Сиреневый туман-10. Жизнь. Ольга Ланская

Глава 9. ЖИЗНЬ

Ляля сидела на старой медвежьей шкуре, обхватив руками ноги и уткнувшись в колени подбородком, и не мигая смотрела, как жаркие языки пламени над прогоревшими и превратившимися в горячие угли дровами, оседают, становятся синими.
 
Уходит куда-то в зимнее небо угарный газ из голландки, отделанной по-старинному белым с синими узорами кафелем. И когда уляжется синее пламя, можно будет полностью открыть дверцу голландки, не опасаясь, что кто-то в доме угорит.
 
И тогда несказанное сказочное тепло польется на Лялю, на старую медвежью шкуру – помчится по сугробам на крышах Олень-Золотые-Рога, и каждому дому подарит драгоценное и вечное – счастье…

Ляля дождалась, когда все синие огни сгорели, еще полюбовалась недолго золотым жаром в камине и запахнула намертво дверцу голландки.

Поднялась, принесла большую цинковую ванну, взяла два ведра, которыми носили летом воду из реки, лопату, и вышла за дом, где много месяцев спали нетронутые сугробы.

Было темно, как всегда бывает на Севере зимними вечерами.

Ляля нарезала лопатой пласты снега, забила ими ведра, вернулась домой и сбросила снег в ванну. Посмотрела в прищур – мало.

Она дважды стремительно повторила эту процедуру.
 
Затем отнесла на место ведра и лопату, легла в ванну, на снег, ставший уже льдом, и закрыла глаза.

Ванна была небольшой. Ей пришлось скрутиться клубочком. Потом встала, взяла за угол тяжелую шкуру, накрыла ею ванну мехом вверх, чтобы не уходил холод, снова свернулась на льду клубочком, медленно впаиваясь в него - он еще не был слишком жесток, улыбнулась и заснула. Словно провалилась в черную бездну.

Ляля очнулась внезапно, как от толчка. Отбросила шкуру и пошла к входной двери. Надо было пересечь комнату, которая всегда называлась "детской", пройти вдоль коридора мимо гостиной и  – почти у самого входа – мимо двери в тихую пустую кухню.

Она сбросила дверной крючок, толкнула тяжелую дверь в ледяные сени, пересекла их и стала спускаться по невысоким запорошенным снегом ступенькам вниз, в царство сугробов, из-под которых едва видны были черные крыши невысоких домов и трубы, из которых кое-где вился дымок.

Она шла по снегу босыми мокрыми заледеневшими ступнями, не думая ни о чем,- так сильно билась, пульсировала в ней ненависть к своему опороченному телу. Ей хотелось, чтобы колени стали стеклянными, как лед и, звякнув, переломились, и никто не смог бы сказать ей ту страшную фразу, после которой все в ней изменилось.

Мама проснулась внезапно, как от толчка, вскинулась – ледяной холод клубами наполнял избу.

Она включила свет, увидела на полу следы мокрых ног.

– Отец! – диким, не своим голосом крикнула она в ужасе, не понимая еще, но предчувствуя, что происходит что-то страшное. – Отец!

И ринулась на улицу, сорвав по пути с вешалки шубейку.

Ляля лежала неподалеку от дома, едва заметная – белая на белом, но мать увидела, схватила, пытаясь поднять на руки.

Отчим раскинул тулуп, положил на него скорченное Лялино тело, завернул и понес в дом.

Долго растирали спиртом и медвежьим жиром, подаренном на всякий случай эвенками.
– Звони, отец, – сказала мама. – Звони в "скорую".

Она слышала, как он набирал номер и с кем-то говорил по-якутски.

Коротко, быстро, она не вслушивалась – лишь бы пришли те, кто спасут дочь.

Пришли незнакомые ей люди, она и не смотрела, кто именно, потому, что они сразу окружили Лялю, закрыли кольцом из своих тел и попросили приоткрыть дверь:
– Для нее сейчас слишком жарко.

"Господи, за что, Господи?" – шептала, не замечая того, мать, и жуткий озноб охватил ее, словно холод Лялиного тела начал перетекать в нее.

Она не знает, сколько пошло времени – час, два, может быть, больше, наконец старшая из эвенов сказала ей:
– Теперь неси все сухое, а тулуп брось к печке – пусть сохнет.

Они быстро переодели Лялю, уложили в постель.

– А теперь вызывай "скорую". Она будет жить.

И они ушли…


(Прод. сл.)

Санкт-Петербург - Комарово