Недетские вопросы

Площадь кажется опустелой. Морозно. Вспоминаю все, что видел за день, лишь бы не замечать дрожащего, кричащего, слабого тела. Впрочем, вспоминать-то нечего: больница, очередь, крики. Дети. Девочки, о чем-то шепчущиеся, мальчик в сторонке, мама его, говорящая "Петя, иди поиграй". Он, спрашивающий "Зачем"?
А, собственно, да, зачем? Площадь кажется такой большой, вон там здание с часами, вон там уходящие изгибами трамвайные пути, а зачем? Мне, наверное, тоже стоит пойти, но я...
Кажется, не знаю, куда. События последних дней верней назвать не-событиями, потому что ничего значимого не происходит: вставать, рано утром на пары, потом в «Бургер Кинг», здороваться с продавщицей, узнать, что она тут работает последний день, и вот уже не одна династия работников фаст фудов сменяет друг друга, а ты все приходишь и приходишь, и ешь, и ешь, и ешь, и господи, хватит, пожалуйста, есть, мороз, забери меня обратно, я не знаю, зачем это, но я точно знаю, что здесь делать нечего.
Хочется есть. Как же удивительно и остро хочется есть, как при этом начинают сиять фонари, как будто спрашивают: «Ян, как можно было так задержаться, почему так долго ты был сыт и в тепле?» Они протянут лучи и понесут за собой, как всепоглощающая любовь. Как после этого не слоняться по улицам?
Улицам, которым есть что показать. Женщин, у которых умирают мамы, и они спиваются, и их дома разоряются, и их губы разбиваются, так же, как и их мечты. Нет, моя милая женщина, с характерным запахом, нет, она не умерла, конечно, она не умерла, она абсолютно жива и это я хочу вышагать, пока иду. Мы все живы и смеемся, мы удивительно радостны, и ночь – одна.
Ночь одна, и в первый раз мне это сказал великан, скрывающийся где-то в парке Гагарина. Я помню и злых колдунов, иногда приходящих во сне. Даже они прекрасно знают, что ночь одна, только я это как-то подзабыл.
Зачем я иду по холоду, непонятно куда? Хорошенькое такое зачем. А зачем мы вообще что-либо делаем? В том-то и дело, что не зачем.
Или может, тот мальчик хотел спросить, зачем дедушки остаются одни и пьют водку со случайными собеседниками? Зачем бабушки остаются беспомощны и просят довести их до банка, когда у них внук остается где-то там, в каком-то там клятом университете, но зато очень успешен и вообще молодец? Зачем одногруппницы страдают биполярным расстройством, зачем их выгоняют с пары, когда они начинают плакать, зачем им не с кем поговорить? Зачем столько боли? Я уверен, мальчик подрастет и спросит, что мы творим, а нам нечего будет ответить, как нечего сейчас ответить улицам, улицам, молчащим мне в лицо.
Зачем это знать и что я могу с этим сделать? О, я кое-что могу, на своем маленьком, крошечном уровне, вот, смотрите же:
Это был обычный день — говорю я столбам. Да, — они мне вторят, — совершенно обычный. Дед Михаил вышел прогуляться. Да, прогуляться. И он взял водку. Да, водку. Но пить ее не стал. Не стал? Он очень устал. Устал? Устал. Устал! Он садится на скамейку, достает водку и ждет прохожего. Вот же он. Какой-то парень садится. Будешь? Давайте. Те. Те дни, которые он провел, служа стране, иногда встают у него перед глазами. Становится тоскливо. Пыльно. Становится в шеренгу. Шеренга отправляется прямо на небо. Их провожает великан подземной норы парк Гагарина. Шеренга отправляется на небо, волшебники завидуют, женщина плачет. Солдат встречают с распростертыми объятиями, наконец-то дома. Это что, отец? У меня не было отца, и я начинаю плакать. Я начинаю плакать, слезы падают, становятся цветами. Я отношу цветы на остановку этого дедушки. Шеренга становится облаком. Он становится розовым облаком. Облако разглаживается, становится белым, становится небом. Он возвращается домой. Небо смотрит на меня. Зачем это все, я не знаю и никогда не решусь сказать.
Прости меня, мой маленький мальчик.