, чтобы познакомиться с той, которая некогда написала «Слава тебе, безысходная боль!». Воображение Ахматовой, неотделимое от образов античности, а в них -  от собрата по музе Вергилия - автора «Энеиды», видит в пришельце «как бы звездой ведомого» Энея. Себя она представляет на месте Дидоны – скорбной вдовы царя Карфагена, куда после бури забросило иноземца Энея. «Кто был моим мужем, взял с собой мою жизнь и право любить» - приблизительно так говорит Дидона на античных страницах, где богине Венере не терпится распалить ее страстью к Энею.
   
  Встреча с Бёрлиным разбивается, прерывается людьми, то один, то другой создают   неожиданные ситуации. Среди других и сын Черчилля Рандольф, как обычно, нетрезвый. Богемная неразбериха продолжается, пока Бёрлин, не отвязывается от своих и не садится за стол в компании знакомых Ахматовой. За водкой с картошкой проходит беседа.   
 
  Наконец хозяйку и Бёрлина оставляют одних. До утра.
    
  Комментаторы, особенно иностранные, касаясь этой темы, клянутся, что участники вынужденного рандеву друг к другу не прикасались. Разница в возрасте – двадцать лет – представляется им гарантией от многообразия человеческих отношений. Возможно, слово «ночь» и отсутствие третьих лиц смущают нравственность толкователей? Впрочем, как сказано выше,  лица до определенного часа имелись  и даже оставили свидетельства в Деле оперативной разработки, заведенном в 1938 году под грифом: «скрытый троцкизм и антисоветские настроения», например, Софья Казимировна – агент специальных служб. Надо отдать должное: секретный сотрудник Софья Казимировна скорее отписывалась, чем  доносила, сообщая очевидное, известное всем. А вот в личных дневниках она давала волю своим впечатлениям.  Например: «На эстраде Ахматова, средневековая, черная и прекрасная, мудро и благородно несущая в старость свою женскую прелесть и странное очарование древней статуи и змеи». Не обойдена  Ахматова в тот вечер 16 ноября вниманием  и второй осведомительницы, которую звали Анта - тоже из близких знакомых. Анна Андреевна сама позаботилась, чтобы они, а не какие-нибудь подосланные новички, были рядом.
Даже отбросив специфические особенности  послевоенной советской жизни, любой джентльмен причислил бы встречу лицом к лицу с вечера до утра к разряду обреченных на тайну. Она и осталась тайной, но степени ее толкований приобрели  математическую бесконечность. Особенно в глазах власти, к джентльменству не склонной. Озабоченная ловлей шпионов, власть повсюду выискивает свое.

  Доказательством этого становится мелкая штукатурка, осыпавшаяся в комнате кое-где и обнаруженная хозяйкой через пару дней после встречи с Бёрлином. Уж конечно, не интерес к светскому диалогу как забытому виду искусства – этому своего рода интеллектуальному интиму, заставил спецслужбы установить в стенах «прослушки». 

  Дата вторая - 5 марта 1946 года. Фултонская речь Черчилля - о задачах западных демократий в мировой политике, об угрозе для христианских цивилизаций коммунистического центра с полицейским правительством и тотальным контролем. Начало «холодной войны» - глобального противостояния СССР - США и их союзников. «Железный занавес» опускается. Не секрет, что в городе Фултон (США) некоторое время  Бёрлин состоял в английском дипломатическом корпусе. Отсюда он докладывал Черчиллю о положении дел; по признанию адресата чтение посланий Бёрлина было одним из любимых занятий английского премьер-министра. Естественно, появление Бёрлина в Ленинграде в доме Ахматовой не могло не произвести впечатления на советские специальные службы. Тем более если известно, что Уинстон Черчилль редко упускал случай, чтобы не навязать доверенному лицу задание, и что даже Лоуренс Оливье – один из лучших исполнителей шекспировских ролей не миновал этой участи в период своей работы  в Голливуде. 

  В своих воспоминаниях Бёрлин пишет, что его поездка в СССР была вызвана неосведомленностью Черчилля, который не знал, как планировать послевоенные отношения с Кремлем, какая у бывших союзников обстановка, особенно в среде творческой интеллигенции, каково настроение. Иными словами: это был случай, когда гость – не только гость, но и возможный тайный агент, а Уинстон Черчилль – не только премьер-министр Соединенного королевства, но и политик, от которого,  по выражению главного советского диктатора, «ничего хорошего ждать не приходится».
 
  Дата третья - 14 августа 1946 года. Напечатано разгромное постановление оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» - об идеологическом состоянии советской литературы. Персонально М.Зощенко и А.Ахматова  подвергаются зверской критике, за которой следуют исключение из Союза писателей, удаление книг из магазинов, библиотек, прочие неприятности «в целях наведения надлежащего порядка и нравственного здоровья общества».

  Если Черчиллю понадобилось три с половиной месяца, чтобы сориентироваться в обстановке, то наши развезли это занятие на целых полгода. Тем не менее, даты близки, хотя и не настолько, чтобы внушить доверие к навязчивым идеям бывшей «царскосельской веселой грешницы» (слова Ахматовой). Но опять же, если вспомнить, что Бёрлин явился по заданию Черчилля,  то логика Ахматовой не кажется странной.  И стихотворное предсказание (оно же – пророчество: "мы с ним такое заслужим...") из «Поэмы без героя» становится не чем иным, как следствием этой логики. А предсказание от пророчества отличается разве  более длительным сроком осуществления.

  Когда в 1972 году Бродский приезжает в Англию, Ахматовой уже нет в живых. Но есть шестидесятитрехлетний Бёрлин - теперь публичный интеллектуал, русофил и сионист одновременно, теоретик либерализма, миротворец, удостоенный самых престижных наград, в том числе и Палестинской премии мира. Известны его надежные связи в Оксфорде, Вальпараисо, Тасмании, на Гаити, в Ванкувере, Кейптауне, Японии.  Его влияние уже опробовано в Италии на присуждении Ахматовой премии Этна Таормина  (1963-й),  в Оксфорде - Почетной степени доктора (1965-й). Ахматова не скрывала, кому обязана, она вообще смотрела на жизнь трезво, хотя приставленная к ней та самая сообщала: «объект» при случае   «водку пьет, как гусар».
 
  Бродский не собирается превращать ее имя в товар. Он называет себя лишь  "Яблоком, упавшим с ахматовского дерева", не переоценивая внимание к нему английского сэра. Он знает: быть яблоком, даже ахматовским, мало, чтобы другие, не обладающие всеведением Бёрлина,  увидели в нем Поэта. Но Бёрлин верен себе. Отверженность Человека, принявшая форму внутренней эмиграции, как у  Ахматовой («негативная свобода» по Бёрлину), его, теоретика либерализма, не может оставить равнодушным. «Чужих мужей вернейшая подруга и многих безутешная вдова» памятна ему не только этими строками. Но и другими, также вошедшими в книгу мировой литературы: «И если зажмут мой измученный рот, которым кричит стомильонный народ…».  Бёрлин, автор «Философии свободы»,  знаток и ценитель литературы, не был бы самим собой, если бы не услышал ахматовский крик и не увидел в Бродском очередную жертву дикарского шельмования (суд в 1964 году, ссылка на север), из которого его вытащили буквально всем миром. Отзывчивость стала призванием английского интеллектуала, чужие жизни – почти специальностью. Но дело не только в том, что он слышал безмолвный крик, даже звук шагов тех, ушедших по коридорам в небытие.

  Роковая встреча 45-го года давно обросла мифами, а главное - стихами Ахматовой. Бёрлин не просто персонаж таинственной истории с ноткой французского шарма, но и поэтический адресат. В одном лице Эней, Дон Жуан, Командор, в чем-то Германн, настолько же Шерлок Холмс. Время поубавило мужское тщеславие. Оно уже не мешает понять, почему романтическую «полночь»,  Ахматова называет в поэме «злой», а на карнавале призрачных масок тихо звучит:
 
  Только как же могло случиться,
  Что одна я из них жива?

  Поэтическое зазеркалье дает глубинную правду: что значило для советского гражданина уединение с иностранцем вообще, а для опального поэта – в частности. (Ахматова была вычеркнута из официальной литературы в середине двадцатых годов после статьи Троцкого о внутренних эмигрантах. И неважно в этом случае, что Троцкий сам потерпел, важно, что он вырыл яму. Лишь в 1940 году журнал «Звезда» рискнул напечатать восемь ее стихотворений). Каждый иностранец считался шпионом. Бёрлин оценит это, когда приедет второй раз, в 1956 году, и Ахматова скажет: ее сын в тюрьме, встреча с Бёрлином невозможна. Да и новость, преподнесенная Бёрлином, не вдохновляет: в Англии он женился.  Не надо бёрлинского ума, чтобы понять что, семейные отношения, как правило, не способствуют дружбе с одинокой женщиной, даже избранницей с богатой страстной историей. Но чтобы понять другое, одного ума мало. Надо пожить в шкуре Ахматовой (прошу прощения за воспетую шаль), вынести публичные хамские оскорбления, предательство коллег, надо знать чем кончается ночной стук в дверь и что такое кошмары во сне, принимаемые им, Бёрлином - «темным слушателем», за бредни:

  А за проволокой колючей,
  В самом сердце тайги дремучей –
  Я не знаю, который год –
  Ставший горстью лагерной пыли,
  Ставший сказкой из страшной были,
  Мой двойник на допрос идет. 
  А потом он идет с допроса,
  Двум посланцам Девки безносой
  Суждено охранять его.
 
  И еще понять, что в Советском Союзе так жили очень и очень многие. А некоторые из них, обладающие талантом,  принуждали себя, как Ахматова, к сочинениям вроде «Слава миру» – этой разновидности грехопадения, бесполезного, принесшего лишь унижение. Что было, то было. Повторяя Ахматову: «Еже писахъ – писахъ». Сама призналась: взяла эти слова у Понтия Пилата.

  Вероятнее всего пристальное внимание к судьбе Ахматовой далось Бёрлину не сразу. Думается, глаза ему открыл стихотворный цикл «Шиповник цветет». Замечая «Друг о друге мы молчать умели», Ахматова называет тот вечер «медленной отравой в моей загадочной судьбе». Более того: «И он всех бед моих предтеча». Обращается к пришельцу: «Ты не знаешь, что тебе простили». И спустя годы: «А было это - только рана / И муки облачко над ней».

  Есть в этом цикле восьмистишие, обезоруживающе откровенное, заставляющее оставить на время разговоры об игре Ахматовой в великую поэтессу, о позе.
 
  И увидел месяц лукавый,
  Притаившийся у ворот,
  Как свою посмертную славу
  Я меняла на вечер тот.

  Теперь меня позабудут,
  И книги сгниют в шкафу.       
  Ахматовской звать не будут
  Ни улицу, ни строфу.
                27 янв. 1946

  Наверно, Бёрлин наведывался в эти стихи не раз, если при встрече в английском клубе Бродский отмечает в его лице выражение «потенциальной жертвы», а в голосе – «смесь смущения и гордости». Нейтральное примечание Бродского «…и мне вдруг стало спокойно» делает ему честь и наводит на мысль о незримом присутствии самой виновницы разговора.

  Начитанные люди, оба собеседника понимали, что слова Горация: "Поэтов ненавидят" ("Оdеrunt роеtas") на все времена. Сам Бродский назвал эту враждебность «экзистенциальной сутью миропорядка». Но ратовал за то, чтобы антология поэзии была везде: ведь никто не возражает против Библии, которая есть в любом мотеле, а сама Библия не возражает против соседства с телефонной книгой. Не возражать еще не означает признать: союз - это дело небес, где союзы и заключаются, но  земля – не то место, где  они укрепляются. И Библия, и Антология – явления одной судьбы: пребывают отдельно от закоулков большинства человеческих душ, куда ни Христос, ни Пушкин, ни тем более Бродский, не заглядывают. Поэту от такого союза ничего не светит: он  в любом обществе инородец - отторгается всем, что не он,  значит почти тотально. Потому, когда речь о поэтах, гордостью человечества их можно назвать чисто условно: дабы связать несвязуемое.


  Теперь перевернем ахматовскую страницу в жизни Бёрлина и попробуем дать его портрет без Ахматовой.
          
   3.Посланец Черчилля  (Исайя Бёрлин)

  «Если я найду людей, которые поклоняются деревьям не потому, что это символы  плодородия, не потому, что у этих божьих созданий есть своя жизнь и тайная сила, - пишет Бёрлин, - … и спрошу в чем тут дело, а они ответят: «Ну, это же древесина!» я их просто не пойму…»  Такое может сказать человек, который уважает чужую жизнь как свою. А это редкость. Особенно для России.  И с таким человеком встречается тридцатидвухлетний Бродский. Да не в одном из «множества Богом забытых мест» вроде архангельской деревушки Норинской, где был в ссылке сельхозрабочим, в домике с разбитым стеклом и вечно дымящей печкой, а в Лондоне, в роскошной библиотеке для интеллектуальной элиты клуба Атенеум, над греческим портиком которого – позолоченная Афина, статуя мудрости. Сюда на чашку чая позвал его Бёрлин во время телефонного разговора на квартире Стивена Спендера.

  Под каменной богиней – классические колонны, над ней – карниз-копия Парфенонского фриза, при ней вечно поднятая приветственная рука. Язычница, она приглашает по-христиански, так и слышишь: «Мир входящему». (Замечу, что в этом смысле и архангельская деревушка не оплошала. На то она и деревушка - с корнями и почвой – чтобы отзывчивому уму дать понятие о своем месте в мире. Пребывание в ней Бродский называет одним из самых счастливых периодов своей жизни.) Вот куда приводит Судьба. А скорее, тень королевы-бродяги Ахматовой,  исчезнувшая перед парадным подъездом: ведь женщинам в этот клуб вход запрещен. Даже если им протежируют авторитеты вроде Диккенса и Теккерея, некогда состоявших в клубе и в качестве призраков не покидавших его.

  «С Бёрлином миру открывается еще один выбор», - пишет Бродский. И поэт его делает. Он сам говорит: всеведение Бёрлина «мужественно, и поэтому ему можно и нужно подражать, а не только аплодировать или завидовать». Как известно, добровольное подчинение не противоречит чувству свободы. Иногда свобода с него начинается. Это еще Цицерон сказал, ставя выверенную разумность выше разных там метаний души. С ним можно не согласиться, но тут уже другая история. Известно также, любая реальность мало считается с человеком; обрушиваясь, застает не в форме. Но, оставаясь сама собой, она вовсе не предполагает перерождения высокого в низкое, она дает шанс на масштаб поведения - выбор за человеком.

  И вот худо-бедно слово Бродского обретает полетность не только русской, но и английской речи, а частная жизнь - огласку. Правда, частная жизнь, заявляющая о себе, перестает быть таковой. Публичность обращает отшельника в экспонат. Противостояние внешних социальных систем заталкивает гражданина мира в рамки биографии, черты профанируются, соизмеряются с политической конъюнктурой. В определенных условиях и признание становится тенью, которую бросают на поэта современники. Из логики общеизвестного признание редко выходит. Оно столько же  угождение вкусам, сколь и отражение объективного положения вещей. Лишь понятие "бесценно", на котором настаиваю, безразлично к любым человеческим жестам. Лишь оно гарантирует что-то, что поважнее престижа и денег.  Конечно, оно не имеет силы официального доказательства, а только этим измеряется  любая человеческая стратегия, в том числе и моя. Заметьте – человеческая, потому что есть еще и другая, скажем божественная, для которой не всё двояко.

  Итак, пришла пора поставить еще одну дату в нашем перечислении.
1987-й – год присуждения Нобелевской премии Бродскому. Кстати и привести слова  одной из главных доброжелательниц Бродского - писательницы Ф.Вигдоровой, той, которая сделала стенограмму суда над поэтом в феврале 1964 года. «…Я никогда не забуду, - пишет она Э.Герштейн, - как он стоял в этом деревянном загоне под стражей. И, может быть, всё будет хорошо, и он выйдет на дорогу и станет большим поэтом. А скорее всего, никем он не успеет стать, его сломают. Поэту нужны нервы толстые, как канаты. Несокрушимое здоровье. А он болен. Ему не совладать с тем, что на него кинулось».

  Отпустим Ф.Вигдоровой грех неверия. Он так понятен. Он объясним. Вспомним лучше фразу Ахматовой: «Какую биографию делают нашему рыжему!». На фоне письма восклицание Ахматовой не коробит. Особенность ахматовского мышления заметила еще секретная Софья Казимировна в своем дневнике: «Ахматова живет биографически с учетом жеста и слОва на будущее». Задним числом  высказывание Ахматовой теряет часть негативного смысла. Оно  просится приложением к нобелевской речи Бродского, как и  строка Мандельштама: «Исполнилось твое желанье, пряха». Будем  считать награду торжеством во славу и одновременно в память поэзии Серебряного Века. В речи  находят себя  имена и самого Мандельштама и Ахматовой и Цветаевой. «Эти тени смущают меня постоянно, смущают они меня и сегодня. Во всяком случае, они не поощряют меня к красноречию», - говорит Бродский. То, что они смутили Бродского, неудивительно. А вот смутили ли они Двадцатый Век, как предрекала Ахматова?.. Наверно.  Если рассматривать события  под углом заданности и четко выраженной системы координат, их рукотворного, а не божественного воспроизведения. И всё же скрытый смысл тех самых  строк до сих пор будоражит исследователей и провоцирует  множество разнообразных фантазий, близких то к выведению на чистую воду, то к почетному закапыванию. Ахматова же лишь наметила дорогу реальности. Ясно и вызывающе. Остается прочесть ее строки, отбросив амбиции. Преодолеть их лежащую на поверхности простоту – иллюзорную как у «шкатулки с тройным дном».  Бёрлин - Герой из Будущего, которое Ахматова не видела без своей поэзии,  сумел это сделать и раскодировать. Реальность не задержалась с ответом. Она не просто откликнулась, а еще и выявила, кто чего стОит и что чему подражает: Литература - Жизни или Жизнь – Литературе. На высоте оказалась  Литература. Еще реальность обнаружила причину события в старом, как мир, назидании, от самого Ювенала идущем: «Ищи женщину».
 
   4.Венеция остается

  Не зря Бродский пишет: "Красота вместо того, чтобы быть обещанием мира, сводится к награде". Его проза содержит  расшифровки этих слов: "Когда глазу не удается найти красоту (она же утешение), он приказывает телу её создать, а если это не удается, приучает его считать уродливое замечательным… Эстетическое чувство - двойник инстинкта самосохранения и надежнее этики. Главное орудие эстетики, глаз, абсолютно самостоятелен. В самостоятельности он уступает только слезе".

  Наш лауреат неточен, называя глаз орудием и приравнивая его самостоятельность к слезе.

  Есть существительное более обособленное по отношению к глазу и даже слезе - это взгляд. Что откуда берется, достоверно сказать нельзя, но, похоже, с независимости этого самого взгляда начинается отторжение от принадлежности к большинству, "коллективному бессознательному" - этому проклятию человечества.

  Что же до красоты, то здесь Бродский – чуть не Флобер, который писал Тургеневу (25 июня 1876г.): "Вы не находите, что наши друзья слишком мало думают о Красоте? А ведь нет в мире ничего более важного". Я умышленно не вспоминаю Ф.Достоевского, потому что здесь это ни к чему.

  Быть может, образ обласканного и признанного поэта воплотила та самая рыба, которая виделась ему в озероподобном зеркале отеля "Глория", где он останавливался, и которую можно спросить: была ли она счастлива. Ведь Бродский принадлежит поколению, для кого Джотто и Мандельштам насущнее собственных судеб (хотя не ручаюсь, лишь допускаю). А пока синоним абсолютного счастья - запах мерзнущих водорослей, уводящий к воспоминаниям о доисторических хордовых предках. Отделяя этот запах от берегов Балтики, а с ним свои новые впечатления от прежних,  Бродский всё же фиксирует плохую переносимость положительных эмоций - наш соотечественник его сразу поймет. Не исключено, что вопреки себе самому Бродский становится, по выражению Ф.Достоевского, "наиболее русским именно тогда, когда он наиболее европеец". Однако это не тот случай, о котором пишет он же, Ф.Достоевский: «…мне Россия нужна; без России последние силенки и талантишка потеряю». Наш поэт признается: "Я уходил из прекраснейших ситуаций не реже, чем из ужасных".

   И ушел. С Бродским уходит и попытка служения делу (не на фоне, не около, не за счет), почитание слова на уровне филологии, а не улицы, тяготение к эпитету "изящная", без которого литература - обыкновенное ремесло и сплошной запах общественных уборных. "Если вы серьезно относитесь к своему делу,- говорит он, - то выбираете между жизнью, то есть любовью, и работой. Вы понимаете, что это несовместимо. И семейная жизнь тоже помеха" (журнал "Америка", май 1992 г.). Но даже поэт остается человеком. Совмещение литературы с политикой, жизнью оказалось не в пользу третьей. Примечание из Бэкона под пером Бродского трагически уточняет смысл: надежда – это хороший завтрак, но плохой ужин.

  Иосиф Бродский так часто повторялся в Венеции, что сам себе представлялся наваждением. В этом городе он и остался.  Как витающий дух - некто из породы неисцелимых – ныне опознает себя в любимой стихии – воде. Может быть потому, что вода сильнее огня, так чтимого в землях, менее карнавальных, хотя и привыкших палить из пушки по воробьям.

        Постановление оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» было отменено в 1988 году. Осенью.
    
      5. От автора 
      
  Если слова могут превращаться в цветы, то мои строки готовы на это – так исполнится еще одно поэтическое пожелание:
            
             И тогда из грядущего века
             Незнакомого человека
             Пусть посмотрят дерзко глаза,
             И он мне, отлетевшей тени,
             Даст охапку мокрой сирени
             В час, как эта минет гроза.
                Анна Ахматова

Я привожу эти строки, потому что первая вещь из опубликованных мной была "Миф о сирени". Не бог весть что, но она дает мне право чувствовать себя тем самым незнакомым человеком, о котором пишет Ахматова.