IV. В Покровской церкви

Знакомство с религией прошло под знаменем впечатлений, которым требовалось расти и умножаться, формируя индивидуальную картину мира. Одновременно и неторопливо.
Не могу сказать, чтобы мои родители считались слишком ретивыми христианами.

Почитание и моление Господу в их молодые годы носило характер бытовой и отвечало скорее деревенскому обиходу: после трудного или рискованного дела возблагодарить словами:

– Слава тебе, Господи!

Или оградить себя от злых помыслов:

– Не дай, Боже!

Под таким ореолом проходило мое детство, и я четко уяснил, что подобные фразы можно и нужно говорить вслух или мысленно, но какой пользы от них ожидать, было еще мне неведомо. Я помню, как переполнялся неприятием, если кто-либо из присутствующих поминал в разговоре нечистого: спешил заметить, что «слово это нехорошее и его нельзя произносить». В то же время я учился ценить и человеческий труд. На своих ошибках.

Однажды я закапризничал и бросил недоеденную корку хлеба на пол. На это мама сказала совершенно невозмутимо: «Очень, очень плохо! Эту краюшку выпекли люди, приложили усилия. Если ты не хочешь есть, отложи, но не разбрасывай. Подними и передай мне».

Мне приходилось наблюдать еще с самых малых лет мамину работу, явную, каждодневную, и скрытую, какую она проводила, пока меня не было рядом. Если мама топила печку, я просил пустить меня к ней ближе, явное тепло от ее огня согревало меня. Взяв засмоленную кочергу, принимался ворошить угольки, они растревоженно шипели. Корявая палка зашла в недоступные глубины, и я рисковал обжечься. Самый момент закрыть топку дверцей.

Когда мама подметала комнаты, мне открывались новые возможности: задыхаясь столбами пыли, которую сам же и поднял, я доказывал тезис о том, что мало уметь держать в руках веник, надо еще им действовать. Грамотно, а не спустя рукава.
«Отложи, но не разбрасывай». Пожалуй, это высказывание трактуется шире, чем можно себе представить. Это не заповедь Всевышнего, но человеческая заповедь. И мы поймем скоро, что они тождественны. Их можно применить и к словам, и к убеждениям, и к чувствам.

(не распыляй же свои мнения, знай их сакраментальную ценность, подобно хорошо выдержанному вину они взыграют на благородной почве;
 
не растрачивай же свое терпение, запрячь его в неисповедимые глубины, чтобы его невозможно было у тебя отнять;
 
не бойся же праздных разговоров, отложи их и посмотри, чт; скрывается за ними)
Сентенции эти обладают поразительным воспитательным пафосом людской культуры, но не божественной. В них человек обретает сердце, ищущее единомыслия и способное к нему. Религия для меня – это народная мудрость, которую мы вольны принять или отбросить. Но за что тогда зацепиться отвергающему? Иисус без верующего холоден, беспристрастен, одинок. Эпоха сделала современника привередой: если он получает знание, оно нашептывает ему атеистические идеи, если укрепляется верой, то вера эта сугубо жертвенная

(вследствие неизлечимой болезни и др.)

и крайне редко проистекает из источника, где наука и религия соприкасаются. Но в одном два этих типа сходятся: их объединяет труд. Он заставляет нас запоминать,

(кто не работает – тот не ест)

отчавшихся – молиться.

(в молитве вся правда жизни)

Детей же душевный труд искренно говеющих пугает, внушая вкупе с гнетущей атмосферой храма Христа почти благоговейный неподдельный страх.

Расскажу свой путь приобщения к небесным истинам. Отсюда я начал впитывать в себя все то, что выброшено неосторожной системой наружу. Увы, меня словно окатило ушатом ледяной воды, я больно ударился о землю.

* * *

В 1995 году, когда я посещал второй класс средней школы, отец мой, Михаил Дмитриевич, поскольку являлся бригадиром мелькомбината, уже три года лелеял мысль о более благоустроенной квартире, чем люксембургская.

– Невозможно спокойно спать, – жаловался отец. – Под окнами то и дело грохочут поезда, весь дом сотрясается.

Желание обзавестись новым жильем усилилось, когда Михаила Дмитриевича настигла болезнь – следствие изнурительной работы грузчиком – суставной артрит. Проявляется он в остром болевом синдроме конечностей, сочленения опухают, двигаться становится трудно. Сначала у отца было поражено только левое плечо, и, чтобы остановить распространение недуга, медики назначали ему стабилизирующие инъекции, терапевтическое лечение. Работать в полную силу папа уже не мог.

Так или иначе, мы всей семьей направились в один из дней в Покровскую церковь. Это был первый раз, когда я бывал в настоящем городском храме. Доселе помню только небольшой приходской дом. Верующая прорицательница проповедовала в нем всем желающим, исцеляла нуждающихся: кого делом, кого советом, кого добрым словом. На прощание – небольшая брошюрка каждому посетителю.
Здесь же… Как только я приметил в голубой дымке  потухшие «медные купола», охватила меня совершенно ясная назойливая тревога,

(это бес вселился в тебя, мой мальчик)

которая становилась тем выраженнее, чем ближе я подбирался к святой обители. Покровская церковь и ныне стоит на возвышении, «на одном из семи холмов», как сострил бы шутник-дилетант, окажись он за одним столом с вами, дорогой читатель.

И ныне, как и десять лет назад, витебская епархия владеет среди прочего двумя пристройками: в одной ряд священнических келий, в другой – алтарь, у которого проходят положенные богослужения. Собственно, это и есть главное помещение, где собираются прихожане, дабы отдать свой христианский долг осторожными молитвами.
От внешнего мира Покров охраняла стена с очень символичным орнаментом из темных узорчатых мозаик. Внутри на подворье было светло. Ворота широко распахнуты, говоря о том, что каждому человеку, заблудшему, сомневающемуся или истинно верующему, вход открыт, служители церкви рады помочь или посоветоваться с ним, как с братом.

Я опустил глаза вниз. На ступеньках, по всей ограде и на подворье сидели люди, хотя скорее они походили на свернувшихся кольцом животных: кошек и собак, страдающих от недостатка шерсти, вылезающей клочьями, обнажающей посиневшее тело, скулящих от голода,

(помогите, Христа ради, чем можете…)
 
ежащихся от не стихающего ветра.

Одно из существ вело себя не совсем обычно. Его пол никак не поддается описанию: ссохшееся тело, завернутое в лохмотья со всего света, место, где должна находиться шея, не просматривается, как будто голову юродивого в спешке отрубили и как попало пришили обратно. Глаза все в саже – удивительно, как это они еще сохраняли способность видеть. Губы покоричневели, потрескались, что-то бессвязно шептали, по временам раздавалось подвывание, тихое и едва различимое, руки сжимали полиэтиленовый пакет, где собралась мелочь по рублю. Вместо ног – рваные тряпки. Непонятно, как это нечто передвигалось: поблизости костыли не лежали.

Существо покачивалось в такт монотонному голосу, который не знал слов, но очень красноречиво искал слушателя, а потом вдруг, очнувшись, переставал подтягивать гласные и беззвучно шепелявил; только он и заявлял, безумно и отчетливо, о том, что этот человек еще жив, хотя находится за гранью и вряд ли осознает окружающую действительность. Казалось бы. Но, с другой стороны, если бы нищий на самом деле оказался столь беспомощным, мог бы он применить по назначению те гроши, что за день насобирает?

Слева на крыльце (самое доходное место) примостилась старушка-конкурентка. Вдоль
(за копеечку ;сю жизню те распавядаю)

забора еще несколько убогих прикорнули, оставив свои шапки открытыми бескорыстным подаяниям. Ничто не нарушало их отрешенного состояния. Привычка – хоть не лечит, да обезболивает.

Кто-то из прохожих случайно (а, может быть, сознательно?) обронил купюру. Бумажка завертелась и промокла в луже. Из новенькой, хрустящей она превратилась в едва заметный клочок, облепленный грязью. Мужчина, шедший за ним, не мог оторвать восторженного взгляда от него, но как на грех,

(паперти облепили бомжи, чтоб им пусто было)

думалось ему. Скорчив безразличную мину,

(не мне, так и никому)

обиженный надавил носком ботинка на нечестные деньги и с веселым видом отправился дальше, с мыслями в голове, наподобие

(и хорошо, что не взял. Дармовое только во вред бывает)

(удивительно, как люди бывают такими растяпами: понабросают ценного, а ты думай, что делать дальше)

(дурак! Чего тебе стоило поднять? Нищие пикнули бы, пошикали, но зато жене духи, завтра же десять лет со дня помолвки…)

(Брось! Не духи, не десять лет и даже не помолвка. Просто бы отметили с друзьями)

(День независимости республики Камбоджа)

В итоге вольнодумец опоздал на экстренное совещание…

Тут мой отец сказал, что милостыню обязательно нужно пожертвовать троим нищим (тройка и семерка у папы в большом почете), и только при входе в обитель. Если сделать эти предписания нестрогими, то на небесах благое дело не зачтется. В подтверждение идеи,

(так, сынок, спокон веков повелось)

Михаил Дмитриевич степенно обходит убогих.

(держи, отец, чем могу – помогу…)

(Благослови тебя Бог, сын мой!)

В ряды попрошаек вселяется оживление. Юродивый в лохмотьях громче забормотал коронные заклинания, руки охватила дрожь, непостижимым для калеки образом он очутился почти под ногами у отца:

– У-у-о-о-о-а-а-а… – бился он головой о землю. – Ы-ы-а-а-а…

(прими и ты, ущербный и обиженный)

Старуха с левого крыла заверещала с необыкновенной пронзительностью

(И-и-и!  Да на кого ж ты нас, благодетель! И-и-и! Святые угодники!)

и бросилась поперек дороги. Платок сбился и освободил жидкие волосы. Толстая опухшая губа в кровь разбилась, заплата на правой ягодице затрещала и порвалась.
Отец смог двигаться вперед только после того, как предложил бабке мелочи. Вскоре вокруг нас с мамой, как по волшебству, юлили обездоленные всех мастей. Система оповещения, надо признать, работала у них отменно. Папа сдержал слово – больше чем троим так и не дал. Мы продвигались по подворью к дверям храма в сплошной толще неистовствующей черни. Кого тут только не было! Цыганка с босыми ногами в обтрепанных юбках, отвлекающих разящей пестротой. Сумасшедшая с огромной метлой носилась поодаль и посыпала голову пеплом. Дети в бубончатых шапках лет по двенадцать, отчетливо кричащие без всякого стеснения

(дай-дай-дай-дай-дай-дай!)

и судорожно хватающие за одежду.

Мы облегченно вздохнули, когда соборные створки наконец обезопасили нас от этого социального бреда.

«Сними головной убор, – посоветовала мне мама. – Порядок такой».

В церкви Покрова стояла гнетущая тишина. Если бы она могла передаваться звуком, объясняться им, то наверняка сдерживаемые чихания, сухой кашель, шарканье стертых подошв, шуршание тел о разные препятствия – все это лишь дополняло бы атмосферу нерешительности, а не нарушало ее.

Через весь зал к дальнему проему в стене направился угрожающего сложения поп, который более всего, благодаря отращенной бороде, напоминал бесталанного крестьянина. Служитель церкви, проворно избегая контакта с молящимися, скрылся в келье.

Папа потащил меня за руку.

(Дружок, давай сядем в стороне, на скамье. Я поставлю свечки за здравие, по традиции. Ты останешься с мамой, не бойся. И старайся громко не разговаривать – здесь это не принято. Я скоро вернусь.)

Неуютно в обители, холодно. Вроде бы все происходит по плану, прихожане крестятся, просят что-то, иногда раздаются тихие восклицания, полные безысходной скорби,

(Выход есть всегда, друг мой, из любого положения. Надо только понять, почему он так непригляден, а не отвергать его.)

но получается это фальшиво и ненатурально. Как будто ты на съемочной площадке, где снимают массовку, а режиссер очень требователен к себе и другим, выверяет каждый шаг, жест, дубль, актеры измотаны, так как работа продвигается с многочисленными остановками, на нервах, уже многие-многие часы. Не выдерживает подобной фальши огонь поминальных свечей, не греет он, не успокаивает склоняющегося над ним отца. Плавно взор его опускается на лик Иисуса Христа.

(Господи, что-то не так… Но что? Избави мя от напасти, норовящей сковати мои члены, убереги от посулов окаянных, дай силою вспомогающей поставить на ноги ребенка свово, яко же и Твоего, ибо все мы от плоти Твоея. Милостивец и Провидец во все дни живота моего, не гневися на грешную душу мою, аще не за себя предвижу, а за раба Твоего Володимера, сына моего. Ниспошли жменю духовных благ своих праведному, ищущему сердцу его, направи его на истинный путь и да воздастся ему за труды его. Яко же и всем православным христианам. Во имя отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.)

Одиноко возвышался образ Сына Человеческого, под ним же и вокруг фрески рукотворные апостолов Его. Древней работы были эти изображения, и стиль в них несовершенен. У св. Иоанна неестественно широкий лоб, оттого лик его подобен груше, у св. Петра несоразмерно большие глаза и чисто символический рот. Разве он безупречен? Да и сам Иисус имеет ли незыблемые, устоявшиеся черты в традициях русской иконописи? Каждый автор видит в нем и старается выделить или подчеркнуть те особенности, которые мастеру симпатичны, через который в большей степени прослеживается близость лика Христа к человеку. А, следовательно, пишущий видит во Христе в первую очередь себе подобного, ибо не постыдился ли он искажать истинно божественное, то, что недоступно ему?

(Проходящие же злословили его, кивая головами)

(Спаси Себя Самого, если Ты Сын Божий, сойди с креста)

(Возопил Сын Божий: «Или! Или! Лама сафахфани?;)

Если Иисус есть Бог для нашего сердца и ему доступны удивительные чудеса, зачем же он просит помощи у Отца своего? Если Бог проповедует терпение и уныние считает грехом, почему же он сам поддался ему? Значит, Сыном Человеческим управляет нечто большее, скрытое, не относящееся ни к одному вероисповеданию. Значит, распят Он на кресте и страдал только за себя, ибо молил за себя, а не за заблудшее, погрязшее в пороках и преступлениях человечество. Тот, кого мы именуем Спасителем, кто известен нам лишь по Святому Писанию, не признает четырнадцать поколений предков своих,

(Все предано Мне Отцем Моим, и никто не знает Сына, кроме Отца; и Отца не знает никто, кроме Сына, и кому сын захочет открыть;.)

предлагая и верующим в Него отвернуться от пращуров своих и поставить себя выше их, позволяет самому решать, кому открыть родословную, а от кого вероломно утаить. Понуждает нас провозгласить себя эгоцентрической самостью, отделить от общества, его общевековых устремлений и традиций.

(– Господи! Позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего.

– Иди за Мною и предоставь мертвым погребать своих мертвецов;;.)

Что это? Неужели возврат к заре времен? Когда каждый погибший оставался на растерзание зверям? Возврат к язычеству, иначе не назовешь. Принимая во внимание подозрительную многоликость образа Христа, это становится еще очевиднее. Причем суждение не оставляет никаких возражений оппоненту, не допускает споров и обязано восприниматься как должное. Похоже на некое лояльное зомбирование, которое с успехом практикуется и ныне простыми смертными. Но неужели можно подумать, что всему этому учит действительно Всеблагой? Этот символ христианства расчетливо используется лицемерными ханжами. Они должны понести ответственность за поистине вселенскую мистификацию в области теологии.

(И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную;;;.)

Так говорит Евангелие, так заставляет оно нас предавать себя отшельничеству, забыть о близких и родных во имя призрачной мечты о жизни вечной. Да и можно ли представить себе что-нибудь более ужасное, чем бесконечность? Ведь тогда отпадает всякая необходимость во времени и пространстве, не существует взаимоотношения элементов и нельзя воспринять материю. И неизвестно, есть ли ты сам или тебя нет? Чтобы полюбить Бога всею душою и телом своим, надо прежде оценить и понять себя самого, и это нельзя сделать, запершись в тесный забытый грот в скале и вознося десятисуточные молитвы на хлебе и воде.

Мужчина и женщина созданы, чтобы любить и уважать друг друга, а не отдаляться в фанатичное уединение. Как правило, подобный обет только лишь дезориентирует, ослабляет человека, потому что он еще не Бог, а только стремится быть лучше и часто ошибается. В Библии есть много ценного, но часто истины противоречат здравому смыслу. Не написана еще на Земле книга, которую можно безоговорочно принимать. Ибо пока люди не нашли совершенства разума, они не получат его и в душе.

2005