Несколько дней в декабре. I

– Должен еще раз предупредить вас, коллеги, что во втором семестре работы у нас будет еще больше. Я собираюсь лично посетить все курсы, которые теряют слушателей, чтобы в каждом отдельном случае понять, почему это происходит. И предупреждаю, что с теми, на чьи лекции слушатели не ходят по причине их неудовлетворительного содержания, мы расстанемся сразу же после того, как преподавательская некомпетентность будет установлена точно. И я обещаю, что в следующем семестре с методами завоевания дешевой популярности у слушателей мы  тоже покончим раз и навсегда. Так что прошу вас после каникул сосредоточить силы на своих учебных предметах и темах и работать с максимальной добросовестностью. На этом мы пока закончим. Поздравляю вас с завершением семестра, желаю счастливого Рождества и надеюсь всех увидеть третьего января в хорошем настроении и добром здоровье.

Фредерик Декарт без улыбки обвел глазами свою кафедру, чуть задержался взглядом на каждом лице и первый поднялся из-за стола, давая знак остальным, что можно идти. «Счастливого Рождества, господин профессор», «И вам хорошо отдохнуть, господин профессор», – недружно донеслось с разных концов стола, за которым проходило последнее перед рождественскими каникулами заседание кафедры новейших европейских исследований. Особой теплоты в этих пожеланиях не было – преподаватели относились к главе кафедры сдержанно, по большей части недолюбливали и в новом семестре явно ничего хорошего от него не ждали.

Пока Фредерик прибирал бумаги на своем столе, помещение опустело. Только самый молодой из преподавателей, ассистент Массонье, еще возился с книгами: то укладывал их в раздутый портфель, то вываливал все его содержимое на стол и пытался упаковать несколько пухлых томов и тонких брошюр более компактно. Профессор Декарт ждал его, чтобы закрыть кафедру. Он мог бы отдать ключ Массонье, но не хотел, чтобы кто-то другой вместо него ушел последним, не убедившись, что оставил все в порядке.

Он отвернулся к окну и раздраженно смотрел на хмурое небо, на туман, который висел над крышами. Или это моросил дождь? Завтра Сочельник. «Белого Рождества» в этом году опять не будет, а впрочем, в Париже такое Рождество большая редкость. «О чем я только думаю?» – одернул себя Фредерик. Лучше подумать о том, как он проведет сегодняшний «пустой» вечер.

Вчера было все расписано по часам, даже по минутам: лекции, библиотека, потом «Лючия де Ламмермур» в Опере вместе с четой Менье-Сюлли. Вечер внезапно завершился в  «Дофине» – Фредерик идти туда не собирался, не любил помпезные рестораны, но Колетт и Жорж, мило подшучивая над его пуританскими вкусами, все же убедили его составить им компанию, и он в конечном счете остался доволен, что принял их приглашение и отвлекся от повседневных забот. Завтрашний день тоже ясен и понятен – утром он съездит в профессорский клуб и забронирует стол на вечер, чтобы съесть рождественский ужин не в одиночестве, днем будет работать, а потом пойдет в церковь. Но на сегодня никаких планов у него не было. Чувствует он себя не очень хорошо, с утра болит нога. Работать нет ни желания, ни сил, праздновать – тем более... Правда, сидеть одному на кафедре в опустевшем темном и гулком здании, как призрак кого-нибудь из первых профессоров Коллежа, сегодня тоже глупо. Лучше он пойдет домой. Может быть, от прогулки на свежем воздухе появится и настроение.

– Господин профессор! – Фредерик, занятый невеселыми мыслями, не заметил, как к нему подошел Массонье. – Я нарочно копался так долго, чтобы поговорить с вами наедине. – И улыбнулся так простодушно, что Фредерик против воли почувствовал, как его губы разъезжаются в гримасу, должную обозначать собой улыбку. – Если ваша речь напрямую касалась меня, то в новом семестре я исправлюсь, честное слово!

– Почему вы решили, что я имел в виду вас? Коллега, пора вам избавляться от этой манеры принимать все на свой счет, вы давно уже не мальчик. Если вас это успокоит, к вам у меня не так много претензий. Вы читаете современных авторов, – кстати, видели вы уже книгу Блана «Десять лет истории Англии»? – вы следите за происходящими событиями, и главное, действительно понимаете причинно-следственные связи, соединяющие новейшую историю с более ранними периодами, я это увидел и с большой радостью отметил в вашей новой статье. Только не расслабляйтесь. Довольство собой вас погубит, как до вас оно уже погубило немало подающих надежды ученых.

– Знаю, знаю, господин профессор. – Массонье снова улыбнулся. – Но я, вообще-то, совсем о другом. У вас уже есть планы, где отпраздновать первый и второй день Рождества? Мы с женой приглашаем вас к нашему скромному очагу, если захотите и когда захотите. Будем вам очень рады.

«Вот только жалости мне не хватало» – вспыхнул Фредерик, но сдержался. Массонье не был виноват в его дурном настроении.

Весь этот семестр он жил только кафедрой и кафедральными темами, и ради того, чтобы на кафедре действительно занимались новейшими европейскими исследованиями, перестроил работу своих коллег, нацелил на новые направления. Общий курс по-прежнему охватывал период, который начинался с последних десятилетий «старого порядка» и революции, но профессор Декарт сделал отправным пунктом общих исследований своей кафедры события 1870 года. Большинство преподавателей не считали историей события, которые произошли каких-то десять лет назад, и встретили такой разворот очень неблагосклонно. Теперь одни коллеги демонстрируют откровенную враждебность, другие тихо саботируют новую тему, надеясь, что профессор Декарт надолго на кафедре не задержится. Кое-кто пытается заискивать перед ним, воображая, что делает это очень хитро и тонко. И отдельно стоит ассистент Массонье. Профессор Декарт уже неплохо представлял, что за человек Антуан Массонье, и понимал, что им движет не хитрость и не лесть, а искренняя симпатия, хотя, наверное, не без доли сострадания.

Не так давно, в ноябре, Массонье для семинарского занятия срочно понадобилось выписать кое-что из Гердера, а в библиотеке Коллежа его не оказалось. Фредерик предложил: «Зайдите завтра утром ко мне домой, я одолжу вам эту книгу». Массонье пришел в условленный, довольно ранний час. Перед тем, как позвонить в дверь, он несколько минут поколебался, и вот по какой причине.

За три месяца руководства профессора Декарта кафедрой новейших европейских исследований коллегам удалось узнать о нем как о человеке не так уж много. Его книги, статьи, прошлые и новые исследования, конечно, лежали на виду, да и факты общественной жизни, особенно связанные с Коллежем, были известны всем и каждому. Все знали, что профессор Декарт работал здесь в шестидесятые годы, после войны и коммуны был несправедливо обвинен в шпионаже, осужден и выслан, и только через восемь лет полностью реабилитирован. Знали, что он воевал с пруссаками, имеет медаль (правда, никогда ее не надевает), и что его хромота – последствие тяжелого ранения. Также было известно, что он протестант и родом откуда-то с юго-запада, из старинных гугенотских земель – Беарн, Севенны, Ла-Рошель... Дальше уже начинались домыслы. Поговаривали, что отец профессора Декарта был потомком французских гугенотов, бежавших после отмены Нантского эдикта во владения бранденбургского курфюрста, а мать – чистокровной пруссачкой, и будто бы это обстоятельство в свое время стало одной из причин его абсурдного обвинения и осуждения. Правда, внешне он совсем не походил на немца и по-французски говорил без малейшего акцента, так что в слухи об его связях с Германией верилось с трудом, и по-настоящему этой стороной личности Фредерика Декарта никто не интересовался. Совсем иначе дело обстояло с его приватной жизнью. Она интересовала всех, тем более что из-за скрытности профессора узнать правду было практически невозможно.

Никто не знал определенно, женат ли профессор Декарт. Все только подозревали, что скорее нет, чем да. Слишком многое в нем выдавало закоренелого холостяка. На его внешнем облике лежала печать запущенности. Не неряшливости, нет, одет он был всегда чисто и более-менее аккуратно, однако на жилете порой не хватало пуговицы, воротник сорочки оказывался измят, а сюртук скособочен. Лицо бледное и раньше времени увядшее, мелкая сетка морщин у глаз. Довольно часто взгляд у него становится невидящим, как у человека, который одновременно находится и здесь, и в иных сферах (правда, рассеянность профессора многих на кафедре на первых порах ввела в заблуждение, и коллеги очень быстро убедились, что видимость обманчива: он все замечает, во все вникает, все помнит, реагирует молниеносно и по существу). Семейные люди, даже замкнутые и неразговорчивые, даже несчастливые в супружеской жизни, выглядят более полнокровными – сотни и тысячи простых забот, переживаний и радостей привязывают их к мирскому. У них богаче мимика, они приходят на лекции уже «разговорившиеся» с утра со своими домочадцами, и голоса их звучат бодро, оживленно, в аудитории они сразу берут нужный тон. Профессору Декарту, очевидно, дома не с кем разговаривать, и от этого в начале дня лицевые мышцы у него неподвижностью напоминают маску, а голос в начале первой лекции тусклый и хрипловатый, как будто заржавленный. Только через некоторое время он обретает нормальную силу и звучность. Правда, слушателей это не смущает, и аудитории на его лекциях всегда полны.

Еще больше его выдавала робость перед женщинами. Профессора Декарта окружала аура почти монашеского аскетизма. Невозможно было представить, чтобы он пересказывал пикантные анекдоты или обсуждал стати знакомых и незнакомых дам. Он не только сам не затевал таких разговоров, но и на тех, кто в его присутствии осмеливался рискованно пошутить, взглядывал колюче, а иногда ронял сквозь зубы: «Коллега, если вам так нравятся скабрезности, оставьте их для неофициальной обстановки, здесь это неуместно и не смешно». Среди слушателей Коллежа в те годы уже было довольно много молодых женщин, и другие профессора порой смотрели на них оценивающе или игриво. Но не профессор Декарт. Он разговаривал с ними так же серьезно и отстраненно, тем же ровным голосом, что и со слушателями-мужчинами, и взгляд его оживлялся, только если он слышал от них интересное суждение или небанальный вопрос.

«В конце концов, основатель религии, которую исповедует глубокоуважаемый  профессор, когда-то превратил целый город Женеву в один большой монастырь, – задумчиво прокомментировал однажды Поль Мерсье, лиценциат права, преподаватель курса «Модели государственного устройства в современной Европе». – Я не хочу распространять свой вывод на всех приверженцев кальвинизма, я все-таки юрист и не люблю бездоказательных формулировок. Однако в нашем случае религиозные постулаты идеально совпали с личными особенностями».

Эти слова буквально прорвали плотину. Жермен Лаказ, читающий историю международных отношений в девятнадцатом веке, прокашлялся и сказал: «Пожалуй, соглашусь с вами, коллега. Я уважаю профессора Декарта и не сомневаюсь в его профессиональной и человеческой порядочности. Я доверил бы ему свою жизнь, честь своей жены, свое состояние. Даже кафедральную тему доверяю. Семидесятый так семидесятый год, черт с ним, допускаю, что мы с вами все ретрограды, и в ближайшие несколько лет подтвердится его правота. Но человек он, вне всяких сомнений, странный и неприятный. Мне настолько неуютно в его обществе, что даже на кафедре в отсутствие третьего лица я стараюсь с ним не оставаться».

«Я как-то поразмышлял на досуге, какой образ жизни мог бы вести профессор Декарт, чтобы стать таким человеком, которого мы знаем, – добавил пожилой профессор Бине, специалист по истории империи Наполеона и наполеоновских войн. – И пришел к выводу: или он давно и счастливо женат на единомышленнице и оба они выше таких мелочей, как комплектность пуговиц на жилете, или он тайный монах. Ни в одну из этих версий невозможно поверить всерьез, но ничего другого мне в голову не приходит». «Нет, очевидно же, что ни то, ни другое!» – запротестовали остальные преподаватели. «Значит, тайно предается таким порокам, которые нам, грешным, и не снились. Самые ужасные мерзости скрываются под маской ханжества», – хохотнул наиболее известный из преподавателей – Жан-Мари Вильпаризи, автор нашумевшей книги об истории якобинцев и главный недоброжелатель профессора Декарта. 

Ассистент Массонье с отвращением слушал, как патрону перемывают кости за его спиной. Он долго робел и не мог осадить своих коллег, но все-таки не сдержался. За недолгое время совместной работы Антуан успел проникнуться к профессору Декарту искренним уважением и симпатией. «Я думаю, господа, – заявил ассистент, – что мы все здесь ведем себя крайне непристойно. Одни сплетничают, будто прачки на Сене, другие, включая меня, это слушают. Мне бы не хотелось оказаться в роли обсуждаемого за глаза, а вам?» Коллеги сделали выразительные гримасы и замолчали не сразу, не могли же они допустить, чтобы последнее слово осталось за каким-то ассистентом, работающим в Коллеже всего пару месяцев. Но разговор сошел на нет, и личная жизнь патрона, по крайней мере при Антуане, больше не  обсуждалась.

И все-таки ассистент Массонье не смог выбросить из памяти злые намеки Вильпаризи. Поэтому, стоя перед дверью профессора осенним утром 1880 года, он думал о том, что впечатление высоты духа и нравственной чистоты, которое неизменно производил на него Фредерик Декарт, может оказаться и обманчивым. Антуан был готов увидеть дома у патрона и клоповник с продавленными стульями, грязными обоями и пустыми бутылками по углам, и приют незаконной любви, по которому ходит заспанная женщина в ночной рубашке, стоптанных туфлях и папильотках. У него мелькнуло робкое допущение, что профессор может жить именно так и при этом оставаться самим собой, но эту мысль Антуан отверг как абсолютно фантастическую.

Он позвонил. Открыл ему сам хозяин дома. В это субботнее утро он, как всегда, олицетворял своим видом спокойствие и собранность. Одет он был в старомодный серый костюм, разжалованный в домашние – это было видно по обтрепавшимся рукавам и заплатам на локтях. Но сорочка на нем была свежая, а шрам на шее прикрывал темный платок. «Проходите сюда, – профессор Декарт пригласил его в гостиную, которая служила заодно и кабинетом. – Гердер вас ждет».

То, что предстало Массонье за дверью, и удивило его, и успокоило. Небольшая квартира на третьем этаже шестиэтажного дома на одной из улочек в глубине Латинского квартала была полупустая и по-особенному уютная. Сквозь высокие, промытые до кристальной ясности окна лился утренний свет. На всем видимом пространстве царили казарменный порядок и монастырская чистота. Черное пальто на вешалке, шляпа на полке, там же аккуратно свернутое серое кашне, перчатки. Уличная трость и зонт в углу, в специальной подставке. В гостиной письменный стол, стул, книжные шкафы, два кресла. И больше ничего. Ни одной милой мелочи, никаких цветов, картин, статуэток. Но вот что было удивительно – аскетизм этого жилища не подавлял. Обстановка идеально подходила для жизни дисциплинированной, размеренной, наполненной трудами и размышлениями. Профессор Декарт был здесь, как и на кафедре, абсолютно на своем месте.

Массонье, который писал свои статьи и планы занятий, притулившись на краешке общего с женой стола, сразу понял, что здесь очень хорошо работать, не отвлекаясь ни на что лишнее. Лишнего у профессора Декарта не было, но имелось все необходимое. Как единственный ключ к разгадке личности патрона, ассистент заметил на столе две фотографии в рамках. Стараясь не разглядывать их слишком откровенно, он все же украдкой бросил на них взгляд и увидел, что одна из фотографий, с автографом, принадлежит Леону Гамбетте. Вот это сюрприз, неужели профессор Декарт – его политический поклонник?! Казалось, ему должен быть ближе корректный и умеренный Ферри, который к тому же, по общему мнению, благоволит протестантам. Гамбетта, конечно, пламенный республиканец и человек огромной энергии, сам Массонье еще недавно не пропускал ни одного митинга с его участием. Но таким, как профессор Декарт, он должен казаться слишком вульгарным. Что ж, политические симпатии – вещь столь же труднопостижимая, что и личные… На другой фотографии запечатлена семья: очень серьезный мужчина в очках, женщина с миловидным, но простоватым лицом, и два мальчика, ребенок и подросток. На какой-то миг Массонье показалось, что это родители профессора Декарта, а один из мальчиков – сам он в детстве. Но, конечно же, он ошибается. Это не дагерротип сорокалетней давности, а явно современный портрет. Значит, родственники или друзья.

– Простите, что не предлагаю вам кофе, – сказал Фредерик, – хозяин из меня неумелый и не очень гостеприимный. А вот книги мои посмотрите, если вам будет нужно что-нибудь еще – одолжу на разумный срок.

Массонье повернулся было к полкам, но вдруг неожиданно для самого себя выпалил:

– Так вы совсем один на белом свете, профессор?

Фредерик испытал секундное замешательство. Хотя вопрос показался ему неподобающе личным, проще было ответить как есть, чем придумывать саркастическую отповедь.

– Семьи у меня нет, если вы это имели в виду.

Массонье промолчал и посмотрел на вторую фотографию. Профессор Декарт проследил за его взглядом.

– Мой брат, выпускник Политехнической школы, с женой и детьми, – кивнул он. – В молодые годы мы не были особо дружны, мешала большая разница в возрасте. Я старший, но это он всю жизнь смотрел и смотрит на меня свысока. Он инженер, практик и прагматик. По итогам жизни мы с ним полные противоположности, – он издал саркастический смешок. – Но теперь у меня никого не осталось ближе Макса… Ладно, коллега, мы отвлеклись. – Профессор выдернул из нижнего ряда одну книгу в неприметном переплете. – Вы читали Леопольда фон Ранке? Советую прочесть. Его взгляд на задачи и обязанности историка кажется мне очень интересным и важным. Всем нам близко геродотово представление о «magistra vitae», но прежде чем размышлять о том, чему история учит или не учит новые поколения, необходимо знать, в чем действительно состоит содержание ее уроков. Попытаться если не установить истину, какова она есть, то хотя бы установить факты, которые мы можем рассмотреть с разных сторон и оценить как достоверные.

Массонье бывал счастлив, когда он принимался вот так размышлять вслух, и всегда охотно вступал в беседу, поскольку профессор Декарт был преподавателем сократического типа, человеком диалога, а не монолога, разговаривать о науке, политике и других отвлеченных вещах с ним было легко. Но сегодня гораздо больше, чем его мысли, Массонье интересовал и волновал необычный строй его личности. Он слушал рассеянно, задумчиво глядел на светлую полупустую комнату и пытался понять, зачем его современник, мудрый, много повидавший, но все-таки современник, нестарый еще человек, построил вокруг себя этот интеллектуальный монастырь. Фредерик Декарт понял, о чем думает молодой преподаватель.

– Да вы не слушаете! Вы стоите, смотрите по сторонам и жалеете меня. Сочувствовать мне не надо. Это было мое собственное решение. Я принял его еще в ранней молодости. Всего пару раз за жизнь я был готов пересмотреть договор, заключенный с самим собой, но удержался, и в итоге считаю, что поступил правильно. Видите ли, коллега, – добавил он уже мягче, – на свете есть разносторонние и талантливые люди, которым все удается – быть примерными супругами, прекрасными отцами, результативными исследователями. Я изначально понимал, что не настолько одарен от природы, и у меня не так много времени. Сестра умерла в двадцать лет, отец в сорок восемь – пришлось делать выводы. Я решил сосредоточиться на чем-то одном и выбрал то, что мне ближе. То, что, мне казалось, позволит наилучшим образом выполнить мое предназначение.

– Я не то чтобы сочувствую, – помолчав, ответил Массонье. – Я сочувствую несчастьям, которые вы пережили. Но тому, как вы построили свою жизнь, скорее завидую. Сам я ведь тоже сначала собирался добиться каких-то результатов в науке и только потом завести семью, но… получилось наоборот.

– Не жалейте! – сказал профессор Декарт и едва заметно вздохнул. – У каждого свой путь. Идти своим путем я никого не призываю, тем более, он не дает никаких гарантий. Можно ведь очутиться на пепелище с разбитыми мечтами и надеждами, и при этом совершенно одиноким. Нет ничего грустнее такой судьбы. Что-то в этом роде я и сам пережил. Это не было связано напрямую с моими научными работами, просто однажды наступили такие жизненные обстоятельства, которые, как мне показалось, совершенно их обесценили. – Массонье кивнул. Вместе со всей кафедрой он, конечно, знал, что это были за обстоятельства. – Мне пришлось справляться самому, и даже я, человек закаленный, в какой-то момент едва не сломался. А у вас, по крайней мере, есть семья, которая поддержит вас в любой беде. Ну что, берете фон Ранке вдобавок к Гердеру?..


Теперь они оба вспомнили этот разговор, и им стало немного неловко. Особенно Массонье, который подумал, что профессор может истолковать его слова как претензию на какую-то особую дружбу и близость, для которой нет оснований. Профессор Декарт пришел на помощь молодому коллеге:

– Благодарю вас с мадам Массонье за приглашение. Но завтра я, скорее всего, уеду на родину. Мне захотелось отпраздновать Рождество в Ла-Рошели.

– Так вы из Ла-Рошели! – озадаченное лицо Массонье при этих словах прояснилось и расплылось в улыбке. – И, видимо, из тамошних гугенотов, раз вы протестант?

– Не могу дать однозначного ответа на этот вопрос, но, во всяком случае, мой отец был пастором протестантской общины.

– Невероятно! Как будто читаешь исторический роман наяву. А я из Нанта. Мы с вами почти земляки, оба с запада Франции.

– И в самом деле, – чуть улыбнулся профессор Декарт, услышав название родного города Клеми. – Я уроженец Пуату-Шаранты, вы – земель Луары. Почти соседи. Ну что ж, передайте мой привет мадам Массонье, и счастливого Рождества.


Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2018/05/05/948

Краткая предыстория этой повести: http://www.proza.ru/2018/05/05/918