Гений Малороссии о России

В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная бричка. Стоявшие у кабака два русские мужика позволили себе некоторые замечания относительно экипажа:

-Вишь ты, вон какое колесо! Что ты думаешь,доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?
-Доедет.
-А в Казань-то, я думаю, не доедет?
-В Казань не доедет...

Гостиница была известного рода, то есть, именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего.

Расположившись и отдохнувши, господин написал на лоскутке бумажки, по просьба трактирного слуги, чин, имя и фамилию для сообщения куда следует, в полицию. Спускаясь с лестницы, половой по складам прочитал следующее: "Коллежский советник Павел Иванович Чичиков, помещик, по своей надобности".

В тот же день приезжий отправился осматривать достопримечательности города. Дома были в один, два и полтора этажа, местами они казались затерянными среди широкой, как поле, улицы и нескончаемых деревянных заборов. Попадались почти смытые дождем вывески, кое-где на улицах стояли столы с орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло. Чаще всего было заметно потемневших двуглавых государственных орлов. Мостовая была плоховата...

Павел Иванович заглянул и в городской сад, который состоял из тоненьких деревьев, дурно принявшихся, с подпорками внизу в виде треугольников, очень красиво выкрашенных зеленою масляною краскою. Впрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано в газетах при описании иллюминации, что "город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающий прохладу в знойный день" и что при этом "было умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику".

Весь следующий день приезжий посвятил визитам. Он отправился делать визиты всем городским сановникам. Был с почтением у губернатора, который, как оказалось, подобно Чичикову, был ни толст, ни тонок собой, имел на шее Анну, и поговаривали даже, что был представлен к звезде. Впрочем, был большой добряк и даже сам вышивал иногда по тюлю.

Потом отправился к вице-губернатору, потом был у прокурора, у председателя палаты, у полицеймейстера, у откупщика, у начальника над казенными фабриками. Он явился даже засвидетельствовать почтение инспектору врачебной управы и городскому архитектору. В разговорах с сими властителями он искусно умел польстить каждому. Губернатору как-то вскользь намекнул, что в его губернию въезжаешь, как в рай, дороги везде бархатные, и что те правительства, которые назначают мудрых сановников, достойны большой похвалы. Полицеймейстеру сказал что-то очень лестное насчет городских будочников; а в разговорах с вице-губернатором и председателем палаты, которые были еще только статские советники, сказал даже ошибкою два раза "ваше превосходительство".

О себе приезжий избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностью: "что он незначащий червь мира сего и недостоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая устроиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам".

Несмотря на скромность, наш персонаж вскоре не преминул показаться на губернаторской вечеринке. Он покатился в собственном экипаже  по бесконечным широким улицам, озаренным тощим освещением из кое-где мелькавших окон. Впрочем, губернаторский дом был так освещен, хоть бы и для бала; коляски фонарями, перед подъездом два жандарма, форейторские крики вдали - словом, все как нужно.

Вошедши в зал, Чичиков должен был даже на минуту зажмуриться, потому что блеск от свечей, ламп  и дамских платьев был страшный. Все было залито светом. "Черные фраки мелькали и носились врозь и кучами там и сям, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит их на сверкающие обломки перед открытым окном. Насыщенные богатым летом, и без того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели вовсе не с тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние и передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя над головою, повернуться и опять улететь, и опять прилететь с новыми докучными эскадронами".

Заложивши руки за спину, приезжий внимательно рассматривал танцующих. Он приметил, что мужчины здесь были, как и везде, двух родов: одни тоненькие, которые все увивались около дам, другие толстые - это были почетные чиновники в городе. Тоненькие так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге

Лица у толстых были полные и круглые. Увы! Толстые умеют лучше на этом свете обделывать свои дела, нежели тоненькие. Тоненькие обычно служат по особенным поручениям, их существование как-то особенно легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а все прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят.

У тоненького в три года не останется ни одной души, не заложенной  в ломбард; у толстого спокойно, глядь, и явится где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец, толстый, послуживши Богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет!

А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских все отцовское добро.

На вечеринке Чичиков познакомился с весьма обходительным и общительным помещиком Маниловым и несколько неуклюжим на взгляд Собакевичем, который с первого раза ему наступил на ногу, сказавши: "Прошу прощения". Чичиков тотчас осведомился о них, отозвавши несколько в сторону председателя и почтмейстера: "несколько вопросов, им сделанных, показали в госте не только любезность, но и осмотрительность; ибо прежде всего расспросил он, сколько у каждого из них душ крестьян и в каком положении находятся их имения, а потом уже осведомился, как имя и отчество".

Помещик Манилов, человек еще не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар, еще долго жал ему руку и просил убедительно сделать ему честь своим приездом в деревню. Собакевич тоже сказал несколько лаконически: "И ко мне прошу".

На другой день Чичиков отправился на обед и вечер к полицеймейстеру. Там, между прочим, он познакомился с помещиком Ноздревым, человеком лет тридцати, который ему после трех-четырех слов начал говорить "ты". "С полицеймейстером и прокурором Ноздрев тоже был на "ты" и обращался по-дружески; но когда сели играть в большую игру, полицеймейстер и прокурор чрезвычайно внимательно рассматривали его взятки и следили почти за всякою картою, с которой он ходил"...

Уже более недели проезжий господин жил в городе, разъезжал по вечеринкам и обедам и, как говорится, приятно проводил время. Наконец, он решился перенести свои визиты за город и навестить помещиков Манилова и Собакевича, которым дал слово.

С громом выехала бричка из-под ворот гостиницы на улицу. "Проходивший поп снял шляпу, несколько мальчишек в замаранных рубашках протянули руки, приговаривая: "Барин, подай сиротинке"...Едва только ушел назад город, как уже пошли писать по нашему обычаю чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор. Попадались вытянутые по шнурку деревни, постройкою похожие на старые складенные дрова, покрытые серыми крышами..."

Несколько мужиков по обыкновению зевали, сидя на лавках перед воротами в своих овчинных тулупах, бабы  с круглыми лицами смотрели из верхних окон...Словом, виды известные. На вопрос, далеко ли деревня Заманиловка, мужики сняли шляпы, и один из них, бывший поумнее и носивший бороду клином, отвечал:

-Маниловка, может быть, а не Заманиловка?
-Ну да, Маниловка.
-Маниловка! А как проедешь еще одну версту, там вот тебе, то есть так прямо направо.
-Направо?
-Направо. Это будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам господин. Вот это тебе и есть Маниловка, а Заманиловки вовсе нет никакой здесь, и не было

Поехали отыскивать Маниловку. Проехавши две версты, встретили поворот на проселочную дорогу. И тут Чичиков вспомнил, что если приятель приглашает тебя в деревню за пятнадцать верст, то, значит, что в ней есть верных тридцать. Деревня Маниловка немногих могла заманить своим местоположением. "Дом господский стоял одиночной на юру, то есть на возвышении, открытом всем ветрам, каким только вздумается подуть"...

Далее виднелась беседка с плоским зеленым куполом, деревянными голубыми колоннами и надписью: "Храм уединенного размышления" и серенькие бревенчатые избы, которые герой наш, неизвестно по каким причинам, в ту же минуту начал считать и насчитал более двухсот...Поодаль, в стороне, темнел каким-то скучно-синеватым цветом сосновый лес...

"Даже самая погода весьма кстати прислужилась: день был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат, этого, впрочем, мирного войска, но отчасти нетрезвого по воскресным дням".

Подъезжая ко двору, Чичиков заметил на крыльце самого хозяина. По мере того как бричка близилась к крыльцу, глаза его делались веселее и улыбка раздвигалась более и более - "Павел Иванович! Насилу вы так нас вспомнили!"

Оба приятеля очень крепко поцеловались, и Манилов увел своего гостя в комнату. Тут автор признался, что желал бы рассказать кое-что о хозяине, но предприятие очень трудное:

"Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со всей руки на полотно, черные палящие глаза, нависшие брови, перерезанный морщинами лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ - и портрет готов; но вот эти все господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между собою, а между тем, как приглядишься, увидишь много самых неуловимых особенностей,- эти господа страшно трудны для портретов".

К тому же, один Бог мог сказать, какой был характер Манилова.

"Есть род людей, известных под именем: люди так себе, ни то ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан, по словам пословицы. Может быть, к ним следует примкнуть и Манилова. На взгляд, он был человек видный: черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах, в оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: какой приятный и добрый человек! В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: черт знает, что такое! и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную"

У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком выше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом,- словом, у всякого свое, но у Манилова ничего не было. Дома он говорил очень мало и большею частию размышлял и думал - "но о чем он думал, тоже разве Богу было известно". Хозяйством нельзя сказать, чтобы он занимался, он даже никогда не ездил на поля, хозяйство как-то шло само собою.

Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, мечтал он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход, или через пруд выстроить каменный мост, на котором по обеим сторонам установить лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо принимало самое довольное выражение.

Жена его... впрочем, они были совершенно довольны друг другом.

Излюбленные выражения Манилова: "к нас просто, по русскому обычаю", "от чистого сердца", "покорнейше прошу". При их произнесении лицо его являло выражение сладкое, приторное, подобно той микстуре, которую ловкий светский доктор засластил немилосердно, воображая ею обрадовать пациента.

И Манилов в разговоре с Чичиковым не удерживается от приторных похвал: "О, Павел Иванович, позвольте мне быть откровенным: я бы с радостию отдал половину всего моего состояния, чтобы иметь часть тех достоинств, которые имеете вы!"

Ясно, что после таких откровений, Чичиков совершенно расслабился и перешел к сути
дела.

ЧИЧИКОВ: Но позвольте прежде одну просьбу...Как давно вы изволили подавать ревизскую сказку?

Манилов, однако же не был в курсе и позвал приказчика. Приказчик явился.

МАНИЛОВ: Послушай, любезный! Сколько у нас умерло крестьян с тех пор, как подавали ревизию?

ПРИКАЗЧИК: Многие умирали с тех пор

МАНИЛОВ: Да, признаюсь, я сам так думал, именно, многие умирали! Точно, очень многие.

ЧИЧИКОВ: А как, например, числом?

МАНИЛОВ: Да, сколько числом?

ПРИКАЗЧИК: Да как сказать числом? Ведь неизвестно, сколько умирало: их никто не считал.

МАНИЛОВ: Да, именно, я тоже предполагал, большая смертность; совсем неизвестно, сколько умерло.

ЧИЧИКОВ: Ты, пожалуйста, их перечти и сделай подробный реестрик всех поименно.

МАНИЛОВ: Да, всех поименно... А для какие причин вам это нужно?

Этот вопрос, казалось, затруднил гостя, в лице его появилось какое-то напряженное выражение. И Манилов наконец услышал такие странные и необыкновенные вещи, каких еще не слыхали человеческие уши:

ЧИЧИКОВ: Вы спрашиваете, для каких причин? Я хотел бы купить крестьян...

МАНИЛОВ: Но, позвольте спросить вас, с землею или просто на вывод?

ЧИЧИКОВ: Нет, я не то, чтобы совершенно крестьян...я желаю иметь мертвых...

МАНИЛОВ: Как-с? Извините...я несколько туг на ухо, мне послышалось престранное слово...

ЧИЧИКОВ: Я полагаю приобрести мертвых, которые, впрочем, значились бы в ревизии, как живые.

Манилов выронил тут же чубук с трубкою на пол и разинул рот. Оба приятеля оставались недвижимы, вперя друг в друга глаза. Наконец, Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки на губах его, не пошутил ли он. Ничего подобного! Напротив, лицо гостя казалось степеннее обыкновенного. Потом Манилов подумал, не спятил ли приятель невзначай, и снова посмотрел на него пристально. Но глаза его оставались ясными, все было прилично и в порядке. Манилов совершенно растерялся. Он чувствовал, что ему нужно что-то сделать, предложить вопрос, а какой вопрос - черт его знает.

ЧИЧИКОВ (прерывая неловкое молчание): Итак, если нет препятствий, то с Богом, можно бы приступить к совершению купчей крепости.

МАНИЛОВ: Как, на мертвые души купчую?

ЧИЧИКОВ: А, нет! Мы напишем, что они живые, так как стоит действительно в ревизской сказке. Я привык ни в чем не отступать от гражданских законов, хотя за это и потерпел на службе, но уж извините: обязанность для меня дело священное, закон - я немею пред законом.

Последние слова особенно понравились Манилову, но в толк дела он все-таки никак не вник.

ЧИЧИКОВ: Может быть, вы имеете какие-нибудь сомнения?

МАНИЛОВ: О, помилуйте, ничуть...Но позвольте доложить, не будет ли это предприятие, или, чтоб еще более, так сказать выразиться, негоция, так не будет ли эта негоция не соответствуюшей гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?

"Здесь Манилов посмотрел очень значительно в лицо Чичикова, показав такое глубокое выражение, какого, может быть, и не видано было на человеческом лице, разве только у какого-нибудь слишком умного министра, да и то в минуту самого головоломного дела".

Но Чичиков сказал просто, что подобное предприятие, или негоция, никак не будет не соответствующей гражданским постановлениям и дальнейшим видам России, а через минуту добавил, что казна получит даже выгоду, ибо получит законные пошлины.

МАНИЛОВ: А, если хорошо, это другое дело: я против этого ничего. Если уж вам пришло этакое, так сказать, фантастическое желание,то, с своей стороны, я предаю их вам безынтересно и купчую беру на себя.

Побужденный признательностью, гость тут же наговорил столько благодарностей, что хозяин даже смешался, весь покраснел и, наконец, выразился, что это сущее ничего, что он, точно, хотел бы доказать чем-либо сердечное влечение, магнетизм души, а умершие души в некотором роде совершенная дрянь.

Получив желаемое, гость неожиданно засобирался, взял шляпу и стал откланиваться.

МАНИЛОВ: Как? Вы уже хотите ехать?

ЧИЧИКОВ (положив руку на сердце): Да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами! И, поверьте, не было бы для меня большего блаженства, как жить с вами если не в одном доме, то, по крайней мере, в самом ближайшем соседстве.

МАНИЛОВ: А знаете, Павел Иванович, как было бы в самом деле хорошо, если бы жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться!... Право, останьтесь, Павел Иванович! Посмотрите, какие тучи...

ЧИЧИКОВ: Это маленькие тучки.

Чичиков уехал, сопровождаемый долгими поклонами и маханьями платка приподымавшихся на цыпочках хозяев...Манилов долго стоял на крыльце, провожая глазами удаляющуюся бричку...Потом мысли его перенеслись незаметно к другим предметам и наконец занеслись Бог знает куда. Он думал о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом через эту реку начал строиться у него мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву, и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах. Потом, что они с Чичиковым приехали в какое-то общество, в хороших каретах, где обворожают всех приятностью обращения, и что будто бы государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами, и далее наконец Бог знает что такое, чего уж он и сам никак не мог разобрать..."

В довольном расположении духа Чичиков сидел в своей бричке: предположения, сметы, соображения, блуждавшие по его лицу, явно, доставляли ему радость. И он не обращал внимания, как кучер Селифан делал дельные замечания чубарому, пристяжному коню, запряженному с правой стороны: "Хитри, хитри! Вот я тебя перехитрю...Ты знай свое дело, панталооник ты немецкий...Ты, дурак, слушай, коли говорят! Я тебя, невежа, не стану дурному учить...У, варвар! Бонапарт ты проклятый".

Потом прикрикнул на всех: "Эй вы, людезные" - и стегнул по всем трем уже не в виде наказания,но чтобы показать, что был ими доволен. Доставив такое удовольствие, он опять обратил речь к чубарому: "Ты думаешь, что скроешь свое поведение. Нет, ты живи по правде, коли хочешь, чтобы тебе оказывали почтение...Хорошему человеку всякий отдаст почтение. Вот барина нашего всякий уважает; потому что он, слышь ты, сполнял службу государскую, он сколесский советник..."

Все небо было закрыто тучами, и пыльная постовая дорога опрыскалась каплями дождя. Наконец громовой удар раздался в другой раз громче и ближе, и дождь хлынул вдруг из ведра...Селифан никак не мог припомнить, два или три поворота проехал. Потом догадался, что много было поворотов, которые все пропустил он мимо. "Так как русский человек в решительные минуты найдется что делать, не вдаваясь в дальние рассуждения то, поворотивши направо, на первую перекрестную дорогу, прикрикнул он: "Эй вы, други почтенные!" и пустился вскачь, мало помышляя о том, куда приведет взятая дорога".

Между тем Чичиков начал примечать, что они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Тут только заметил он, что Селифан подгулял.

ЧИЧИКОВ: Держи, держи, опрокинешь!

СЕЛИФАН: Нет, барин, как можно, чтоб опрокинул. Это нехорошо опрокинуть, я уж сам знаю; уж я никак не опрокину.... (и через несколько минут) Вишь ты, и перекинулась!

ЧИЧИКОВ (барахтаясь в грязи): Ты пьян, как сапожник!

СЕЛИФАН: Нет, барин, как можно, чтоб я был пьян! Я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем поговорил, потому что с хорошим человеком можно поговорить, в том нет худого; и закусили вместе. Закуска не обидное дело; с хорошим человеком можно закусить.

ЧИЧИКОВ: А что я тебе сказал в последний раз, когда ты напился? а? забыл?

СЕЛИФАН: Нет, ваше благородие, как можно, чтобы я позабыл. Я уж дело свое знаю. Я знаю, что нехорошо быть пьяным. С хорошим человеком поговорил, потому что....

ЧИЧИКОВ: Вот я тебя как высеку, так ты у меня будешь знать, как говорить с хорошим человеком.

СЕЛИФАН: Как милости вашей будет завгодно, коли высечь, то и высечь, я ничуть не прочь от того. Почему ж не посечь; коли за дело, на то воля господская. Оно нужно посечь потому, что мужик балуется, порядок нужно наблюдать. Коли за дело, то и посеки; почему ж не посечь?

Русский возница имеет доброе чутье вместо глаз; от этого случается, что он, зажмуря глаза, качает иногда во весь дух и всегда куда-нибудь да приезжает. Селифан, не видя ни зги, направил лошадей так прямо, что остановился только тогда, когда бричка ударилась оглоблями в забор и когда решительно некуда уж было ехать. Свет мелькнул в одном окошке. Селифан принялся стучать, и скоро, отворив калитку, высунулась какая-то фигура, покрытая армяком, и барин со слугой услышали хриплый бабий бас: "Кто стучит? Чего расходились?" Здесь тебе не постоялый двор"

ЧИЧИКОВ: Что ж делать, матушка, видишь, с дороги сбились. Не ночевать же в такое время в степи

СТАРУЪХА: Да кто вы такой?

ЧИЧИКОВ: Дворянин, матушка.

Слово "дворянин" как будто заставило старуху несколько подумать. "Погодите, я скажу барыне"...и через две минуты уже вернулась с фонарем. На крыльцо вышла опять какая-то женщина, помоложе прежней, но очень на нее похожая. Она проводила странника в комнату. Чичиков очутился в комнате, обвешанной старенькими полосатыми обоями; картинами с какими-то птицами; настенными часами с нарисованным циферблатом...

Минуту спустя вошла хозяйка, женщина пожилых лет, в каком-то спальном чепце, одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, "а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов".

Чичиков извинился, что побеспокоил неожиданным визитом.

ХОЗЯЙКА: Ничего, ничего. В какое это время вас Бог принес! Сумятица и вьюга такая, с дороги бы следовало поесть чего-нибудь, да пора-то ночная, приготовить нельзя.

Чичиков поблагодарил хозяйку и полюбопытствовал только, в какие места он заехал и далеко ли до имения помещика Собакевича. Но старуха сказала, что не слыхивала такого имени.

ЧИЧИКОВ: По крайней мере, знаете Манилова?

ХОЗЯЙКА: А кто таков Манилов?

ЧИЧИКОВ: Помещик, матушка.

ХОЗЯЙКА: Нет, не слыхивала, нет такого помещика.

ЧИЧИКОВ: Какие же есть?

ХОЗЯЙКА: Бобров, Свиньим, Канапатьев, Харпакин, Трепаков, Плешаков.

ЧИЧИКОВ: Богатые люди или нет?

ХОЗЯЙКА: Нет, отец, богатых слишком нет. У кого двадцать душ, у кого тридцать, а таких, чтоб по сотне, таких нет.

Чичиков заметил, что он заехал в порядочную глушь...

"Проснулся на другой день он уже довольно поздним утром. Солнце сквозь окно блистало ему прямо в глаза, и мухи, которые вчера спали спокойно на стенах и потолке, все обратились к нему: одна села ему на губу, другая на ухо, третья норовила как бы усесться на самый глаз, ту же, которая имела неосторожность подсесть близко к носовой ноздре, он потянул впросонках в самый нос, что заставило его очень громко чихнуть - обстоятельство, бывшее причиною его пробуждения".

Одевшись, подошел он к окну и начал рассматривать бывшие перед ним виды: небольшой дворик, досчатый забор, пространные огороды с капустой, луком, картофелем, фруктовые деревья, несколько чучел на длинных шестах с растопыренными руками... За огородами следовали крестьянские избы, которые, по замечанию Чичикова, показывали довольство обитателей, "ибо были поддерживаемы как следует: изветшавший тес на крышах везде заменен был новым, ворота нигде не покосились; а в обращенных к нему крестьянских крытых сараях заметил он где стоявшую запасную почти новую телегу, а где и две. "Да, у ней деревушка не маленькая",- сказал он и положил тут же разговориться и познакомиться с хозяйкой покороче".


Несмотря на ласковый вид, Чичиков говорил с ней с большей свободой, нежели с Маниловым, и вовсе не церемонился. Надо бы сказать, что у нас на Руси если не угнались еще кой в чем за иностранцами, то далеко перегнали их в умении обращаться.

Автор подробно перечисляет "пятьдесят оттенков" такого общение:

"У нас такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста, а с тем, у которого их триста, будут говорить опять не так, как с тем, у которого их пятьсот, а с тем, у которого их пятьсот, опять не так, как с тем, у которого их восемьсот,- словом, хоть восходи до миллиона, все найдутся оттенки.

Положим, например, существует канцелярия, положим, существует правитель канцелярии. Прошу посмотреть на него, когда он сидит среди своих подчиненных,- да просто от страха и слова не выговоришь! Гордость и благородство, и уж чего не выражает лицо его? Просто бери кисть и рисуй: Прометей, решительный Прометей! высматривает орлом, выступает плавно, мерно.

Тот же самый орел, как только вышел из комнаты и приближается к кабинету своего начальника, куропаткой такой спешит с бумагами под мышкой, что мочи нет. В обществе и на вечеринке, будь все небольшого чина, Прометей так и останется Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается такой превращение, какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку!"

"Да это не Иван Петрович,- говоришь, глядя на него. - Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький, а тот черт знает что: пищит птицей и все смеется". Подходишь ближе, глядишь, точно Иван Петрович! "Эхе-хе",-думаешь себе..."

Однако ж обратимся к действующим лицам.

ЧИЧИКОВ: У вас, матушка, хорошая деревенька. Сколько в ней душ?

ХОЗЯЙКА: Душ-то в ней, отец мой, без малого восемьдесят.

ЧИЧИКОВ: Однако ж мужички на вид дюжие, избенки крепкие. А позвольте узнать фамилию вашу?

ХОЗЯЙКА: Коробочка, коллежская секретарша.

ЧИЧИКОВ: Покорнейше благодарю. А имя и отчество?

ХОЗЯЙКА: Настасья Петровна.

ЧИЧИКОВ: Настасья Петровна? Хорошее имя Настасья Петровна. У меня тетка родная, сестра моей матери, Настасья Петровна.

КОРОБОЧКА: А ваше имя как? Ведь вы, я чай, заседатель?

ЧИЧИКОВ: Нет, матушка, чай, на заседатель, а так ездим по своим делишкам.

КОРОБОЧКА: А, так вы покупщик! Как же жаль, право, что я продала мед купцам так дешево, а вот ты бы, отец мой, у меня, верно, его купил.

ЧИЧИКОВ: А вот меду и не купил бы.

КОРОБОЧКА: Что ж другое? Разве пеньку? Да вить и пеньки у меня теперь маловато: полпуда всего.

ЧИЧИКОВ: Нет, матушка, другого рода товарец: скажите, у вас умирали крестьяне?

КОРОБОЧКА: Ох, батюшка, осьмнадцать человек! И умер такой все славный народ, все работники. После того, правда, народилось, да что в них; все такая мелюзга, а заседатель подъехал, подать, говорит, уплачивать с души. Народ мертвый, а плати как за живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.

ЧИЧИКОВ: Разве у вас пожар был, матушка?

КОРОБОЧКА: Хуже. Сам сгорел, отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур выпил; только синий огонек пошел от него, весь истлел,  истлел и почернел, как уголь; а какой был преискусный кузнец! И теперь мне выехать не на чем, некому лошадей подковать.

ЧИЧИКОВ: На все воля Божья, матушка! Против мудрости Божией ничего нельзя сказать...Уступите-ка мне их, Настасья Петровна?

КОРОБОЧКА: Кого, батюшка?

ЧИЧИКОВ:  Да вот этих-то всех, что умерли.

КОРОБОЧКА: Да как же? Я, право, в толк не возьму. Нешто хочешь ты их откапывать из земли? На что они тебе?

ЧИЧИКОВ: Это уж мое дело. Вы за них платите, а теперь я вас избавлю от хлопот и платежа...Дам вам пятнадцать рублей. И заседателя вам подмасливать больше не нужно, потому что теперь я плачу за них; я, а не вы; я принимаю на себя все повинности. Я совершу даже крепость на свои деньги, понимаете ли вы это? Так что, матушка, по рукам, что ли?

КОРОБОЧКА: Право, отец мой, никогда еще не случалось мне продавать покойников. Живых-то я уступила, вот и третьего года протопопу двух девок по сту рублей каждую, и очень благодарил, такие вышли славные работницы: сами салфетки ткут...Право, я боюсь на первых-то порах, чтобы как-нибудь не понести убытку. Может быть, ты, отец мой, меня обманываешь, а они того... они больше как-нибудь стоят. Лучше я маненько повременю, авось, понаедут купцы, да применюсь к ценам.

ЧИЧИКОВ: Срам, срам, матушка! Кто ж станет покупать их! На что они им. Рассмотрите: ведь это прах. Понимаете ли? это просто прах!
(а про себя подумал: "Эк ее, дубинноголовая какая! В пот бросила проклятая старуха!")

ЧИЧИКОВ: Да не найдешь слов с вами! Право, словно какая-нибудь, не говоря дурного слова, дворняжка, что лежит на сене: и сама не ест сена, и другим не дает. Я хотел было закупить у вас хозяйственные продукты разные, потому что я и казенные подряды тоже веду...

Казенные подряды подействовали сильно на Настасью Петровну, по крайней мере, она произнесла уже почти просительным голосом:

КОРОБОЧКА: Да чего ж ты рассердился так горячо? Знай я прежде, что ты такой сердитый, да я бы совсем тебе и не прекословила. Ну, да изволь, я готова отдать за пятнадцать ассигнацией!Только смотри, отец мой, насчет подрядов-то, если случится муки брать ржаной, или гречневой, или круп, или скотины битой, так уж, пожалуйста, не обидь меня.

Написавши письмо, Чичиков дал ей подписаться и попросил маленький списочек мужиков. Оказалось, что помещица не вела никаких записей и списков, а знала почти всех наизусть. Он заставил ее тут же продиктовать их. Некоторые крестьяне изумили его своими фамилиями, а еще более прозвищами. Особенно поразил его какой-то Петр Савельев Неуважай-Корыто, так что Чичиков не удержался: "Какой длинный!" Другой имел прицепленный к имени "Коровий Кирпич", иной оказался просто: Колесо Иван...

После обильный угощений гость начал собираться в дорогу.

КОРОБОЧКА: Пожалуй, я тебе девчонку дам; она у меня знает дорогу; только ты смотри! не завези ее, у меня уже одну завезли купцы.

Чичиков уверил ее, что не завезет. Около крыльца стояла девчонка лет одиннадцати в платье из домашней крашенины и с босыми ногами, которые издали можно было принять за сапоги, так они были облеплены свежею грязью.

КОРОБОЧКА: Эй, Пелагея! Покажи -ка барину дорогу.

Селифан помог ей забраться на козлы. Следом и сам Чичиков сел в бричку. И кони тронулись.

Селифан был всю дорогу молчалив и суров, что с ним обычно случалось, когда он в чем-либо провинился. Скоро он понял, что без девчонки было бы трудно выбраться из проселков, потому что "дороги расползались во все стороны, как пойманные раки, когда их высыпят из мешка". Наконец девчонка показала рукой на черневшее вдали строение, говоря: "Вон столбовая дорога!"

СЕЛИФАН: А строение?

ДЕВЧОНКА: Трактир.

СЕЛИФАН: Ну, теперь мы сами доедем. Ступай себе домой.

Он остановился и помог ей сойти, проговорив сквозь зубы: "Эх ты, черноногая!"

Чичиков дал ей медный грош, и она побежала восвояси, уже довольная тем, что посидела на козлах.