Валеры

Валёры;

Ранним июньским утром, когда город только начинал просыпаться, по спуску шел Игорь Яковлевич Гордиевский. Он шел неспешно, основательно, изредка поглядывая себе под ноги, вернее под хорошо начищенные черные ботики, шел по мощеному тротуару, который знал, казалось, до последнего булыжника, к месту своей службы.
В столь ранний час спуск был широким и просторным. Игорь Яковлевич любил его таким, без суетливых неопрятных туристов, без торгашей, без торопливых горожан. Они не знают эту улицу, хотя бывают на ней, чтоб щелкать камерами своих телефончиков, делая бессмысленные низкопробные селфи. Такие картинки опошляют город, как подсмотренное в замочную скважину нутро будуара испортило бы впечатление о хозяйке. Пусть она сама выйдет к вам убранная по-праздничному, даря красоту и свежесть своего утра. Игорь Яковлевич привык вставать очень рано и тщательно готовиться к встрече. Вот и улица ему открывалась так, как никому. Он себя ощущал почти хозяином этой улицы, этого утра и этого дома, хранителем которого он стал так неожиданно и для себя, и для окружающих.
Игорь Яковлевич остановился в том месте, где дом еще оставался невидимым, скрытый трехэтажным особняком. Он воздел глаза к небу. Вечное небо. Как на гигантской палитре были смешаны самые невероятные, самые жизнеутверждающие краски. По многолетней привычке захотелось передать это небо, это утро, переварив и вывалив свое на холст. Он мог написать картину, сделав это утро всеобщим достоянием, а мог и не написать. Утаить это утро от масс. Оставить только в своей памяти. Пусть суетятся здесь, внизу. Небо открывается немногим. Он волен делать выбор. Свобода, обретенная недавно, давала ему право выбора. А это дорогого стоит. И за это единственное надо было бы полюбить этот дом, скрытый трехэтажным особняком. Игорь Яковлевич вздохнул, и медленно двинулся к дому.


Сторож открыл ему дверь, пуская в прохладные недра дома, пропахшего краской и старым деревом, и растворился. Вот хранитель музея остался один. Нет еще его сотрудниц, не скрипят половицы под ногами ленивых экскурсантов. Он прошел по первому этажу, отпер свой кабинет, организованный за гостиной, бросил директорский портфель на директорский диван, по-хозяйски провел рукой по креслу за недавно водруженным письменным столом, которого при жизни художника здесь никогда и быть-то не могло, и вот, осмотрев место службы, двинулся тяжело ступая на второй.
Здесь в бытность Мика Карина было все – мастерская, кухня, спальня, жизнь.
Да, везло ему с бабами. И за что любили? Он говорил, что тоже любил их. Угу, как же. Волочился за каждой юбкой. И главное, когда он писал – страшно смотреть. Глаз горит, волосы нечесаные, всклокоченные, свитер его отвратительный, зимой и летом одним цветом, а как увидит такую… такую, как… ладно, проехали, так вот, как увидит – хвост распустит, крахмальная рубашка, итальянская обувь… пижон. Волосы приглаживал назад, как гангстер штатовский, шляпу еще, бывало, нацепит. Идет такой в шляпе по Александровскому спуску, как по своему собственному. А потом – идея! И вот он уже одержим этим своим порывом! Как-то прилетел в их съемное жилье ненастным осенним вечером, сбросил с себя шляпу, кашне, рубашку на пол и давай писать. Стоял полуголый, с синей палитрой. Синий, тёмно-синий, светло-синий. Что ты делаешь, псих? Окна – настежь. Ветер. Он рисовал ветер. Даже Хосе Муграби интересовался. Говорят, ветер Карина был гениальным.  Мишка – гений?
Гении – это психи, которым повезло иметь талант. Картина «Ветер» ушла в Нью Йорке, и принесла ему целое состояние и воспаление легких. И она же принесла ему этот дом на спуске. Заброшенное строение, которое медленно разрушалось временем на радость городским властям. Здесь можно было бы после построить маленький бутик-отель или еще какую-нибудь ерунду для толстосумов. Но Мик их опередил, купил хлам за ненормальную цену. Игорь тогда пытался его отговаривать – можно было найти не дом, а целый дворец. «Ничего ты не понимаешь!», смеялся Мик. Ему тут, говорил, особенно дышалось, по-другому писалось.  Он любил этот дом на спуске. Правда, Мик говорил, что этот дом –  на подъеме. Да, у него на все был свой взгляд. Умирающий дом был согрет любовью хозяина, наполнен новым смыслом. Сюда приходили люди, полируя своими взглядами стены, приносили стулья, книги, сухое вино и личные истории. Двери не знали покоя, а дом – сна. Молодые художники получали кров, краски и надежду, а Мик – вдохновение. На мольберте до сих пор стоял холст. Он собирался писать в тот самый вечер, когда остановилось его неспокойное мятущееся сердце. Тогда они в очередной раз поругались. Мик сказал, что это будет его лучшая картина. Угу. Стоит теперь белый холст. Что ж, у Малевича – черный квадрат, у Мика Карина – белый. Хотя, он не первый. Нельзя забывать Роберта Раушенберга и его «Белую картину» 1951 года А что? Времена меняются, меняются ориентиры. Черный квадрат, белая картина. А что у тебя? Знак вопроса? Хотелось подойти и нарисовать этот знак вопроса на белом холсте. Красный, алый, цвета крови, без переходов, без нюансов…
- Я извиняюсь, - прохрипел кто-то за спиной.
Игорь Яковлевич обернулся. За спиной стоял сторож Борисыч, виновато переминаясь с ноги на ногу.
- Я извиняюсь, Игорь Яковлевич, - повторил сторож. - У нас проблема нарисовалась.
- Что стряслось? – строго спросил Игорь Яковлевич.
- Да не знаю, как и сказать… вроде и не надо, а может и надо. Не беспокоить, думаю, а с другой стороны – надо доложить…
- Давай уже говори! – не выдержал директор.
- Ходит кто-то по ночам по второму этажу! – выдал сторож, и так выкатил глаза, что, казалось, они сейчас выпрыгнут на ниточках.
- То есть как так «ходит»? Ты зачем? Сторожи! Милицию надо было вызвать!
- Какой милицию! У меня все под контролем! Это он ходит. Дух!
- Борисыч, ты с утра употреблял? – строго спросил директор.
- Да что вы, я ж ни капли! – возмутился Борисыч.
- Так что ты несешь? Какой такой дух?
Борисыч еще больше скрючился, и прошептал:
- Его дух, хозяина.
Игорь Яковлевич выругался про себя.
- Ей Богу, каждую ночь ходит по второму этажу Михаил Антонович.
Сторож был здесь с незапамятных времен, и помнил дом еще до того, как Мик Карин приобрел его. Верный пес. Прикипел он к Мику. Называл его хозяином и Михаилом Антоновичем. Мик смеялся. Никакой субординации знать не хотел. Но Борисыч навсегда обозначил, кто тут главный, и до сих пор вел себя так, будто хозяин просто временно отсутствует. Что удивляться тому, что ему шаги чудятся?
- Борисыч, ты если не хочешь потерять место – отслеживай посетителей и гостей непрошенных. А если будешь пить на работе – выгоню!
- А если не верите мне – останьтесь переночевать. Сами узнаете. Я тут не первую ночь наблюдаю! Ходит и ходит. Точно хозяин. Я его походку знаю.
Игорь Яковлевич плюнул. Сторож поплелся к себе.


Экскурсии Игорь Яковлевич сам не вел – был у него для этого коллектив дамочек, которые что-то писали, где-то когда-то учились, но сами в искусстве след не оставили, а потому занялись трактовками и интерпретациями жизненного пути и творческого наследия избранных.  Сегодня была смена Веры Павловны и Лизочки. Игорь Яковлевич ушел на первый этаж, сел за массивный стол и задумался. Хотел бы он, чтоб Лизочка и Вера Павловна трактовали его наследие и описывали его жизненный путь? Его картины висели тут же, только не на втором этаже, а на первом и на лестнице. При открытии музея было четко оговорено, где будут помещены картины Мика Карина, а где тех, кто учился с ним вместе. Были, так сказать, его кругом. Раньше говорили – школа. Теперь – хорошая традиция интересоваться всеми художниками того круга, в который входили, скажем, Дега, или Модильяни. Рано или поздно, когда цены на картины признанных художников взлетают, тот, кто был в тени великих, выходит на свет. Так в музей попали холсты Игоря Яковлевича, и не только его картины, но потом картины других художников как-то незаметно для всех убрались, и только работы Гордиевского бессменно оставались в этом доме.


Мик, как человек, которому свыше было дано больше, чем остальным, и сам оставался человеком щедрым. И касалась его щедрость не только денег, который текли к нему сами и утекали от него с той же скоростью. Касалось это всего: он был готов принять в свой круг любого. Игорь этого не одобрял. Зачем, к примеру, надо было приваживать проходимца Варум. Как говорится, почему? Прибыл откуда-то из-под Минска, тематика – не та, с ними не учился, больше инсталляции делал, нежели картины писал.
- Сдался он тебе? Год уже у тебя ошивается.
Мик только улыбался. Ненавидел Игорь Яковлевич такую улыбку. Вот не спорил ведь – только улыбался. Улыбался Мик по-разному, ему как-то странно, будто ставил на место. И сразу Игорь Яковлевич чувствовал какую-то глобальную свою неправоту. «Что ты цепляешься? Пусть делает как знает» как-то сказал ему их школьный товарищ, обозначая этой фразой их давнишние размолвки. Да не цеплялся Игорь Яковлевич. Просто… несправедливо как-то. Вот даже взять этого белоруса. Мик тогда его за собой в Лондон потащил. И что? Где теперь белорус-то? Он и не вернулся тогда. «И не вспомнит он тебя!» говорил ему Игорь Яковлевич. А Мик – смеялся. Зачем, говорил, ему меня помнить? У него свой путь, у меня – свой. И чудилось Игорю Яковлевичу в этих словах следующее: у него, у белоруса-то, есть свой путь, у Мика Карина – свой, а у Игоря Яковлевича и пути никакого нет. Только им вслед смотреть…


Когда Игорь Яковлевич просматривал план мероприятий на неделю, в кабинет вошла Вера Павловна. Он мог это знать и не оборачиваясь, поскольку о приходе Веры Петровны всегда возвещали ее низменные духи. Вообще, она ему нравилась. Такой классический музейный работник в очках и с камеей на кружевном воротнике. Иногда он пытался представить ее в постели, но ему это никогда не удавалось. Будто вся жизнь Веры Петровны могла протекать только в музейных залах. Вот бы она вписалась в Третьяковку или Эрмитаж! Вера Павловна придавала дому на спуске вес, к тому же она никогда не лезла со своими работами, да и вообще – были ли они?
- Игорь Яковлевич, пришли новые каталоги.
- Спасибо, Вера Павловна. Я просмотрю. Пусть Борисыч занесет.
- Гм, Борисыч не занесет, он отпросился на часок раньше. Говорит – в церковь сходит.
- А что такое?
Вера Павловна воздела глаза к высокому недавно перекрашенному потолку.
- Говорит, ходит кто-то по мастерской каждую ночь. Вроде, художник.
- Что за чушь? – разозлился директор музея.
Вера Павловна не комментировала. 
- Меньше надо пить, - продолжил Игорь Яковлевич.
- Он не пьет, - сухо ответила Вера Павловна
Что, она с ним за одно?
- Вера Павловна, вы меня удивляете. Вы что, верите в такую чушь?
- Я ночью здесь не бываю.
- Вера Павловна. Духи не летают по мастерским!
- О полетах речь не идет. Сторож слышит шаги.
Игорь Яковлевич вскочил из-за стола.
- Знаете, что? Знаете, что?
Вера Павловна спокойно взирала на этот приступ.
- Игорь Яковлевич, давайте перенесем каталоги.


Первые экскурсанты уже появлялись. Лизочка быстро сортировала билеты: взрослые, детские… люди торопливо поднимались по лестнице, не замечая работ Игоря Яковлевича. Ничего, придет время. Он знал – придет время! Он был готов ждать. Жаль, что при жизни он не узнает должной славы. Мик познал признание. А он, Игорь Яковлевич Гордиевский, может и не будет признан при жизни, но потом… потом… никто не посмеет вынести его картины из музея! И лет через сто они тоже будут иметь свое значение.
У Гордиевского была хорошая техника, фундаментальное образование, но в картинах будто чего-то не было. Чего? Вроде и похоже писали... А один журналист так просто сказал Гордиевскому, что ему не хватает скандала. Это объяснение Гордиевскому было гораздо понятнее. Любят сейчас скандал. Мик был одиозным – это придавало вес картинам. Жизнь Игоря Яковлевича слишком скучна, слишком предсказуема, не за что зацепиться. Нет легенды, которая порадовала бы экскурсоводов и заинтересовала бы экскурсантов. Эх…
- Игорь Яковлевич, вас там спрашивают, - прощебетала Лизочка, замерев на лестнице между первым и вторым этажом. – Именно вы нужны, уже час ходит.
Посреди мастерской, перед мольбертом с белым холстом в лучах яркого солнечного света стояла девушка – тоненькая, высокая, хрупкая, как кисть. На ней были белая майка и рваные джинсы. Даже не джинсы – просто рванина какая-то, видны острые коленки. А вот лица не видать из-за солнца, светящего в спину, создавая некий ореол. Игорь Яковлевич подошел поближе.
Посетительница поздоровалась. Голос у нее был низкий и хриплый. Будто девушка все время курит. Будто она здесь хозяйка. Будто он знал ее всю жизнь.
Игорь Яковлевич ответил, и не узнал собственный голос. Он пасовал перед молодостью и красотой, перед харизмой наконец.
- Вы знали Мика Карина. Наверное, вы знали его лучше других. Я читала. Знаете, я специально приехала именно в его дом. Мне надо что-то понять.
- Да, конечно, - Игорь Яковлевич подошел к девушке поближе. У нее были огромные глубоко посаженные глаза, светло-голубые, как небо, тонкий нос и твердо очерченные губы. Вообще, он бы не стал церемониться с посетителями. Прямо-таки, директор будет отвечать на вопросы! Но с ней…
- Почему именно Мик Карин? – спросил Игорь Яковлевич.
Она пожала плечами.
- Если б я знала. У него особый взгляд.
- Техника…
- Да техника, но еще что-то. Особый взгляд.
- Это просто умелое использование лессировки, с помощью которой он делал цвет живым…
- Валёры.
- Вы художница?
Девушка улыбнулась.
- Я пишу картины, выставляюсь. Меня даже иногда покупают. Художник…Мик Карин был художник.
- Мы вместе учились, я хорошо его знал, - вставил Игорь Яковлевич. Он хотел подсказать, что он, Игорь Яковлевич, тоже художник. Но его не заметили.
- На мольберте остался холст. Это тот холст?
- Тот!
- В этом доме почти нет ничего позднего – здесь ранние работы. Я видела и ранние, и поздние. В конце жизни его картины были полны чего такого… такого, что так трудно не разглядеть. Это не просто опыт. Будто ему что-то открылось. И смотрите, как он идет к светлым оттенкам.
- Мне ранний Карин нравится больше, там больше оптимизма. Да и с чисто технической точки зрения. В последние годы рука уже не та была: он закладывал, рука дрожала.
- Ну, что вы! Я ничего подобного не заметила. Уверенные мазки, хороший цвет. Зря вы так.
- Нет, картины хорошие, просто Мишка сам уже был не тот, - брякнул Игорь Яковлевич, и сам встрепенулся от того, как у него вылетело это «Мишка».
- Мишка, - усмехнулась девушка. От нее не ускользнуло то, что он так назвал художника с досады. – Мишка…
Девушка умела выдерживать паузу. Игорь Яковлевич почувствовал, как его бросило в жар. Он подумал, что начинает краснеть. Как он, наверное, комично смотрится. Дядька в летах, с пузиком, в дорогих начищенных туфлях – и покраснел. Наверное, сейчас залысины начинают медленно покрываться испариной. Девушка, удовлетворившись тем, что собеседник был достаточно наказан, отвернулась к распахнутому окну. Казалось, она потеряла к директору интерес.
- Странно, что у вас в такую жару окна открывают. Совсем не соблюдается температурный режим.
Игорь Яковлевич будто пропустил мимо ушей.
- Не знаю, сумеете ли вы мне помочь. У меня был вопрос, на который может ответить только человек, который знал его очень близко. Вы – лучший вариант.
Игорю Яковлевичу не хотелось относить себя к вариантам. Фамильярность его убивала. Он требовал к себе уважение. Он хотел уйти. Но что-то сковало его волю, и он сказал совсем не то, что собирался.
- Я с удовольствием вам помогу.
- Если сможете, - уточнила девушка.
Игорю Яковлевичу не хотелось быстро ей помочь и быстро ее отправить. Что-то замкнуло в нем. Он хотел все исправить, хотел ей понравиться, не смотря на всю бесперспективность затеи. Он не хотел оставаться в памяти старым дураком. Он хотел вернуть себе свой вес.
- Мы скоро закрываемся. Можем встретиться завтра утром и все обсудить, а хотите – я сегодня задержусь.
Девушка внимательно посмотрела на него.
- Сегодня. Давайте сегодня. Я не займу много времени.
- Тогда дождитесь меня в мастерской, я распоряжусь, чтоб вам позволили здесь остаться, - сказал директор, и тяжело ступая пошел вниз по лестнице.


Игорь Яковлевич смутно понимал, почему он так странно реагировал на посетительницу – уж очень она напомнила ему мадам, которую встретил в далеких девяностых. Тогда им обоим с Мишкой (да!- с Мишкой, с Мишкой!) было по двадцать восемь. Впереди грезились немыслимые просторы, и времени, казалось, было дофига! Времена были такие. Воздух. Свобода, о которой так много сейчас говорится и от которой так мало осталось, накрыла страну. Никто еще толком не знал – хороша она или плоха, эта самая свобода, и что с ней делать, но не почувствовать ее в воздухе было невозможно.
Тогда объявилась некая дама из Парижа, внучка эмигрантов, которая запала на Мишку. Худенькая, несерьезная такая, владелица галереи. Все какие-то идеи подавала. Неплохие, кстати сказать. Говорила, надо написать то, надо написать се… Не давал ей покоя «Крик» Мунка. Говорила, вот звук зафиксировали; надо передать воздух, чтоб чувствовать в картине совсем другую атмосферу. А тут – Мишка со своими ветрами. Галеристка сама была, как ветер. У Мишки имелись картины про ветер. Одну он так и назвал – Николь, в честь этой самой парижанки.
Трудно было понять, нравился он Николь как мужчина или как художник, но суть свелась к тому, что галеристка затеяла делать какую-то выставку в Париже. Вывозили они тогда порядка 30 картин. Мишкиных картин. Игорь был исключительно на погрузке. Мишка сказал, что они поедут вдвоем. Дама уперлась. Потом сдалась. Фиг с тобой, мол. Игорь прихватил три свои картины, с которыми, впрочем, и вернулся.
Парижскую выставку он хорошо помнит. Здесь она казалась победой, а там, в Париже, такая выставка – просто пшик.
Мишка и Игорь прибыли в Шарль де Голь, пили всю дорогу – едва выбрались на трап.
- О! вот твои советские! – сказал какой-то развязный типчик, и друзья поняли: они просто экзотика! Можно было привезти кого угодно. Это здесь: о, галерея в Париже! В мире 3000 таких галерей, и в одной из них 28 дней висели Мишкины картины. Ну и что?
В галерею ходили поглазеть на выходцев из Союза. На открытии пили белое и красное сухое вино, и болтали, иногда оборачиваясь к картинам спиной. Если перед картинами Мишки хотя бы останавливались, Игоря просто игнорировали. Николь говорила, что ждет кого-то. Но ребята уже просто перестали верить. По договоренности Мишка должен был каждый день хотя бы на час или два приходить в галерею. На пятый день Мишка идти отказался.
- Без меня! – твердо сказал он. Он чувствовал к себе чисто зоологический интерес. Он бы уехал, но билеты были с фиксированной датой, а купить другие… На что?
Жили мальчишки на окраине, предоставленные сами в себе в позаброшенном лофте. Ели что придется, рисовали что попадалось. Заказов, понятное дело, не было. Француженка почти не наведывалась в лофт. Все кого-то высматривала.
Тогда Игорь предложил вспомнить молодость и вернуться к натюрмортам. На лобстера им бы не хватило. Они прошлись по местным лавкам.
- Ого! – удавался Игорь, когда увидел в руках у Мишки охапку зелени. У самого Игоря был классический набор – рыба, лимоны, немного овощей. Натюрморты Игорю всегда хорошо удавались. Было решено, что время их рассудит. Вот выйдут сейчас на Монмартр – сразу будет понятно, кто есть кто.
Когда Игорь увидел Мишкину зелень, он и сам понял, кто есть кто. Это была самая яркая, самая жизнеутверждающая зелень, которую можно было вырастить в этом мире. Переходы зеленого от сочного салатового до темного, с каким-то мутным оттенком разбитой бутылки из-под выпитого накануне красного вина, и возврат к светлому зеленому цвету, каким может похвастать незрелые еще июньские яблоки.  У Игоря был классический натюрморт: мертвая природа. Игорь расстроился, и стал критиковать Мишкину зелень: руккола неестественно перевернулась, латук слишком экспрессивный… про технику лессировки что-то говорил.
- Латук экспрессивный, говоришь? – буркнул Мишка и ушел вместе с картиной.
- Ты куда шедевр свой дел? – спросил Игорь насмешливо вечером, когда Мишка явился пьяный и замерзший под утро.
- Зеленщику от-дал. Расплатился за зелень и за ша-то какое-то, не помню уже.
- Ты сдурел?! Она знаешь сколько скоро будет стоить?
- Ой, иди ты! – на лице Мишки изобразилась такая мука. – Спать хочу…
Он был пьян в стельку. Икал и болтал чушь.
-  Мишка, да хорошая картина!
- Ага, ему …то-оже понравилась. В полно-ом восторге, повесил над эти-им, как его там, над при-илавко-ом.
- Миша, надо забрать, ты что.
- Не, я все. Ты по-обедил. Свет у меня не так па-адал…
На следующий день примчалась Николь, сказала, что все картины отправляются в Нью-Йорк. Все Мишкины картины. Но Мишка выдохся и запросился домой, не в силах встречаться с кем-либо. Что-то в нем надломилось. Они летели с Игорем и его картинами, - тремя с выставки, и двумя – нарисованными в лофте. Парижская улица и натюрморт, который и поныне украшает столовую в доме Игоря, где убиенная рыба смотрит с упреком своим мутным мертвым глазом на рисовальщика.
Вот после того первого успеха, щедро разделенного с французской галеристкой, он и купил дом. Дом ветра, говорил Мишка. Потому что картины его тогда изображали исключительно ветер. Дом он купил не без помощи Аллочки Егоровны. Хрен бы продал город в таком месте развалюху в частные руки. Да, любили бабы Мишку. А история с зеленщиком и подаренным ему натюрмортом получила неожиданное продолжение. В лавку забрел как-то журналист, который и открыл зеленщику глаза. Говорят, картина была продана, а на вырученные деньги он открыл модный ресторан, где околачивались те, кто надеялся оставить свой след в искусстве и те, кто надеялся чей-то след приобрести по сходной цене. Переводя на нормальный язык, появилось одно очень интересное место в Париже, где можно было встретить и малоизвестных художников, и коллекционеров, и галеристов, где были красивые молодые женщины и состоявшиеся и состоятельные мужчины, где стены были украшены репродукциями Мика Карина, а блюда щедро приправлены небылицами о парижском периоде знаменитого художника.


В семь пятнадцать, когда за посетителями закрыли двери, и сменщик вчерашнего сторожа уселся в приемной, Игорь Яковлевич взошел в мастерскую.
Девушка стояла там же – перед мольбертом, смотрела на белый холст.
- Мы так и не познакомились, - начал директор и протянул богато украшенную визитку, созданную по своему вкусу без намека на картины Мика Карина. Девушка повертела визитку и небрежно положила ее на комод.
- Я Ксения, - сказала она.
- Вот так просто? Ксения?
- Моя фамилия вам ничего не скажет. Да и не уверена, что когда-то она станет известной.
В ее голосе не было горечи – была констатация. Смирение, отсутствующее в Мике.
- В себя надо верить, - покровительственно проговорил Игорь Яковлевич.
- Себя надо трезво оценивать, - заметила девушка.
- Ну-ну. Вы молоды. Это все-таки ремесло.
- Да, - ответила Ксения и покивала головой. – Ремеслом можно овладеть. Отточить перо писателю, поставить руку художнику… но талант – это дар Божий. Или есть – или нет. По-другому не бывает. Я пишу картины, самовыражаюсь, зарабатываю на хлеб. Но я не художник. Вы, наверное, понимаете меня лучше других.
Игоря Яковлевича кольнули ее слова так, как давно с ним не случалось. Так мог уколоть только он. Но он ничего такого никогда бы не сказал. Ему и ненужно было – его картины справлялись блестяще.
- Вы хотели что-то спросить, - напомнил Игорь Яковлевич. Проводить вместе с Ксенией вечер расхотелось.
- Да. Мне не дает покоя эта ненаписанная картина. Он говорил, что это будет его лучшая картина. И эта внезапная смерть. Странно как-то. Обычно, незавершенные дела не отпускают нас. Почему же тут так случилось?
- Ну, человек смертен. Внезапно смертен.
- Допустим. Мне надо понять, что это за картина должна была быть. Неужели вы не знаете?
Игорь Яковлевич покачал головой.
Ксения встрепенулась, подошла к брошенному на пол рюкзаку. В его недрах она нашла истрепанную записную книжечку с изображением большеглазой анимешной девочки.
- Вот посмотрите, у меня тут целая система. Вот – период дождя. Вот – ветер. Природные явления. Ветер чередуется смерчем, дождь – волнами. Вдруг – воздух. Потом возвращается к ветру. Небо ночью, небо днем. Что еще? Что я пропустила?
Игорь Яковлевич с удивлением смотрел на исписанные страницы. Она была одержима. Одержима Мишкиными работами. Здесь было все: наброски, картины, информация о передвижении и имена владельцев. Любили тебя бабы, Мишка, и до сих пор любят!
- Я не знаю, что он хотел писать. Он говорил, что будет писать картину, но какую…
- Скажите, а не сохранились ли у вас какие-то наброски к этой картине?
- Ксюша, зачем вам все это?
Она пожала плечами
- Нужно – и все. Не люблю неразгаданных головоломок. Чувствую, что это – действительно самое важное, что он должен был сказать людям.
- Да он и так полно чего наговорил!
Игорь Яковлевич сам не понял, что это он так вспылил.
- Вам зачем? Не успел! Все! Бог его призвал!
Ксения зашуршала страницами:
- Посмотрите, ветер и ветер, дождь и море, море и ветер, закат и море. Есть какая-то система. Возможно, вопрос в цветовых решениях. Его юношеские работы выполнены в ярких цветах, жизнеутверждающих, им на смену пришли синие, темные. Цветовые решения становились все темнее, а потом вдруг он уходит в светлые тона. И смотрите, он не приглушает цвет, а напротив, цвет становится ярким. Даже ветер. Мне кажется, что мы можем понять, вычислить, что он хотел найти.
- Я спрашиваю, вам зачем? Что, думаете вместо него сказать? Так это он хотел сказать, вы тут при чем?
Он поймал ее взгляд, острый, как бритва. Она молча подошла к рюкзаку, бросила в него блокнот и отправилась к лестнице. Немного помедлила возле спуска.
- Ваше? – спросила она, кивнув головой на картину, названную «Рассвет», и висящую первой возле спуска, ближе всех к картинам Мика.
- Да, - ответил Гордиевский. - У Миши не было рассветов. 
Девушка кивнула.
- И так видно, что не Карин - пробубнила она себе под нос, спускаясь по лестнице.


Директор музея прошел через мастерскую к своей картине. Над полем занималась заря. Он назвал картину Рассвет. Он хотел поймать. Передать первые солнечные лучи над этим замершим оставленным всеми полем. Он пытался искать переход цвета на этом быстром живом небе. Вышло неубедительно. Это была третья попытка. Две первые он сжег.


Когда скорая приехала, Мишке совсем было плохо. Игорь не ожидал, что этот скандал с особняком мог так его доконать. Игорь вбежал в мастерскую, метался между врачами и другом, который лежал на полу на плотном пледе, белый, как простыня. Губы не слушались. Мишка пытался что-то пробормотать.
- Игорь? Он вас все время зовет…- пробасил угрюмый врач.
Мишка подался всем телом, но обмяк.
- Все время что-то говорит.
- Мишенька, что? Я здесь. Что?
- Дру-ужище, я до-олжен… я не не успе-ел. Свет, свет… не успел, рас… свет, надо зако-ончить, ох …свет…я вижу…
- Врача! Сделайте же что-то!
Игорь был в отчаянье. Нет. Он завидовал, он не понимал успеха Мишки. Но никогда – никогда! – не желал ему зла! Это все было дико, страшно, неожиданно и несправедливо. Он, только он мог понять, что это такое: уйти и не закончить самое главное свое дело. Как же так?
- Мишка!!!
- Все…


Игорь Яковлевич собрался домой, вызвал такси, позвонил супруге. Дом на спуске был готов отойти ко сну. Закончилась разгульная жизнь. Теперь он функционирует по расписанию.  Завтра придут новые фанаты и по своим – ха – системам будут вычислять, что еще собирался написать мастер. Смешные. Где Мишка, а где система. Система бывает у тружеников, как Игорь Яковлевич. И много она ему дала, система его? Девчонка эта еще. Он знает, что хотел написать его друг. И что? Может ли он это написать. На втором этаже почудились шаги. Надо сторожа припугнуть. Нечего ему в мастерской ошиваться.
Игорь Яковлевич вошел в прихожую.
Новый сторож мирно посапывал в кресле. Игорь Яковлевич хмыкнул. Поднялся по лестнице в мастерскую. Постоял. Прислушался. Половицы скрипнули. Он быстро вскочил вовнутрь. Никого. Нервы. Игорь Яковлевич спустился, потоптался у входной двери. Наверху снова скрипнули половицы. Явные шаги. Да что ж это такое? Он поднялся снова. Спокойно, спокойно, спокойно, тихо вошел в мастерскую.
Посреди мастерской перед мольбертом босой и без рубашки в тертых джинсах стоял он, Мик Карин.


После Парижского успеха начался настоящий успех на родине. Любят у нас признанных за рубежом. Это – как знак качества. Ни один глянец не выходил без его фото, ни одни крупная вечеринка не обходилась без художника. Интервью, интервью… что вы думаете о том, что вы думаете о сем. Мнение Игоря Яковлевича было неинтересно, хотя мнение у него имелось на любой вопрос, в отличие от Миши. Игорь таскался за другом тенью. Друзья-товарищи потихоньку линяли на запад. Тусовка обмельчала. Миша, сколько не уезжал, всегда возвращался.
- Не могу я там. Не то.
- Да что не то? Дождь другой или ветер иначе дует?
Мик только улыбался. Говорил, что не знает.
Суета вокруг Мишку не занимала, он говорил, что не может сосредоточиться. Все хотел ехать в горы - писать воздух, да так и не собрался. Его дни были плотно расписаны. На очередную выставку нельзя было отыскать и десяти новых работ. Все равно пришел народ – куда он денется, народ-то? Просекко, камеры, звезды шоу-биз, депутаты, разговоры… вот и сползались. Мик был подавленным, отвечал на вопросы журналистов односложно.
- То же самое, что и на прошлой выставке. Творческий застой? – спросила высокая статная блондинка Игоря.
- Творческий запой, - огрызнулся Игорь.
Блондина рассмеялась.
- А вы тоже художник?
- Я художник, - ответил Игорь. Ему не понравилось слово «тоже».
- Покажете свои картины? – спросила блондинка. Игорь показал через неделю свои картины, а вскоре блондинка стала его женой. Она, как и Игорь, не разделяла всеобщего увлечения ветром и дождем. Картины Игоря ей были понятнее. Теперь Игорь ждал закономерный успех в компании.


Игорь Яковлевич сам не понял, как оказался дома. Надо в церковь пойти, поставить свечку. Это покойник о себе напоминает. Надо бы помянуть. Открыл бутылку коньяка, которую оставил на особый случай. Вот он и представился. Эх, Мишка, ну зачем я тебе сдался? Картина эта зачем тебе? Прав был Борисыч. Сменщик-то его просто дрыхнет, вот и не знает ничего. А Борисыч скучает по хозяину, вот тот ему и мерещится.
- Игореша, все в порядке? – послышался голос супруги. Она стояла крупная, прямая, в ярком длинном цветастом халате, светлые роскошные волосы убраны в высокую прическу. За годы супружества из жены художника и музы она превратилась в жену чиновника и главу семьи.
- Нормально, - тихо ответил Игорь Яковлевич.


Была смена Борисыча.
Игорь Яковлевич твердо решил остаться на работе на ночь. Захватил с собой коньяк, если что – кинется к Борисычу. По крайне мере, не засмеет.
Весь день Гордиевский нервничал, ждал ночи. И вот, за последними посетителями закрылись двери. Солнце лениво закатывалось за горизонт, и Игорь Яковлевич понимал: пока тьма не спустится – дела не будет. Борисыч обосновался на первом этаже, удивляясь тому, что и директор тут.
- Вы это, не пугайтесь, - предупредил сторож заранее. - Ходит Михаил Антонович, каждую ночь ходит. А то подумаете еще, что кто-то забрался.
- А ты видел?
- Нет, только слышал. Но точно говорю – хозяин. Захожу – нет никого. А шаги слышу. Ходит.
- Да? – спросил Гордиевский строго. – Ну и пусть ходит. Он нам не мешает.
- Так конечно, у себя дома, - поддакнул сторож.
Гордиевский надулся.
Сидя в кабинете, Игорь Яковлевич превратился в слух. Коньяк булькнул в высокий широкий бокал. Запах французского напитка настраивал на торжественный лад.
- Эх, Мишка. Царство Небесное.
Тепло разлилось по телу, стало спокойно и хорошо. И шагов не слыхать.
Посмотрел бы кто из сотрудников: сидит директор, надирается, ждет каменного гостя.
После третьего бокала, Гордиевский пошел глянуть, как там Борисыч. Сторож не спал, сидел за столиком, который в дневное время служил билетной кассой.
- Ну что, Борисыч, не слыхать сегодня хозяина-то? – спросил директор развязно.
- Да что вы, здесь Михаил Антонович. Где ж ему быть еще? Работает у себя.
- Откуда знаешь, что работает?
- Так что ж ему еще в мастерской-то делать? – спросил сторож с недоумением.
Гордиевский захотел вмазать ему. Может это чей-то глупый розыгрыш? Может, вчера все было подстроено?
Игорь Яковлевич начал подниматься по лестнице.
- Не тревожьте покойного, - сказал ему вслед сторож с досадой.
Игорь Яковлевич поморщился и нетерпеливо отмахнулся.
Посреди мастерской в одних только тертых джинсах стоял Мик Карин и что-то истово рисовал.
Земля ушла из-под ног директора. Он кубарем скатился вниз. Борисыч смотрел на него с жалостливым осуждением.
- Говорил я вам – не мешайте.
Игорь Яковлевич тяжело дышал. По спине тонкой струйкой стекал пот.
- Борисыч, давай накатим. У меня коньяк. За помин души.
- На работе не употребляю, - сказал Борисыч и отвернулся.


Игорь Яковлевич на следующий день на работу не вышел. Позвонил и сказал, что у него важная встреча в министерстве культуры. А через день явился, под дежурство Борисыча. С ним он себя чувствовал спокойнее. Ох, и дожил. Взял из дому икону Спасителя, свечи церковные – пришел. Коньяк тоже взял, но решил – ни-ни. Так взял, для страховки.
Борисыч как увидел директора – так прямо и сник.
- Снова оставаться решили? Шли б вы домой. Грех покойному мешать! Может, последняя воля.
- Последняя воля – это когда умирающий просит друзей или родственников что-то сделать. А не тогда, когда он с того света возвращается, чтоб писать картины собственноручно.
- Так может ему некого было попросить! Один он был! – крикнул Борисыч.
Ну, что ж такое? Каждый норовит ударить побольнее! То посетители, то сторож!
- Ты зачем мне про Мишку рассказал? Ты что думал, что я спокойно буду спать, когда он тут как у себя дома расхаживает? Картины пишет!
- Я обязан сказать, если кто ходит!
- А мне теперь с этим что делать?..
Сторож пожал плечами.               
Наверху послышались шаги.


Обратная сторона успеха – зависть. Гадкое липкое чувство, которое просачивается вовнутрь и заглушает все остальное, включая голос разума. Ну кто тогда не завидовали Карину? Вот учились вместе, бухали, по бабам ходили, и вдруг – гений. Мишка? Гений? Ну вы даете! Он, значит, гений, а остальные кто? Успех на западе не давал покоя. Как так получается, что у одного холсты пылятся в мастерской, а у другого попадают в МоМА? Хотелось немного Карина встряхнуть. Типа, ладно тебе, остынь. Сегодня ты, а завтра – я. Но, наверное, у нас не бывает немножко.
Развернулась настоящая травля. Кусали те, кто не смел даже пискнуть недавно в сторону мастера. То не так сделал, то не туда поехал. Потом взялись за особняк на спуске. Ничего личного, но не было ли состава преступления при купле-продаже памятника архитектуры в историческом центре? Никто уже не вспоминал, что особняк был почти разрушен, что он чуть не сгорел, и от гибели его спасло только чудо, вернее – продажа художнику и его очумелым почитателям, кстати, частным лицом. В особняке появились какие-то серые люди в серых костюмчиках с папочками, желтая пресса осклабилась и только и ждала сигнал «Ату!».
К Игорю подкатывали какие-то люди, задавали вопросы. Он держался. Мишка умотал в очередной раз в Нью Йорк. Оставил Игорю ключи. Сюда Игорь приводил девушку, хорошенькую как утренний рассвет. Ничего такого – он был женат. Но жена давно перестала заглядывать ему в рот, и для разнообразия хотелось вновь почувствовать к себе интерес. Игорь показывал свои картины и картины друга. Она могла стоять одинаково долго перед его работами и работами Карина, как когда-то делала его жена. Новая знакомая пила дешевый портвейн, не капризничала, и заливисто смеялась. А потом она внезапно исчезла, зато появилась разгромная статья и масса фотографий в одной придворной бульварной газетенке. Оказывается, мастерская не может находиться в этом особняке по причинам пожарной безопасности, оказывается, художники там организовали притон, оказывается, картины особой ценности вывозятся из страны, и масса еще чего там оказалась. Игорь читал и глазам своим не верил, и не верил фотографиям, хотя узнавал на них и портвейн, и картины, и… Никогда еще похмелье не было таким тяжелым. Игорь винил себя во всем, но потом разозлился на друга: пока тот по выставкам шатается, Гордиевский за него отдувается на родине. Сам виноват. Да и вообще, может они правы, и нельзя было продавать особняк в частные руки?
Мишка вернулся окрыленным, счастливым и далеким от дрязг и грязи. Противно было смотреть на его светящуюся физиономию.
Игорь знал то, что не знали остальные: невольным пособником предательской статьи был ближайший друг художника. Он отдал ключи, и ни о чем не стал рассказывать – сам узнает. Мик не замечал, что над ним сгустились тучи. Он работал – много, классно, как никогда.
Послевкусие дежурства в особняке было отвратительным.
 

С трудом справляясь с собственным страхом, с биением сердца, с дрожью конечностей, Игорь Яковлевич поднялся наверх. В руках он держал икону.
Перед мольбертом стоял Мик Карин. Он заметил Гордиевского, узнал, улыбнулся своей привычной немного виноватой лукавой улыбкой, и снова принялся писать. Игорь Яковлевич почувствовал, как волосы на спине и руках поднялись. Сзади была лестница, и он подумал, что один шаг назад приблизит его к Мику как ничто, потому что после такого падения его уже никто не поднимет. Он сглотнул и поднял над собой икону. Мик запрокинул голову назад и беззвучно рассмеялся. Очень страшно. Но не злобно. Игорь Яковлевич собрался с духом, подошел к Мику. На палитре были только светлые тона: желтый, розовый, оранжевый, белый. Гордиевский посмотрел на полотно – ничего. НИЧЕГО не было на холсте. Что за наказание? Он протянул было руку – но потрогать покойного не посмел.
- Мишка, что ж такое? Незаконченные дела, да? Ох. А Борисыч так и сказал, что ходишь.
Карин следил за полотном, будто что-то видел там.
- Миша, ты что молчишь? Знаешь все, да? Ты думаешь, я виноват? Я ж не виноват. Статья эта… не я ж ее писал, в самом деле! Да и не забрали бы они, может, дом. А забрали – так новый бы купил. Ты ж вон, величина. Скорая вовремя приехала, и я… я не хотел. Я не хотел, чтоб ты умер. Я… да, я не понимал твоего успеха. Но ты мне был другом…
Мик Карин не отрывался от холста.
- Мишка, ты ко мне пришел – я знаю! Знаю, но не виноват я, не виноват! Не виноват! Ну прости меня!
Гордиенко оглянулся, заметив на себе чей-то взгляд. На лестнице стоял Борисыч и смотрел, как директор просит прощение у мольберта. Сторож перекрестился и пошел вниз.


Самое удивительное с домом на спуске случилось уже после смерти художника.
Внезапно городские власти перестали претендовать на дом. Как? А вот как. Был уже проект маленького частного отеля на месте разваливающегося дома. Надо было просто лет пять подождать – обычная схема. Подождать, пока все придет в негодность, а потом – «восстановлению не поддается», «ценность не представляет». Но не тут-то было. Откуда ни возьмись всплыла француженка, Николь. После смерти художника она организовала вставку в своей Парижской галерее, которая называлась очень просто, например, «Новые еще неизвестные картины Мика Карина» или что-то в этом роде. Собралось немало людей, много представителей СМИ, поговаривают, что пригласительный получил и наш консул. Было непонятно, откуда в Париже взялись картины Карина в таком количестве, да еще новые. Пахло скандалом.
В первом зале галереи, где гостей щедро поили сухим вином и долго держали под звуки изысканного саксофона, лежали каталоги. Всего было анонсировано 28 работ. Ни названий – ничего, только цифры. Названия были будто затерты штрихом. Вместо фотографий картин – глянцевые квадраты и прямоугольники. Вышла Николь в индийском белом сари. Сказала – что сохраняет траур по мастеру. Сказала, публике будут представлены ненаписанные картины Мика Карина, после чего двери отворились, и все вошли в пустые залы.
На стенах были только заштрихованные названия картин. Больше ничего. Даже рамок не было на стенах. Огромная галерея Николь была пуста.
- Опустела моя жизнь, как эти стены. Нет больше ветра, дождя, воздуха, нет даже пустоты. Друзья, я пригласила вас, чтоб вы могли разделить мое горе. Сморите на эти стены, и может быть вы увидите то, что художник хотел бы вам показать.
Так много говорить было не принято. Но Николь прощалось многое.
Инсталляция произвела эффект, была зафиксирована как произведение современного искусства. Через полгода другой бунтарь создал инсталляцию, где картина состояла только из рамки, что символизировало современное искусство, мол рамки есть, а искусства нет. В общем, резонанс. О Мике Карине заговорили с новой силой. Проигнорировать такой шум консул не мог. Не так быстро. Министр культуры выступил с предложением. Написали бизнес-план. Дом на спуске решено было превратить в музей.
Разыскали Гордиенко.
Нет, он не хотел возглавлять музей. Ему это казалось самоуничижительным.
- Игореша, не дури, от таких предложений не отказываются, - сказала супруга, женщина волевая и с характером. Картины Гордиенко она считала вполне сносными. Но и сейчас, и пятнадцать лет назад, выходя замуж, она отдавала себе отчет в том, что муж ее – посредственность. В искусстве посредственностью быть нельзя. Но она знала, что даже таким, как Гордиевский, (или нет, именно таким, как Гордиевский) всегда предоставляется шанс взойти по служебной лестнице: умеренность и аккуратность в чести у начальства, а понимание собственной бесперспективности является лучшим цензором и дисциплинирует.
- Знаешь, что?! – вскричал Гордиенко. – Знаешь, что?
Супруга молчала так, как может молчать мамаша, слушая капризного отпрыска.
- Я сам художник. Я не могу, не должен разбирать чужие архивы, копаться в чужих задумках! Я сам! У меня свои!
- Игореша, нельзя быть молодым начинающим художником в сорок семь. Твои друзья – кто в могиле, кто на вилле за океаном, кто с министерским портфелем, а есть и такие, кто спился. Ты где? Самоопределяйся.
На следующий день Гордиевский принял предложение директорствовать.
Вначале он злился и не высыпался. Он пропихнул в музей свои картины, но их просто терпели на лестнице и первом этаже. Второй этаж был всецело отдал Карину. Задумка «пролезть» глухо провалилась. Так было только хуже, но отступать Гордиевский не хотел. Новый директор нового музея злился, пил и требовал себя уважать.
- Это ты во всем виновата! – крикнул он жене однажды, шатаясь в прихожей и вяло жестикулируя руками. – Ты меня втравила в эту историю! Я разбираю Мишкино прошлое, дался он мне. Ни при жизни покоя, ни после смерти. А все ты, и твой музей!
- Я виновата? – невозмутимо возразила супруга. – А я думала, это ты виноват. Драгоценный мой, я не обладаю талантом заставить людей покупать твое искусство! И вообще, забудь хоть раз о себе. У нас дочь, ей нужно дать образование и найти успешного мужа. Думаю, у директора музея Мика Карина больше шансов, чем у посредственного художника, извини. 
Впервые она назвала вещи своими именами, без эвфемизмов и метафор. Игорь Яковлевич опешил. Ах, так? Посредственность я? Ну-ну!
Прошло пару месяцев, и Гордиевский решил действовать от противного: он напишет книгу о Мишке. Вот так. Читал он мемуары. Как же! Обелить себя, очернить других.
Игорь Яковлевич написал книгу о жизненном пути друга. Здесь было все. Невозможно было найти более полное жизнеописание, более приземленное, открывающее что только можно, разворачивающее все личное, не оставляющее ничего за кулисами. Но чего-то не было совсем. Читая книгу, было вообще непонятно, вокруг чего или кого такой ажиотаж. Возможно, на такое впечатление Гордиевский и рассчитывал…
Книга разошлась тиражом 2000 экземпляров, и поговаривали о переиздании. 
Дальше – больше. Когда готовили экспозицию, лучшие поздние работы художника «Дождь» и «Пустота» вообще не были представлены, типа, «не соответствуют экспозиции».
В каталог современных художников конца ХХ века Карин попал со странной формулировкой – «в указанный период жил и работал в Европе». В переиздание – не попал, потому что «жил и работал в Европе».
Забвение – лучший помощник Герострата. Ни огонь, ни вода, ни сила не могут справиться там, где песок времени погребает людей, их творения и целые эпохи. Был человек – и нет человека. Один музей и остался. Ничего, городские власти доберутся и до него. При другом министре культуры.


На следующую ночь директор снова остался с Борисычем.
- Ну и зачем ты сюда ходишь? Нет тебя, умер ты, все! Не создают покойники шедевры. Изыди.
Мишка улыбался и смешивал краски, а директор злился еще больше.
- Ты вот думаешь, что это твой дом, да? А вот и нет, он принадлежит государству! И наследие твое тоже! А распоряжаюсь им я! Я! Я здесь хозяин, а тебя – нет!
Мишка смотрел на холст.
- Ладно, ладно! Допустим написал ты картину. И что? Кто ее увидит? Для кого стараешься?
Мишка только улыбался.
Противно было то, что оппонент не вступал в дискуссию.
А через пару дней произошел вообще странный случай: Гордиевский поднялся в мастерскую, и увидел Мика на полу, несчастным и измученным. Сел рядом. Помолчали.
- Ты не злишься на меня? – спросил Гордиевский. Мик смотрел перед собой, и было понятно, что его мало занимает история бывшего друга.
Пески времени накрывали Гордиевского.


Поговаривали, что директор музея свихнулся. И поход к психоаналитику только добавил масла в огонь.
- Мало ли кому что мерещится? – ласково сказал психоаналитик, будто Игорь Яковлевич действительно не в себе. – Может, всем мерещится, только признаются не все. А вот вслух говорить я вам не рекомендовал бы. Зачем? Не надо.
Было условлено с какой частотой Игорь Яковлевич будет приходить в белый кабинет, чтоб лежать на итальянской кушетке и смотреть в потолок. Игорь Яковлевич понимал, что в его интересах молчать о явлениях в музей духов. Но он понимал, что дух этот – не плод его фантазии. Он был. Был!!!
К посетителям Игорь Яковлевич выходил пореже, за каждым словом ему чудились подколки. По ночам поднимался наверх. Супруга начала волноваться, тоже наведалась к психоаналитику. Договорились, что, если само по себе не прекратится, надо будет госпитализировать.
- А вы так не волнуйтесь. Не он первый, не он последний. Госпитализация – не самое страшное. Вылечат. Он же художник, как он мне представился. А они все немного сумасшедшие.
Супруга Гордиевского посмотрела на психоаналитика с опаской: ничего он в искусстве не понимает, наверное, и в людях не очень разбирается.
Однажды Игорь Яковлевич не встретил Мика Карина в мастерской. Он ходил вверх-вниз, но художник так за всю ночь и не явился.
- А, шерше ля фам! – сказал директор музея. Он сел в мастерской прямо на пол, отхлебнул коньяк из горла. Сидел, смотрел на картины. Дождь, ветер, ночь, огонь, воздух… вдруг что-то произошло, и картины ожили: шел дождь, пылал огонь, в мастерскую ворвался ветер… Гордиевский вскочил, побежал, схватил плед – о Боже! Это же тот плед, на котором Мишку вынесли! Он заорал неистово, бросил плед в огонь, и вдруг все прекратилось. Прежняя мастерская. Картины на стенах.
Он стоял посреди мастерской, на него смотрел Борисыч.


Ночью директор остался на рабочем месте, хотя это была не смена Борисыча.
Директор лежал на кожаном холодном диване в кабинете. Решил не подниматься.
Сумасшедшим он себя не считал. Вот еще.
Картина. Вот причина бед.
Мишка приходит к картине.
  Не будет картины – никто и приходить не будет. Расхозяйничался тут!
Решение простое и эффективное: уничтожить картину! Сжечь! Сейчас он поднимется наверх. Возьмет зажигалку, бензин, - пууух, пыыыш! И нету!
Бензин. Где взять бензин?
Наверху послышались шаги. Ну, погоди!
Он поднялся вверх.
Посреди мастерской стоял Мишка. На лице – улыбка.
- Ах ты гад, явился! Всю жизнь от тебя покоя не было. Специально ходишь, чтоб и после смерти своей отравлять мое существование. Привидение гадское! Мало тебе было скандала при жизни, так ты и на том свете никак не угомонишься! Никак не поверишь, что ты - все! Ты теперь покойник. Но ты ж как? Не простой покойник! Ты - Легенда. Легенда себе не принадлежит. И это не твои картины. Это – искусство. А искусство принадлежит народу. Не трогай, говорю, холст. Это не твой холст, не твои картины, не твой дом! Этот музей – государственная собственность. Я тут хозяин! Я хранитель музея! Я решаю, какой картине висеть, а какой стоять в запаснике! Прошло твое время. Убирайся! Последний раз предупреждаю. Попробуй только еще раз явиться – спалю!
Игорь Яковлевич тяжело дышал. Его бесило, что Мик не отрывался от холста, но он не мог, не мог подойти. Что-то держало его. Задыхаясь от злобы, он продолжил:
- Думаешь, шедевр создаешь? Сизиф несчастный. Там ничего нет. Пустота. Тебя нет – и ничего нет. А есть только этот музей. И книги мои. Как напишу –  так и было. Понял, гений?
Мишка сложил кисти и посмотрел на своего бывшего друга. Не было в его взгляде ни презрения, ни осуждения, ни страха, ничего такого. Он смотрел, спокойно и светло, будто ему было открыто то, что для смертных было за семью печатями, и он нес это нечто в себе, с собой, и боялся расплескать.


Гордиевский запасся бензином и спичками. Он захватил новый огнетушитель, не доверяя старому. Дом надо уберечь. Борисыч осторожно осмотрел директора: взгляд безумный, рубашка прилипла к спине, озирается, сумку какую-то тащит. Он потупился. Надо бы предупредить, кого надо…
Игорь Яковлевич поднялся в мастерскую ровно в 00:00.
- Вот оно, начало времен. Начало отсчета. Начнем все с нуля, да, друг мой? -  бубнил он себе под нос.
Мик Карин продолжал писать. Волосы всклокочены, взгляд устремлен вперед. Если бы мольберт не был повернут тыльной стороной, можно было бы подумать, что там действительно рождается картина.
Игорь Яковлевич начал раскладывать на полу инструменты казни: факел, спички, бензин, потом громко припечатал огнетушитель.
Мик не реагировал – будто спешил.
-  Что, не страшно? Да где уж тебе, видимо, горишь за все свои дела. Тебе не привыкать. А мне еще пожить хочется. Может, там встретимся. Но это будет не сегодня. Нет, не сегодня. Последний раз говорю – уйди по-хорошему.
Мик продолжал писать.
Гордиевский чиркнул спичкой. Огонь затрепетал в его больших руках, начал расти, охватил самодельный факел…
Мик оторвался от картины, посмотрел на друга, улыбнулся. На пол упала палитра, кисти посыпались из рук художника, на лестнице слышался топот. Надо спешить, подумал Гордиевский, шагнул вперед. Мик протянул руки к картине, и тоже сделал шаг. Гордиевский видел, как свет пронзил мастерскую, озаренную уже языками пламени. Было жарко от огня, было невероятно светло. Звенели стекла в окнах. Мик Карин шагнул в картину, вывалился в нее, как в окно. О, самое время жечь. Жечь его вместе с картиной, чтоб ей!
 Гордиевский бросился к мольберту, да так и замер. Сзади его крепко схватили чьи-то руки. Крик застыл в его горле. Кто-то уже отобрал факел, затушил его с помощью заботливо приготовленного огнетушителя.
Гордиевский смотрел перед собой на картину, на новую картину Мика Карина. Это был Свет. Далекий пронзительный божественный свет, который не мог открыться обыкновенному человеку, но мог открыться ему, Мику Карину. Он оторопел. Завис.
- Так вот ты почему приходил… приходил… приходил… незавершенное дело.
Гордиевский попытался вырваться, подался к картине, рубашка треснула…
Внизу проступали буквы фирменной Мишкиной подписи. Это все видят, или только он? Гордиевского прижали к полу, сделали успокоительный укол. Он лежал, обессиленный, опустошенный. Он плакал. Не от обиды. Он плакал, потому что ему открылось.
- Прости меня, Мишка. Прости меня…
- Ах ты, ах ты, - хлопотал Борисыч. Это он вызвал пожарную, милицию и скорую.
Гордиевский не мог остановить слезы, и здесь, скрученный и обмякший, он впервые признался себе в том, в чем раньше не мог. Теперь стали понятны ему эти длительные поиски, блуждания в оттенках, подбор уникального соотношения света и тени, которое никогда не было случайным…И вот Мику открылся свет, к которому он стремился всю жизнь, куда он и ушел, и куда путь Гордивскому был заказан.


Экспертиза показала подлинность картины Мика Карина, и появление ее вызвало нешуточный резонанс.
Гордиевский из скромного смотрителя музея превратился в звезду криминальной хроники. Его картины неожиданно заинтересовали прессу, поскольку скандал был неплохой приправой, а блюда с душком у нас и по сей день пользуются большим спросом. Дальнейшая судьба бывшего директора долго колебалась между психушкой и заключением (поскольку ему инкриминировалось сокрытие произведения искусства с целью его дальнейшего уничтожения), но он так страстно доказывал присутствие духа, клялся и требовал в свидетели Борисыча, только пожимавшего плечами, что было решено – псих.
Теперь музей возглавляет Вера Павловна. Тем не менее, она не перестает водить экскурсии. Она и сегодня с удовольствием рассказывает о жизни художника и его друга. Когда на экскурсию приводят деток, она строго спрашивает, слышали ли они когда-либо историю Моцарта и Сальери, а потом переключается на современность, рассказывает о гениях и злодеях, и как долго и умело злодейство может скрываться за дружеской маской, и как справедливо и неожиданно злодейство бывает наказано. Очень поучительно.
 А взрослым посетителям хранительница музея рассказывает о творческом пути художника, о его поиске света и в жизни, и в творчестве. Некоторым избранным она поясняет искусство использования валёров мастером, говорит, что слово valer восходит к латинскому «иметь силу, стоить», и о том, что Мик Карин не только находил точное светотеневое соотношение в пределах одного цвета, но и подсознательно уходил в свет, а последнюю картину называет квинтэссенцией творчества художника. Она подолгу стоит перед этой, последней картиной, размышляет вслух о сокрытии картины, и ее неожиданном обнаружении, и шепотом пересказывает истории о том, как по ночам сюда является дух мастера. Вера Павловна оказалась прекрасной хранительницей музея, пусть и не знала художника лично; устраивала разные вечера и квесты, продвигала изданные альбомы, давала интервью и публиковала статьи. Даже организовала ряд ночных экскурсий, которые назвала «Встречи с мастером», хотя дух художника больше на являлся, даже верному Борисычу.




________________________

Валер; – (от лат. valer — иметь силу, стоить) — в искусстве живописи тональный нюанс, тонкое различие одного и того же цвета по светлоте. Валеры достигаются техникой лессировки. Они позволяют добиваться богатых цветовых отношений, тончайших нюансов и неуловимых переходов цвета.