Невозвратное

Один знакомый, человек пожилой, мне однажды сказал:
«Я иногда мечтаю, чтобы вдруг открылась дверь
и вошла моя бабушка. И чтобы она погладила
меня по голове, и сказала: «Какой большой ты стал, внучек»,
и тогда я прижмусь к ней и горько-горько заплачу».

***

К бабушке в соседнюю – через одну, область, они ездили строго раз в год и никак не реже. Конечно же летом. Не смотря ни на какие препоны, не смотря на жутчайшие жизненные перипетии тех времён – 90-е, мать его, годы, как-никак. Если быть точным – вторая половина девяностых. Кто жил тогда в своём хоть как-то более-менее сознательном возрасте – тот поймёт. Жрать-то нечего было порой, чего уж говорить об остальном? Мать крутилась, как могла, поднимала в одиночку двоих своих детей, и при всём при этом всё же ухитрялась как-то за год накопить-насобирать на вот эту вот их ежегодную поездку к бабушке.

Это всегда было для них Событие. Причём в любом возрасте - и когда он учился в начальных классах, тогда доживал свои последние годы Советский Союз… И даже уже в подростковом его возрасте при зарождающемся в стране всеобщем капитализме и его неудержимом благоденствии.

Любой ребёнок ждёт лета как манны небесной, как чего-то, состоящего из безудержного счастья и потока удовольствий. И они его ждали, и всегда в том числе из-за предвкушения каникул у бабушки, без этого и лето ведь не лето, вы что!

Они же дети тогда были, и не задумывались куда-то там глубоко и серьёзно. И для них само собой разумеющимися были эти поездки, эти 2-4 недели в гостях у родни в чужом городе, родни, которая вроде бы в первые дни и какая-то незнакомая и настораживающая даже (типа - «Что это за люди, я их не помню»), но всегда искренне тебе радостная: и побалует всяко-разно как только сможет… и по рынкам и магазинам поводит… и в парк КиО местный, пережиток советского прошлого вы прогуляетесь, да и не раз. На каруселях, из тех, которые ещё рабочие, покатаетесь и на колесе обозрения подниметесь над бескрайним зелёным берёзовым морем, и мороженое пожрёте… и на речку и на озёра и, и… В общем, ЗДЕСЬ – ты всегда любимый и желанный гость.

И кто же знал, кто же думал, кто мог догадываться…? Вот и он не думал и не знал. Что… Что всё может вдруг и резко вот так оборваться. Многие ли подростки в свои пятнадцать лет думают о таком: «Бабушка старенькая, помрёт ещё, так что надо не пропускать поездки и встречи с ней»? Конечно никто. Ну или мало кто. Такое – не планируется.

Помнится, вот, к примеру, в 96-м году ездили к ним, то есть к ней – к бабушке. Вообще она была для них прабабушка, но это было таким всегда неважным нюансом, такой незначительной присказкой, что никто и не заострял своё внимание на ней. Помимо неё, прабабушки, была и бабушка конечно же, но видимо не такая… близкая, не такая любимая.

И, кажется, в 97-м тоже он там был, в городе своего детства, присутствовал, ага. Большой уже… ну в том смысле, что – не пацан какой-то мелкий, в машинки играющий и перед взрослыми робеющий. Выпивать тогда начал тайком, как многие в таком возрасте. Душевные терзания уже имелись внутри, свои, сугубо личные, никому не рассказываемые, и в том числе даже любимой бабушке. Хотя, помнится мне – рассказывал он родне своей тамошней, тётке Марийке. Не заценила она откровения его. Но тут обижаться нечего, дело такое, каждый относится по-разному.

А другой раз, через год… или два – не поехал. Семья поехала вся – мама, сестра, а он чего-то вдруг – неа. С друзьями-выпивохами однако закрутилось тогда всё крепко и очень даже увлекательно. Лето было бурным, и всем таким на алкоголе замешанном. Не до чего стало, и особенно не до семьи.

А зря. Зимой того же года бабушка умерла.

И ощущение недовершённости, какой-то фатальной ошибки, совершенной им по тупости своей, из-за характера своего ублюдочного, по безмозглости своей… и уже неисправимой теперь, это ощущение осталось с ним с тех самых пор и на всю жизнь. И хоть как себя матери теперь, ругай, изгаляйся – всё так и будет, так и останется.

Было очень жалко. Себя, в первую очередь, конечно. Все мы, когда умирают наши близкие, в плачах своих жалеем себя, и никого другого. Как же мы теперь будем без них? Страшно становится ведь. Но – проходит день, другой, месяц, год – и ведь ничего, нормально, свыклись! Хотя… Стоит вновь в какой-то момент жизни задуматься, остановиться в суете и начать вспоминать умершего – и тут же возвращается всё та же жалость. Жалость к себе, ещё на чуточку более одинокому после смерти близкого, ещё на чуточку более никому теперь не нужному.

И ничего уже не исправить. Ни-че-го.

***

Много лет прошло с тех пор. Внуку тогдашнему – к сорока годам уже. Семья своя и дети. И, подумать даже страшно - плюс двадцать лет с тех пор. ДВАДЦАТЬ.

Двадцать лет, а он так и не был на могиле бабушки своей. Всё хотелось, из года в год. Сделать… ну, будто какой-то ритуал обхода старых мест, и завершить его, конечно же, на кладбище, там, где ни разу и не был… да всё никак и некогда.

Некогда, перетекающее в никогда.

***

Лет через десять после удалось ему побывать в родном городе, но практически проездом, сутки и не более. Единственное, что он успел тогда – заехать в старый бабушкин дом, всё больше и больше разваливающийся и сгнивающий на болотах, на которых его и построили когда-то, в другой эпохе и в другой стране. Местные уж всё сказали ему, и откровенно отговаривали. Мол, делать там уж нечего, район тот весь замер и помер, людей там нет, и барак тот двухэтажный – уже заброшен и под снос определён. Им-то, местным, чего? Они живут здесь, ездят по этим самым, дорогим его сердцу воспоминаниями улицам каждый день. Они и по сторонам-то – на дома-деревья смотрят совсем не так, как смотрел он…  как будет смотреть… в свой тот единственный день визита. Для него – здесь всё трепетно и грустно, для них – рутинно, а может даже и постыло.

И всё же - заупрямился, сел в автобус и поехал.

Странное это чувство, и непонятные, противоречивые ощущения. Зубы начинает зудить, и внутри всё как-то горестно сжимается, будто пульсирует. И в носу так предательски и сильно щипать начинает… что приходится усилий немало приложить, чтобы сдержаться… Тоскливое такое, беспросветное чувство…  когда автобус привозит и высаживает тебя туда, где последний раз до этой секунды ты был ребёнком. Пацаном с ветром в голове.

Ну, не то, чтобы теперь он дохрена умным стал, конечно. Но тем не менее.

Меньше наивным. Меньше радостным по поводу и без. И меньше счастливым.

Не соврали ему. А была внутри надежда, что соврут? Ха-ха. Дом пустой, выселенный. Нет никого из тех, кто жил тогда здесь, двадцать лет назад. Хоть и не помнит он их никого, честно говоря-то. Они конечно кто-то и померли уже, кто-то – переехали, и было бы в любом случае глупо ждать увидеть их здесь. Ну да и ладно, ведь дети у них были? Да и другая родня какая… кто мог бы оказаться ниточкой для связи с прошлым, с прошлыми событиями, людьми, запахами, ветрами. И это отобрали у него. Как будто по рукам, которыми он тянулся к прошлому своему, к заветному ушедшему детству – рубанули топором – всё, нет здесь ничего, и нехрен тебе лезть!

Стоит дом, одинокий среди зелени деревьев и кустов, разросшихся во все стороны в своей безнаказанности. Вот что уж было у них здесь всегда в изобилии и что до сих пор осталось – это зелень. Начиная с камышей и крапивы на болотистой земле за двором, за стайками, и заканчивая тополями вокруг дома.

Только сперва, прежде чем ты до дома дойдёшь, придётся пройти по тропинке между рядами тех самых пресловутых стаек – они ещё более развалившиеся, чем сам дом, наспех чиненные листами железа, приколоченными к их бокам как попало, со старыми висячими замками на рассыпающихся в труху дверях.

Перед самим домом, после стаек и прямо на тропинке – стоит невесть откуда здесь взявшийся древний мамонт – тоже брошенный кем-то, как, похоже, и всё в этом месте, ярко-зелёный и нелепый в этой своей приторной зелёности «Запорожец». Колёса продавлены, номеров нет, пыльные стёкла полуоткрыты. Для полноты картины видимо здесь поставлен, для большей сочности пейзажа.

Крыльцо у дома кривое, скособоченное… Тёплыми летними вечерами бабушка любила посидеть на этом самом крыльце, поговорить о том-о сём с соседями, воздухом вечерним подышать. Даже фотка сохранилась у него, на Kodak как-то раз удалось щёлкнуть – они приехали только-только в городок, с вокзала на автобус, и с автобуса бегом к бабушке. Она знала, что гости в этот день приедут, ждала. Телеграммой предупредили. А он шёл-бежал вприпрыжку к ней по тропинке, и уже на подходе, выйдя на финишную прямую к крыльцу, вскинул руку с фотоаппаратом и сделал тот свой сохранившийся доныне снимок, сделал, как и хотел – любимая бабуля в первый момент, как их увидела.

***

За полураскрытыми и тоже перекошенными дверьми крыльца – чернота коридора первого этажа. Полы скрипят под ногами просто жутко. Половицы – каждая – давно уже не прямоугольные, сточены уголки десятками лет хождения по ним десятков тысяч ног. И запах. О, этот запах он помнит с детства, этот запах вжился в память так же крепко, как и в сами деревяшки дома. Запах сырости, поднимающейся из болота рядом и без устали въедающейся в каждый сантиметр дерева, перил и стен.

И воспоминаний про эти коридоры, ДАЖЕ про эти коридоры – масса.

Как мелким пацаном бегал по ним с друзьями своими тамошними. В детстве друзья быстро находятся, и быстро теряются, и что самое хорошее – ты не паришься ни в первом ни во втором случае. Есть – хорошо, ушло – до свидания! Это потом, как обживёшься тараканами в голове, начинаешь уже думки гонять по каждому поводу, по каждому ушедшему товарищу и каждой несчастливой любви.

Коридоры всегда были пустые, и всегда тёмные. И всегда был риск в этой темноте налететь на какой-нибудь запрятавшийся здесь зачем-то стул, велосипед чей-то или ведро, или ещё какую рухлядь, не дошедшую пока что до своего места хранения – стайки во дворе. Но тем эти коридоры и были интересны – своей загадочностью и мрачной тишиной. А о том, чтобы подняться по круто поворачивающейся лестнице на второй этаж – про это и речи быть не могло, это было табу и куча страхов. Помнится, он там так и не был никогда. Не дальше площадки промежуточной между первым и вторым, за неё переступить так и не получилось.

Потом, постарше – в этих же коридорах происходили уже более другие, так сказать, дела. Поцелуйчики и обжимания с девочкой, здесь же живущей. Любовный роман на месяц лета и не более, но тоже приятный своими воспоминаниями. У-ух, как волнительно это всё тогда было, так приятно и так - по-настоящему… Вот здесь вот, у этой вот стены – полуразвалившейся, обнажившейся до скелета реек, до этого спрятанных под штукатуркой, у этой стены возле двери в квартиру бабушки – они и тискались всё в той же так удачно к месту коридорной полутьме. Им было весело и страшно одновременно, ведь никто не должен был ни в коем случае узнать о том, что происходило между ними.

Дверь в квартиру бабушки была обита каким-то утеплителем, дерматином, наверное, и прошпилена наискось сеткой из лески, проволоки ли… Стандартный совковый вариант. Материал был порядком подношенный, где-то по краям уже облазил белым, и ручка пряталась в нём так, что было трудновато её ухватить. А когда ты дверь эту открывал, она ещё так мягко, будто бы под стать всему бабушкиному – пшыкала этак интересно-забавно, видимо, как раз всем своим утеплителем, вылезшим за края дверного полотна и шаркающим по косяку. А за дверью – за дверью и была, собственно, квартира бабушки… И это был тогда для него – целый мир, в котором всё интересно и загадочно и никогда не успевало надоесть за тот недолгий месяц нахождения их здесь.

Интересно и загадочно тогда, в детстве, было везде. И по ту и по эту сторону двери. На то оно и детство. В том и есть его прелесть...

В квартирке бабушки всегда было темно и сумрачно – расположение дома и квартиры - середина первого этажа двухэтажного барака давали о себе знать. Более-менее светло было лишь рано утром а уже часам к одиннадцати солнце передвигалось дальше по своему пути, и помещение погружалось в прохладный, что в общем-то в жаркие летние дни не было минусом, полумрак.

Там, на улице… была свобода. Свобода свежего, пропитанного теплом и свежестью солнечного утра. И столько неизведанного!

Проснувшись часов в девять утра и упорно отказавшись от готовившегося бабушкой нехитрого завтрака, наскоро умывшись и одевшись, он через привычное пшыканье двери проникал в коридор первого этажа и там уже - дальше на крыльцо. День только начинался и был таким ярким и чистым, таким сочно-зелёно-синим и с ночи ещё прохладным, словно кто-то только что здесь всё фломастерами раскрасил. С крыльца налево, за угол дома, дальше в проход между их и ещё одним таким же бараком и на асфальт дороги. По нему направо до перекрёстка и там дальше снова мимо таких же бараков, потом через ещё одну дорогу и за дома. Именно здесь, совсем близко, городок заканчивался несколькими рядами гаражей и начинались бесконечные однообразные поля, пересекаемые просёлочными дорогами и терриконами.

Последние – были чисто местной достопримечательностью - то тут то там возвышающиеся остатки от когда-то разрабатываемых месторождений угля. Некоторые их них были просто очень огромными и тем жутко волновали его и поражали воображение. От момента, когда их становилось видно и до более-менее нормального приближения к ним проходило полчаса ходьбы, не меньше.

Там, в этих полях он решил заниматься бегом. И, наверное, даже занимался, дней так несколько… Наверное. Пока не разведал всё, что там могло быть интересным, пока не оббежал все окрестные поля и скудные небольшие рощицы деревьев посередь них, и пока не нашёл себе какое-нибудь более интересное занятие. Бегать, к слову, довольно скоро стало как-то чересчур легко, без усилий, и потому-то и скучно.

***

Дверь в квартиру – не помню, была ли открыта или же на замке и ключ с собой просто был заранее взят. Скорее всего – всё настежь. Да и от кого и зачем скрывать всё это, всю теперешнюю разруху и гниль дома и бывших его обиталищ-квартирок небольших? И даром оно уже не нужно никому.

Если память поднапрячь – не было ключа никакого, не было. Дверь та самая, вся такая загадочная и волнующая когда-то при первом через неё входе после долгого перерыва – теперь она висела безжизненно на петлях, просто прикрытая «заради приличия». И не было уже за ней того милого сердцу, пахнувшего бабушкиными духами дома - стола с клеёнкой посередине комнаты, комода с белой кружевной накидкой сразу слева, за низеньким старым пузатым холодильником и ещё кучи всяких разных интересных и запомнившихся вещей…

Не было.

Голые балки пола – доску-то с пола уже кто-то ободрал и стырил себе, видать придумали её лучшее применение, нежели просто сгнить и сгинуть здесь вместе с домом.

Кучи мусора, накиданного промеж этих балок, и столько много его, непонятного и неприятного, что совсем не хотелось оступиться и ткнуться ногой туда. Окно без стёкол и без рамы, какая-то доска, торчащая самым наглым образом через него с улицы. Ободранные и загаженные обои. Определенно, вандалу, который орудовал тут, таща остатки всего, что может пригодиться, было глубоко «накласть с прибором» на бывших и живших когда-то здесь людей.

А ведь именно в этой комнате когда-то, в другой жизни, а точнее - десять с лишним лет назад проходили все их самые интересные вечера с картами и чаем, с вареньем и бабушкиными блинами. Здесь, по этой комнате, каждый летний вечер перед сном они всем составом бегали со свёрнутыми газетками, уничтожая налетевших за день мух, которые, как бабушка не ругалась и не кричала недовольно: «Прикрывайте тюль на двери, когда шастаете туда-сюда, мух да комаров не запускайте!», всё равно просачивались. Здесь же – они и засыпали.

Марийка – на диване, он – на раскладушке этажом ниже. Или наоборот. Не суть важно. И песенку напевали вместе в надвигающихся вечерних сумерках:

…no need to run and hide
it's a wonderful wonderful life…

Или просто перешёптывались о чём-нибудь своём, о детском. Что было сегодня, с кем дрались-играли, какие планы на завтра… Наверное. Или бесились, если запас дневной энергии ещё не иссяк, стараясь делать это как можно тише, причём Марийка всегда побеждала. И в любом случае всё это быстро прекращалось по одному строгому окрику из соседней комнаты: «Ну-ка спать, вы чего там разошлись!» И этот окрик сразу заставлял их прийти в себя, успокоиться и засыпать.

***

Он даже не пошёл в квартиру дальше, по этим самым балкам, хотя можно было бы, если осторожно. Пройти в смежную комнату-спаленку, посмотреть, что там. Маленькая совсем комнатёнка была, метра два на четыре-пять метров, этакое вагонное купе. Не пошёл. И это – ещё одно, в ту же копилку, дикое сожаление и дикая ненависть к себе: «Что, трудно было, постеснялся?! Кого ты постеснялся?!»

Теперь-то и этого не сделать ведь уже – дом снесён давно, и тот день, когда он там оказался, был последней возможностью и попыткой. Попыткой, которую он не использовал.

Неловко помялся на пороге, покряхтел этак значительно и глубокомысленно… почти физически ощущая внутреннее неудобство. Будто бы кто-то посторонний рядом стоит и смотрит на него с оценкой. И все движения его оттого скованные и неестественные, и сам он будто ненастоящий и неискренний. Но ведь нет никого! Кто тебе помешал сделать то, ЧТО ТЫ ХОТЕЛ?! Всю жизнь он прожил с этим глюком – страх оценки окружающими даже тогда, когда никто тебя и не окружает вовсе. Очень удобное и полезное качество характера, что тут сказать.

Вот и живи теперь всю жизнь с чувством сожаления за несделанное.

Хотя внутри были совсем другие эмоции, внутри была буря всего, и не опишешь… Но… Включил фотик-мыльницу и сделал один-единственный снимок остатков большой комнаты-гостиной. И всё. Выключил фотоаппарат, ещё немного потоптался на месте и пошёл на выход из дома.

И всё на этом.

И обратная дорога на автобусную остановку. Тем же маршрутом. Между стаек, через густые заросли крапивы, осоки и камышей. Справа - ещё, однако, в те годы разваленное здание местечковой кочегарки с мёртво торчащей в небо чёрной трубой, и дальше по тропинке через болотце, осторожно по маленькому мостику из подгнивших досок над ручейком, который бежал всегда здесь с самого детства, и всегда был над ним и этот мостик.

Здесь же, на этой обратной дороге всё также неловко и стеснительно сделал ещё парочку фотографий. Вроде и неудобно – А ЧТО ЛЮДИ СКАЖУТ, ЧТО ЗА ФОТОКОРР ЭТО ТУТ У НАС ПОЯВИЛСЯ? И не сделать тоже не можешь, ибо будто брюхом чуешь – иначе вообще ничего на память не останется.

Одна фотка – школа, где Марийка училась, щёлкнул, уже почти пройдя мимо. Остановился и вполоборота запечатлел.

И другая – скверик небольшой здесь же, но чуть дальше, с памятником-обелиском, достопримечательность их района, а рядом с ним, вернее через дорогу от него – рынок. Рынок этот был и тогда ещё. С бабушкой сюда они, помнится, ходили за продуктами - за овощами, за картохой и молоком и прочей бесхитростной съестной мелочёвкой… Сюда – налегке, отсюда – не торопясь, с авоськами, оттягивающими руки. Дорога туда и обратно в детстве казалась нудной и утомительной, и очень долгой… идёшь-идёшь и конца и края не видно ей. Ещё бы – ведь это же такая скука смертная, ведь не для того ты существуешь же, чтобы авоськи с едой таскать! Хотя сейчас он преодолел её буквально минут за пять-семь.

И рад бы растянуть удовольствие, но не получилось. Да и время поджимает – вечер на дворе, ждут его родня у себя дома к столу, а там и спать, а завтра – дальше дорога домой. Вся жизнь — вот так вот, впопыхах и второпях. И всю жизнь ты что-то да не сделаешь из того, что хотел. Будто специально, чтобы копилка сожалений не пустовала, а наоборот – разбухала.

Дальше по улице он уже не пошёл. Хотя и там были интересные места, например, дом культуры местный, с большими колоннами как у какого-нибудь столичного театра, не хухры-мухры, и обширным таким крыльцом… Потом, может быть потом.

И, хоть и осталось ещё одно место, которое всенепременно он должен был посетить по всей логичности своего этого ритуального обхода, но… Не получилось. Или труханул он попросту, может быть. Или же снова ПОСТЕСНЯЛСЯ попросить родню сопроводить его до кладбища и до могилки… уже и не помнится. Но, в любом случае - молодец, старайся и дальше по жизни исправно выполнять эту миссию – быть мягким и податливым для всех и не причинять им неудобств, не дай Боже!

На тот момент прошло десять лет, и от него теперь - ещё десять.

***

И так вот бывает периодически… до скрежета, до того самого уже сказанного зуда в зубах, стоит чуть-чуть подольше задуматься об этом всём, до стона несмирения порою – тупое, бессмысленное и бесполезное в своей несбыточности желание, чтобы раз вот – и ты оказался в прошлом том своём или в какой-то другой параллельной реальности, и чтобы жива она была. Бабушка твоя. Чтобы посмотрела на дочь любимую твою, чтобы порадовалась за вас обоих. По душам поговорили бы. Не так, как раньше – с пацаном тем бестолковым, там тогда и разговоров-то, однако не было никаких особо… А немножечко иначе – ты ведь взрослый уже, и темы для разговора другие и ты другой. Послушала бы, где и кем работал и работаешь, что делаешь. Что тебе нравится, что не нравится, а что - ненавидишь. Чего пережить успел, и как ты это пережил. Ну, хотя бы вкратце рассказать. А может и не рассказывать хочется, а и просто – посидеть рядом и вместе помолчать. Очень хочется.

Не всё поймёт она, конечно же, не всё ей будет близко – возраст всё таки даёт знать о себе, и мир совсем другой уж нынче. Но хоть немножечко похвастаться собой – хотелось бы.

Вот он какой я вырос, бабушка любимая… правнук твой… И если бы ты знала, бабушка, как скучаю я по тебе и как я ждал этой нашей с тобой встречи!