Несколько дней в декабре. V

Пастор заранее собрал саквояж. Молитвенник, сборник гимнов, праздничное облачение, выстиранное и отутюженное перед одним из самых главных богослужений года, и мешок конфет для детей, которых приведут сегодня на службу. С улицы Порт-Нёв до улицы Брав-Рондо идти далековато, такая тяжесть ему, старику, не по силам, да и ветер что-то разгулялся, и окна в брызгах дождя... Наверное, сегодня он не будет отказываться от помощи Луизы и поедет в экипаже Мартелей. Сегодня он имеет на это полное право. А жаль, что на улице такая непогода, было бы славно прогуляться, еще раз обдумать сегодняшнюю проповедь, обойти пустую церковь, пока она не наполнилась народом, помочь старухе Кавалье украсить алтарь, убедиться, что не скисло вино для причастия...

В дверь, соединяющую флигель с большим домом, постучала служанка Луизы, принесла кофейник и горячие булочки в корзинке. Едва она убежала, на улице послышались чьи-то шаги. Боже правый, вот уж сегодня он точно никого не ждал. Кто это явился к нему накануне богослужения? Шарль Госсен не успел выдвинуть ни одной гипотезы, как под окном раздался знакомый голос:

– Господин пастор, вы дома? Можно войти? Это Фред Декарт.

Он выскочил на крыльцо как был, в накрахмаленной сорочке и подтяжках, и даже не заметил холода. Мгновение спустя он уже обнимал «своего дорогого мальчика», принимал его пальто и шляпу и говорил без умолку:

– Поверить не могу, что ты приехал! Ты еще спрашиваешь, можно ли войти! Неужели забыл, что здесь тебе рады в любое время дня и ночи? Выпьешь со мной кофе? Ты голоден? У меня тут есть булочки.

– Я пообедал, но за чашку кофе буду благодарен. Замерз немного.

– Да, погода портится... Ну дай же мне на тебя посмотреть! – Пастор, человек низенький, плотный и довольно близорукий, вскинул голову, чтобы заглянуть в лицо своего гостя. Фредерик наклонился к нему и обнял старика за плечи. – По-моему, ты слишком бледен. Ты нездоров? Или просто устал?

– Все в порядке, господин пастор. Я же говорю, замерз, на улице внезапно похолодало. А вы здоровы? На вид вы почти не изменились, разве что перешли, как мне кажется, на более сильные очки.

– Увы, увы, мой дорогой. Видеть я стал неважно. Читаю все свободное время. Знаю, что надо поберечь глаза, и все-таки не могу лишить себя последней радости.

Госсен одновременно говорил и бегал по комнате то за одним, то за другим предметом, накрывая на стол, но при этом не сводил глаз со своего дорогого гостя. И первым его впечатлением было облегчение. В последний раз пастор видел Фредерика уже после войны, но еще перед арестом и судом, и ожидал, что за эти годы он изменится сильнее, постареет заметнее. Однако не увидел на его лице необратимых следов произошедшей катастрофы. Самая очевидная перемена, которая с ним случилась – он как-то поблек, выцвел. Из четверых детей Жана-Мишеля Декарта и Амели Шендельс именно старшие, Мюриэль и Фредерик, унаследовали яркую отцовскую внешность, контрастное сочетание темных волос и серых глаз. И сейчас волосы у него по-прежнему красивые, лежат аккуратными волнами по обе стороны от пробора, ничуть не поредели и почти не поседели. Взгляд острый, внимательный. Но общее впечатление от его лица – как будто смотришь на него сквозь мутное стекло. Госсен даже перевел взгляд на пейзаж Огюстины, изображающий весеннее поле, покрытое маками: может, это у него в глазах песок? Нет, маки были по-прежнему свежи и ярки. И тогда он понял, что дело обстоит хуже, чем ему показалось. У Фредерика что-то погасло внутри. Произошло это, видимо, не так давно, и внешне еще почти незаметно, но это ощущение чего-то серого, пыльного и постепенно остывающего в его облике – в точности такое же, как бывает, когда смотришь на холодные, подернутые мертвым серым пеплом угли.

– Вот твой кофе. Выпьешь рюмочку наливки? Заодно и согреешься. Садись в это кресло, а я наброшу плед тебе на ноги. Ты прости, пожалуйста, что я так суечусь. Я, конечно, уже старый и поглупел с годами, но поверь, дело не в этом. Я очень рад тебя видеть, просто словами не могу выразить, как рад. Ты мне почти как сын, я каждый день о тебе думал и за тебя молился. Сколько лет мы друг друга не видели?

– Десять лет, господин пастор. Больше уже так надолго пропадать я не намерен, так что следующая наша встреча состоится гораздо быстрее.

– В моем возрасте лучше заранее думать о каждой встрече как о последней, – улыбнулся Шарль Госсен, – и потом радоваться, если это оказалось не так. Расскажи, пожалуйста, как тебе живется. Все, чего ты лишился в 1871 году, вернулось к тебе сторицей. Счастлив ли ты?

– Разумеется, счастлив, – ответил Фредерик, разглядывая на свет стакан с рубиновой вишневой наливкой. – Вы, наверное, слышали, я теперь не просто профессор Коллеж де Франс, а возглавляю кафедру и руковожу интереснейшей работой, предмет которой составляют исторические и политические исследования. Современность меня всегда привлекала, но раньше я и мечтать не мог о тех возможностях, которые стали мне доступны. Не поверите, хоть я человек уже немолодой, от новых перспектив у меня голова закружилась. Я вхож в парламентские комитеты, знаю из первых рук, что происходит в министерствах, общаюсь с иностранными посланниками, прессой, не говоря о людях из научного мира. И хотя в голове у меня пока нет сложившейся и вполне ясной картины, кто мы такие на сегодняшний день, куда идем и к чему придем завтра, я верю, что это лишь вопрос времени.

– Наверное, ты и с президентом республики знаком? – пастор внимал своему гостю с выражением простодушного, почти детского восхищения.

– Да, один раз я с ним беседовал. Это было на приеме в честь людей, ставших жертвами судебных ошибок. Знаете, мне не все нравится в программе президента Греви, но именно при нем я получил возможность восстановить свое честное имя, и за это ему благодарен. Не говорю уж о том, что в годы Второй Империи к источникам, которыми я теперь могу пользоваться, меня как открытого республиканца и близко бы не подпустили.

– Поразительно, тебе и вправду интересно то, за что ты получаешь свое жалованье! – подмигнул ему Госсен. – Знаю немало людей, которые прямо сейчас тебе позавидовали, и один как раз сидит напротив. Наверное, ты бы с не меньшим энтузиазмом делал это и бесплатно, а, Фредерик?

– А как вы думали, чем я занимался в Англии, когда не мог найти работу, а мои статьи в научные журналы брали с бесконечными оговорками и потом задерживали гонорары: мол, «вы же понимаете, что для человека в вашем положении и с вашей репутацией напечататься у нас и так слишком большая честь»? Это не просто интерес. В работе вся моя жизнь. Уберите ее – не так уж много останется от Фредерика Декарта.

– И тебе этого достаточно? – с сомнением посмотрел на него старик.

– Нет. Но вышло так, а не по-другому.

Они помолчали.

– Скажи, пожалуйста, – сменил тему пастор, – хватает ли тебе времени следить за книжными новинками? Мне очень понравился последний роман господина Золя. Я два года выписывал ради него «Вольтера», а теперь купил отдельное издание. Вот этот фрагмент меня особенно восхитил, – он открыл книгу и подал ее гостю. Тот покачал головой:

– Я оставил очки в портфеле, не думал, что они мне сегодня понадобятся.
 
– Зря, мой мальчик, зря. Хоть я и обрадовался тебе как сыну и как другу, но все же и о своей выгоде подумал и решил вызвать тебя читать Евангелие.

– Сегодняшние чтения, посвященные рождению Христа, я помню наизусть, так что вызывайте, если хотите, – кивнул профессор Декарт. – А насчет книги, которую вы мне показали – догадываюсь, что речь идет о романе «Нана». К сожалению, не могу разделить вашего восторга, господин пастор.

– Почему же? – огорчился старик так искренне, как будто сам был автором этого романа.

– К писателям натуралистической школы я отношусь с уважением, ценю их поиски и не отказываю их методам в праве на жизнь. Я также приветствую смелость, с которой они берутся за исследование общества. Но они низводят человека до уровня животного, вульгарно понимают умственную и духовную деятельность, проводят  примитивные аналогии между мышлением и физиологическими процессами – воля ваша, господин пастор, этого я принять не могу. Вам известен афоризм, который они сейчас поднимают на щит? «Мозг производит мысли точно так же, как неживая материя производит различные химические соединения. Порок и добродетель – точно такие же продукты, как купорос и сахар».

– Признайся, что ты шокирован этой книгой, мой мальчик! – засмеялся пастор.

– Вовсе нет, – пожал плечами Фредерик. – Это правда, я не люблю скабрезностей, но дело не в том. Мне неинтересно читать о проститутках, сутенерах и людях, которые швыряют свои состояния к ногам продажных женщин. Наверное, роман господина Золя открывает глаза тем, кто до сих пор придерживался слишком романтического взгляда на проституцию. Я не узнал ничего нового, хотя никогда в жизни не пересекался с этой публикой. Мне, знаете ли, не нравится купля-продажа людей. Нана продается очень дорого, и по этой причине жертвами у господина Золя выставлены те господа, которых она утаскивает за собой в пропасть, но мне кажется, что романист здесь все перевернул с ног на голову. У этих женщин незавидная судьба, им не обязательно даже, как Нана, умирать в финале от оспы. Вся их жизнь полна унижений и опасностей. Настоящие жертвы – это они. А дорого или дешево их покупают, не так важно.

– Я не имею об этом вообще никаких представлений, – как бы оправдываясь, заметил пастор. – У меня слишком тихая жизнь. Злачные места нашего города я обхожу стороной даже в качестве пастыря, потому что ни одной реформатской девушки, попавшей в такую беду, я не знаю, а католички и безбожницы все равно не станут меня слушать. Поэтому обычаи и нравы этих людей мне интересны так же, как и нравы дикарей Океании.

– Читайте лучше Жюля Верна, господин пастор. Его ранние романы были весьма хороши.

– Ладно, дорогой мой. Будь по-твоему. Сплетни нашего прихода тебя, конечно, не интересуют, а кроме них я не знаю что тебе рассказать, так что давай я лучше буду расспрашивать о Париже. Но сначала скажи, каким ты нашел свой дом после отсутствия, как тебя встретили Максимилиан и Клеми?

– Клеми я не видел и дома еще не был. Отдал Максу вещи и пошел бродить налегке по городу.

– Ты даже не зашел домой?! – от изумления Шарль Госсен всплеснул руками. Он сразу вспомнил взволнованное лицо Клеми там, на рынке, ее уверенность, что он приедет, ее радостное нетерпение. Бедная девочка...

– В Ла-Рошели у меня есть и другие дела. Сегодня переночую дома после церкви, а завтра, пожалуй, съеду в отель, так всем будет удобнее.

Вот как, значит. Пастор вздохнул, но не признался бы даже себе, чего в этом вздохе больше – облегчения или сожаления. Видимо, Фредерик сумел изгнать из сердца свою нелегитимную любовь и заперся на все замки. Может быть, поэтому он и стал таким. Он ведь искренне обрадовался старому другу своего отца, был весел и разговорчив, пока беседа шла о погоде, работе, книгах. А стоило сделать шаг на личную территорию – и вот он уже сидит неприступный, чужой...

– Клеми тебя так ждала, – зачем-то сказал Госсен. Пастор не собирался выдавать Фредерику свои догадки о нем и Клеми и вообще вести себя как старый сплетник, но это получилось помимо его желания. – Это слишком жестоко, то, что ты делаешь... и собираешься сделать. Лучше было тогда заранее сказать ей, что не остановишься дома. А самое лучшее – совсем не приезжать.

Пастор тотчас пожалел о своих словах, но было поздно.

– Ваше преподобие, – Фредерик выпрямился и взглянул на него в упор. Впалые щеки залил румянец, но глаза были ледяные, а губы превратились в ниточку. – Могу только догадываться, что вы мне на что-то намекаете, хотя и предмет, и цель ваших намеков мне неясны. Я не знаю, каких сплетен вы набрались, но убедительно прошу вас больше их не повторять. Еще один намек на то, что вас не касается – и из вашего дома я сразу отправлюсь на вокзал. Вещи мне потом перешлет Максимилиан. 

– Ты не успеешь на вечерний поезд…

– Значит, там и дождусь утреннего.

– Пожалуйста, прости меня, – старик положил свою ладонь на его пальцы. – Я не хотел быть назойливым и нескромным. Просто если хочешь знать мое мнение, твой переезд в отель вызовет больше вопросов, чем если ты проведешь эти несколько дней под своей крышей и со своей семьей.

– Вы тоже меня извините, – отрывисто сказал Фредерик. Его взгляд при этих словах не потеплел. – Я действительно рад вас повидать. Но поворот, который приняла наша беседа, мне неприятен. Я вам даже скажу, чем именно. Вы хотите от чего-то предостеречь меня, но боитесь говорить прямо. Скажите все как есть или не говорите больше ни слова, только увольте от намеков, которые вы делаете с грацией слона.

Госсен молчал. Он чувствовал, что лучше бы ему не молчать, но не знал, как повести этот разговор, не мог ступить на привычную стезю советчика и доверителя, потому что Фредерик не просил у него совета и не собирался ему доверяться. И к тому же если изначально пастор был уверен в том, что им с Клеми надо держаться друг от друга подальше, то теперь увидел его – и не посмел продолжать. Не из страха, конечно, старик давно уже никого и ничего не боялся. И не потому, что понимал и оправдывал их чувства – он понимал, но не оправдывал. Просто Госсен внезапно понял, что настал момент прибегнуть к его испытанному правилу: «Если сомневаешься в том, что твои слова будут полезны – промолчи и отойди».

– Ладно, господин пастор, не думайте об этом, – первым нарушил молчание Фредерик. – Я приехал совсем ненадолго. Работа не ждет…

– Подожди немного, мой мальчик, не спеши. Твои каникулы только начинаются. Поедем вместе в церковь? – Шарль Госсен сделал попытку примирения. – Луиза предложила мне воспользоваться ее экипажем. Места там достаточно. Моя племянница и ее муж будут счастливы, что профессор Декарт, гордость и слава нашей общины, приедет на богослужение не с кем-нибудь, а с ними, и еще полгода станут всем об этом рассказывать!

Пастор засмеялся, не сомневаясь, что наивное тщеславие Луизы и у Фредерика вызовет улыбку. Однако при этих словах в холодных серых глазах гостя зажегся недобрый огонек. Господи, мысленно простонал Шарль Госсен, как он мог так промахнуться и окончательно все испортить! Конечно, Фредерик сразу вспомнил, что далеко не всегда был гордостью и славой реформатской общины Ла-Рошели. Кассационный суд его оправдал всего полтора года назад. А восемь лет назад – об этом ему рассказал Максимилиан – по инициативе большинства ла-рошельских протестантов его имя едва не было вычеркнуто из списка членов прихода. Бывшие прихожане его отца, бывшие его приятели и однокашники, родители его бывших учеников дружно заявили, что прусскому шпиону и врагу Франции в их общине не место. Макс и Клеми тогда сказали старосте, что если он это сделает, они тоже выйдут из прихода. В скандал вмешался пастор и сказал, что никому не позволит портить списки, которые скрупулезно велись со времен революции. И добавил, что дело отправлено на апелляцию, а значит, в нем не поставлена окончательная точка, и вина или невиновность их прихожанина – это не только тонкий вопрос доверия, хотя лично он, Шарль Госсен, не сомневается, что обвинительный приговор – результат судебной ошибки. Но это еще и вопрос уважения к закону. А посему он требует, чтобы до нового вердикта все успокоились, положили на землю приготовленные для побивания камни и вели себя как цивилизованные люди, а не дикари. Пастор блефовал и очень надеялся, что вторая судебная инстанция во всем разберется. Увы, суд тогда отклонил апелляцию. К счастью, в газетах этого не было, и до Ла-Рошели новость не дошла, а потом о конфликте позабыли. Но до самого оправдания имя Фредерика Декарта здесь публично старались не упоминать.

Госсен, конечно, тогда его защитил. Не его вина, что он избрал линию защиты, исключающую всякие эмоции. Сам Фредерик на его месте, скорее всего, поступил бы так же. Хотя по-человечески ему хотелось, чтобы пастор апеллировал к его личным качествам и обстоятельствам жизни и убедил остальных, что такой человек, как он, не мог совершить такое преступление... Да, аргументы пастора все равно подействовали, а решись Госсен на открытый конфликт со старостой, его, чего доброго, церковный совет бы уволил, и тогда никто не запретил бы землякам и единоверцам смешать имя старшего сына Жана-Мишеля Декарта с грязью. Но разве он, Фредерик, виноват, что попытки пастора делать вид, будто ничего не было, вызывают у него презрение?

– Благодарю вас за гостеприимство, мне пора. До богослужения я хотел заглянуть еще в пару мест. – Он встал, оделся и сделал несколько торопливых шагов к двери, чтобы пастор не успел ничего сказать ему вдогонку. Но у самого порога запнулся о стул, как раз искалеченной ногой. Лицо его перекосило от боли. Шарль Госсен тотчас забыл о собственной уязвленной гордости:

– Дорогой мой, прости старика, забудь, если я что-то сделал неправильно или сказал невпопад. Ты так сильно хромаешь, я не могу тебя отпустить пешком в дождь и темноту. Я ведь призван уменьшать по мере сил человеческие страдания, а не добавлять новых!

Фредерику стало неловко. Он сжал руки Госсена в своих и сказал уже обычным голосом:

– Мне действительно жаль. Но я должен идти. Увидимся в церкви.


Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2018/05/05/990