Несколько дней в декабре. VIII

Закончились рождественские праздники. Максимилиан вернулся на службу. Фредерик взял себе за правило завтракать вместе с ним и сразу уходить из дома. В любую погоду он, как и в первый день, шел к океану, бродил по улицам и сидел часами в городской библиотеке, а ближе к вечеру перемещался в непритязательный и шумный, зато дешевый кабачок «Шу флери». Домой он возвращался поздно вечером, ровно во столько, чтобы сообщить, что поужинал в другом месте, пожелать спокойной ночи Максу, Клеми и Бертрану и уйти в свою комнату. У него опять болела нога, ныл шрам на шее, и боль была такая изматывающая, что он потом не мог уснуть без лекарства. Прибегать к своему безотказному средству, коньяку на ночь, в доме брата все-таки не отваживался. Не хватало ему только репутации тайного пьяницы. Открытого – это еще ладно.

Профессор Декарт не хотел думать о том, чем обернутся его долгие прогулки. Он просто подчинялся силе, которая гнала его прочь из дома. Правда, эта же сила почему-то не позволяла ему все закончить, со всеми попрощаться и уехать в Париж. Фредерик малодушно оставался в Ла-Рошели, потому что видеть Клеми и говорить с ней было радостью. И при этом он старался свести источник радости к минимуму, не понимая, что только терзает Клеми и себя. 

Проходя свой неизменный круг по улицам старой Ла-Рошели или прогуливаясь по пустынному пляжу, Фредерик думал о разных вещах. В основном о своей кафедре. Вспоминал, как начался для него этот семестр, как нелегко было завоевать авторитет, постоянно наталкиваясь на противодействие коллег. Но как-то раз в начале декабря после занятий он пришел в библиотеку Коллежа, взял стопку новых журналов и устроился в любимом кресле у окна. Высокая спинка скрывала его от остального зала. Углубившись в «Revue de deux mondes», он не обращал внимания на шорохи и перешептывания за столами, и вдруг услышал, как кто-то совсем близко назвал его фамилию. Он невольно прислушался, хотя в Коллеж де Франс эта фамилия звучала часто, а Фредерик не был настолько тщеславен, чтобы всякий раз, когда слышал ее в этих стенах, думать о себе. Однако дальнейшие слова не оставили сомнений, о ком идет речь. «Декарт? Историк? Нет, на его лекциях я не был, только в коридоре его встречал. Он ходит с палочкой, и вид у него всегда какой-то пыльный и помятый?» Невидимый собеседник рассмеялся, видимо, портрет был признан точным. «Но знаешь, – ответил он, – не пожалей времени, сходи к нему на лекцию. Я тоже думал, что там скука смертная, пока не услышал, как он читает. Он без предупреждения начинает со сложного, в первые пять минут ты ничего не понимаешь. А потом – не знаю, как он это делает, но в следующие десять минут он успевает набросать вокруг этого сложного и непонятного столько приманок, что тебя затягивает, как в водоворот. И вот ты уже сидишь на его лекции абсолютно убежденный, что нет материи интереснее, чем европейские революции 1848 года или объединение Германии и франко-прусская война. И не просто сидишь – ты чувствуешь, что материал у тебя в голове сам собой укладывается по полочкам. В хаосе фактов и суждений появляются порядок и логика. А когда ты понимаешь эту логику, у тебя возникают вопросы. И ты, как будто под гипнозом, идешь в библиотеку и берешь том за томом авторов, которых рекомендует профессор Декарт, и пытаешься читать их всех сразу, хотя сознаешь безнадежность этого предприятия... Сегодня профессор Декарт объявил запись на свой семинар, который начнется в январе – я уже записался, и Матье, и Жюль с Марианной. Поторопись, если хочешь с нами».

Фредерик закрыл лицо журналом, пряча улыбку. Его немного обескуражила характеристика, данная кем-то из слушателей – он не подозревал, что со стороны выглядит таким унылым субъектом. Но это было не главное, главное – впервые за многие годы курс новейшей истории Европы собирал огромную аудиторию. Живой интерес студентов вознаграждал его за многое. Может, он предпочел бы услышать от них не похвалы своим педагогическим способностям – в жизни у него и так было немало поводов убедиться в том, что он умеет учить, – а отклики на идеи, которые он высказывал на лекциях. Но нельзя ждать от студентов слишком многого. Они едва начинают переходить от накопления материала к его осмыслению. Осмыслят – тогда будут понимать не только текст его лекций, но и контекст, но произойдет это по самым оптимистичным прогнозам через год, не раньше. 
 
Больше всего его радовали их вопросы, они свидетельствовали о настоящем интересе и показывали, куда движутся их мысли. С кем-то из слушателей он успевал поговорить после лекций, но времени было слишком мало, а желающих слишком много. Для этого он и решил устроить семинар. Работа должна была начаться в следующем семестре, и этот семинар в основном и занимал сейчас мысли Фредерика. Он также думал о том, что нужно вплотную заняться франко-германскими отношениями, это самая актуальная проблема на ближайшие годы. В следующем учебном году он постарается устроить длительную командировку в Германию сначала Лаказу, специалисту по германистике, чтобы он смог закончить диссертацию, а потом, может быть, ненадолго съездит туда и сам. Вильпаризи должен будет читать спецкурс об истории современных политических партий. Он склонен к тенденциозности, придется контролировать каждый его шаг, но так, чтобы не задеть самолюбие коллеги. А вот Массонье можно контролировать и направлять открыто, он готов учиться. Фредерик мысленно разбирал его семинарские занятия, на которых присутствовал в октябре и в начале декабря, и убеждался, что из него выйдет толк.

А потом в его мыслях снова появлялась Клеми. И ясность сознания сразу  пропадала. Он не понимал себя, ощущал странную зыбкость в голове, какое-то марево. Фредерик пытался определить холодно и беспристрастно, так, как привык решать научные задачи, – что он чувствует в присутствии Клеми? Желание полной близости? Приходилось признать, что да. Только это было бы еще полбеды. С такими желаниями он умел справляться. Старый добрый кальвинистский рецепт, которому он неуклонно следует всю жизнь: вставать утром с постели сразу после пробуждения, не задерживаясь ни на одну лишнюю минуту. Потом молитва, за ней холодный душ или обливание холодной водой, а потом до самого вечера плотный распорядок дня, в котором занята каждая минута и предаваться греховным мыслям просто некогда. Как раз таким, о которых его предупреждала мадам Тесье еще в Париже. Старуха оказалась права. Всего несколько дней вынужденного безделья – и проклятая природа, изгнанная в дверь, тут как тут, лезет в окно, и вот он уже «прелюбодействует в сердце своем», хоть изо всех сил старается не давать своему воображению никакой пищи. Он посмотрел на часы и засек время: раз уж сегодня у него не получается справиться с этими мыслями привычным способом, то вот ему ровно час, чтобы обдумать все это до конца, и затем прогнать своих демонов навсегда.

Нет, – понял Фредерик, – не это его мучило. Если бы Клеми присутствовала только в «стыдных» мечтах и желаниях, он бы их прогнал. Но она была везде. Его мозг и тело реагировали на  любое ее присутствие, на ее шаги, голос и запах. Он чувствовал невидимые волны тепла, которые от нее исходили, и его бросало в жар, даже если она была далеко. В Клеми был яд беспокойства, но одновременно она несла и утешение. Вид ее, в хлопотах или за редким отдыхом, занятой маленьким Мишелем, спорящей с Бертраном, обсуждающей с Максимилианом хозяйственные дела, склонившейся над шитьем или глядящей на него самого с ласковой улыбкой, действовал лучше любого лекарства и нес ему чистую радость, день за днем примиряя с потерянным и несбывшимся.

Здесь, в Ла-Рошели, Клеми была как будто разлита и растворена повсюду. Она была солнцем, небом, водой и воздухом. Она была старинными белыми домами с аркадами, на которые он каждый день ходил смотреть и не мог насмотреться. Она была пляжным песком и холодной пеной прибоя над серой водой. Клеми была этим городом. Клеми была его сердцем.

Счастливец Макс! Уже четырнадцать лет рядом с ним женщина, которая так же естественно, как дышит, делает мир вокруг себя теплее и радостнее. Она родила ему двоих детей, двух красивых, здоровых мальчиков с таким же легким характером, как и у нее самой. Максимилиан ценит свою жену, этого не отнять, но видит в ней только заботливую мать и хорошую хозяйку. То ли он уже пригляделся к свету, который исходит от Клеми, то ли у него так устроено зрение, что он этого совсем не видит, ему это не нужно. Сам признался брату, когда они вместе пошли вечером выпить в «Белую мельницу», что Клеми, конечно, идеальная жена и ему с ней повезло, но если бы он, Максимилиан, каким-то образом смог прожить свою жизнь заново, то не стал бы жениться так рано. Сейчас, когда возраст его близится к  сорока годам, он немного жалеет, что не узнал и едва ли уже узнает других, более страстных и ярких женщин. «Клеми очень мила, но она домашняя кошечка, – разоткровенничался Макс после того, как они выпили один литровый кувшин вина на двоих и заказали второй. – А я недавно перебирал коллекции нашего отца и увидел тропическую бабочку, которую знакомый миссионер привез ему с Таити. Помнишь эту бабочку? Мне в детстве казалось, что на свете нет ничего прекраснее. Отец не разрешал нам ее трогать, показывал издали. А теперь я держал рамку в руках, смотрел на бабочку, гладил ее радужные крылья, представлял ее парящей в ярко-синем небе и понимал, что больше всего хотел бы испытать это чувство полета вместе с таким вот, только человеческим созданием. И как же мне стало досадно, когда я понял, что так и состарюсь обреченный лишь смотреть на них издали, в рамке или на картине!»

Фредерик сказал: «Ты даже не представляешь, о чем мечтаешь». Максимилиан посмотрел на него удивленно: «А ты-то – ты представляешь?» Старший брат заметно смутился, но все же ответил: «Да, однажды я проявил слабость. За то безумие, за ту потерю себя мне до сих пор еще стыдно. Я был бы счастлив навсегда забыть тот эпизод, но, к сожалению, не могу». «С тобой что-то случилось во Фрайбурге, и ты сбежал в Швейцарию, – полувопросительно-полуутвердительно отозвался Макс. – Помню, я тогда приехал к тебе в Женеву и обнаружил своего братца еще более странным, чем обычно…» Фредерик только кивнул и развивать эту тему не стал, лишь добавил: «Мы с тобой очень разные люди, Макс, но оба не созданы для полетов с тропическими бабочками. Тебе на роду написано стать строгим, но добрым отцом семейства, каким ты и стал. А из меня в средние века получился бы недурной ученый монах, скажем, бенедиктинец». «Фред, – озабоченно сказал младший брат, – послушай только, что ты несешь. Ты ведь себе голову повредил на войне, такое бесследно не проходит. Я бы на твоем месте немедленно лег на обследование в военный госпиталь».      

Фредерик сам не заметил, как пришел в «Шу флери» и взял крепленного коньяком местного вина. Вспомнил о совете Максимилиана насчет госпиталя и подумал, что с головой у него пока все в порядке, хотя брат может иметь другое мнение на этот счет, а вот колено стоило бы проверить. Ни от покоя, ни от долгой ходьбы и упражнений, ни от втирания мази, которую ему посоветовал местный аптекарь, лучше не становилось. А если это начинается артрит? Тогда впереди его не ждет ничего хорошего, этапы известны: костыли, инвалидное кресло, потом полная неподвижность. Но если он захватит болезнь в самом начале, то сможет оттянуть самое неприятное по возможности надолго. Сегодня он еще вернется в библиотеку, возьмет медицинский словарь, прочтет все, что найдет об артрите, и если увидит у себя хотя бы один очевидный признак – первым делом по возвращении в Париж запишется к доктору Валантену и все выяснит...

Он занял уже привычное место у стойки, наполнил бокал. Официант подал ему, не спрашивая, большую глиняную обливную миску с картофельными клецками, щедро засыпанными жареным луком и свиными шкварками. Фирменное блюдо стоило гроши, а сытости давало почти на целый день, поэтому кабачок «Шу флери» пользовался такой популярностью у портовых грузчиков, рыбаков, отдыхающих между рейсами матросов и неизбежных проституток. Народу здесь в любое время дня и ночи толклось видимо-невидимо.

Фредерик рассеянно наблюдал то за суетой официантов по одну сторону стойки, то за шумной портовой публикой по другую. Вдруг он подумал, что вот уже несколько дней заходит сюда пообедать, а иногда и поужинать, но всегда сидит в одиночестве, ни одна из проституток ни разу не подсела за его стол и избавила его от необходимости подыскивать необидные слова для отказа. Он вспомнил свой разговор с пастором, свернувший после обсуждения романа Эмиля Золя на проституцию как социальное зло, и вспомнил немного удивленный взгляд Шарля Госсена после своих слов о том, что этот мир ему знаком лишь теоретически. Кажется, старик не поверил. Но это была чистая правда. Какая бы тоска ни накатывала временами, ему даже в голову не приходило купить женщину на ночь или на час. Когда он был молод, ему редко, но случалось уйти с вечеринки с какой-нибудь едва знакомой хорошенькой хохотушкой, а утром угостить ее завтраком и разойтись в разные стороны. Однако с продажной любовью он никогда в жизни не имел дела и не собирался начинать. Он смотрел на веселящиеся парочки, бесстрастно отмечал, что некоторые девушки еще недурны собой, и думал, что все-таки в этом несовершенном мире есть равновесие: они интересуются им так же мало, как и он – ими. Наверное, сразу видят, что он чужой, залетная птица. А может, его принимают за полицейского агента в штатском: здесь наверняка случаются облавы, местная публика может и скупать краденое, и торговать наркотиками, и заниматься другими такими же малопочтенными делами... Он посмотрел на часы. Время, отведенное на то, чтобы покончить с мыслями, неподобающими одинокому и добродетельному профессору, давно истекло. Пора было возвращаться в библиотеку.


Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2018/05/05/1026