Путь

Бывают летом ночи – грех на сон тратить. С вечера ещё душа подскажет: ой, не ложись. Вдохни, дружок, полной грудью. Воздух – пьяный-пьяный. Сладкий, как берёзовый сок.
Растянешься на траве, мягкой, тёплой. А перед глазами – верхушки яблонь и огромное, спокойное чёрное небо. И всё кругом такое же тихое, молчаливое. Не скрипнет калитка, не затрещит сверчок, не заревёт сдуру корова. Вся деревня словно задерживает дыхание. И прислушивается, ждёт чего-то.
Но не услышит, как, напившись, из речки вынырнет луна и поползёт вверх, лениво, важно. И повеет вдруг вишнёвой смолой, и стрельнёт стручок акации, и споткнётся кто-то с матерком о гремучее ведро.
Так снова начинается жизнь, но уже другая, ночная.
В одну из таких ночей Паша Мухин сидел на крыше бабушкиного дома и разглядывал звёздное небо. И думал, думал. И улыбался своим же думам. А что, если звёзды – это дырки на чёрной тряпке? Вроде тех, что проедает моль. Тогда небо на самом деле белоснежное, просто кто-то занавесил его худой шторкой…
Вдруг слышит:
– Паша, айда! Опять умотал…
Бабушка. Не может найти деда Ваньку, прадеда Паши. Тут отдельная история.
Дед Ванька был загульный и слабый на память, оттого имел обычай пропадать без вести. Из дома выходил под предлогом – собаку ли покормить или папироску выкурить. Не запирать же его, ей богу. И редкий раз его находили тем же вечером; чаще – на вторые сутки. То в сарай к кому забредёт, то под крыльцо заползёт, то в сторожке на дойке спать уляжется. А уж куда его занесло этой ночью – одному Богу свысока видать.
Час был поздний. Свет в окнах уже не горел, зато луна висела пузатая, иссиня-белая.
– Ступай до бригады, - тихо сказала бабка, словно опасаясь, что старик её услышит и перепрячется. – Я до речки дойду.
И побрела по огородам, медленно, крадучись. Пройдёт чуть – остановится и таращится на вязи тыквенных плетней. Где и ногами разгребёт, и на колени опустится. И всё причитает – опять не доглядела.
Паша проводил её глазами до самой речки. Ей и самой-то лет – чёрт на печку не вскинет, мало ли. И, шагая по сухой тракторной колее, он продолжал высматривать её в прорехах меж дворами, пока обзор не заполонил яблоневый сад.
Где его искать? Последний раз старик умотал почти что до самого леса. Благо, рыбаки привели его обратно. Быть может, опять там?..
Скоро избы закончились, и впереди раскинулись луга, такие, что от края до края и за полдня не дойдёшь. Далеко в свете луны синела дубрава, чуть ближе, вдоль берега Мокши, кудрявились кусты.
И тут Паше повиделось, будто слева, метрах в двухстах, кто-то переходит по мостику через канаву. Он помчался галопом вослед и уже скоро убедился – кому-то и впрямь не спится.
– Деда! – крикнул он на бегу. – Дед Ваньк, эт ты?
– Чаво тебе? – донёсся усталый ответ, и Паша понял: нашёл.
Он нагнал старика, встал отдышаться. 
– Айда домой. Завтра днём погуляешь.
Тот почесал бедро, помолчал немного.
– Не пойду.
Паша глянул на него и невольно усмехнулся. Это надо же в таком виде разгуливать! У майки лямки до пуза, брюки короткие, в обтяжку, на шерстяных носках – белые шлёпки.
– Ступай домой, – крякнул дед и побрёл дальше.
– А ты куда?
– Надо мне.
– Я с тобой пойду.
– Домой, гварю, ступай.
– Пойду. И ты со мной пошли.
– Не бестолковничай.
Паша поравнялся с ним и пошёл рядом.
– Вот навязался-то, – проворчал старик. – И в кого такой поперёшный…
– В тебя.
– Ступай, баба переживать будет.
– Она и так уж переживает. Тебя ищет, а ты бредёшь, сам не знаешь, куда.
– Я-то знаю, куда.
– И куда же?
– Надо мне.
Сколько-то прошли молча.
– Мокша скоро, – сказал Паша, чувствуя, как воздух посвежел.
– Вот и ладно, – беззаботно буркнул старик.
– Ты будто и впрямь знаешь, куда идёшь.
– А то нет.
– Я никому не скажу.
– И я, – усмехнулся старик, – никому не скажу.
– Я же всё равно увижу, раз с тобой иду.
– Так-то оно так. Да не так вовсе.
Паша остановился.
– Ну скажи мне, куда ты идёшь? На улице ночь, а мы с тобой чёрт знает куда умотали. Баба там, должно быть, вся извелась. Айда обратно.
– Ступай один. А мне идтить надо.
– Мыло, мочало…
– Один хрен не поймёшь.
– А ты хоть объяснить попробуй.
– Пробуй – не пробуй…, – дед шумно высморкался, обтёр об штаны. – Табе скока? Тринадцать?
– Пятнадцать. Скоро будет.
– Пятнадцать… А прабабку помнишь, жену мою?
– Не, я маленький совсем был.
– Мне тоже годов пятнадцать было, когда мы это…, гулять стали. А таперь её почти что пятнадцать годов как нету. Всю жисть думал – раньше неё помру. Оно и гажо, когда первым-то. Лежишь себе под землицей, горя не знаешь. А одному-то как, без неё-то?.., – он вытер глаза лямкой. – Бог его знает, как тебе разъяснить. До того привыкнешь к человеку… Руку оттяпают топором – не так жалко, ишшо одна есть… А она рази есть ишшо одна?..
Они дошли до берега, сели. Вода куда-то спешила, и луна, словно муха в банке, буйно металась по волнам. А у старика слёзы текли по бороде, не переставая.
– Мы сюда почти что кажный вечер по молодости ходили, – улыбнулся он, не открывая глаз. – Всё выдумляли, как у нас жизнь сложится. Жрать тогда нечего было. И вот мы бредили, будто у нас подпол до половиц картошкой забит. На завалинке – банки с вареньями, с соленьями. Хоть кажный божий день открывай – не закончатся. И двор полон скотины, всегда мясо с молоком на столе есть. Так и сидели до полночи, выдумляли… А опосля за радость щавелём каким аль диким луком брюхо набивали, – он прокашлялся, продолжил: – И про смерть тоже думали. Как о ней не думать, когда война везде… Я говорил – ежели первый помру, замуж не выходи. Дураком был, до того ревновал… А она говорила..., – он показал на тот берег. – Видишь вон дерево высокое?
– Дуб?
– Шут его знает. Вроде как дуб. Я-то не вижу ни черта. Только помню – вон там дерево-то. Вон, две сосны расходятся, как рогатина… Меж ними, получается, только подальше. Ну. Она говорила мне: «Коли я первой помру, больно-то не убивайся, потерпи. Поживи, на внуков с детьми погляди, порадуйся. А как совсем сердце прищемит, иди к тому дереву. Я тебя и встречу».
– И ты сегодня решил пойти?..
– Прям сегодня… Давно решил. Да всё никак смелости не наберусь. Вроде выйду, до конца улицы дочешу – и всё. Жить охота. Пойду потом – самогонки где нальют. И нажрусь, как сатана, – старик вдруг замолк. – А нынче дойду.
Он хрустнул коленями, поднялся.
– Подсобишь?
– Чем? – спросил Паша, тоже вставая.
– Лодка внизу Харитона покойного. Боюсь, не осилю от берега толкнуть.
– Может, домой пойдём?
– А я думал, ты понял, – старик, кряхтя, покарабкался вниз, к воде. – Не вернусь я боле домой.
Они спустились, отвязали от колышка лодку. Старик залез внутрь, взялся вычерпывать воду обрезанной полторашкой.
– Толкай, – скомандовал он и вцепился руками в борта.
Паша уперся в лодку и потолкал.
– Течение сильное, – крикнул он, забредя до пояса. – Веслом маленько правь.
– Пущай сама плывёт, – в ответ крикнул старик и развернулся к носу лицом. – Паша!
– Да?
– Бабе скажи, пусть на поминки рыбки красной купит поболе! Страсть, как люблю!
Паша отпустил лодку и замер. Ему вдруг показалось, что вопреки течению она плывёт прямо. А когда он вышел на берег, лодки уже не было видно: луна закатилась за облака и оттуда сквозь мелкие щели наблюдала, как мальчик с промокшими штанами идёт обратно в деревню.

А уже через два дня он сидел в передней за большим раскладным столом и вынимал кости из кусочка горбуши.