Воспоминания

Война. Мемуары моего отца
Валентина Демель
 Сергей   Козлов

Автобиография жизни
Часть 2


В   О   Й   Н   А

                Война – это горе, слёзы, голод и смерть.

После того, как командир дивизии отъехал от нас, мы стояли не шелохнувшись, сказанное им глубоко поразило меня. В голове ещё блуждали привычные мысли: «Осенью демобилизуют, буду продолжать учёбу в университете, увижу мать, родные места.» А тут война. Что же теперь? Мой взгляд остановился  на командире полка. Он что-то озабоченно и быстро  говорил комбату, потом поехал догонять командира дивизии. Комбат 1 (называли его так потому, что наш батальон в полку назывался первым, а наша рота связи была в этом батальоне) повернулся к нам и громко произнёс: «Приказываю: Всему личному составу батальона получить на складах боевого питания и вещевого снабжения всё, что положено по уставу на случай боевых действий, затем немедленно выбраться из казармы. Постельные принадлежности с собой не брать, отойти на восемьсот метров вон к тем кустам, он показал рукой в сторону лесополосы, и окопаться. Дальнейшее распоряжение получите позже, На всё это даю время – один час.
Наш командир роты непосредственно подчинялся командиру полка, но поскольку комполка отдал приказ комбату 1, то этот приказ предназначался и нам. Наша рота устремилась сначала на один склад, а потом на другой. Мы получили патроны, гранаты, каски, подшлемники, диски и ленты к пулемётам и смертники. Отошли от казарм на восемьсот метров и начали окапываться. Из казармы ничего с собой не взяли, кроме противогазов, лопаток, шинелей и радиостанции. Командир взвода приказал мне проверить личный состав и доложить. Я обошёл всех работающих, затем доложил, что отсутствуют двое: старший сержант-начальник радиостанции и ездовой Иван (фамилию уже не помню).
Шёл первый час дня 22 июня 1941г. Вдруг сначала тихо, а затем всё отчётливей услышали тяжелый гул. Со стороны Латвии  летела громада самолётов. Их было так много, что сосчитать невозможно. Они закрыли собою часть неба. Они летели очень высоко, по- видимому, в сторону Москвы. У нас же не было ни самолётов, ни зенитных орудий. Ничто не противодействовало их полёту. Мы, подняв головы, с горечью наблюдали за их полётом. Вскоре от эскадрильи отделилось несколько самолётов, и начали пикировать. Они улетели куда-то за лес, и мы потеряли их из виду. Мы же продолжали копать траншею. Я понял, что с самолётов увидели наш военный городок, он был сверху виден, как на ладони, особенно большие серебряные цистерны с горючим. Ну, думаю, теперь держись. Внезапно из-за леса вылетела небольшая группа самолётов, очевидно те, что оторвались от общей стаи, и начали пикировать на наш городок. Мы услышали вой и увидели бомбы, падающие на бараки, а затем взрывы один за другим. Загорелись казармы. Вдруг сильный взрыв потряс землю - бомба попала в цистерну с горючим. Через некоторое время одна за другой взорвались остальные цистерны. Пламя заполыхало высоко над городком, исторгая чёрные огромные клубы дыма. Самолёты пролетели,  и затем вернулись опять, продолжая бомбить наш городок. Загорелся барак с нашими вещами,  наше детище - радиокласс, запылал весь городок. Мы, перестав копать, с болью в сердце смотрели, как рушится  всё близкое и знакомое нам, не имея возможности остановить этот огненный ураган,  так как без зениток с винтовками в руках, мы были беспомощны. Я вдруг ощутил ужас войны, как разрушение того, что создано человеком, моя психика получила первый урок.
Вдруг кто-то крикнул:
-Ребята, это не наши ли бегут!
От горящей казармы по направлению к нам бежало двое красноармейцев. А тут, как назло, из-за леса вынырнули в третий раз вражеские самолёты. Я отчётливо разглядел знаки свастики на их боках. Они продолжили бомбёжку городка. Один из самолётов, заметив бегущих, сбросил на них бомбу. Бомба взорвалась недалеко от нас, подняв в воздух огромный столб земли   пыли, закрыв собою весь горизонт. Мы не увидели, что случилось с теми двумя, бежавшим к нам. Когда самолёты улетели, мы выскочили из траншеи и побежали навстречу бегущим. На краю воронки диаметром 10-12 метров мы увидели лежащего и стонущего Ивана. Его быстро подобрали на носилки санитары и понесли. На противоположной стороне воронки валялось разорванное в клочья тело старшего сержанта (еврея). Кишки растянулись по кустам, а головы не было, куда-то исчезла. Стоящие впереди меня двое евреев из нашего взвода, тихо переговаривались. Я услышал: «Нашего убило, а русского нет». Я, конечно, не придал этому значения и приказал закопать труп. Скинули каски, постояли над свежим холмиком, и опять пошли копать траншею. Позже мы узнали, что врач обнаружил у Ивана одиннадцать осколочных ранений, и все в нижней части тела. Итак, в первый день войны в час дня у нас в радио взводе не стало двоих.
События развивались очень быстро. Не успев полностью закончить траншею, как нашего командира вызвали в штаб, который теперь располагался в яме среди кустов. Вернувшись, командир мне приказал:
-Козлов, подготовь рацию 6ПК, две рации РУ и рацию на машине, ночью поедешь с первым батальоном.
Было уже темно, городок всё ещё горел. Я сходил в штаб батальона, где получил инструкции от комбата. Он приказал всех наших радистов привести через час в условленное место. Куда нас отправят, я не знал и не догадывался, спрашивать было не положено. Затем пошёл к своим в траншею, вызвал нужных мне радистов и шофера и передал им приказ:
- Проверить рации, питание к ним, почистить оружие и через двадцать минут явиться ко мне.
Шоферу также приказал:
- Проверь готовность машины, заправку и доложи.
Когда все доложили о готовности, пошли получать сухой паёк на трое суток.
Мы были готовы к отъезду: пять радистов, шофер и я. В назначенное время я доложил комбату о явке своей группы. В ночь на 23 июня мы вместе с первым батальоном выехали на машине в сторону Латвии. За машинами на лошадях везли несколько пушек полковой артиллерии. Ехали медленно, приходилось останавливаться и поджидать упряжки лошадей. Наконец, переехали советско-латвийскую границу. Через некоторое время увидели затухающие огни, догорала разбитая железнодорожная станция Зилупе. От неё, медленно продвигаясь, повернули на юг.
Выезжая из части, командир сказал:
-Ты – Козлов поедешь со своими радистами. В случае начала боя, с переносными рациями ко мне, а рацию на машине  замаскируй.
Вот и едем, не зная, что впереди. Темно, едем наощупь, фары включать было запрещено. Никто не только не спит, но даже не дремлет, все мышцы напряжены. Я уже узнал, что едем на выручку своим войскам, которые сражаются в Литве.  Это объяснил также своим радистам.
Начало светать. Не доезжая Литовской границы, приблизительно в  сорока километрах, мы заметили странный обоз, двигающийся нам навстречу. Не то овцы, не то люди, трудно понять. Впереди нас на машине двигалась наша разведка. Вдруг услышали выстрели. По выстрелам сообразил, что стреляли не только наши. Мы даже не успели соскочить с машины, как начался обстрел нашей колонны. Радисты схватили свои рации и попрыгали в придорожный кювет. Я тоже уткнулся вместе с ними в землю. Летят, свистят пули и снаряды. Вверху начали рваться мины. Шофер нашей машины не успел свернуть с дороги в лес, который был по обе стороны, т.к. надо было найти проезд через придорожную канаву. Как только начался обстрел он вместе с радистом, сержантом начальником радиостанции на машине нырнули под машину. Мы шокированные лежали в кювете. Через пару минут до моего сознания дошло: нужно немедленно к комбату. Я крикнул шоферу, чтобы убрал машину с дороги и замаскировал. Остальным четырём радистам велел ползти за мной. Переползли через кювет в лес и между деревьями ползли вперёд. Шум боя нарастал. Наконец, нашёл комбата. Увидев нас, приказал окопаться поглубже и беречь рации. Одну РУ велел отослать в роту и показал куда. Я приказал одному радисту идти в роту и немедленно связаться с нами. А Ивану Шарапе и Ивану Вориченко, они были прикреплены к рации 6ПК, развернуть рацию и связаться со штабом полка. Третьему радисту  с РУ приказал держать связь с ротным радистом. Справа, слева  и спереди от комбата солдаты стреляли и одновременно окапывались.
Быстро светлело. Взрывы снарядов и мин продолжались. Они рвались на дороге и по обе стороны от неё, но сзади нас. Рой пуль над нашими головами сек ветки деревьев, которые падали нам на головы. Бой всё усиливался. Комбат велел немедленно передать по рации в штаб, что в таком-то квадрате ведём бой с немцами. Иван Шарапа быстро связался со штабом полка, я закодировал радиограмму, а он её передал. Получил отзыв о приёме. Я сообщил комбату, что радиограмма передана и принята. Иван Вориченко копал траншею. Для нас это было боевое крещение. Когда меня спрашивали: «Страшно ли было в первом бою»?  Я отвечал: «Да, было страшно. Хотелось поглубже влезть в землю, чтобы не видеть и не слышать этого ужаса». Но всё в мире преходяще и боязнь тоже. Ведь если дрожать и ничего не делать, тебя убьют. Нужно окопаться, замаскироваться и бить врага. Раз враг лезет, надо сопротивляться пока есть силы и боеприпасы. Мы радисты, хотя выполняем вспомогательную роль в сражении, но всё же успеваем постреливать. Вдруг меня ударило по голове, да так сильно, что я опустился в окоп и некоторое время сидел неподвижно. Потом очувствовался, проверил, куда меня ранило, и ничего не нашел. Иван Шарапа показал мне на каску. Я снял её и увидел вмятину. Подумал: - Ну, пока пронесло. В ушах звон. Радист на РУ уже успел принять из роты радиограмму, а другую передал туда. Иван Вориченко прицельно стрелял. Наша машина находилась на дороге, и  от нас её было хорошо видно. Вдруг кабина машины разлетелась вдребезги. Бежать туда не было возможности, да и нельзя. Послал второго радиста узнать и, если можно, помочь двоим, оставшимся у машины. Вскоре Вориченко возвратился и сообщил, что радист и шофер тяжело ранены, санитары оттаскивают их в глубь леса. Машина же полностью разбита. Наши артиллеристы, не успев свести с дороги пушки, тут же их развернули и стреляли по врагу. Но вот вражеский снаряд попал в пушку, уничтожив всех обслуживающих её. И справа и слева от нас имелись убитые и раненые, которых не перевязывая, ползком тащили в тыл. Задние две пушки, стоявшие на дороге, всё же успели вкатить в лес, и они стреляли оттуда. На дороге валялись убитые люди и лошади. Пару часов мы сдерживали немцев, не позволяя им двигаться вперед. Они напористо наступали:  пройдя несколько шагов, падали, а затем снова поднимались. Мы стреляли по ним без остановки. Наша ротная рация замолкла. Вскоре приполз посыльной из другой роты и сообщил, что их рация разбита, радист убит. Наши потери росли. Комбат приказал передать радиограмму о потерях и просил помощи. Он приказывал мне на словах, я кодировал, а Иван Шарапа передавал. Получили ответ : «Приказываю держаться, ни шагу назад». О помощи нам ничего не сказано. Комбат передал по цепи: -«Углублять окопы и соединять их в траншею». Красноармейцы стреляли и копали. Оружие у них было старого образца – винтовки с длинным трехгранным штыком. Автоматов не было ни одного. Были лишь у некоторых новые десятизарядки, а у офицеров только наганы. На вооружении у нас  было немало старых тяжелых пулемётов на колёсах – типа «максим» и новые облегчённые пулемёты «дегтярь» с дисками для патронов. Пушки были «сорокопятки» и 76 миллиметров. Наши потери растут.  В подразделениях недостает боеприпасов. Комбат матерится: « Чем же обороняться? Что они там  думают? И та меня кричит: «Передавай, требуй, туды их … мать. Быстро!» Я слушаю, кодирую, передавать открытым текстом нельзя.
Днём бой схлынул. Мы только позже узнали, что в это время у немцев обед, и они прекращают стрельбу. Ночью они тоже не воюют. Мы за время перерыва в стрельбе успели подобрать раненых и отправить их в тыл, кое-как прикопали убитых. Подсчитали потери. Наша кухня на колесах была разбита, повар и лошади убиты. Поэтому мы перекусили всухомятку. Солнце клонилось к горизонту. Мы стояли на прежнем месте. Бой продолжался. Комбат вызвал к себе всех командиров рот и сказал: «Приказываю держаться на одном месте, тех, кто попятится, –стрелять! Понятно говорю! Стрелять! Марш по своим местам!» У комбата осталась одна надежда на нашу радиостанцию. «Береги её, Козлов, - сказал он, – иначе погибнем».
Мы почувствовали, что напор немцев немного ослабел. «Не может быть, чтобы они выдохлись, - подумал я,- тут наверное что-то другое». Вдруг раздались выстрелы в тылу за нашими спинами, на той дороге, по которой мы сюда ехали. Комбат послал адьютанта узнать в чём дело. Через некоторое время он доложил: «Шоссе сзади нас перерезано немцами». Комбат крикнул: « Козлов, передай срочно. Немец обошёл нас. Что делать?» Радиограмму передали быстро. Через некоторое время получили ответ: «Перейти в квадрат N» Я подал радиограмму комбату. Он прочитал, развернул карту, показал пальцем и, обращаясь к адьютанту, сказал: «Поднимай роты и за мной». Шарапа и Вориченко и третий радист быстро свернули рацию и мы поползли за комбатом. Уже смеркалось. Переползли шоссе, на котором оставалась наша разбитая техника, отыскали канаву, перпендикулярную шоссе в сторону запада и, пригибаясь, поспешили за комбатом. Немцы продолжали стрелять. Мы отошли на пару километров, остановились и поджидали остальных. Машин уже у нас никаких не было, пушек тоже, все лошади убиты. Всё было разбито в бою. Остался только личный состав. У меня из семи человек осталось четыре и две рации 6ПК и одна РУ (ротная  ультракоротковолновая). Роты были основательно потрёпаны. Батальон потерял из личного состава больше половины. Нам пришлось обходить прорвавшегося противника далеко стороной. Комбат вызвал к себе командиров рот и приказал:» Что бы ни случилось в пути – не стрелять, действовать штыком».
Пройдя около пяти-шести километров, увидели хутор, хотя было уже темновато. Проходили тихо на некотором расстоянии от хутора, надеясь, что нас никто не заметит. Но вдруг услышали выстрел – один, второй, третий –винтовочный. Стреляли в нас, но это были не немцы. Мы это поняли. Не обращая внимания на выстрелы, мы сравнительно быстро миновали хутор. Потерь у нас не было. Но с другого хутора по нам ударила пушка небольшого калибра, думаю – противотанковая. Но к счастью эти снаряды перелетели нас. Да, немного мы побыли на территории прибалтийских государств, а уж видно надоели. Так, пробираясь между хуторами, используя естественный ландшафт местности, мы обошли прорвавшихся немцев. Отступая, я узнал от разведчика, оставшегося в живых, что он видел утром рано на шоссе. Навстречу нам утром двигался отряд немецких велосипедистов, за которым следовали небольшие машины, типа наших «бобиков» , с прикреплёнными на них пушками малого калибра. Они-то и начали с нами бой. Затем вступили более солидные, подошедшие силы. « Да, -подумал я, - у них пушки легкие и на машинах, а у нас тяжелые и на лошадях». Мы шли и шли, хотелось есть, но было не до этого. Ночью мы вышли на шоссе, по которому ехали той ночью и, пройдя километра три, встретились со вторым нашим батальоном. Он расположился по обе стороны от шоссе и был готов к бою. Немцев не было слышно. Видимо ночью они не будут наступать. Нас здесь встретили, накормили. Мы получили боеприпасы и заняли указанные позиции в линии обороны. Я радиста с РУ отослал к командиру взвода, а сам с двумя другими радистами остался при комбате1. Конечно, это решение было комбата, который прежде связался по телефону со штабом полка, а потом приказал: «Будешь при мне с рацией».
Мы отрыли для себя окопы и, как убитые, уснули. Немец ночью не наступал. В этой линии мы оборонялись более разумней и дольше. О наступлении не было приказа. Да и могли ли мы наступать при нашей технике и оружии, уступающим  вражескому. В нашей части не было ни одного автомата, а у них каждый солдат был с автоматом. Мы могли только сдерживать его натиск, наносить урон ему при обороне.
Наша разведка встретила колонны движущихся вражеских солдат, завязала быстрый и энергичный бой. Нанеся немцам немалый урон, незаметно скрылась. Немец начал двигаться не так нахально. А перед этим шли, как на прогулке в Германии, смеясь, гогоча с засученными рукавами на велосипедах. После первого боя мы стали более осторожными, изучали повадки врага. Если в первом эшелоне, на первых позициях держали немцев целый день, то во втором – уже несколько суток. Затем опять отошли, улучшив момент, когда противник стал нас обходить.  Наступление нецев сопровождали самолёты- разведчики («рама»- так называли эти самолёты с двумя фюзеляжами). С утра и до вечера он кружил над нашей территорией. Имеющимся оружием с  земли нам поразить его было невозможно, хоть мы и пробовали стрелять по самолету из винтовок. А самолётов у нас не было, куда они делись, кто его знает. Разглядит «рама» что-либо военное, будь то человек, машина, техника, сообщает своим,  а они поливают  огнём то место. Прямо беда нам от этого самолета-разведчика. Хоть бы один самолет появился, чтобы уничтожить или отпугнуть опостылевшую «раму» .
До войны писали в газетах, говорили по радио, да и наши политруки заверяли, что если начнётся война, то враг будет разбит на территории противника. Что у нас достаточно много самолетов, чтобы бороться с врагом. А вот в реальных боевых действиях получилось всё по-другому. Нам было очень обидно, что враг безнаказанно  кружит по нашему воздушному пространству, а мы  бессильны перед ним.  Нам уже стало понятно, что немцы наступают и нахально прорываются там, где слабо обороняются. А если достаточно жестко оказывать ему сопротивление, то они не лезут на рожон, а обходят препятствие. Наступают клинообразно, обходя, окружая группировку войск, продвигаются дальше, а другие войска уничтожают окруженных.
В третьем эшелоне мы держали немцев ещё дольше, но всё же были вынуждены отступать. Помощи нам не было, а каковы были причины, мы не знали. Сдерживая немцев, мы успевали раненых отправлять в тыл, а убитых хоронить. Хоронили без салюта. Сняв каски и пригнув головы, бросали щепотку земли и закапывали. Так с тяжелыми кровопролитными боями мы отступали по территории Латвии к тому месту, откуда выехали на задание, к  Советско-Латвийской границе.
Наш полк требовал доукомлектования живой силой и вооружением, но нашу часть почему-то  не  отводили в тыл, а лишь снабжали боеприпасами. Потери увеличивались. Так мы отступили  до Советской границы. Штаб нашего полка послал уполномоченных на железнодорожную станцию Себеж за получением присланного подкрепления. От роты связи в этой группе был я.

 



Когда наша группа прибыла на железнодорожную станцию, а это вышло ранним утром, мы увидели полный эшелон вагонов с невооруженными  гражданскими. Мужчины представляли разношерстную компанию. Кто-то из наших сказал:  «Приписники». Это значит, мобилизованные старших возрастов. Но почему не в форме и почему без оружия? Никто на это ответить не мог. Их построили, а мы ходили выкрикивали: кто пулемётчики- сюда. А я кричал: кто телефонисты и радисты – ко мне. Я уже отобрал двенадцать человек. Как тут появилась над нами немецкая «рама». Мы торопились.  «Скорей, скорей отбирайте», - кричал кто-то из начальства. Но тут появились немецкие бомбардировщики и начали бомбить станцию. Приехавшие рассыпались кто-куда, в разные стороны. А кругом лес, есть где спрятаться. Некоторые, пораженные ужасом бомбардировки бежали в лес всё дальше и дальше. Когда бомбежка прекратилась, то приехавших нигде  не было. Мы  стали ходить по лесу и кричать о сборе. Много людей не вернулось. Нам ждать дольше не было возможности. Поэтому мы уехали с тем количеством, что насобирали. Я привез всего пять человек. Обмундирование и оружие вручали прибывшим тогда, когда кого-то убьют из наших кадровых. В период  затишья наши красноармейцы расспрашивали  прибывших о жизни в тылу. Задавали массу вопросов, на которые шли печальные ответы. Тяжело стране, тяжело народу, война – это всеобщее бедствие. Мы узнали, что на заводах мужчин очень мало, в основном работают женщины, работают круглые сутки. С западных областей заводы эвакуируют на восток, гонят туда и колхозный скот. Немцы форсируют наступление на восток, уже заняли много городов и населенных пунктов.
Как-то с передовой в штаб полка красноармейцы привезли троих наших военных: старшего лейтенанта и двоих рядовых. Они ночью незаметно проползли через немецкую передовую и попали в наши траншеи. Я в то время был в штабе полка при радиостанции и слышал, что они рассказывали. Старший лейтенант-лётчик, служил в авиачасти в городе Каунасе (Литва).Он  рассказал: « В субботу 21 июня 1941г. нам разрешили быть свободными на весь воскресный день. Я уехал к семье в город. Днём намечался футбольный матч между городской сборной и немецкими физкультурниками, которые прибыли в Каунас из Германии за пару дней  до начала войны. Я уже был на стадионе. Семья – жена и сын – дома. Шла игра. Вдруг услышали гул самолётов, которые с запада приближались к городу. Я увидел их, но не знал, чьи они и куда они направляются. Когда самолёты стали на город сбрасывать бомбы, на стадионе послышалась стрельба. Игра прекратилась. Возникла паника. А  «безобидные» немецкие физкультурники оказались переодетыми солдатами, у которых при себе было оружие. Они извлекли автоматы  и  стали поливать  из них направо и налево. Стадион гудел: крики, вопли, давка и смерть. В городе слышались взрывы, начались пожары. Я  был шокирован. Наконец, до меня дошло, что надо немедленно по случаю ЧП быть в своей части. Я бежал со стадиона вместе с народом, затем повернул в часть. Я волновался за свою семью, но долг взял верх над моими чувствами. По пути присоединились ко мне другие военные, также бежавшие в часть. Когда подбежал к аэродрому, то увидел пожар, горели наши самолёты. Аэродром был  вспахан бомбами, масса воронок. Уцелевшие товарищи, которые были на аэродроме,  сказали, что с немецких самолётов скидывали мелкие зажигательные бомбы, поэтому все наши самолёты вышли из строя: некоторые горели, другие лежали разбитые. Нам не на чем было подниматься в воздух». «Вот почему мы не видели в воздухе своих самолётов, а немецкие воздушные разведчики безнаказанно плавали у нас над головами», - подумал я.
Приблизительно через месяц от начала войны из нашего взвода исчезло четверо красноармейцев, среди них были и сержанты. Я каждый день давал сведения комвзводу, а он передавал в штаб. Среди убитых их не было, среди раненых – тоже. Так и написали – пропали без вести. Когда начальник штаба спросил: «А кто они по национальности?», то оказалось, что все четверо были евреи. Может начальник штаба что-то и имел в уме, но мы с комвзвода об этом не догадывались. Мы отступали с боями медленно и оставить на позиции раненых никак не могли. А куда они исчезли, не могли представить. Радисты Иван Шарапа и Иван Вориченко теперь всё время находились со станцией при штабе полка, они попеременно вели связь со штабом дивизии. Я же выполнял разные задания командира взвода и начальника штаба полка. В нашем радиовзводе были и другие радисты, о которых я ничего не писал. Хочется сказать о двух радистах, которые были родом из немецкого Поволжья. Это Бриль –небольшого роста, с девичьим лицом и быстрой речью; и ещё один(фамилию не помню) – высокого роста, солидного телосложения. Этот второй  был хорошим разведчиком. Он подползал с товарищами близко к передней линии немцев и подслушивал, о чём они говорили. Несколько раз был за линией фронта и всегда возвращался с удачей. Был ещё один радист из Курска. Он имел чудесный голос, до войны прекрасно пел. Мы его назвали «курским соловьём». Все радисты были распределены по батальонам нашего полка, они имели при себе рации 6ПК и поддерживали связь со штабом полка. Рации РУ сняли с вооружения, на войне они не смогли хорошо показать себя. Во время нахождения подразделений на одном месте в течение нескольких суток работала в основном телефонная связь. При смене позиций или передвижении подразделений пользовались радиосвязью. На войне без радиосвязи было невозможно.
Шёл июль месяц. Мы продолжали отступать, и уже находились где-то между городами Пустошкой и Опочкой Калининской области.
 

 Я находился в штабе полка при радистах. Ко мне подошёл комвзвода и сказал: «Козлов, тебя вызывает начальник штаба., иди сейчас». Я явился и доложил. Начальник штаба вручил мне пакет и велел срочно отвезти в штаб корпуса. Он показал мне на карте, где приблизительно находился штаб. «В случае чего, сам сориентируешься», -  сказал он. О спецмашинах и думать нечего, необходимо было добираться попутным транспортом. Из своей части с фронта я ехал с попутными машинами, подвозившими боеприпасы. В одном населенном пункте слез, так как машины шли не в ту сторону, куда надо мне. Местных жителей в селе не было. Около сельского магазина стояли две грузовые машины, в которые грузили то , что выносили из магазина. Я узнал, что машины будут идти в нужном мне направлении. Я кое-как упросил начальника взять меня с собой, т.к. места почти не было . «Ну, ладно. Лезь вон там на бочки»,- сказал он. Я залез в кузов полуторки, стал на бочку и держался за верёвку, вобщем был в неустойчивом положении. На бочках были какие-то коробки, не известно с чем, но поверх них протянули несколько раз верёвки. Кроме меня, на  эту машину взобрались двое гражданских и красноармеец, но они разместились ближе к кабине. Поехали. Было жарко. Гражданские сосали комковой сахар и дали мне. Проехали несколько километров, всё было спокойно. Гражданские внимательно смотрели вверх, наблюдая за небом. И вот на одном из ухабов машину так подкинуло, что я еле удержался, но крышки бочки, на которой я  стоял, провалилась и, я одной ногой погрузился в полужидкое коровье масло. Второй ногой попал между бочки. Масло проникло в штаны, в сапог – оно на жаре стало полужидким. Я ничего не мог сделать, только стоял и держался. Подъехали к одному из поворотов, остановились.  Я слез, поблагодарил начальника и сел на обочину, а он , увидев меня измазанного, захохотал. Смеялись и другие. Машины двинулись дальше, я же залез в кусты, снял сапоги и штаны и портянками начал обтираться. Кое-как привёл себя в порядок, хорошо, что пакет был в сохранности и не запачкан. Прошёл некоторое расстояние и, при въезде в лес, узнал у постового, где находится штаб корпуса Явился в штаб, передал пакет. Мне велели ждать во дворе. Я попросил разрешения сходить к какому-нибудь водоему, чтобы привести себя в порядок. « Ладно, иди. Найдём». Недалеко протекала речушка, я пошел к ней, почистился, даже искупался. На обратном пути увидел в лесочке замаскированную автомашину с радиостанцией такой же, какая была у нас. Я решил подойти и познакомиться с радистами, время у меня ещё было. Поднялся по ступенькам, открыл дверь и вижу: сидит перед рацией радист, но ключом не работает. Я сказал: «Привет, коллега!» Он обернулся, и я сразу узнал его. Это был наш, пропавший без вести радист-еврей. Он так испугался, что в начале стал заикаться. Потом кое-как пролепетал: «товарищ помкомвзвода, меня подобрали больного и увезли в санбат. Вы меня простите, что я вам не сообщил о себе». «Хватит », - отрезал я. Он, конечно, подлежал наказанию за дезертирство с поля боя. Я быстро взвесил всё: если я сообщу начальству – его расстреляют. А нам сейчас на фронте люди нужны, а тем более специалисты. Я вообще к людям, к своим бойцам относился без всякой жестокости и людям на слова верил. «Ладно, живи,- сказал я. - Я тебе поверю, но учти, впредь так не поступай. Я повернулся и ушёл, а он в догонку что-то ещё  слезливо плёл. Да, я в то время был глупый, меня воспитали верить каждому, и я не мог иначе. Но я не знал, что на свете существуют такие лживые люди, как евреи. Я узнал их только после войны, попав в их логово. Я шёл к штабу, а там меня уже разыскивали. Получив пакет для нашего штаба, я ушёл на дорогу «голосовать». Вечером  был уже в своём  штабе. Ночью нам пришлось менять расположение, опять немного сдвинулись на восток. Всю ночь на северо-востоке было большое зарево – горел город Новоржев.
Как-то днём я сидел на кочке недалеко от штаба и что-то писал. Ко мне подошёл наш новый политрук Тулинцев. Он в гражданское время был директором школы в Саратовской области. Он знал, что я также был из этой области. Меня он всегда называл ( когда были наедине) по имени и отчеству. «Слушай Сергей Степанович, что же ты не пишешь заявление в партию, пора ведь?» «Да, что вы (имя отчество я забыл), я считаю, что мне ещё рано, не дорос я ещё до этого, вот повоюю… тогда». «Что вы, что вы. Я вполне уверен, что вы достойны. Вы один из самых дисциплинированных в радио взводе. Вы всегда точный в исполнении приказов. У вас имеется тридцать три поощрения. Я дам вам рекомендацию, а другую даст комбат. Давай пиши». «Нет, - ответил я,- я ещё повоюю». А сам подумал, что вступать в партию мне нельзя, так как по родителям я не кристально чистый (родители были репрессированы). Он не стал настаивать дальше, разошлись друзьями. Он был умный человек. Я с ним познакомился ещё на допризывной подготовке при Татищевском райвоенкомате. И с того времени мы всё время служили вместе.
С начала войны и до сего дня никто из нас не получал писем, а писать нам не было возможности. Забывали даже думать о доме и о родных. С раннего утра и до ночи в голове одна мысль:  до этого часа дожил, и уже хорошо. А вот через час, не говоря уже о завтра – кто его знает. Может вот сейчас стукнет, и конец. Каждый, кто был на передовой скажет то же. Думали  только о настоящем времени. Мы огрубели, обросли, не всегда можно было побриться. Были грязны, никаких бань не было, да и о них некогда было и думать. Лишь изредка, когда было затишье, то мылись в каком-нибудь попавшемся поблизости водоёме. Я на одном месте редко находился. Меня часто использовали, как офицера связи. То направляли в батальон, то командировали с разными поручениями. На рации работать ключом приходилось редко.
Живой силой наш батальон пополнялся совершенно мало. Хорошо ещё, что боеприпасы доставляли, было хоть чем отбиваться. Но силы были неравные, и нам приходилось постепенно откатываться на восток. Из второго батальона приняли радиограмму: «Радист убит, радиостанция разбита».  Командир взвода приказал мне : «Козлов, бери одного радиста с радиостанцией и быстрей следуй во второй батальон». «Есть, во второй батальон.»-отчеканил я. Приказал радисту Ивану Шарапе взять новую радиостанцию РБ, их недавно получили, и мы быстро двинулись на передовую. От штаба полка шли по лесу около километра. Лес простреливался, и нам приходилось опускаться на землю  и переползать прогалины. Лес был разный: и большие деревья, кусты и большие поляны. Наконец добрались. Время было утреннее, было прохладно. Фронт гудел, то и дело проносились со свистом снаряды, рвались мины. Взрывы происходили беспрерывно по всей передовой. Немцы яростно наседали, стремились сорвать наше сопротивление. Но мы давали отпор. Теперь наши воины научились совершенно по-другому относиться к немецкому наступлению: вгрызались глубоко в землю и метко поражали немецкую цепь. Поэтому немцам становилось всё труднее прорывать передовую. Кроме того мы строго следили, чтобы фашисты не обошли нас.
И вот мы в штабе второго батальона. Убитого радиста уже предали земле. Разбитая рация лежала в стороне от костра, вокруг которого грелись трое военных: командир второго батальона, замполит и адъютант комбата. Костёр располагался в низине, в гуще леса. Метров десять-пятнадцать начиналось открытое место вплоть  до передовых расположений наших рот. До них метров двести- триста. Каждый красноармеец  имел глубокий окоп, где мог спастись от взрывов снарядов, но и в любое время незаметно из-за бруствера поразить противника. Я доложил комбату о прибытии. Он сказал: «Давай быстро развертывай рацию, мне нужна срочная связь». Я хотел подальше отойти от них (от штаба), так нас учили, да и война вносила свои коррективы, а командир крикнул: «Ты куда? Давай тут! Да быстрей!»  Я лёг между кочками в полутора метрах от них, за мной рядом лёг Шарапа и начал развёртывать радиостанцию. Получил бумажку от комбата, стал кодировать. Тем временем Иван связался со штабом полка и получил согласие в приёме радиограммы. Всё шло нормально. Радиограмма была передана. Я доложил. «Хорошо,- ответил комбат,- вот ещё передай». Я сказал комбату, что вторую радиограмму буду передавать с другого места: «Шо? Да  как ты смеешь! Передавай тут и сейчас же. Е… твою… мать!- выругался он». Но я всё же сказал: «Товарищ капитан, немецкий пеленгатор нас может засечь – это дело опасное, я уже имею в этом некоторый опыт». В ответ: « Хватит, нечего паниковать, передавай!» Пришлось подчиниться: за неподчинение –расстрел на месте. Иван начал передавать вторую радиограмму. Ещё и половину не передал, как комбат опять крикнул: «Вот, возьми ещё, да побыстрей!» Я начал кодировать третью радиограмму и услышал выстрел немецкой дальнобойной пушки. Приостановив кодирование, стал слушать приближающийся свист снаряда. Он перелетел нас и упал, взорвавшись недалеко за нами. Опять выстрел, снаряд недолетел до леса, где находились мы и разорвался. Я подумал: «Нас запеленговали. Надо немедленно сменить место и нам и штабу». Но на войне самовольно ничего делать нельзя. А поэтому Иван продолжал передачу второй радиограммы, а я продолжил кодировать третью. Начальство мирно беседовало, греясь у огня. Вдруг услышали третий выстрел, он отличался от прифронтового шума. Снаряд приближался. Я инстинктивно почувствовал, что он летит прямо на нас, но пронесёт ли его. Когда высота звука полёта снаряда стала возрастать, я инстинктивно опустил голову к земле. И тут потерял сознание. Долго ли лежал, сказать не могу, да и никто этого не знал. Когда же пришёл в сознание, то первое, что почувствовал, это сильное давление на тело и необыкновенную тишину.  « Может фронт удалился, - подумал я, - но не может быть, чтобы прекратили стрелять». Сознание восстанавливалось, но голову я поднять не мог. Я не мог вспомнить, где я, куда шёл, что делал.  Еще полежал немного, периодически пытаясь поднять голову. Когда же, наконец, мне это удалось,  я увидел всё вокруг и вспомнил, где я. Я увидел лежащего Ивана и начал толкать его рукой. «Иван, ты живой?» – тряс его я. Он и я были под небольшим слоем земли. Иван задвигался. «Живой, живой!»- обрадовался я. Он также приподнял голову. Мы помаленьку выкарабкались из земли и увидели страшную картину: снаряд попал в костёр, теперь там была воронка, а начальства не было. Радиостанция наша была разбита. «Иван, ты ранен?»- спросил я. Он смотрел на меня с удивлением. Я догадался, что он не слышит. Когда я его спрашивал, то почувствовал, что голоса своего не слышу. Встал на ноги, они дрожали, ухватился за дерево, постоял и внимательно осмотрелся. Увидел, что  все трое наших начальников отброшены от воронки и разорваны. Нижняя часть тела у всех более менее цела, а верхняя разорвана, головы неизвестно где, кишки растянулись вокруг. Мы собрали кое-какие бумажки, очевидно из сумок, нашли документы, я нашёл один пистолет, засунул его за голяшку сапога. Пистолеты других не нашли. С Иваном стал переговариваться с помощью написания на бумажках. Из разорванных тел шёл пар, кругом кровь. А мы искали «смертники» и испачкались кровью. Наконец, до моего сознания дошло, что мы остались единственные в штабе второго батальона, штаб перестал существовать. Что же делать? Только сейчас до меня дошло, что это очень серьёзно. Нужно немедленно что-то делать. Я решил и отдал приказ  Ивану: «Забери разбитую радиостанцию, а также все эти документы и возвращайся быстро в наш штаб, там расскажи, что случилось, а я останусь здесь, пока не пришлют кого-нибудь». Иван ушёл. Я сижу и думаю:» что делать, если появятся посыльные из рот? А у меня ни связи, ни одного помощника». Так и есть. Я увидел, что кто-то ползёт с передовой. Как только дополз до леса, встал и, пригибаясь подошёл ко мне. Начал говорить, смотрит на меня, а потом кругом. Я ничего не слышал, а ему сказал: «Я ничего не слышу, напиши на бумаге, что тебе надо. Меня контузило, а начальство штаба вон», - я показал на разорванные тела. Он написал на бумаге, что он из третьей роты, что нужны патроны, мины, гранаты. Я понял, что он меня слышит и понимает. Поэтому ему сказал: «Передай командиру роты, что боеприпасы скоро будут, старайтесь держаться. Я сейчас временно за командира батальона. Иди!» Он козырнул и ушёл. А от опушки леса пополз – очевидно стреляли плотно, но для меня была мёртвая тишина. Вдруг в голову мне пришла мысль: « А что если Иван не дойдёт, если его убьют, что тогда мне делать?»  Но я гнал от себя эти мысли. Должен дойти, обязательно должен. Иначе надо было бы вызывать какого-нибудь командира роты и передавать ему командование. Вскоре приполз ещё посыльный из второй роты. Убило командира роты, команду принял замполит, просил также боеприпасы. Я сказал посыльному, что скоро будет новый штаб батальона, а пока чтобы старались удерживать позицию. Посыльной уполз. Я сижу на кочке и все записываю, что сообщили мне посыльные.  И думаю: «Вот в жизни  что случается: хочешь, не хочешь, а делайся комбатом самозванцем. А что, неужели я не смог бы командовать батальоном?  Но я ведь командую уже». Сижу, внимательно слежу за передовой и часто оборачиваюсь назад. И вот вижу – идут трое. Да это Шарапа, с ним наш радист и какой-то пожилой старший лейтенант. Я доложил ему все, что случилось. Но ему со мной говорить было трудно: он писал мне на бумаге. И вот нас четверо. Старший лейтенант стал что-то писать, а мы трое тем временем прикопали останки бывших начальников. Затем связались с нашим штабом. Оттуда получили приказ: мне и Шарапе явиться в штаб.
Вскоре мы с Шарапой прибыли в штаб полка к своему командиру взвода. Наш слух восстанавливался медленно. Через сутки я уже слышал шум боя. Через два дня стал слышать разговор, когда громко говорят. В голове какой-то свист, шум, не дающий слушать разговор. Но по бумажкам уже перестали писать. Командир взвода приказал ехать заряжать аккумуляторы. Я взял двух радистов, сели на выделенную полуторку и поехали от передовой на три-четыре километра. Ехали по пересеченной местности. На одной из полян заметили другую стоящую полуторку,  возле которой чем-то занимались красноармейцы. Мы остановились недалеко от них и начали свою работу. Поставив охрану, я лёг отдохнуть. Когда выезжали было  ещё темно, а теперь рассвело. Лёжа спокойно, смотрел на небо, и вдруг увидел, что в небе плавает аэростат. Я присмотрелся и понял, что аэростат привязан к полуторке, которую мы заметили на этой поляне. В корзине аэростата я заметил людей. Потом увидел, как один человек выпрыгнул из корзины и, падая, повис в воздухе на парашюте .За ним прыгнул второй. Продолжая следить за аэростатом,  я незаметно заснул. Мне следовало отдохнуть, чтобы быстрей восстановился слух.
Вдруг кто-то начал меня будить:
- Товарищ помкомвзвода, вставайте, там беда! – кто-то страшно орал.
Я вскочил побежал к той полуторке и увидел кровавый комок мяса с костями, лежащий около машины. Рядом стояло свыше десятка красноармейцев и их начальник – старшина. Мне рассказали все подробности. Здесь проводилось обучение прыжков с парашютом. На полуторке в кузове стояла лебёдка со стальным тросом, который удерживал аэростат. Аэростат с помощью лебёдки подтягивали к машине, в корзину садились несколько обучающихся и старшина. Трос травили (опускали) и аэростат поднимался вверх вместе с людьми. На высоте, приблизительно, восемьсот метров старшина командовал соскакивать из корзины. Всё шло хорошо, все прыгали и приземлялись нормально. Но вот один красноармеец испугался и при прыжке ухватился за снижающийся стальной трос. Парашют раскрылся и обмотался вокруг троса, и парашютист летел параллельно тросу прямо на машину. В результате он разбился вдребезги.
- Что ж, сам виноват, - сказал старшина.- Бог ему судья.
Похоронили недалеко от машины. Учёбу продолжили. Мы сидели возле своей машины и рассуждали о случившемся.
- Трус он, вот и погиб. Хоть бы одного фашиста убил, а то погиб ни за что. Дурак.- произнёс мой молодой радист.
В моей голове продолжался шум и свист. Я опять прилёг и задремал. Чувствую, что меня опять будят:
- Товарищ помкомвзода, какой-то старик идёт к нам. Я поднялся и увидел старика с палкой, приближающегося к нам.
- Откуда он взялся, - подумал я, - ведь все жители из прифронтовой полосы давно удалились в тыл. Тут что-то не то.
Он подошёл к нам, поздоровался и сказал:
- Я видел вон в тех кустах человека в шляпе, может это шпион? Идите, проверьте.
- Старик мыслит правильно,- подумал я.
До войны у нас в сёлах шляп не носили, да и в прифронтовой полосе были одни военные. Действительно было подозрительно.
- Ладно, дедушка. Ты иди, а мы проверим. Спасибо тебе.
Я взял с собой одного радиста и пошёл к автомашине старшины, объяснил ему ситуацию, и он дал мне еще двоих подчиненных. Мы пошли в сторону, а не к кустам, на которые указал дед. Когда вошли в перелесок, я тихо сказал бойцам:
-Брать будем живым, стреляйте мимо него, а сейчас за мной.
Шли медленно, всматриваясь в каждый куст. Вдруг я заметил, что у одного куста ветки зашатались. Я опустился на землю, остальные последовали за мной. Затем я послал двоих слева в обход куста, одного справа, сказав им:
- Слушать мою команду!
Сам пошёл прямо на незнакомца. Когда незнакомец заметил меня, то быстро повернулся и выхватил оружие. Я упал на землю, крикнув:
- Окружить его!
Незнакомец стал стрелять, сначала в моё направление, потом в другое, определив на слух приближающихся. Мы стали стрелять в тот куст поверх его головы. Он стрелял долго, очевидно у него был немалый запас патронов. Я крикнул неизвестному:
-Прекрати стрелять и сдавайся, иначе пристрелим тебя, как собаку.
Он продолжал стрелять. Я подумал, что он, наверное, не понимает русский язык. Я крикнул по- немецки:
-Nicht schiesen, sonst kaput macheu!(Не стреляй, иначе убьём).
Он прекратил стрелять.
- Вперёд, ребята, бери его! –крикнул я и, вскочив, побежал к кусту. Очевидно он понял, что сопротивление напрасно. Он встал и поднял руки. Ребята заломили ему  руки за спину и выволокли из куста. Я начал его обыскивать. Изъял пистолет. Из правого кармана вытащил миниатюрный радиопередатчик, величиной с портсигар, а в левом кармане была батарея электрических элементов. От радиопередатчика провод шёл к очкам, они были позолочены и выполняли роль радиоантенны. Около радиопередатчика пристроен миниатюрный ключ Морзе, это позволяло ему в движении передавать радиограммы. Шпион сидел недалеко от нашей связанный до тех пор, пока мы заряжали аккумуляторы. Я хотел расспросить его о многом, но он  не отвечал, будто набрал в рот воду.
Находкой я был очень удивлён и обрадован. Я не видел и вообще не знал, что в мире есть такие маленькие радиопередатчики. Он один мог нести всю свою технику и  одновременно передавать. А у нас две тяжёлые упаковки несут двое. Разница впечатляющая. Я решил  показать немецкую технику своим радистам. Но когда сдавал шпиона в штаб полка, то начальник штаба велел сдать всё, что мы у него изъяли.
- Это необходимо для следствия, как вещественное доказательство,- заявил он.
 Шпиона отправили в штаб дивизии. В штабе находился мой командир взвода. Он подозвал меня и сказал:
- Немедленно езжай в соседний полк,- он указал квадрат местности на карте, - там договоришься с их командиром радиовзвода и начальником штаба полка о радиообмене. Он дал мне документ, подтверждающий мою личность.
- Не забудь о запасной волне. А поедешь вон в той полуторке, она следует туда. Я немного подкрепился, взял документы, оружие и пошёл к машине. Она уже была заведена, и тихо работал мотор.
- Ну, братишка, поехали, - сказал я шоферу. – Ты в курсе, что я буду с тобой ехать.
- Да, только я  сейчас забегу к начальнику боепитания.
Мы выехали. Проехав примерно километр, когда начался интенсивный обстрел территории, по которой мы ехали.
- Наверное, нас заметили,- решил я. Ведь передовая тянется не по прямой линии и, возможно,  мы едем близко от неё.
Шофер увеличил скорость, мы мчались во весь дух. Вдруг раздался треск стекла, которое посыпалось на нас. В лобовом стекле образовалась дыра величиной с яблоко. Оглянувшись назад, я увидел другую дыру в стекле за спиной. Неимоверно, осколок пролетел между нами, не причинив нам вреда. Мы остались живы. Мы сразу же свернули с дороги и, петляя  двигались между кустами.
- Мы счастливчики с тобой, - задумчиво произнёс шофер. – Если бы немного влево или вправо, то одного из нас уже бы не было.
Доехали благополучно. Я задание выполнил, и мы быстро возвратились обратно. Но наш штаб полка опять немного сдвинулся на восток, точнее на северо-восток. Радиосвязь в этот период была основной связью. А телефонная связь играла менее важную роль. Я видел, как телефонисты мучились со своей работой. Не успеют наладить связь, как уже надо было сниматься с места. Кроме того, часто провода перебивались осколками мин и снарядов, и телефонистам необходимо было бежать, искать повреждение и исправлять. При таких вылазках часто они назад не возвращались. Командир взвода послал меня с четырьмя радистами и ещё пятью красноармейцами в новый квадрат местности с рациями и инструментарием. Там мы должны были выкопать блиндаж и подготовить и наладить радиосвязь со штабом полка. Он передал новый код, сообщил о запасных волнах. Сказал, чтобы поддерживали с ним связь и приказал  идти.
Фронт шумел  и гудел. Мы прошли около километра, увидели шоссе, а на обочине генерала со свитой. В кустах маскировались машины. Место здесь возвышенное и по обе стороны шоссе кусты чуть выше роста человека. Когда мы вышли на шоссе, генерал громко спросил:
- Кто такие? Куда следуете?
 Я доложил и подал свой документ.  С нами на двуколке ехал солдат, он вёз шансовый инструмент.
- Радиостанции положите в двуколку ( тачанка на двух колёсах), а самим вот здесь построиться! – приказал генерал.
-Товарищ генерал- майор, у меня приказ, подразделение ждёт связь.
- Выполняйте, старший сержант! Что не видите – фронт прорван! – он показал рукой вниз по шоссе. От нашего места шоссе шло вниз.
Пока мы ставили радиостанции и строились, около генерала уже стояло около трёх десятков солдат   и офицеров. Когда мы подощли, генерал закричал громким голосом:
- Сюда!
А смотрел он не на нас, а куда-то в сторону. Я заметил, что среди кустов метрах в пятидесяти от нас со стороны передовой шли, пригибаясь, красноармейцы.
- Сюда, в строй, быстро!
Когда те подошли, мы уже стояли в строю.
- Товарищи красноармейцы, стыдно пятиться назад. Не так немец страшен, как кажется некоторым. Нужно прорвавшегося врага остановить. Вы бывалые воины, берите бутылки с зажигательной смесью, гранаты, патроны и врежьте по зубам этому гаду! – произнёс генерал.
Тут подошла подвода с боеприпасами. Мы набирали у кого чего не достаёт. Я взял две бутылки, две гранаты (лимонки) и немного патронов.
Нашу группу в количестве  не меньше пятидесяти человек повёл капитан, назначенный генералом. Мы двинулись по шоссе вниз. От нас было неплохо видно две или три деревни слева от уходящего вниз шоссе, а справа на обочине дороги стояла зенитка и стреляла прямой наводкой по прорвавшимся вражеским танкам. Мы шли широким шагом, очень торопились, потом капитан скомандовал:
- Бегом!
Мы понеслись, кто как мог. Добежали до развилки дорог: шоссе шло прямо и чуть вправо, а просёлочная дорога отходила влево к деревням. Мы уже были от генерала наверное километрах в трёх, когда капитан остановил нас. По пути к нам примкнул молоденький лейтенант с двумя красноармейцами. Капитан назначил того лейтенанта старшим над всей нашей группой. Я до сих пор помню, что у него лицо было почему-то очень красным. Капитан приказал:
- Там за деревнями есть небольшой овраг, где вы должны занять плацдарм. Окопаетесь и немца не пропускать. Я же буду собирать блуждающих и присылать к вам.
Мы пошли, а он залез в глубокий окоп и стал наблюдать за нами в бинокль. Где-то сзади раздался сильный взрыв, за ним ещё несколько. Мы обернулись и увидели: в пол километре от зенитки стоял одинокий хлев, но теперь его не стало, а на его месте раздавались взрывы и вился вверх столб дыма. Очевидно, там был склад боеприпасов, в который попал вражеский снаряд. Взрыв поистине был очень сильным, так как мы были далеко, а земля задрожала. Мы продолжали двигаться вперёд. Прошли одну деревню, потом другую, и за ней на противоположной стороне канавы заняли оборону, рассыпавшись жиденькой цепочкой по длине. Не успели  даже окопаться, как начался интенсивный обстрел нашей группы. Впереди перед нами поле с неубранной рожью. Оттуда летели на нас мины и снаряды. Стреляли танки и пулемёты. Мы лежали и постреливали в невидимую цель, прямо в рожь. Где-то в ней находился враг. Вдруг мои товарищи и соседи справа и слева от меня  быстро покатились в разные стороны подальше от меня и что-то кричали мне. Я ничего не слышал, что они кричали и почему. Но когда глянул назад, то у меня по шкуре пошёл мороз и волосы встали дыбом. Около моих ног сантиметров 40-50 от сапог  торчала небольшая мина, воткнувшись в мягкую землю. Я не мог мгновенно отлететь в сторону со своего места, только и сообразил : «Всё» и закрыл глаза. И жду: вот, вот, но она не взрывается. Я раскрыл глаза, а она всё торчит. Тогда я, откуда только взялись силы, покатился вниз. Взрыва не слышу. Откатился метров на десять, лежу в ямке и наблюдаю за ней. А она всё торчит и не взрывается. Сердце бешено стучало.
- Господи, неужели опять пронесло, неужели я опять спасся от смерти. Ну и ну. Значит, мама была права, когда говорила мне, что эта иконка тебя спасёт от всех опасностей.
Я переполз к ребятам, которые наблюдали за мной.
- Счастливчик ты, старший сержант, жить долго будешь,- сказал кто-то из бойцов.
Но тут было не до сантиментов. Уже слышен лязг гусениц, гортанные крики немцев, беспрерывная стрельба из автоматов. Вдруг показался первый танк, ползёт и стреляет из пушки и пулемёта.
- Бей по танку, бросай бутылки! – кричал старшина.
И вот полетели несколько бутылок сразу, в том числе и моя. Танк остановился, задымил, но продолжил стрелять. Двигаться вперёд он не мог, так как одна гусеница слетела. Ребята подбили ещё один танк, который шёл слева. Прямо на нас выдвинулся ещё один танк, мы и его  подожгли. У меня уже бутылок не было и гранат тоже. Справа прорвалось ещё несколько танков, и нам пришлось пятиться до деревни. Когда переползали, ранило двух наших радистов: Бриля (из немцев с Поволжья) и «Курского соловья». Я сказал радистам, что делать. Вариченко повёл Бриля, а я и Шарапа повели тяжело раненого «соловья».  Мы миновали первую деревню, когда подходили к другой, «соловей» уже еле перебирал ногами, низко опустив голову. Вдруг Иван Шарапа вскрикнул:
-Ой!
- Что такое, Иван?
Он опустил раненого и стал расстёгивать шинель. Когда отогнул полы, то я увидел, что по гимнастёрке текла кровь. Осколок пробил шинель, гимнастёрку, кожу с мясом, но кость перебить  видно уже не  хватило сил, и он остался торчать из груди. Иван ухватил его за горячий конец, вытащил и показал мне.
-Положи в карман,- сказал я.
Но он его выбросил. Осколок попал в грудь ниже горла. Перевязывать было некогда и нечем. Мы опять подхватили «соловья» и потащили дальше. Когда прошли третью деревню, то увидели капитана, который вылез из окопа и наблюдал за отступающей нашей группой. Мы прошли недалеко от него,  но он на нас даже не обратил внимания. Вдруг услышали, что из деревни с криком бежало десять или чуть больше человек, а за ними лейтенант, который пытался их остановить. Мы с Иваном остановились. Увидев капитана остановились и бежавшие. Капитан стал сильно кричать на всех, а потом и на лейтенанта:
-Ты, сволочь, твою мать…(мат непереводимый) отступаешь! Ты изменник! – выхватил наган и застрелил его, а остальных погнал обратно. Мы с Иваном это всё видели. Я видел, как упал лейтенант, а группа под командованием старшины ушла обратно в деревню, а капитан опять полез в окоп.
Когда генерал отправлял нас, то предупредил, что в этом лесочке, показал место, будет стоять машина для раненых. Вот мы и направились туда. Когда подошли к ней, там в кузове сидело человек восемь раненых. Я спросил у шофера:
- Где санитар?
- Нет никакого санитара, - ответил тот.
- Ну, хоть чем-то перевязать есть у тебя?
- Откуда у меня.
- Хоть пакет то есть?
- Да нет ничего!
Пришлось «соловья» положить на землю. Сняли с него шинель. Помогал Иван Вариченко. Он уже вперёд нас привёл сюда Бриля. Когда сняли гимнастёрку, которая вся была в крови, то я увидел под левой мышкой рану величиной с ладонь. Шкуру, мясо и кости, как острым ножом срезало, а от дыхания плёнка от лёгких выпячивалась наружу. Сильно лилась кровь. Остановить её было нечем. Я спросил у всех раненых:
- У кого хоть что-нибудь есть, чтобы перевязать?
Все молчали. Тогда я разделся, снял с себя нижнюю рубашку и разорвал на неширокие полосы. Этим мы и перевязали друга. Затем втянули на машину. Я удалил сидячих раненых от кабинки и положил своего товарища на солому. Брилю велел сесть рядом и держать на коленях голову «соловья». Он был без сознания. Мы простились. Брилю приказал лично проследить за нашим другом, чтобы передать его в руки врача. Бриль был ранен в руку. Ещё раз пожелав выздоровления всем сидящим  на машине,  я и двое моих бойцов пошли от машины прочь. Просто удивительно, но с начала войны и до этого момента судьба не разлучала нас троих друзей: Ивана  Шарапу, Ивана Вориченко (они оба были из Чернигова) и меня – сибиряка из Тюмени. Отходя от машины, я сказал Шарапе:
- У тебя тоже ранение, езжай.
- Ты что, смеяться будут. Никуда я не поеду, заживёт.
Вот такой был у меня друг.
Из леса нам наперерез выезжали какие-то машины. Мы остановились, пропуская их. Вдруг слышу:
- Козлов, Козлов, иди сюда.
Я увидел остановившуюся машину, из открытой двери кабины  которой офицер кричал и махал мне. Я узнал его. Это был старший лейтенант Цветков из батальона связи нашей дивизии. Мне приходилось много раз встречаться с ним по службе. Мы трое подошли к нему, он подал руку и сказал:
-Немцы прорвали передовую, их  танки вот- вот будут здесь, садись скорей!
Я долго не раздумывал:
- Ребята, садитесь!
Мы влезли на машину и поехали. Я знал: куда бы мы ни приехали, я своих всегда найду.  В свой взвод возвратились лишь на другой день. Наш полк и дивизия отступали.  С большими трудностями, но всё же я нашёл ниши радиостанции, они находились в другом полку нашей дивизии.
Находясь в батальоне связи, я был свидетелем такого случая. Ночью батальон расположился в лесу километра два-три от передовой. Тут стояли какие-то другие военные части с пушками, миномётами, было немало лошадей. Мы покушали у связистов и отдыхали, вспоминая пережитый день. Вдруг услышал сильную ругань и матерщину. Мы заинтересовались и подошли поближе. Было уже темновато, но мы всё же разглядели, что офицер ругал какого-то красноармейца.
- Ты, твою ….мать, проспал! Сопляк … Заруби себе на носу, чтобы к двенадцати часам ночи нашёл своё колесо. Не найдёшь, расстреляю, как бешеную собаку.
Это  был капитан – командир дивизиона артиллеристов, он ругал командира орудия за потерянное колесо от пушки. Тот объяснял капитану, что когда въехали в лес и остановились, то колесо было, а потом вдруг пропало.
Нас это событие очень заинтересовало: только что было колесо у пушки и вдруг его не стало.
- Вы тут посидите,-  сказал я своим, -  а я посмотрю, что у них дальше будет.
Когда я тихонько приблизился, то услышал, как командир орудия говорил со своими красноармейцами:
-  Пи…ц  мне будет, если не будет колеса. Кто пойдёт со мной?
Кто-то подошёл к нему, и они двое пошли между пушками, лошадьми туда, где стояли другие подразделения артиллеристов. Когда они увидели точно такие же орудия, остановились. Командир орудия что-то сказал сопровождающему, а сам пошёл к часовому. Красноармейцы спали, но часовой ходил.
- Стой, кто идёт! – крикнул часовой.
- Да, это я, сержант, тут где-то наши. У тебя случайно нет бумаги? У меня есть махорка и спички. Часовой кивнул:
- Есть.
Сержант сел недалеко от часового. Часовой подошёл, они закурили, познакомились. Выкурив цигарку, сержант встал (послышался крик кукушки), отсыпал махорки часовому и дал спички. Поблагодарив «земляка», пошёл дальше. А через час он докладывал командиру дивизиона:
- Ваш приказ выполнен. Колесо нашёл.
Наша дивизия отступала, пройдя населённый пункт Локня. Штаб полка стоял недалеко от реки Ловать, которая течёт на север и впадает в озеро Ильмень. В ясные дни немецкая «рама» не давала нам покоя. С утра до вечера торчит в небе, кружит над передовой. Периодически удаляется в тыл, а затем опять над нами. Как заметит машину, лошадь или человека, тут же вызывает бомбардировщики или штурмовики. Из-за этого у нас погибло много живой силы и машин. Наших же самолетов нет. Может, где то и есть, но не на нашем участке фронта. До того уж эта «рама» нам осточертела, что мы не выдерживали её присутствия и из винтовок стреляли по ней. А ей хоть бы что. Для себя же делали хуже. «Рама» чувствовала, что по её броне стучат пули и замечала  откуда идут вспышки и вызывала на это место  бомбардировщики. Наконец, начальство в целях сохранения личного состава и военной техники, запретило такие «фокусы».
Шёл август 1941 года, а мы всё с тяжелыми боями отступали на северо-восток по левой стороне реки Ловати. Одна мысль постоянно терзала сознание: –«Долго ли мы ещё будем отступать?» Этот же вопрос  мы задавали друг другу, командирам, политрукам, но никто нам не мог дать вразумительный ответ. Наш полк катастрофически уменьшался. Всё потери, потери, а пополнений нет. Хорошо, что ещё хоть боеприпасы подвозили. Ночи стали прохладнее, красноармейцы мёрзли. Костры расжигать нельзя, вот и грейся, как хочешь, в тонкой шинели. Кто курил, тот хоть руки грел от цигарки, а я и этим не мог воспользоваться. Засунешь руки в рукава, натянешь шинель на  уши, согнёшься в клубок и дремлешь. И вот, что удивительно, я почти не слышал кашля у товарищей. От простуды никто не болел. Мы уже привыкли к невзгодам. Мы просто радовались тому, что ещё один день прошёл, а мы живы. На завтрашний день никаких планов не строили, потому что не знали, доживём ли. Чаще не думали ни о чём, всё равно ничего не могли изменить, просто надеялись на авось. Авось доживём до завтра.
Уже отошли за город Холм, переправились на другую сторону реки Ловати и двигались параллельно ей. Выбрав подходящую позицию неплохо закрепились, вырыли для каждого окоп- отдельную ячейку. Продовольственный обоз передвигался с нами. С боепитанием стало хуже, говорили, что трудности с доставкой. Нового оружия не поступало. Немцы шпарят по нам плотным огнём из всех видов оружия. У них танки, авиация, а у нас авиации и танков нет, автоматов тоже нет, есть только старые пулемёты «максимы», винтовки старого образца и только у некоторых есть десятизарядки и ручные пулемёты. Ещё были пушки противотанковые и полковые гаубицы. Мы хорошо знали, что немцы уязвимы, их можно бить и мы могли бы им дать жару, если бы у нас было лучшее вооружение. Немцы из своих автоматов строчат по нам, словно  горох сыпется, а мы из винтовок: пух…пух, по одной пуле. Нам было стыдно и обидно. У них на машинах «бобика» были лёгкие пушки. Быстро подъедут, моментально развернутся и стреляют. У нас же пушки тянут лошади, которых распрягают, пушку руками разворачивают и только тогда стреляют. Таких сравнений можно было бы привести массу. Вот поэтому мы и отступали.
Вскоре немцы также переправились через реку Ловать и стали нас теснить. Но мы здорово вгрызлись в землю, не пятились ни шагу назад. Начались опять ожесточённые бои. Смерть вырывала из наших рядов все больше и больше дорогих наших товарищей, но мы продолжали упорно стоять и отбиваться.  Полевую сторону Ловати  отстаивали части нашей дивизии. Грохот, дым стоял целыми днями, лишь на ночь он немного замолкал и то не всегда.
Я с двумя радистами находился при штабе полка. Кончался август месяц. Становилось порой  даже днём прохладно, но холода почти не чувствовали, так как на одном месте не сидели.
Вскоре поступило донесение с левого берега реки, что немцы прорвали передовую и быстро движутся на север параллельно реке. Наше командование     забеспокоилось, так как немцы могут в каком-нибудь месте переправиться через реку и обрушиться на нас с тыла. Об этом сообщили в штаб дивизии, которые быстро отреагировали.
Этой ночью я спал сидя у маленького костра в глубокой яме. Сколько мне пришлось уснуть – не знаю, как вдруг кто-то тянет меня за рукав. Это был посыльной от начальника штаба полка.
- Товарищ старший сержант, вас вызывает начальник штаба, поторопитесь.
Я встал, потянулся, умылся немного из баклажки и побежал в штаб.
- Козлов, пойдёшь в разведку с капитаном (забыл его фамилию). Возьми радистов с радиостанцией и быстро сюда!
- Есть.- Козырнул я и побежал к командиру взвода. Сообщил ему.
- Я знаю. Бери двух Иванов, а с остальными я останусь тут.
Я поднял радистов, они взяли с собой радиостанцию РБ и мы незамедлительно явились в штаб полка. Там нас уже ждал капитан с тремя красноармейцами. Начальник штаба что-то говорил капитану, но я ничего не понял.
Было ещё темно, когда мы вышли из штаба. Отведя нас в сторону, капитан сделал  инструктаж по нашему заданию: Мы должны незаметно переправиться на западную сторону реки Ловати. Там уже немцы. Мы должны вести наблюдение за его передвижением и всё передавать в штаб. Мы не должны обнаружить себя, поэтому от нас требуется большая осторожность.
В темноте мы переправились через реку и, выбирая лесистую местность, начали медленно пробираться на запад от реки Ловати. Тут было тихо, стрельба была севернее нас. Вскоре стало светать, но мы уже подходили к концу лесного массива. При выходе из леса увидели шоссе, которое  проходило с юга на север. По карте мы определили, что шоссе идёт от г.Холм до города Старая Руса. Раздвинув густые кусты у самой дороги, влезли в середину. От нас до шоссе метров шесть- восемь. Капитан сказал:
- Развёртывай рацию и связывайся.
Шарапа быстро развернул радиостанцию и начал вызывать штаб. Все остальные красноармейцы заняли круговую оборону. На шоссе было тихо, никто никуда не проезжал. Шарапа  сообщил, что связался. Капитан велел передать:
- Находимся квадрат такой-то, оседлали шоссе.
Когда радиограмму передали, рацию выключили. Я сказал капитану о том, что нужно опасаться вражеских радиопеленгаторов. Он ответил:
- А ты передай, чтобы они там в штабе выключали передатчик и слушали нас.
- Хорошо.
Так и сделали. Слух мой сравнительно стал нормальным, у Шарапы рану затянуло, но ещё побаливала. По шоссе уже проехало три грузовые машины, потом мотоциклист, все двигались на север. Потом проехал целый обоз машин с солдатами и легковые с офицерами. Капитан  написал на бумажке текст и велел передать. Я быстро закодировал, Иван передал. Сидим тихо, наблюдаем. Когда немцы проезжали мимо нас, хотелось бросить гранату, но был строгий приказ: сидеть, смотреть, слушать и передавать. Движение вражеских войск продолжалось. Мы уже передали вторую радиограмму, потом третью. В обед подкрепились сухими продуктами, потом опять продолжили наблюдение. Капитан сказал мне:
- Я немного вздремну, а ты будь очень внимателен, фиксируй всё, в случае чего, буди.
- Слушаюсь,- ответил я.
Капитан лёг. Немного погодя я сказал ребятам, что если кто захочет по нужде, докладывать мне, самим никуда с места не трогаться. Время было уже далеко после обеда. Вдруг увидели: из села, которое виднелось севернее от нас, выехали на лошадях в нашем направлении немцы. Сколько их было точно, не знаю, но не меньше взвода. Мы передали ещё радиограмму и сидим наблюдаем. Вдруг прогремел выстрел от нас из куста. Капитан вскочил на коленки:
- Кто стрелял?!
Один красноармеец показал пальцем на другого – «Он».
Немцы на лошадях повернули назад в село. Капитан закричал:
- Вот пи…к, ты нас раскрыл, сукин сын!
Он ещё хотел что-то крикнуть, но увидев приближающуюся машину легковушку, он замолчал. Она двигалась со стороны Холма. Когда она уже вот, вот  должна быть против нас, капитан сказал мне:
- Гранату под передок! Быстро!
Я пролез к дороге и бросил гранату под передние колёса, под мотор. Капитан  выстрелил в шофёра, в машине на заднем сидении оставался немецкий офицер. Машину резко повело влево. Она сошла с дороги и накренилась. Офицер выскочил из неё, но капитан бросился на него и повалил. Затем отобрал оружие. Я захватил оружие шофера и документы. Быстро связали немцу руки шофёрским ремнем, забили в рот кляп и погнали немца в лес. Ребята со свернутой радиостанцией уже поджидали нас. Капитан нёс портфель немца и шёл впереди. За ним остальные, я сзади. Но перед тем, как войти в лес, мы миновали кусты, и я увидел, что со стороны того населённого пункта, куда возвратились немцы, едут грузовые машины с солдатами. Я предупредил капитана. Нам необходимо было торопиться.
- Шире шаг! – крикнул капитан. Начался обстрел леса. Мы уже отошли на километр от места наблюдения. Немцы стреляли наугад, очевидно с дороги. Стреляли минами. Они рвались над деревьями, поливая землю осколками. Мы свернули в сторону от рвущихся мин и остановились. Капитан сказал мне:
- Смотри за немцем.
 А сам подошёл к тому пожилому солдату, который сделал злополучный выстрел, выхватил из его рук винтовку и закричал, отходя от него в сторону:
- Из-за тебя, гадина, мы не выполнили задание. Снимай шинель, быстро.
Солдат заплакал, снял шинель и сказал:
- Немцы мою дочь опозорили…Ох, господи.
Я быстро подошёл к капитану, приказав Вориченко глазами следить за немцем, и тихо попросил:
- Прости его, капитан, - и вернулся назад к немцу.
В этот момент над нами разорвалась мина, капитан упал, я медленно опустился на землю, схватив рукой правое колено. Все стояли неподвижно, не зная, что произошло с нами. Немного погодя я встал, почувствовал, что в правой штанине мокро, ноге было больно, но я терпел. Подошёл к капитану, он был в крови. Кровь вытекала из штанов. Я крикнул:
- Вориченко к немцу, Шарапа ко мне, остальным следить по сторонам.
Мы с Иваном расстегнули штаны и увидели, что член вместе с яй…ми оторваны, кровь прямо клокотала, выливаясь. Мы кое-как перевязали двумя индивидуальными пакетами, положили его на шинель того солдата, в рукава просунули две винтовки. Обстрел усилился, наверное, немцы приближаются. Нужно было немедленно отходить. Я приказал троим красноармейцам нести капитана. Прошли немного, мне стало тяжелей передвигаться. Я всем велел обождать. Снял штанину с правой ноги и увидел, что осколок срезал кусочек мяса у коленки и улетел, прорвав штанину в двух местах. Я перевязал место ранения, надел с трудом штанину и сапог, и мы опять пошли. Немецкий офицер вёл себя тихо, да и не мог он кричать. Мы прошли ещё около километра, я велел остановиться. Положили капитана на землю. Дорогой он стонал, но сейчас замолк. Я опустился к нему, он был очень бледный. Пощупал пульс – не обнаружил биения. Взял руку, она была холодная. Стал слушать биение сердца – не слышно.
- Кажется, капитан умер.
Шарапа тоже пощупал руку, проверил пульс.
- Кажется, да.- Буркнул он.
Я расстегнул штаны капитана, приложил руку к его телу. И тут основательно понял: капитан не живой.
- Да, он умер. Надо похоронить. Но у нас не было лопатки. Я приказал штыками и руками выкопать небольшую яму. Здесь место низменное, много моха, и мы вскоре справились с похоронами. Я забрал сумку, документы, оружие капитана. Немного постояли над могилой, сняв каски, потом пошли. Обстрел леса продолжался. Я шёл впереди не по прямой, петляя. Ушли далеко параллельно реке. К вечеру вышли к берегу реки. Расположились в кустах и сидели до темноты. Нога напухала и сильно ныла. Сначала ребята переправили немца, не утонул гад. Потом помогли переправиться мне. Я обрадовался, что мы уже на своей территории, тут недалеко наша часть. На передовой шла перестрелка, но не такая интенсивная. Вскоре мы прибыли в свою часть. Я доложил в штабе о нашем приключении начальнику штаба, сдал немца и его портфель и всё, что принадлежало капитану. Начальник штаба велел мне идти в сан часть. Там мне ногу перевязали и хотели эвакуировать, но я отказался, только попросил день-два тут полежать.
- Нечего и думать. У нас нет мест. Не хочешь эвакуироваться, иди в своё подразделение!- строго выдал врач.
Я ушёл и там около своих ребят в траншее  лёг. Через пару дней уже ходил с палкой, прихрамывая. Через три-четыре дня стало легче.  Тут меня вызвали в штаб и велели составить список тех, кто был в разведке и указать, кто как действовал в тылу у немцев.
-А для чего это?- спросил я.
-- Вы представляетесь к награде за ценные  сведения, полученные из захваченных у немца документов.
На этом плацдарме мы держались сравнительно дольше, чем в других местах. Фашисты не могли нашу передовую разорвать. Местность была низменная, болотистая, да вдобавок лесистая, поэтому немцы не могли применить танки. Они применили авиацию. Однажды их самолёты стали на передовую скидывать маленькие бомбы, но их было много. Я видел, как падали бомбы и, как выбросило  высоко вверх из окопа нашего красноармейца. Но  немцы и этим ничего не смогли сделать против упорства наших войск. У нас уже было мало боеприпасов. Но напор немецких войск после бомбардировки ослаб, а к вечеру совсем прекратился.
На другой день на нашей передовой наступило затишье. И целый день наступления не было. И эта зловещая тишина нас больше беспокоила, чем шум боя.
- Тут что-то не то, - думал я. - От немцев нужно ожидать какую-то подлость.
Наш штаб выслал разведку на север вдоль реки и на восток. Когда первая разведка вернулась, она сообщила, что немцы переправились через Ловать севернее нас в километрах двадцати. Теперь нам дорога на север закрыта. 
-Что же предпримет наше начальство?
Днём «рама» всё время кружила над нами. Поступил приказ: не обнаруживать себя. Ночью сняли войска с передовой и тихо покинули насиженное место. Стали двигаться на северо-восток по разным просёлочным дорогам. Шли только ночью.
Был месяц сентябрь. Шли ночами, днём сидели, лежали , не подавая вида. Их «рама» нас потеряла. Пролетали самолёты-разведчики, но нас не обнаружили. Мы шли по калининским лесам и болотам. Я знал, что наше командование знает куда нас ведёт, и мы покорно шли. Но плохо было вот с чем: с нами не было продовольственного обоза и не было обоза с боеприпасами. И вот мы под вечер остановились около какого-то села. Оно всё в кустах, кругом лес. Я увидел, что здесь скопилось столько войска, и в деревне, и вокруг неё на большом расстоянии, что просто не пройти, не проехать. Здесь мы остановились на некоторое время. Животы наши втянулись. Уже двое суток не получали продуктов питания. Со своего места не разрешали отходить. Курение и разговоры были запрещены под страхом расстрела. Мы лежали в огороде, где ещё штыком можно было выкопать или картофель, или морковь. Кто находил, делился с другими, ели сырым. Мы узнали, что дальше нам идти нельзя: сплошной лес и болота, никаких дорог. Вскоре разведка донесла, что немцы нащупали приблизительное направление отхода наших войск, но почему-то ничего не предпринимали. Днём я убедился, что тут была не одна наша дивизия.
- Но почему мы не двигаемся? Чего ждём? Хотим, чтобы немцы обнаружили нас здесь?
 Я был не согласен с таким положением. Надо куда-то двигаться, не сидеть. Но что я мог сделать? Только надеяться и мечтать. С нами было очень много машин. Мне показалось, что начальство не хочет оставлять их здесь, ведь люди –то могли бы пройти по лесу, по болотам без них. И вот мы узнали, что делается просека через лес. Значит, командование хочет вывести всех и сохранить также и транспорт. Это хорошо, но придётся, наверное, долго ждать. Мы продолжали находиться на одном месте, занимая оборону, только всё туже подтягивая ремни.
На следующую ночь наши машины задвигались. Они постепенно удалялись в ту просеку, где среди леса были прогалины, то заполняли их плотно друг к другу. Мы ждали команду двигаться, но её всё не было. В нашем взводе остались считанные единицы бойцов: командир взвода младший лейтенант Можин, я Иван Шарапа, Иван Вориченко и ещё двое( забыл фамилии). И так было во всех подразделениях нашего батальона. Наступил кризис в нашей армейской жизни.
- Что же дальше будет,- думал я.- Ведь если нас обнаружат немцы, то для них пару пустяков раздолбить нас, а мы им ничего не сможем сделать.
Уже третьи сутки мы без еды, не считая сырой картошки. Уже начали есть траву, которая не горькая. Голодной смертью умирать не хочется, вот и ели. Вдруг нашего командира взвода вызвали в штаб. Теперь штабы полков были вместе при дивизии, а ,может, и штабы других дивизий были здесь. Через некоторое время он возвратился и приказал мне:
- Пойдёшь в разведку с майором. Бери двоих радистов и радиостанцию РБ. Вот тебе код и запасные волны. Мы будем на приёме. Майор ожидает вон в тех кустах.
Я взял с собой моих близких и дорогих друзей – двух Иванов. Они забрали радиостанцию, и мы пошли. В кустах ждал майор. С ним было пять человек.
- Как фамилия?- спросил майор.
- Козлов,- отчеканил я.
- Станция в порядке?
- Да.
- Тогда пошли.
Пройдя кусты, вышли в лес. Деревья высокие, но почва сырая, под ногами выступала вода. В просеке стояли разные машины: грузовые, легковые, трактора с пушками, небольшие штабные автобусы. Стояли впритык одна к другой. Было немало мотоциклов. Ночью немного продвинутся, а днём опять замрут на месте. Мы обходили эти машины, держась за них. Они стояли не на земле, а на брёвнах, сложенных одно к другому. Был день, в лесу работали красноармейцы: резали лес, обрубали сучки, перепиливали брёвна, а потом их перетаскивали и укладывали друг к другу, делая настил. Я подумал, что у меня теперь уже не было сил так работать. Наверное, этих красноармейцев подкармливали из НЗ (неприкосновенного запаса). Когда мы подошли к работающим, нас остановили. Начальство от работающих некоторое время говорило с нашим майором, а мы стояли и ждали. Потом мы опять двинулись в путь. Мы долго шли по лесу, а он не редел. Очевидно, этот лес простирался далеко. Майор шёл впереди и смотрел на компас. Я шёл за ним, радисты за мной, остальные сзади. В таком густом лесу мы не могли бы идти по прямой. Шли медленно, да и как идти быстро, если кругом кочки и вода. Мои сапоги уже давно прохудились, и теперь наполнились водой. Шли несколько часов, а, может, казалось, ведь у меня часов не было. Голод высасывал последние силы, очень хотелось есть. Но не один я  был голодный, все мы находились в одном положении. Наконец, в лесу стало светлее. Лес стал реже, тоньше, потом перешёл в кусты. Пройдя пару десятков метров, увидели впереди достаточно большое озеро. Мы вышли к нему приблизительно перпендикулярно. Подошли ближе, но не выходили из кустов. Остановились, стали рассматривать всё вокруг. Озеро было шириной, пожалуй, до ста метров, а длиной несколько сот метров. За озером увидели семь небольших новых, очевидно, построенных год- два , деревянных домиков. Присмотрелись, но никаких людей там не обнаружили. Майор смотрел в бинокль, он бы наверняка разглядел, если бы там кто-то был. Вокруг домиков огороды, а за домиками сразу же опять начинался высокий густой лес. По кустам пошли влево, на запад, параллельно озеру. Шли медленно, рассматривая всё, что попадалось на глаза. Майор предупредил:
- Заметите человека, сразу же доложите мне.
Обойдя озеро, по огородам подошли к домикам. Проверили все их, осмотрели даже погреба и, стоящие в конце огородов, бани. Ни одной живой души. Вещей в домах тоже не было. Остались лишь столы да скамейки. Видно, люди отсюда эвакуировались. Не видно было ни кошек, ни собак. Вокруг домиков огороды, в которых не выкопан картофель и другие овощи.  Мы просили майора накопать картофеля, сварить и поесть, но он не разрешил. Хотелось есть, но приказ не обсуждают. Мимо домиков, а они стояли на одной линии, шла дорога в оба конца: на восток уходила в высокий лес, а на запад в мелколесье. Дорога была малоезженая и , было видно, что по ней давно не ездили. Майор пошёл в сторону запада. Пройдя с полкилометра, дорога повернула на северо-запад. Лес отходил  в сторону, около дороги были только кусты. Когда мы были в огороде возле домиков, то успели выдернуть  ботву с картофелинами из нескольких гнёзд. Картошку взяли с собой и теперь, идя по дороге, грызли её сырую. Без хлеба мы были уже четвёртые сутки. Перед глазами тёмные круги, живот подтянуло, но мы шли и молчали. Раз тут идёт дорога, то она, наверное, приведёт нас в какой-то населённый пункт, а там может и найдём что-то поесть. Так шёл я, рассуждая. Думать ни о чём не хотелось, кроме как о еде. Прошли около километра, кусты кончались, а большой лес остался справа и слева. Мы опустились на землю и через кусты стали смотреть в том направлении, куда уходила дорога. Дорога теперь вилась по открытой большой поляне. Место ровное, покрытое небольшой травой, ни одного кустика. Вдалеке увидели большой населённый пункт, до которого отсюда было километров четыре- пять. Присмотревшись, увидели много машин. Одни стояли, другие двигались по дороге на восток. Видно было, что это шоссейная дорога. Машины шли и в обратном направлении. Майор, опустив бинокль, обратился ко мне и приказал развернуть радиостанцию. Он написал на бумажке текст и велел быстро передать. Я закодировал, а Шарапа передал. Через пару минут получили ответную радиограмму:
- Продолжайте наблюдение.
Я попросил у майора бинокль и стал смотреть на тот населённый пункт. На улице  населённого пункта увидел много машин, танки, пушки, множество солдат. Я понял: - это немцы. Они уже далеко обошли нас. Отдал бинокль и спросил у майора:
- Что это за село?
Майор уже рассмотрел карту и сказал:
- Это село Демянск, отсюда идёт дорога на Валдай, Камышин и Москву.
- Вот, дак так, - подумал я. – Они нас обошли, что же мы теперь будем делать, зачем тогда просека? Сюда движутся по просеке, как я слышал из разговоров, 640 единиц техники, а сколько войска. Все рассчитывают выйти из окружения, а здесь фашисты. Куда теперь? Значит нужна просека куда-то в другом направлении. А может, в другом направлении, тоже, как здесь? Уму не постижимо. Но единственное  хорошо, что мы обнаружили немцев и успели передать. А командование, может, что-то придумает.
Лежим, наблюдаем. Вдруг майор, смотревший в бинокль, сказал:
- Сматывай станцию, отходим, быстро!
Я заметил, что по дороге, идущей к нам, выехали машины.
- Наверное, нас запеленговали и решили проверить, - решил я.
 Радиостанцию быстро свернули и начали отходить. Шли быстро туда к домикам. Отходили не по дороге, а по кустам цепочкой. Нам до домиков идти около километра, а фашистам четыре- пять километров, но они на машинах. Мы бежали, надо было отойти за озеро. Сзади были пять человек во главе с сержантом, у них было два пулемёта «дегтяр». Мы услышали выстрелы сзади, но они были ещё далеко. Я был уверен, что они нас или же заметили, или запеленговали. Мы подбегали к озеру. Вдруг майор остановился, обернулся и сказал, подавая мне бумажку:
- Срочно передай!
- Есть, - сказал я. Я побежал во второй домик, первый прошли. А остальные остались у озера. Обоим Иванам я приказал также остаться с майором. Поставил радиостанцию на скамейку в комнате за печкой, винтовку поставил в угол за скамейкой и стал быстро кодировать текст. В записке было написано:
-Отходим, за нами немцы не меньше роты.
В этот момент загрохотали пушки недалеко от домиков. Я уже связался и начал передавать и не знал, что немцы подожгли все домики. Не обращая внимания на выстрелы, передаю радиограмму. Не знал, что этот домик также пылает, как факел. Наверное, уже половину радиограммы передал, как сверху на меня стали сыпаться искры. Потолок горел, горели стены, но я не мог, не имел права прекратить передачу. Дым ел глаза, стало очень жарко, очень трудно дышать, а я выстукиваю ключом последнюю строку. Шинель задымила, и тут вдруг оборвалась балка вместе с досками, и меня придавило вместе с радиостанцией. Я начал барахтаться,  раскидывать горящие доски и кое-как выполз к двери, которая тоже горела. Вывалился за дверь и пополз в огород. Мысль сверлит:- быстрей к лесу, в лес. Но тут взрыв снаряда оглушил меня. Когда пришёл в сознание, увидел: около меня стоит Иван Шарапа, а вокруг немцы с нацеленными на нас автоматами. Было одиннадцатое сентября 1941 года.







П Л Е Н

                Горе и муки закаляют человека или его губят.

 Я встал с помощью Ивана. Немцы обыскали меня, забрав всё, что было в карманах. Сняли ремень, но сумку с противогазом оставили. Пилотка сгорела в дому, на шинели и руках ожоги. Нас отвели к лесу на поляну, там было уже не меньше сотни наших красноармейцев и командиров.
- Видно долго я лежал, - подумал я.
 Своего майора я не видел, но вот второго Ивана увидел, он был жив, не ранен. Он подошёл к нам и стал рядом со мной. У него шинель тоже была распущена, без ремня и сумка с противогазом. Я молчал, в голове гудело, свистело, но понял, что я жив и не ранен, а этот шум пройдёт, т.к. в прошлый раз было хуже, но прошло. Противогазы тут же выбросили и договорились быть всё время вместе. У меня лицо и руки болели, это была боль от ожогов, но ноги целы. Очень хотелось есть, но ничего не было. Из леса, из-за озера всё выводили  и выводили пленных. Я не мог сообразить, как немцы успели попасть в тот лес, откуда мы пришли. Наверное, у них уже были тут солдаты. Нас пропустили, а потом сделали своё дело. Но это только моё предположение. Вдруг немцы загалдели, но я ничего не мог понять, хотя с пятого класса обучался этому языку, да ещё два года в университете. Их приказы были похожи на собачий лай. Они начали навешивать стволы , станины миномётов на пленных, чтобы тащить до села. Нас погнали, как стадо овец в направлении села. Мы шли, наверное, больше часа. Когда я оглянулся, то увидел столько много наших, наверное, больше двух сотен. Немцы шли свободно, без груза и гоготали. Я увидел то место, где мы сидели с майором при наблюдении за селом. Потом пошли поляной.  Теперь я увидел, что это село было длинное и здесь было большое скопление войска. Одни прибывали, другие уезжали. Нас пригнали в село, когда уже смеркалось.  Часть пленных загнали в сарай, длиной, наверное, двадцать или больше метров. Втиснули нас так, что лечь или сесть было невозможно. Мы стояли близко друг к другу. Потом часть отсюда выгнали и увели куда-то дальше. Мы могли теперь сесть. Мы сидели молча: я и два Ивана. Но когда двое солдат с автоматами закрыли двери сарая, в нём началось  невероятное, то, что я ни от кого не слышал и в книгах не читал. Несколько человек таких солидных и не подумаешь, что это «тряпки», начали громко рыдать с причитаниями: «  Завтра нас всех расстреляют! Я не хочу умирать, не хочу!» Другой, опустившись около двери на колени, стал усиленно молиться и что-то шептать. Третий кричал: «Надо расстреливать не нас, а коммунистов и комиссаров!» В углу кто-то сильно плакал. Мы сидели около задней стены. Я начал изучать стены сарая, сказал тихонько Иванам пробираться вдоль стен от меня в разные стороны и просмотреть – нельзя ли от сюда убежать. Их долго не было. Когда пришли, то сообщили, что выбраться нельзя. У сарая внизу каменный фундамент, а на нём плотные брёвна, вверху деревянная крыша, но доски не старые.
- Я даже пробовал подкапываться,- сказал Шарапа.
Надежда на побег отсюда исчезла. Перед тем, как погрузиться в сон, я сказал друзьям:
- Здесь среди нас разношерстная компания, вероятно, есть и подосланные, чтобы подслушивать наши разговоры. Поэтому старайтесь молчать, духом не падайте, мы всё равно от них убежим, а иначе я и не думаю.
Сидя, навалившись друг на друга, мы заснули. Утром сарай открыли и нас всех выгнали перед сараем. Немцы кричали, ругались, толкали пленных прикладами. Я внимательно прислушивался к их выкрикам, но не понимал их гортанный говор, как собачий лай.
Нас вывели на центральную улицу и построили в две шеренги, которые растянулись по всей улице. Я стоял в первом ряду. Рядом слева и справа мои товарищи. Перед строем пленных шли два офицера с автоматчиками. Шли они медленно, рассматривая пленных. Перед некоторыми останавливались, давали ляпасы по морде, что-то кричали, толкали пленных, били. Когда они подошли к нам, то остановились против меня. Один выше меня тонкий, другой ниже и щуплый. Этот высокий офицер громко спросил меня. Я ничего не понял, поэтому молчал. Смотрю ему прямо в глаза. А он как закричал, схватил меня за ворот гимнастёрки, рванул вниз и разорвал её до пупа. Изломал целлулоидный белый подворотничок и наколол  руку о треугольники(знаки отличия в петлицах). Тогда он «вскипел» и с размаха ударил меня в лицо, я покачнулся, но устоял. Он снова размахнулся и так ударил в голову, что я полетел назад на другого пленного, стоящего во втором ряду, и мы оба упали на землю. Офицер вытащил пистолет, прицелился, но почему-то не выстрелил, но пнул ногой два раза и с руганью пошёл дальше перед строем. Он и дальше останавливался, давал зуботычины, кричал и бил.
Товарищи помогли мне подняться, лицо моё было в крови, под глазами стали появляться синяки. У меня и так в голове гудело от взрыва, а тут ещё добавили. Я стоял и не знал в чём моя ошибка. Или я не ответил на его вопрос, или не так посмотрел, а может он обратил внимание на мои знаки отличия. Не  знал и не догадывался. Правда, соседние ребята сказали, что он командиров бил, а вот мимо рядовых прошел, не задевая. Мне трудно было стоять, ноги подкашивались, но сесть на землю и отдохнуть я не имел права. Уже пятые сутки мы были без питания. Помочь нам никто не мог. Я взвесил это всё и решил держаться, может скоро поведут куда-нибудь, тогда легче будет. Про себя думал:- « Нужно не падать духом, надо собрать все силы и выдержать, чтобы не опуститься, иначе – конец. Слабых немцы пристреливают. После осмотра, нас построили в колонну по восемь человек и погнали по улице в западном направлении, есть ничего не дали. Когда вышли из села, то я не мог увидеть где начало, а где хвост колонны. Нас было очень, очень много. Я догадывался: наверное, наших всех поймали там в лесу. Уже после войны стало известно, что под Старой Руссой попало в «котёл» несколько наших дивизий. И это правда, я был свидетелем тому. Среди нас не было ни одного офицера наших войск. Вскоре мы узнали, что средний, старший и высший ком.состав советских пленных отделили от остальных пленных и куда-то  их направили. По обе стороны колонны шли автоматчики. Они периодически покрикивали: «Быстрей, быстрей, русские свиньи!» Идти было тяжело, голод давал знать. Немцы за сутки плена не дали ничего поесть. Среди нас были очень ослабевшие, были раненые и контуженные. У многих забинтованы: то рука, то шея, то голова. Шли с забинтованными ранами на ногах, некоторые шли с палками, на которые опирались. Сильно слабых вели товарищи под руки. Меня Иваны тоже хотели вести под руки, но я отказался:- «Вот когда совсем не смогу, тогда и поможете.» На первых километрах пути нескольких слабых пленных расстреляли сразу у обочины дороги. А причина в том, что слабый пленный идя в колонне слева или справа, чуть пошатнётся на шаг в сторону, и автоматчик без предупреждения стреляет. Мы этого сначала не знали. А уже потом всех слабых помещали в середину и поддерживали. Идя от Демянска на запад, мы видели убитых наших пленных, лежащих прямо у самой дороги. Их было много. От этого я не падал духом, не боялся, а наоборот сильней крепился, вселял в себя надежду: буду жить назло врагам.
Мы проходили по улице какого-то села, увидели местных жителей, стоящих около своих домов. Они кидали в колонну листья капусты, ботву свеклы, морковь. Мы хватали, делились и с жадностью ели. Но голод ещё сильнее мучил нас. Немцы не хотели, чтобы нас кормили. Они кричали на тех, кто бросал и стреляли вверх над их головами. Люди смотрели на наше шествие и плакали. Они уже не боялись выстрелов, стояли и не уходили с улицы, продолжая кидать всё, что могли. И эта мизерная помощь вселяла в нас надежду на выживание. Шли без отдыха целый день и многие из наших пленных, сильно ослабевших, валились на землю, их невозможно уже  было вести под руки. Немцы их пристреливали. Наверное, немцы делали это с целью освободиться от маломощных, им нужны только те, кто сможет работать.
К вечеру колонну разделили на части. Когда начало темнеть, нашу часть пленных согнали с дороги на большую поляну, открытую со всех сторон, и в середине её велели всем сесть. Я окинул взглядом вокруг. Нас было очень  много, около тысячи человек. Ни есть, ни пить не давали. Как сели, так сразу же и погрузились в сон. О туалете нечего и говорить: он был никому не нужен. Вокруг нашего стойбища всю ночь ходили с собаками немецкие автоматчики. О побеге нечего было и думать. От нас до леса было с полкилометра, никто бы не добежал, его бы догнала бы или собака, или пуля.
Рано утром нас погнали дальше. Куда нас гонят, никто не знал. Гнали на запад. Неужели в Германию? Или, может, будут гнать до тех пор, пока мы все не попадаем на дороге от бессилия. Но мы всё идём и идём. Некоторые стали предполагать, что нас гонят в Эстонию или в Латвию на работы, а может, в специальные концентрационные лагеря. В общем, всё это выдумывали мы сами. Да, были среди нас такие, которые не молчали. Я не знаю, как им это давалось. Ведь на разговор требовалась энергия, а откуда её взять. Я всю дорогу молчал, только слушал других. Но глубоко в сознании готовился к побегу. Ночевали ещё два или три раза в пути. Были уже далеко за Старой Руссой.
Нашу колонну остановили не вечером, а днём. Около дороги, по которой проходили, было загорожено колючей проволокой два или три длинных сарая, по виду коровники. Сюда и загнали нас. Никакого тут скота не было. Мы попадали на землю и лежали, как убитые. С уже сбился со счёта, какой день мы  ничего не ели. Хотелось просто так лежать неподвижно и только лежать, чтобы не гнали дальше. Так мы пролежали до вечера, а потом всю ночь. Утром нас выгнали из коровников и построили. Перед строем стояло несколько немцев с автоматами и один какой-то чин – офицер. Около него стоял наш пленный, он был переводчиком( у нас в части было не мало немцев из автономной области  немцев – Поволжья). Офицер сказал:
- Вы тут будете жить. Кто будет работать, того будем кормить.
С помощью переводчика офицер (комендант) выделил группу пленных для заготовки корма. Отобрали нескольких поваров. На обед выдали по маленькому куску черного хлеба и, наконец, горячего супа. Суп был сварен из мяса трупов лошадей. Приправа из листьев свеклы. Но вот проблема: лить суп то не во что, и ложек нет. Пришлось искать по коровникам. К счастью нашёл пустую ржавую банку из-под консервов. Очистил её и стал с ней ходить за супом. Некоторые наливали суп в каски, некоторые в пилотки. Пили суп прямо и ложек не потребовалось. Этот день поели в обед и лежали. Вечером покормили ещё. Спецгруппа заготовителей под охраной ездила по дорогам и срезала мясо с убитых лошадей, а их было много на дорогах войны. Суп варили без соли. Немцы не давали соли, но мы всё поедали и без неё. Я несколько раз ходил с маленькой консервной банкой, чтобы ещё налили супа, то вместо супа получал удары автоматом. Мясо мне никак не попадалось – всё только один бульон. Но и то уж хорошо, что процесс восстановления организма начался. Конечно, на вкус не приходилось обращать внимание. Да и какой же может быть вкус от варёной падали без соли. И ешь потому, чтобы не умереть.
 Несколько дней занимались оборудованием лагеря. Выкопали большую яму три метра шириной, пять или шесть метров длины и до трёх метров или даже больше глубины.  Другую яму выкопали поменьше. Привезли несколько возов соломы, её разносили по коровникам и устилали землю тонким слоем. На меньшую яму положили доски – это стал туалет. Большая яма предназначалась для покойников. Каждая ночь не обходилась без них. Утром немцы вбегали в коровник, стреляли вверх и кричали на пленных, чтобы быстрей вставали и выходили строиться. Оставшихся лежать на земле пленных, а они уже были умершими, заставляли тащить и бросать в ту большую яму. Её сразу не засыпали. После того, как сбросят туда труп, посыпали жиденько известью. Каждую ночь мы: два Ивана и я спали рядом. И вот одной ночью к нам близко лёг пожилой пленный, он был с Украины (сказал - откуда, но я забыл). Он говорил, что у него дома осталась семья: жена и двое детей школьного возраста. Жена больная. Вся надежда была на него, но его забрали на войну, и теперь он не знает, как она там. Сильно переживал. А утром, когда прошёл подъём, он уже был мёртв. Я с другим пленным тащил его в ту яму. Вот так всё шло быстро и просто: сегодня жив, завтра нет.
Через несколько дней на утреннем построении комендант сказал: «Завтра будете ходить на работу в лес. Кто будет хорошо работать, того будем лучше кормить. Не думайте бежать. Кто побежит, того поймаем и повесим на глазах у всех. Работайте хорошо. Война скоро закончится, и мы отпустим вас домой». Я уже понемногу стал понимать их слова, даже некоторые предложения. Почему-то их говор отличался от слов, написанных в учебниках. Я внимательно прислушивался к их выкрикам и разным выражениям, постепенно выискивая в памяти соответствующий перевод.
Лагерь наш охранялся солдатами с пулемётами, автоматами и собаками. В воротах всегда стояло двое немцев. Утром подняли в пять часов ( об этом времени я узнал позже от других пленных), построили. Пересчитали нас по головам. У нас не было ни фамилий, ни номеров. После разрешили позавтракать. В консервную банку налили вонючей баланды без соли и дали кусок хлеба. После еды банку засунул в пустую сумку из- под противогаза и снова встал в строй, который уже готовился идти на работу. Нас разделили на группы по тридцать человек. Сопровождали нас автоматчики с собаками. Двинулись в путь. От лагеря отошли километров на пять – шесть. В лесу нас разделили по два человека. Показали что делать. Нам велено из леса метров сто от дороги выносить брёвна и кидать у дороги. Дорога была из полужидкой грязи. Другие группы пленных эти брёвна клали поперёк дороги, делая настил. Клали брёвна потому, что здесь было топкое место, выступала вода, а здесь предполагалось движение транспорта. Брёвна укладывали и укрепляли специально созданные группы из пленных под руководством немецких специалистов.
Я уже на голове имел пилотку, взял её у покойника, которого тащил бросать в яму. Таскали брёвна до обеда. Там же в лесу кормили нас привезённым обедом. Некоторые суп набирали в каски и пилотки и пили с хлебом. Немцы, приняв свою еду, сидели и курили. Нам разрешали сидеть. Многие наши пленные очень бедовали от отсутствия возможности покурить. Я же насчёт этого не переживал, так как запах курева не мог терпеть. После обеда опять таскали брёвна. Трудно нам было их носить, так как сил было мало. Во время работы я начал изучать поведение конвоиров. Двое пленных несут бревно, за ними один конвоир. Они создали такую цепочку, чтобы и спереди и сзади был конвоир. Всё время мы были под контролем. Когда отнесём бревно и возвращаемся в лес за следующим бревном, то можем оправиться. Немцы разрешали, но очень следили. Чуть что, стреляли без предупреждения. Я видел, как один пленный сел оправиться и почему-то упал, то его убили, очевидно думая, что он решил бежать. И так ежедневно нас выводили в лес работать, а вечером приводили в лагерь.
Вечерами, лёжа на земле, на тонкой подстилке, мы тихо переговаривались, громко говорить было опасно: были стукачи.  Вот уже прошло две недели, как мы тут, а жизнь наша не становится лучше. Кормили ужасно плохо, от такой пищи силы не прибавлялось. Каждый день утром  из коровника тащили умерших за ночь пленных и кидали в ту яму. Умирало большинство пожилых и тех, у которых появились какие-то болезни. Болезни  здесь прогрессировали, и выход один – в яму. Ни врачей, ни какой-то медицинской помощи не было. Может, среди пленных и были врачи, но никаких лекарств не было. И с любой болезнью тут борьба не велась.
Я сказал своим друзьям:
- Хоть мы и молодые, но недалеки от стариков. Я уверен, что отсюда живыми не выйдем. Единственное, что нам надо предпринять – это бежать и бежать, не откладывая на будущее, иначе потом не будет сил для побега.
Ребята согласились со мной, но не хотели это предпринимать  так быстро. Они говорили, что надо всё основательно взвесить, всё продумать, а тогда только решить. Я согласился:
-Ладно, повременим, но недолго.
Утром опять немцы вбегают в коровник, как бешеные, кричат, стреляют вверх : auf, schnell, raus – запомнил я эти выкрики ( встать, быстро и мигом вон из коровника). Кто вставал не быстро, получал удары прикладом автомата по чём попало. А кто оставался лежать, не вставал, того пинали, что было сил. Но не могли подняться только умершие. Они лежали, им ничего уже не было нужно, им было уже легче, чем нам. И так каждый день. Большая яма за коровником была уже наполовину наполнена. Почему-то её не засыпают, а только посыпают известью.
В лесу на работе носить брёвна становилось всё трудней. Были случаи: неся бревно, некоторые падали, и если пленный не поднимался, то его тут же пристреливали. Немцы кричали, что эти русские лентяи, они не хотят работать, их всех надо перестрелять. Но почему же они такие жестокие, ведь мы уже не сопротивлялись. Очевидно, мы работали не по-ихнему. Но как же можно было лучше работать голодному, уже потерявшему силы, человеку. Это невозможно.
Я старался идти и внимательно смотреть под ноги. С напарником договорились, что если вдруг что случится, помогать друг другу. Менялись местами: то я впереди, то он. Ходили медленно. Хотя конвоиры и покрикивали, но мы не обращали на это внимание. Запас немецких слов, понятных мне всё увеличивался. Я уже стал понимать целые предложения, но вида не показывал. В лагере к нашей группе присоединился ещё один пленный. Он служил в нашем полку, звали его Пётр ( фамилию забыл) из Ярославля. Мы его некоторое время проверяли и убедились, что он тот, кто нам нужен. Теперь мы вчетвером строили план побега. Предлагали разные варианты, критиковали, отбрасывали, опять предлагали. Время работало не на нас. Чем дальше сил становилось всё меньше, а значит и трудней осуществить побег. Мне казалось, что если подождать ещё месяц, то совершить побег не хватит сил, поэтому я торопил свою компанию. С первого дня пребывания в этом лагере, я внимательно изучал местонахождение и пришёл к выводу, что из лагеря убежать невозможно. Лагерь находился на открытой местности, и в любом направлении до леса далеко. Кроме того, лагерь усиленно охранялся. Автоматчики меня не так страшили, как их собаки. Автоматчик может уснуть ночью или вообще быть не внимательным, а вот собака хорошо слышит и быстро бегает. Я пришёл к выводу, что бежать нужно только с места работы. Все беседы с друзьями я вёл осмотрительно, так как появились провокаторы, которые не стесняясь забирались в гущу пленных, прикидывались «земляками», и открыто призывали к побегу. Я внушал своим друзьям, чтобы они стереглись их, не входили с ними в контакт  и не в коем случае не давали намёка, что есть мысль о побеге. Я не знаю, что говорили обо мне мои друзья, но я в этом деле был очень осторожен и осмотрителен, может даже чересчур. Однажды вечером, когда все улеглись на ночлег, Шарапа тихо сказал мне, что он на работе познакомился с тремя земляками.
- Они уже несколько раз таскали брёвна вместе, присматривались ко мне, но ничего о побеге не говорили. А вот вчера они предложили бежать вместе.  Я сказал, что не знаю, надо подумать. Они долго меня агитировали, но я согласия всё же не дал. А что ты скажешь, командир?
- Знаешь что, Иван, ты лучше с ними  познакомься, узнай, кто они, откуда, где и с кем служили, как попали в плен. Мы должны точно знать, наши ли они? Для большего доверия расскажи о себе.
Прошло пару дней. И тут случилась у нас в лагере небольшая беда, которая повлияла на моё здоровье. Мы пленные очень бедовали на счёт недостатка соли. Немцы нам её не давали. Всё это время баланда варилась без соли. Мало, что она пахла падалью, но была ещё и не солёная. Ешь, а тебя тошнит. Не есть нельзя, всё же хотелось жить. И вот однажды , это было несколько дней назад, мимо нашего лагеря вечером по дороге  шла старушка. Мы крикнули ей:
- Бабушка, дорогая, у нас соли нет, хоть бы немножечко.
- Прекратить кричать! – отозвался охранник и пригрозил автоматом.
И вот сегодня, когда мы пришли после работы, та же старушка, проходя мимо, бросила через проволочное заграждение завязанную в тряпочку соль. Мы кинулись за тряпочкой и образовали целую кучу, стараясь ухватиться за тряпочку. Я  был тоже в этой давке. Хотелось ухватить хоть маленькую крупиночку. Но немцы, увидев кучу пленных, налетели, как бешеные собаки, и начали нас избивать. Пинали, били прикладами, стреляли вверх. Соли мне конечно не досталось, но достались удары в спину, в голову, кто-то мне оцарапал лицо до крови. И всё же я отделался сравнительно ничего, а вот у некоторых других пленных кровь была на лице, на руках, некоторые, уходя, хромали, держась за других. А соль никому не досталась, её рассыпали и втоптали в землю.
Через пару дней Иван Шарапа сообщил, что парни из нашей дивизии, что они дружные, ни с кем не контактируют. В общем, парни, что надо.
- Ладно, Иван, скажи им, что мой командир желает с вами поговорить. Давай завтра вечером. Только приведи одного – старшего, понял!
На другой день я уже беседовал со старшим той группы, а Пётр и Иван закрывали нас, громко беседуя. Я узнал, что ребята «наши» и дал согласие взять их в нашу группу. Теперь нас стало семь человек. На следующую ночь мы тихо беседовали, лёжа рядом. Я объяснил, что побег будем делать на работе. Надо постараться быть ближе друг к другу. И вот мы окончательно назначили день и приблизительно время побега. Не смотря ни на какую погоду бежим послезавтра в обед. Никаких колебаний ни у кого я не заметил, только видел их настойчивое желание бежать. Днём  на работе заметил, что нас сопровождают пожилые немцы и не с автоматами, а с винтовками. Я этому сильно обрадовался. Наверное у немцев на фронте дела не клеятся, что они забрали у нас всех молодых. А эти ходили медленно, не торопились. Часто сходились вместе и даже,  сопровождая нас, ходили парами. С ними нам стало намного легче работать. Они на нас не кричали и не угрожали оружием. Но не все были такие. На дороге, где брёвна укладывали на дорогу, был очень крикливый фельдфебель. Он ходил взад и вперёд только с пистолетом в руке. Как то мы с напарником несли бревно и, не доходя до дороги примерно пятьдесят метров, к нам незаметно из кустов вынырнул какой-то пленный высокий брюнет и пристроился между нами, как будто он помогает нам нести бревно. Я шёл сзади и видел, что он бревна не касался. Так мы вышли к дороге. Фельдфебель увидел нашу группу, подбежал, схватил длинного за шиворот, ударил пистолетом по голове и заорал:
- Bis du jude! (ты еврей). А тот качал головой.
Тогда немец толкнул его и тут же пристрелил. Нас заставил оттащить труп в канаву. Я так и не понял, за что немец убил пленного: или за то, что тот симулировал, или за то, что он еврей. На душе было неприятно. Вот так ни с того, ни сего – бах и отнял жизнь у человека. Я ещё больше стал осознавать, что мы для них ничто, они могут в любое время даже ни за что лишить нас жизни. Ещё и ещё и внушал себе: надо быть осторожным, быть хитрее их, если хочешь остаться живым.  Тем более мне, как руководителю предстоящего побега, надо быть очень собранным и внушить это всем. Беда с одним, может завалить всё дело. Мы ставим на кон свою жизнь, если неудачный побег, то будем повешены на площади в лагере. Раз решили, то уже отступления быть не может. Хотелось бы иметь при себе оружие, но где его достать. Но ведь и без оружия тоже можно убежать. Последнюю ночь плохо спалось. Было беспокойство, но колебаний не было. Если я что задумал, то оно из головы быстро не уходит, всё точит и точит. Одно меня беспокоило, что если кто-то из товарищей выявится слабохарактерным, то может поломать весь наш план, всю нашу надежду на спасение. Утром после завтрака вместо того, чтобы вести нас на работу,  немцы построили всех , и комендант объявил через переводчика:
- Все украинцы два шага вперёд, марш!
Мои товарищи Иван Шарапа, Иван Вориченко и ещё трое новых членов нашей группы шагнули вперёд. А я с Петром остались на месте. Вышло из строя очень много пленных. Их повернули лицом к воротам и скомандовали идти. Их повели из лагеря в другую сторону, не туда, куда ходили мы на работу. В лагере остались русские и другие национальности. Нас же опять повели на работу в лес, первоначально перекомплектовав. Мы с Петром оказались в одной группе. В лесу мы не могли переговариваться  долго, но всё же находили моменты. Мы очень переживали от потери товарищей.
- Может, они ещё возвратятся,- сказал Пётр.
- Едва ли, - ответил я.
Вечером после работы мы ходили по лагерю и делились мыслями. Он мне сказал:
- Теперь мы не сможем бежать.
- Почему? – спросил я.
- Страшно, ведь нас только двое, давай подбирать другую группу.
Я его, конечно, понимал, но не согласился, так как силы у нас сегодня были слабей, чем вчера. А если подождать ещё…
- Слушай, Пётр, чтобы собрать группу пройдёт много времени. Уже сейчас холодно, а дело идёт к зиме, да и силы с каждым днём тают. А до весны, я чувствую по себе, не выдержу. Нам, Петя, нельзя ни дня терять. Вот уже октябрь, а там пойдет снег, начнутся морозы, тогда бежать совсем будет невозможно. А ты подумал, как мы тут будем зимовать. С плохим то питанием и на холоде. Нам будет путь один – в яму. Нет, Петя, побежим и побежим послезавтра, раз уж сегодня нельзя было.
-Ну, давай подождём, хотя бы ещё несколько дней.
- Слушай, Петро, ну что дадут нам эти несколько дней. Пойми, время то работает не на нас. И чем раньше побежим, тем больше шансов на спасение. Я уже основательно всё продумал. Не бойся, что нас двое, меньше будет шуму. А завтра я ещё всё продумаю, и вечером окончательно договоримся.
На этом и решили. Легли на шинель, под голову шинель и шинелью укрылись. Долго не спалось. Всё обдумывал, как бежать, как обмануть охранников. Но, наконец, утомившись, уснул.
На другой день опять в лес на работу. Украинцы не возвращались. Что с ними, где они. И зачем только их увели, а из других национальностей никого не взяли. Для меня это было непонятно. В этот день на работе я окончательно решил: бежим завтра, если и Петро передумает, побегу один. Черт с ним: двум смертям не бывать, а одной не миновать. Авось повезёт. Да уж лучше умереть при побеге, чем тут гнить медленной смертью.
Вечером Петра убедил, что ждать нам нельзя. Побежим завтра в обед. Наконец, убедил его всё же. Петро согласился. Лёжа перед сном, я объяснил ему, как я буду бежать:
- Ты увидишь, как я побегу, и если шуму не будет, тоже беги, не жди. А будем живы, встретимся. Ну, спать.
Я уже так был уверен в побеге, что волнение исчезло. О неудаче не думал, а думал только о том, как незаметнее оторваться от немцев.
И вот наступило утро.     Я был в настроении. Дорогой в лес на работу подбодрил Петра. Когда начали носить брёвна, я внимательно который раз прощупывал глазами каждый куст, каждую тропинку. Не далеко от дороги кусты переходили в высокий, но редкий лес, поросший кустами, а дальше в лесу кустов уже не было. Мы носили брёвна из леса, поросшего кустами. Бросив брёвна на дорогу, мы шли по одному или по двое по протоптанной тропинке и разговаривали между собой.  Немцы не делали нам замечаний, да и побегов ещё не было. Я проследил, что у нашей охраны собак не было. Петро не попал в напарники со мной, но когда я возвращался в лес, то подал ему условный знак о побеге. Я шёл один. Охранник ушёл вперёд И я решил: вот сейчас, сейчас я побегу. Когда тропинка повернула под углом, охранника закрыло от меня кустом, тогда я обернулся назад и увидел недалеко шли два охранника рядом, переговариваясь. Я показал тем охранникам, что хочу оправиться, они ничего не сказали. Я сошёл с тропинки, зашёл за куст и стал, как будто, снимать штаны, но не снял штаны, а спустился к земле и просидел, когда охранники скрылись за поворотом, а других ещё не было видно. И я решил. Я побежал за другой куст, затем за третий, потом побежал что было сил, делая зигзаги. Только быстрей, только подальше от этой каторги.


                Душа рвётся на свободу, но где она?

ПОБЕГ

Бежал я так, словно летел, но ноги не слушались. Стало жарко. Расстегнул шинель, а через плечо бовталась пустая сумка из-под противогаза и банка из-под консервов в ней. Наконец, стал часто запинаться, потом совсем прекратил бег и шёл шагом. Перед глазами появились темные круги. Теперь стал идти, только держась за деревья. Трудно было даже голову поднять. Наконец, ухватился обеими руками за ствол берёзы и стал опускаться на землю. Сил больше не было не только бежать, но даже и стоять. Душа рвалась вперёд к свободе, а тело не могло двигаться. Теперь если бы поймали, то я не смог бы оказать никакого сопротивления. Если пустят собак по моему следу, то они загрызут меня. Лежал я животом на моху, и лицо тоже туда погрузилось. Сколько лежал, не знаю. Но когда открыл глаза, то увидел перед самым носом красные ягоды. Я узнал их, это была брусника. Я прямо ртом стал её собирать и есть. Через некоторое время мне стало лучше. Я стал руками собирать и есть. Почувствовал, что могу встать. Вдруг услышал выстрел , второй, третий – там, откуда я убежал. Потом стало тихо. Я встал и не бежал, а только шёл и шёл. Я увидел, что лес кончается, так как появились кусты, и стало светлей. Наконец, увидел, что кусты кончаются, а за ними дорога. За дорогой поля, а за полями с полкилометра лес. Вот туда, сейчас, скорей. У самой дороги густые кусты вперемешку с одинокими высокими деревьями. Когда я подошёл ближе к дороге и захотел перейти её, то увидел, что по дороге шёл немецкий автоматчик. Я сразу упал на землю и стал наблюдать за ним. Он ходил вперёд и назад по дороге, играя на губной гармошке.  Я понял, что тут мне пройти через дорогу нельзя. Вдруг услышал лай собак в лесу, но далеко.
-Наверное, они пустили собак по моему следу, - подумал я.- Надо спешить.
 Я тихо встал и пошёл в противоположную сторону. Дойдя до края леса, снова увидел дорогу, а за ней поля, а там лес. Опустился на землю, и сквозь кусты увидел на обочине дороги немецкую кухню на колесах, она дымилась. Вокруг неё  на обочине сидели немцы. По дороге тоже ходил часовой. Я понял, что лес, в котором работают пленные, оцеплен охраной, и что я допустил ошибку в своём планировании, но теперь уже было поздно об этом думать, надо было что-то делать. Здесь много немцев, пройти тут невозможно, нужно возвращаться туда, где немец один. Я попятился назад и тихо пополз опять туда, где уже был. Подойдя опять к тому месту, лёг на землю, заполз в кусты, и через траву стал наблюдать и изучать поведение немца. Он проходил мимо меня то в одну, то в другую сторону. Я лежал от дороги в метрах шести. Подобраться к нему ближе смогу, из-за игры на гармошке он не услышит. Но ведь он здоровей меня, у него автомат, кинжал, а у меня голые руки, но притом я слаб. О поединке не может быть речи. Нужно что-то другое придумать. В голову пришла идея. Я рассмотрел поле за дорогой, оно вспахано. К дороге выходила глубокая борозда метров сто, а в метрах десяти от борозды небольшие кусты. Нужно проползти по борозде, затем переползти к кустам, а там…видно будет. Решив выполнить этот план, я переполз к кустам, которые росли как раз против борозды. Стал считать - сколько шагов  он делает до оборачивания, когда идёт влево, а потом вправо от меня. Ходит он и всё играет на губной гармошке, даже не обращает внимания ни на кусты, где я сижу, ни на поле. Я бы так лежал до вечера. Вечером можно незаметно перейти дорогу, но этот проклятый собачий лай, хотя он и слышался вдалеке, но не давал мне покоя. Нужно было как можно быстрей перебраться на ту сторону дороги. Я узнал, что влево от меня он шёл больше шагов, то нужно в этот момент переползти дорогу. Как только часовой прошёл около меня, направляясь влево, через восемь шагов часового я пополз через дорогу, веточкой дерева заметая след. За дорогой вполз в борозду, а про себя считал его шаги. Прополз по борозде ещё с десяток  или больше метров, лёг на спину и землёй закидал себя, а сам наблюдаю за немцем. Он дошёл до того самого места, где разворачивался, повернулся и пошёл назад. Я с напряжением смотрел на него, но он прошёл мимо, не обращая внимания на борозду. Когда он следующий раз прошёл мимо меня, я перебрался по борозде ещё дальше и опять забросал себя землёй. Наконец, я уже был недалеко от тех кустов, которые росли в поле. Используя тот же приём, я дополз до них. До этого я был очень напряжён и делал всё из последних сил. Но когда я очутился сравнительно далеко от часового и был незаметен со всех сторон, силы меня оставили, и я опустился, как  неживой. Лежал, а сам думал, что нужно как можно быстрей попасть в лес, который за полем, и замести следы своего движения. Только тогда можно успокоиться. Свою первую цель выполнил, а как дальше? Здесь борозды к лесу нет. Буду ползти, заметит или этот часовой, или тот за поворотом, и пристрелят или поймают, а потом передадут в лагерь, а там повесят. Но что ж в конце концов делать. Ведь если бегут собаки, то они и сюда доберутся. Нужно двигаться дальше. И вот тут случилось непредвиденное. Прямо сказать – судьба. Лежу я и смотрю в небо и вдруг слышу гул самолётов. Понял, тяжёлые бомбардировщики, но летят с востока на запад. «Наверное, отбомбились и теперь возвращаются назад»,- подумал я. И вот они надо мной. И вдруг я увидел, не веря своим глазам, на крыльях красные звёзды. «Наши, наши»…- у меня невольно потекли слёзы. Откуда они взялись, ведь с первого дня войны и до сих пор, я не видел своих в небе. Немцы били – не плакал, а вот тут не выдержал. Не успел даже немного подумать, как услышал сильные взрывы в том лесу, из которого я убежал. Они бомбили дорогу, где я таскал брёвна. Я видел, как часовой летел, как ветер в сторону кухонь, наверное, там у них были ямы или блиндажи. Самолёты делали несколько заходов. И пока они бомбили, я успел добраться до леса за полями. Я был бесконечно благодарен своим лётчикам, которые вовремя прилетели. Теперь я спасён. Искать меня не будут. В лесу, наконец, я пошёл, а полз перед этим несколько сот метров. Пошёл пока на юг. Потом надеялся где-то повернуть на восток. Моя конечная цель – добраться до своих. Теперь моя задача: уйти как можно дальше от концентрационного лагеря и достать пропитание и оружие. Лесом прошёл километра три или больше. Наткнулся на небольшую речку метров десять или пятнадцать шириной. Спустился на берег, умылся, прополоскал рот. Вдруг слышу детские голоса и увидел прямо надо мной на обрыве стоят двое детишек ( мальчики или девочки – непонятно). Одному лет шесть-семь, а другому четыре или пять. Держатся за руки и смотрят на меня. Я им сказал:
- Вы меня не бойтесь, я свой, русский, где вы живёте?
А они, ничего не сказав, побежали туда, куда я думал идти. Я вылез вверх, пошёл за ними, но они быстро скрылись с глаз. Прошёл ещё полкилометра и увидел длинный сарай. Я опустился на землю, залез в кусты и стал наблюдать за сараем. Вокруг лес. Тихо. Из сарая никто не выходит и к нему никто не подходит. Я решил подойти поближе. Когда увидел окна и не разбитые, понял, что там должны быть люди. По здравому смыслу нужно было обойти сарай стороной и продолжить путь дальше, но голод и отсутствие сил двигаться вынудили меня зайти в сарай. Ну будь, что будет.  Пошёл к сараю, обогнул угол, увидел широкие двери и два окна. Открыл двери, тихо. Внутри сарая слева дверь. Тихонько открыл её, коридор. Вошёл в него, шагов через пять двери слева. Тихонько приоткрыл и вижу: на деревянной койке лежит старик с длинной седой бородой. Я попросил у него кусочек хлеба. Он лежал неподвижно, глаза закрыты, ему пожалуй лет под сто. Когда он услышал мой голос, открыл глаза и сказал:
- Сам голоден, да смерть не приходит. Ты иди кА отсюда быстрей, пока жив. Вот, вот недавно до тебя за сараем немцы застрелили такого же, как ты. Немцы тут рядом. На речке мельница, они там.
Я поблагодарил его. Вышел из сарая, и пошёл не обратно, а ближе к речке, чтобы перебраться через неё. Где-то слышались крики и какой-то шум. Пройдя с полкилометра, увидел ту же речку, а затем увидел на узеньком мостике через речку для пешеходов двух немцев с автоматами, стоящих на середине мостика. За ними была небольшая водяная мельница, от которой исходил шум. Я сразу повернул обратно и пошёл не к сараю, а вдоль речки. Мне обязательно нужно было перебраться на ту сторону. Во- первых, в том направлении я должен идти, во-вторых, потеряется мой след для собак, если меня ищут. Речка не широкая, но кажется, глубокая. Пройдя сотню метров, увидел упавшее в воду дерево. Оно лежало поперёк речки и было длиннее половины ширины речки. Я решился перебраться по нему. Когда прополз пару метров, оно начало погружаться в воду, и я с ним. Я вынужден плыть. Конечно, я переплыл, и по воде прошёл далеко в сторону от мельницы. С меня текло, но раздеваться не стал, хотелось подальше уйти от речки. Ориентируясь по Солнцу, которое ещё можно было отыскать на небе, так как небо было в плотных тучах, пошёл на юг. К вечеру был в густом лесу. Разделся догола, выжал нательное белье, штаны, гимнастёрку, портянки. Оделся, обулся, потом выжал шинель и пошёл дальше. Уже темнело. Я стал искать место ночлега. Голод высасывал последние силы. Но на землю ложиться опасно. Если бы повыше. Отыскав нужное дерево, полез на него. Влез не так высоко, но туда, где много сучьев, и более менее удобно расположился. Хоть я один, хоть мокрый и голодный, но уже свободный. Моя душа наполнилась радостью. Я так радовался, что забыл про все свои невзгоды. Хотя было мокро, но я согнулся в клубок, укрылся шинелью и дышал во внутрь. Начал мысленно проходить свой путь во время побега и тут вспомнил о Петре.
- Где он сейчас? – думал я.- Удалось ли ему благополучно бежать, а может, испугался? Тогда почему там стреляли и собаки лаяли? Если он побежал, а потом началась  бомбардировка, то он наверняка жив. Дай Бог, чтобы он был живой. А вот дед, который лежал в сарае, говорил о расстреле такого, как я, то, наверное, был кто-то другой. Пётр в это время никак не мог быть впереди меня у сарая.- Я продолжал думать.- Куда дальше идти? Я должен идти к своим, в свою армию. Но как попасть туда, и где она? – И я уснул.
Когда проснулся, то понял, что ночью не поворачивался, так как внушал себе перед сном. Если бы ночью повернулся, то упал бы с дерева. Чувствовал себя плохо, тело болело, надавленное сучьями, совершенно замёрз. Шинель не сгибалась. Ночью был иней, значит, температура была ниже нуля. Слез с дерева и чуть не упал, удержался за дерево. Ног своих я не чувствовал. Нужно было идти, быстрей согреваться, а то можно заболеть. А заболеть – это конец. Я выломал палочку и, опираясь на неё, стал двигаться. Дорогой отыскивал траву, которая не горькая, и жевал. Жевал и проглатывал некоторые листья с деревьев. К обеду стало теплей. Недалеко от какого-то села наткнулся на неубранную в поле картошку. Обрадовался.  Накопал полную сумку и с радостью шёл и грыз сырой картофель. В сёлах замечал немцев, поэтому обходил их стороной. Целый день шёл, не задерживаясь. Немного отдыхал и опять шёл. Почва стала твёрже, вода просачивалась, и деревни попадались чаще. По дорогам не шёл, всё стороной, по кустам или лесом. Теперь была не так опасна встреча с немцами. Если они меня поймают, то отправят в какой-нибудь другой лагерь, а там ничего не известно о моём побеге. Но лучше не встречаться, поэтому- то и шёл не по дороге. Эту ночь ночевал в стогу сена. За день моя одежда сравнительно просохла, так что ночью в сене спал уже намного лучше. Утром опять в путь.
 Я изменил  направление, теперь шёл на юго-восток. Уже прошло несколько ночей с начала побега. Ночью температура была ниже нуля, но я каждый раз находил сено. И вот как-то в поле увидел старика с девочкой лет восьми - десяти. Они копали картошку. Я тихонько приблизился к ним и из-за куста позвал старика. Он услышал, но не сразу пошёл ко мне. Он распрямился, закурил, взял лопату и пошёл в моём направлении. Но около моего куста чуть задержался и пошёл дальше, но я успел сказать:
- Дедушка, нет ли чего поесть? И надо спички и  соль.
Он тоже тихо ответил, даже не посмотрев в мою сторону:
- Сиди тут.
Старик дошёл до другого куста, постоял, потом пошёл обратно туда, откуда пришёл, только другим путём. Через некоторое время пришла девочка с узелком. Поставила его у моего куста и ушла. Я подполз, взял узелок, развязал и увидел туес  (сосуд из береста). В нём было с пол литра кислого молока (простокваши). Ещё в тряпочке лежал кусок(ломоть) ржаного хлеба – грамм двести. Часть куска я отломил и положил в сумку. Остальной хлеб ел, запивая простоквашей. Хлеб откусывал маленькими кусочками и долго  пережёвывал. Я это узнал раньше от бывших солдат, что так надо делать, если долго был голоден. Туес завязал в тряпочку и лёг ждать. Я думал, что кто-то должен прийти. Когда я ел, девочка куда-то отлучалась. Наверное, через час дед пришёл ко мне. Шёл он не прямо ко мне, а куда-то в сторону, потом обошёл кусты, и оказался возле меня. Он присел в кустах и передал мне буханку хлеба и две коробки из- под спичек: одну со спичками, а в другой – соль. Я расспросил, как идти в сторону Москвы, дед рассказал. Указал, какие сёла обходить и быстро ушёл. Я тоже поднялся и пошёл в нужном направлении. Я был бесконечно рад такому, свалившемуся на меня счастью. Я благодарил за это дедушку. В другом месте накопал целую сумку картошек, зашёл в густой лес, разжёг костёр и большую часть картошек испёк. Наконец, поел с солью.
- Теперь, конечно, -думал я, - буду жить, лишь бы к немцам не попасть.
Ночи становились всё холодней и холодней, но заходить в сёла и проситься на ночлег, я не думал. Думал об оружии. Хоть бы пистолет достать. Но для этого надо идти в село, познакомиться с людьми, и только через них это можно осуществить. Со дня побега прошло примерно больше недели. Не зная ни дня, ни числа, я всё шёл и шёл. Теперь стало физически легче идти и было больше уверенности, что дойду до своих. Уже кое-где шёл не по кустам, а по дороге, внимательно наблюдая вперёд и назад. Если дорога поворачивала, то шёл напрямик по кустам, полем. И вот в одном месте я вышел на шоссе, которое мне обязательно нужно было перейти. По шоссе двигались немецкие машины. Перейти сразу  было невозможно. Отыскал, где плотней кусты, и расположился там. Лежу и наблюдаю. Жду разрыв в движении. И вот вижу, что шоссе свободно. Я быстро выбрался из кустов  и пошёл к шоссе. Только сделал пару шагов, как услышал шум мотора, быстро юркнул в ближний куст, присел и жду. Шла грузовая машина с солдатами, а за ней ещё машины. Эта машина остановилась совсем близко. Из неё выпрыгнули солдаты и побежали в кусты оправляться. Двое солдат шли прямо на меня. Один заметил меня, остановился, направил автомат, а рукой манит к себе и громко говорит: «com,com» (иди сюда). Второй солдат тоже направил автомат в мою сторону. Мне ничего не оставалось, как вылезти из куста и идти к ним.


ОПЯТЬ КОНЦЛАГЕРЬ
Я стоял перед ними с поднятыми руками. Второй солдат обыскивал. Наконец, он сказал:
- У него ничего нет.
Первый солдат подвёл меня к машине и велел влезть. Крикнул другим солдатам, чтобы смотрели за мной, а сам побежал в кусты. Я влез на машину и сижу тихо, наблюдаю. Немцы конечно думали, что я ничего не понимаю по-ихнему, но я много уже понимал. А вот когда между собой они начали быстро разговаривать, то тут я уже ничего не понимал, лишь некоторые слова. Когда все солдаты собрались, машина пошла дальше. Ехали недолго. Около какого-то населённого пункта я увидел много солдат и разной военной техники. Здесь наша машина остановилась. Солдат, который поймал меня, велел слезть с машины и повёл к какому-то начальнику. Этот офицер спросил у меня документы, но солдат сказал, что у меня ничего нет. Офицер, очевидно, торопился куда-то, крикнул младшего офицера, и тот с автоматчиками повёл меня куда-то по дороге. Я увидел проволочное заграждение и охрану. Меня подвели к

воротам из колючей проволоки и втолкнули во двор, где было немало наших военнопленных. Так что без всякого следствия я вновь очутился в другом концентрационном лагере. Здесь также, как и в бывшем концлагере, считали пленных по головам, как скот, никаких фамилий или номеров. Здесь также плохо кормили и тоже без соли. Хорошо, что немцы коробку с солью не отобрали, то я по крупинке клал при еде на язык. Работать гоняли каждый божий день. Работа была разная: копали какие-то ямы, засыпали воронки от взрывов на дорогах, в лесу резали деревья на дрова. Когда была слякоть, то за лагерь не гоняли, а давали работу внутри  его. Уже начались холода, выпал снег. Мы жили в каких-то бывших складах. Там установили железные бочки, пробили в боку дыру, чтобы класть топливо, дым выходил через другую дыру вверх. Было очень душно, но хоть сравнительно тепло. По виду я был похож на пожилого человека: обросший, грязный. Бриться и стричься было невозможно.  Да и не было желания. Время шло к сильным холодам. Часто была слякоть со снегом, а потом земля покрылась снегом. Сближаться с другими я не хотел, да и опасался. Но начал думать, что если подвернётся удобный случай, то попытаюсь убежать. Зимой, когда наши войска отогнали немцев от Москвы, немцы не на шутку испугались и начали эвакуировать лагерь. Нас погнали на железнодорожную станцию. Там погрузили в товарные вагоны и повезли куда-то на запад. Ехали медленно, часто больше стояли. Кормили только черным хлебом и кипятком, только чтобы чуть теплилась жизнь. Мы всегда были голодны. На крупных станциях от каждого вагона двое пленных ходили за кипятком. Хлеб делили в вагоне. Получали тоненькие ломтики – вот и всё наше питание. Я ещё сильней похудел, основательно зарос – настоящий старик. На одной станции узнали, что находимся в Польше. На станциях, где проводился осмотр вагонов, нам хотелось заговорить с поляком, но никак не удавалось. Поляки боялись немцев, проходя мимо вагона, не останавливались, да и язык наш, наверное, не понимали.  На остановках немецкие солдаты выводили из вагонов собак на прогулку. Собаки были предназначены для ловли пленных, которые решатся бежать. На остановках двери вагонов не открывали до тех пор, пока не удалят всех посторонних с перрона. В вагонах было холодно. Согревались лишь тогда, когда закрывали двери, надышав и прижавшись друг к другу. Хотелось уж что-то делать, чтобы хоть немного двигаться. Да и, когда работаешь, дают еды немного больше. За нуждой (в туалет) не ходили по нескольким суткам, так как не хотелось, а кому приспичило, то оправлялся тут же у вагона. Хоть я и сильно отощал, но желудок не болел, хотя ел до того при побеге что попало, и был этому рад. Я видел, как другие мучились болью в желудке, а ведь помочь то нам некому. Одна надежда на организм, если он сильный, то выживешь. Разговаривал я мало. Всё слушал, что другие говорят, постепенно приглядывался к товарищам. Чтобы понять человека, что он не враг, не подведёт в трудную минуту, нужно немело времени. Я сделал вывод, что бежать из вагона – это очень рискованное дело. Но мысли о побеге меня не оставляли. Выжить в этих трудных условиях невозможно, рано или поздно отдашь концы. Но как бежать? Да ещё в чужой стране. И всё-таки я мысленно приходил к выводу, что где бы я ни был, но из плена нужно бежать. С этими мыслями я засыпал почти каждую ночь. Теперь среди пленных нашего вагона дебатировался вопрос: куда нас везут? Одни говорили – в крупный концентрационный лагерь, другие говорили – на шахты, третьи рассказывали, что у немцев в Германии есть под землей разные военные заводы, и возле них имеются казармы. Вот запрут нас туда и всю силу высосут, а потом, когда станешь трупом, выкинут наверх.
      -Да…- произнёс кто-то, - вот положение. И тяжело вздохнул.
Я всё слушал и слушал, свои мысли не  высказывал, а в тайне был готов бежать и только бежать. А если уж убьют, ну и пусть, по крайней мере не гнить заживо. Я понимал, что  среди пленных вагона есть неплохие люди, но в таких тяжёлых условиях никто не хотел раскрываться. Некоторые, чтобы выжить, могут пойти на предательство другого.  Я ещё помнил слова одного пленного, когда нас закрыли в сарай при пленении:
- Нет, я не дурак, чтобы умирать. Я сначала выкажу немцам всех комиссаров, коммунистов, комсомольцев. Это они проклятые виноваты, что мы попали в плен.
Многие ругались матом, проклинали все на свете, что нет никакого выхода. Я слушал все, но советов не давал, только всё больше утверждался мыслью, что при удобном случае буду бежать, а там, что будет. Может, повезёт, как первый раз.







ВТОРОЙ ПОБЕГ

Поезд движется, вагон покачивается, а я лежу и думаю:
- Если бы я в таком виде, как сейчас, заявился домой, то меня бы, наверное, не    признали. Ведь я оброс волосами (борода, усы), грязный, тощий.
С начала войны и до пленения мы не получали мыла, полотенцев тоже не было. У кого были бритвы – брились, другие- ростили волосы. Когда же попали в плен, то тут никто не смотрел за своим видом. Хорошо, что не было зеркала, а то испугался бы своего отображения. В таком состоянии  и заболеть можно. Но удивительно, в каких бы я ни был жизненных ситуациях, я не имел ни насморка, ни кашля. И вот теперь я боялся заболеть, так как больных тут не лечили, и если кто сам не мог передвигаться, того убивали. У меня очень мёрзло правое колено, хоть и небольшая рана, но давала о себе знать. Я старался на рану положить левую ногу, пригрею и засыпаю.
Через Польшу ехали долго. Мы очень хотели знать, в каком направлении движемся. Но поляки, напуганные жестокостью немцев, боялись заводить разговор. И всё-таки через некоторое время узнали, что пересекли границу Германии. На остановках, где ходили за кипятком, видели надписи на немецком языке. Шёл 1942год. По времени была зима, но тут, где проезжали, снега было мало, а то и совсем не было. Чувствовалось, что нас везли на юг Германии. На какой-то крупной остановке стояло много эшелонов. Сколько – не знаю. Но когда  мы пошли за кипятком, пришлось пролазить под вагонами двух эшелонов. Охраняли нас пожилые немцы с винтовками. И я почувствовал беспечность охраны. Они почти не кричали на пленных, видно их мысли были заняты чем-то другим. И вот на этой станции идти за кипятком посчастливилось мне и ещё одному напарнику. Сопровождал нас пожилой солдат. К вокзалу проходили под двумя составами. Пробираясь под вагоном первого состава, тоже товарняка, услышал русские слова. Когда вылез из-под вагона, то увидел в проёмах дверей вагонов мужчин и женщин, они говорили по-русски. У меня забилось сильно сердце: «Вот теперь бы удрать от немцев». Но состав стоял и могли тут же схватить. Я прошёл под другим эшелоном. Потом мы набрали в вёдра кипяток и пошли обратно. Мой товарищ шёл впереди, за ним я и почти рядом со мной немец. Когда пролезли под первым составом, услышали длинный гудок паровоза. Когда же полезли под товарный состав с русскими, их поезд тронулся. Немец быстро ринулся вперёд, а я назад. Поезд пошёл, я бросил ведро с водой и кинулся к открытым дверям вагона. Оттуда мне крикнули: «Быстрей». Я подбежал к ним, подал руки, меня подхватили и втащили в вагон. Поезд набирал скорость.
Я лежал в вагоне и не шевелился.
- Ой, батюшки, он умирает! –закричала какая-то девушка.
Услышав крик, я приоткрыл глаза, потом приподнявшись, сел. Другая девушка наклонилась и спросила:
-Дедушка, ты есть хочешь? На, возьми, – она подала кусок хлеба.
Другая девушка дала воды. Я поел и поблагодарил.
- Да ведь он страшно голодный. На, возьми ещё. Он сильно тощий, одни кости и кожа. Вот до чего довели эти проклятые фашисты.
Потом обсели вокруг меня и начали расспрашивать. Но тут подошёл пожилой мужчина и сказал:
- Вот что солдат, на следующей станции тебя будут искать в нашем эшелоне- это точно. Я знаю немецкую распорядительность и аккуратность в выполнении приказов. Так что слушай меня. Скидывай шинель, гимнастёрку, штаны, сапоги и быстро. А вы ребята давайте у кого, что есть. С миру по нитке – голому рубашка. Так говорят.
Всё моё солдатское выбросили из вагона, туда же полетела и моя спутница- противогазная сумка и пилотка. Всё выкинули и закрыли дверь. Я переоделся во всё гражданское. Меня быстро побрили и постригли. Тот же мужчина спросил:
-А есть у тебя, солдат, документы?
-Нет,- ответил я.
Тогда подошёл другой мужчина, вытащил из кармана какую-то  бумажку и сказал:
- На, бери и помни, с сегодняшнего дня ты – Павлов Иван из Белоруссии,  а своё имя забудь, конечно, до конца войны.
 Я был очень благодарен этой дружной душевной помощи не знающим меня людям. Я не знал, кто они, но знал, что они из Белоруссии. Спасибо им, именно они спасли меня от неминуемой гибели. Очень сожалею, что не запомнил их фамилии. Теперь, что я есть пленный русский солдат, никакой немец не узнает. Удивлению у окружающих не было конца: все превращения произошли на их глазах. Я видел, что у всех, ехавших в вагоне, было желание ещё чем-нибудь помочь. Одни предлагали мне разную еду. Девушки, сидя вокруг меня, гладили по голове, по рукам, на глазах у них были слёзы. Тот же пожилой мужчина сказал:
- Не увлекайся едой, а то скрутит. От отощения надо к еде привыкать постепенно.
Я понял и прекратил есть.
 
Это фото сделано позже, тогда я выглядел гораздо хуже.
Подъезжаем к станции. Поезд останавливают. Когда поезд остановился, всем велели выйти из вагонов. В этом эшелоне своей охраны не было. Мы слезли, сгрудились в кучу, как овцы. Немцы осматривали всех, затем залезли в вагон и там все проверили. Смотрели даже под вагонами. Проверили у всех документы и только тогда велели залезть в вагон. Я понял, что немцы везли людей из России, как скот: не было списков, а для меня это было спасение. Вскоре наш эшелон поехал дальше. Когда отъехали от станции, меня опять обступили со всех сторон и начали задавать разные вопросы: откуда родом, где служил, как попал в плен. Как жилось в концлагере и много других вопросов. Я  рассказал всю свою биографию и ответил на все вопросы. В вагоне все внимательно слушали, некоторые утирали слёзы. Я до сих пор не знал и не представлял, чтобы чужие   люди так переживали за незнакомого человека. Они мне тогда стали, как родные, я до сих пор им очень благодарен. Позже стали говорить о дороге. Они сказали, что не знают, куда их везут. Знают только, что на какие-то работы. Их забрали из дома насильно, обещая за труд хорошую жизнь.
Наш эшелон шёл на юг Германии. В одном городе нас водили в городскую баню. Там смазывали весь наш волосяной покров какой-то едючей и вонючей мазью и некоторое время не давали смывать, чтобы эта мазь убила всех насекомых. После разрешили мыться. Тем временем наше бельё было прожарено в пару. Я этим был очень доволен, так как почувствовал себя совершенно другим, что  я стал чистым и без паразитического гнуса, который, наконец, покинул меня. На обратном пути на вокзал я читал вывески над дверями магазинов, а когда пришли на вокзал, то узнал, что эта железнодорожная станция Ульм, значит и город тоже Ульм. Куда теперь повезут нас, какая работа нас ожидает? Никто ничего не знал. А немцы, сопровождающие нас, ничего не говорили.
 Через пару дней на одной  железнодорожной станции нам велели выйти из вагона, построили, отсчитали по головам человек восемь и из других вагонов также. Их куда-то увели, а нам велели сесть в вагоны и повезли дальше. Через пару часов опять часть, ехавших в нашем вагоне, забрали и также увели куда-то. На какой-то остановке, уже позабыл, и я попал в число отобранных  Поезд с остальными ушёл, а нас погнали толпой человек тридцать- сорок от станции в населённый пункт. Он оказался небольшим городком – Месскирх. С километр шли по улицам городка и где-то в предместьи нам велели войти во двор с небольшим зданием, на котором висела вывеска – Arbeitsamt (биржа труда).
 

 
 Месскирх. Фото, привезенное из Германии.
 

У БАУЭРА
( зажиточного крестьянина)

Во дворе биржи труда мы толпились больше полдня. Сюда заезжали немецкие крестьяне на колясках, запряжённых лошадьми. Немало пришло и городских немцев. Все переговаривались между собой, осматривали нас. В нашей группе  находились три девушки, ехавшие в одном вагоне и двое мужчин. Наконец, нас построили в один ряд. Двое немецких чинов (гражданских) обошли нас, подсчитали и тогда позволили пришедшим и приехавшим немцам подойти к нам. Немцы были разные: высокие, низкие, солидные и тощие, старые и пожилые (молодых не было). Было немало женщин. Они ходили вокруг нас, осматривали, щупали мышцы,          

даже велели открывать рот. Я старался прислушиваться к их разговорам, но мало понимал.  Одно ясно понял, что они выбирают для себя работников и работниц. Наконец, взял  меня за руку старый солидный брюхатый немец и повёл к столу, который  был установлен во дворе. За ним сидел какой-то немец, наверное, один из руководителей биржи. Мы подошли к столу. Мой будущий хозяин стал говорить ему что-то. Тот взял мой документ, записал к себе в книгу и после отдал хозяину. Хозяин отсчитал меня за руку и повёл к коляске, запряженной одной лошадью. Он отвязал лошадь, велел мне сесть в коляску, сам сел, ворота были открыты, и мы выехали на улицу. Ехали по улицам городка. Хозяин молчал. А я внимательно рассматривал улицы , дома. У домов были крыши острые, покрытые красной черепицей. Дома невысокие, но многоэтажные, даже под самой крышей были окна. Размеры окон разные. Дома и скотные стайни – всё было под одной крышей. С улицы можно в одни двери попасть в дом, в другие двери – в стайню. Высоких зданий не было видно, наверное, это был небольшой городок.
И вот мы едем, хозяин, который меня купил, и я – его раб. Уже проехали часть города. Людей на улице совсем не много, как будто в каком-то селе. Ехали не спеша. Хозяин спросил:
- Kenst du Deutsch? (знаешь по-немецки)
Я понял его  и ответил:
- Немного знаю, больше понимаю, чем говорю.
-Das ist gut. (это хорошо)
Когда выехали из города, поехали по сельской дороге, очевидно в деревню. Эта дорога была асфальтированной. Снега не было. По обе стороны от дороги канавы чисто убранные. За канавами по обе стороны фруктовые деревья. Хоть шёл зимний месяц, здесь было, как весной. Наверное мы далеко на юге. Всё здесь не так, как у нас. Проехали одно село Bichtlingen, а за ним виднелось второе, наверное, до него километра два или три. Перед въездом в другое село, справа на обочине столбик, а на нём аккуратная дощечка, закрашенная в желтый цвет., а чёрными буквами написано: Wackers- ofen. Около первого дома свернули направо во двор.

 
-Das ist mein Haus (это мой дом),- сказал хозяин.
Он распряг лошадь, повёл её в стайню. Затем он возвратился и спросил:
-Где твои вещи?
Я сказал, что их у меня нет, а какие были, то променял на еду. Я думал, что он сейчас заведёт в дом, представит своей семье и накормит. Я уже сильно хотел кушать. Да и он видел, что я тощий, а спросить- хочу ли я есть, не спросил. Он сказал:
- Идём со мной.
Но повёл не в дом, а в коровник, там же была и конюшня. Ввёл меня в просторное каменное помещение, поштукатуренное и побеленное, его называли –Stal (коровник). Там стояло две лошади и не меньше десятка два коров с тёлками. Коровы и лошади привязаны на цепях, перед ними бетонные длинные корыта, в которые накладывают корм, а после наливают воду для питья. Некоторые коровы стояли, другие лежали на посланной под ними соломе. Хозяин взял железные вилы и стал показывать, как убирать навоз из-под коров и лошадей, и куда его сбрасывать.
- Ну вот, давай делай. – А сам ушёл.
Здесь прямо из стайни есть двери в дом, через которые он и ушёл. Работать мне было трудно, очень хотелось есть, но я всё же медленно делал работу. Вычистил весь навоз, выбросил его на навозную кучу. Через некоторое время в стайню вошёл хозяин. Он увидел,  что навоз был убран и выброшен туда, куда он велел. Он ещё придирчиво осмотрел всё. Потом подошёл к полке, взял оттуда волосяную щётку и железный скребок для чистки коров и лошадей. Подошёл к корове, у которой бок был грязный, и показал, как чистить корову: сначала скребком, если есть кал, а потом уже щёткой.
- А теперь ты делай.
Я не вытерпел и сказал ему:
- Я есть хочу.
-Iawol (конечно), - ответил он. _ Но сначала надо заработать еду.- Исам ушёл.
Проработал я ещё около часа. Уже терпение моё пришло к концу: что это за человек. Накормил бы раньше, а тогда и требовал работу. Откуда же я могу столько энергии взять. Я был на пределе взрыва. Думал уже бросить этот скребок и щётку и идти обратно на биржу труда просить устроить к другому хозяину. Вижу, дверь открылась, появился хозяин. Он крикнул:
-Komm rum essen! (Иди кушать).
Я положил на место скребок и щётку и стал подходить к дверям. Хозяин выглянул из-за дверей и сказал:
- Hende wacshen hier  ( руки мыть тут), - он показал. В стайне был кран водопровода, и висело старенькое полотенце.
Я вымыл руки, вытер и открыл дверь. Вошёл в коридор. Слева выход на улицу, прямо дверь – в комнату хозяина, справа – дверь на кухню. Кухня просторная. Перед входом круглый стол с пятью стульями: точнее четыре стула и одна табуретка (для меня). Из кухни одна дверь в кладовую и спальню, другая дверь на улицу ( во двор). Когда я вошёл, в кухне за столом сидело три человека: хозяйка дома, полная немкеня около шестидесяти лет, старик маленький тощий лет 70-80, родственник хозяина и девушка – немка лет восемнадцати с широким круглым лицом и очень редкими зубами. Щёки у неё были красные, сама тучная, ниже среднего роста, волосы рыжие, не красивая. Звали её Хильдигард. Она одна встала, приветствуя меня, но хозяин резко осадил её, что-то пробормотав, и она быстро села. Хозяин ознакомил меня с присутствующими. А им сказал, что меня следует называть Хансом, и что я русский. Хильдигард быстро спросила:
- Вы русский солдат?
- Нет, я не солдат.
Хозяин сердито посмотрел на девушку, та замкнулась, а он сказал:
- Вот эта табуретка – твоё сидение, ты тут всегда должен сидеть при принятии пищи.
-Приучайся к нашему порядку и не нарушай его. Кушать сам ничего не бери, а жди, когда и что тебе дадут. – Он говорил, не торопясь, и я его понимал.
Сам хозяин был такого же роста, как я, только очень толстый с большим животом. Лицо одутловатое, сам сутулый, волосы седые. Хозяйка спокойная: больше слушала, чем говорила. Хозяин был строгий, все в доме его боялись. Вот он сел к столу, отрезал от большой белой булки пять ломтей хлеба, сам раздал всем. Они взяли хлеб и стали на него намазывать коровье масло, для меня же намазывал сам хозяин и так мало, что почти не заметно, затем подал мне. Хозяйка поставила каждому тарелку, затем налила суп без мяса с картошкой и свеклой. Суп жидковатый, но вкусный. Я быстро съел суп и хлеб. Дали ещё салат – просто, как трава, не вкусный. Хотелось ещё кушать, но больше ничего не давали. Большая буханка хлеба лежала около хозяина, но нарезанного хлеба не было. Хозяйка принесла кувшин с чем-то. Хозяин налил из него желтоватую жидкость в бокал и сказал:
- Ist muscht  (это - яблочное вино). Пей Ганс и иди работать. Знаешь, сейчас война, и с питанием плохо, но ничего не поделаешь. Иди в Stal. Я быстро выпил и ушёл к коровам, а они все остались за столом. В голове у меня закружилось, но не надолго. Хотелось кушать. Взял щётку и скребок и продолжил указанную работу.
Хозяин ещё за столом сказал, что мы кушаем в восемь утра, в одиннадцать, в два часа дня и в пять вечера. И должны всегда приходить без опозданий, но на кухню заходить, когда позовут. Через пятнадцать – двадцать минут пришли в стайню Хилдигард и старик. Старик пошёл к лошадям и начал их чистить, а девушка стала чистить коров, как и я. Она работала, но говорила больше. Я подумал:
-Трещётка.
Она что-то говорила старику и часто смеялась. Я не успевал  следить за её речью. Затем она начала расспрашивать меня. Многое я понимал, но не всё. Что мог – отвечал, а если замедлюсь, она опять спрашивает. Её интересовало многое: кто я, откуда родом, кто есть из родных, что за страна Россия, что такое Сибирь. Дед посмотрит на неё, а потом на меня и качает головой. А она, ели не спрашивает, то поёт или смеётся, и так смеётся, что просто громко хохочет, как помешанная. Я подумал, что она, наверное, не совсем в своём уме. Я уже перестал ей отвечать, и вообще её слушать, а думал о своём. Хотелось ещё кушать. Неужели они всё время будут так давать есть, у меня ведь сил не хватит работать. Когда всех животных почистили, начали отбрасывать
навоз из стайни на навозную кучу. Затем старик повёл меня к быкам, их было два -  здоровые, породистые, тоже привязаны на цепь. Он ушёл, а я остался чистить их. После чистки старик повёл меня на сеновал, чтобы сбросить сено. Потом его перетаскивали, раздавали животным и всё не спеша, но не останавливались для разговора или отдыха. Подошло время доить коров. Этим занималась хозяйка и Хильдигард. Молоко сливали в бидоны и выставляли на улицу перед домом. Каждое утро небольшая машина забирала бидоны и увозила, а вечером привозила их обратно, но в них был обрат. Обратом поили телят и поросят. Бидоны на улицу и обратно в дом таскал я или помогала Хильдигард. Один раз в неделю на привезённом с маслозавода бидонах был кусок масла и это происходило систематически.  Иногда если бидоны не успею или забуду принести в дом, то они стоят перед домом на тротуаре всю ночь, и кусок масла там. Люди проходят мимо, но никто его не задевает. Я был этим удивлён, думая, а если бы у нас так делали? Да, удивительный у них порядок.
Вечером, после ужина и после окончания работы, хозяйка повела меня на второй этаж. Ход из коридора. Открыла дверь и мы вошли. Комната размером 2,5х3,0, деревянная кровать, шкаф, один стул.  Койка застлана. Печки не было. Холодно, как на улице.
- Вот здесь, Ханс, ты будешь спать.
Показала туалет, затем показала, где ноги мыть или помыться и ушла. На койке две перины и подушка. Одеяла и простыней не было. Выходит, нужно на перину лечь и периной укрыться. Да, чудеса, да и только. В шкафу было полотенце, мыло. Я всё проделал и лёг в постель. Сильно замёрз. Через несколько минут я согрелся, и всю ночь было тепло спать. Эта ночь была первой спокойной ночью после длинного мытарства по дорогам войны.
Утром в шесть часов хозяйка разбудила меня и велела идти работать в коровник: убирать навоз из-под животных, кормить их поить, чистить, затем свежей соломой делать подстилку. И так потекли дни за днями, месяц за месяцем. Хозяин велел запрячь лошадей в две подводы – телеги. Уже было тепло, и мы оба поехали в лес за сучьями. И в лесу  у них был порядок: деревья почищены, сучья сложены в отдельные кучи, листья все собраны и увезены ещё осенью, гнилых деревьев не было. Никакого валежника нет, кругом всё чисто, аккуратно.
- Вот это да…- Удивлялся я, и всё сравнивал со своей родной стороной. – Не знаю,- думал я,- наверное, у нас никогда так не будет.
Их страна маленькая, по- сравнению с нашей. У них лес разбит на участки. Каждый хозяин имеет свой участок. Хоть лес и государственный, но участок имеет хозяина. А  у нас в лесу никакого хозяина нет. Лесничий – не хозяин. Он не будет чистить лес и собирать листья. У них же опавшие в лесу листья идут на подстилку скоту, а потом удобрение вывозится на поля. Да, многому нужно у них поучиться. Наша страна далеко отстала от них, и догоним ли мы когда-нибудь их, не знаю. Здесь совершенно другой мир. Никакой суеты, всё делается в своё время. Каждый крестьянин не зависим от другого. Им никто не командует, но он в своём хозяйстве «Бог и царь». В деревне все улицы и переулки выложены камнем, есть канавы, по которым стекает вода. Главная дорога в селе – асфальтирована. В любое время в селе нет грязи. У них даже дороги, идущие в лес и на поля, вымощены камнем.  Много я увидел интересного, всё не опишешь. У них самый бедный крестьянин живёт во много раз лучше нашего «зажиточного колхозника». Бедным крестьянином у них называют такого, у которого нет лошадей, хоть есть коровы, овцы, свиньи, куры, гуси. И этот хозяин не имеет земли, хоть есть небольшой огород и сравнительно немалый сад. У каждого хозяина богатого или бедного имеются велосипеды на каждого члена семьи. Каждое воскресенье с утра они ходят в Кирху (церковь), одеваются прилично. Ходят тихо, спокойно, никакой суеты. В этом селе Ваккерсофене я ни разу не видел и не слышал, чтобы какой-то хозяин ругался с другим. Они друг к другу вежливые, проходя мимо, приветствуют друг друга. Всё это мне очень понравилось. Но вот голод меня всё мучил, мало давали есть, но заставляли много работать. Живя у этого хозяина, я не поправился, а лишь существовал. Я уже давно узнал, что они сами питаются хорошо, едят досыта, а вот своему работнику – строгая норма. Я не имел сил хорошо работать. Хозяин видел только одну сторону, что я плохо работаю. Часто, рассердившись, он выговаривал мне:
 - У вас в России всё плохо. Крестьяне ваши бедны потому, что лентяи. А мы живём лучше вас потому, что не ленимся. Он хвалил Гитлера, что он спасёт вас от рабства. Он уничтожит коммунистов и заставит ваш народ работать по-настоящему. Вот тогда вы заживёте по-лучшему.


Ты, Ханс, должен лучше работать. Я недоволен тобой. Запомни, я добьюсь, чтобы ты лучше работал.
Весной я ездил в поле пахать на двух лошадях. Уезжая из дома, набирал в карманы  ячмень, который давали быкам и всю дорогу ел это зерно, а чтобы не так было сухо во рту, заедал травой не кислой и не горькой. В животе чувствовал небольшие боли, но было терпимо.
Однажды, сбрасывая сено с сеновала высоко из под крыши, обнаружил куриное гнездо и около четырёх десятков яиц в нём. Хозяева не знали об этом гнезде. Я выпил два яйца, а скорлупу взял с собой в поле и там прикопал на чужой меже. Я выпил все яйца по два в день и почувствовал себя лучше. Но, как же дальше? Жить впроголодь и не работая трудно, а в летние месяцы работы будет ещё больше. И всё-таки я с этим мирился, так как всё же лучше, чем в концлагере.
Как то в обед к нам на мотоцикле приехал полицай. В Месскирхе было два полицая на весь район. Они вооружены  и всегда при себе имели резиновую палку. Немцы их страшно боялись, так как полицай, заметив непорядок у дома или на дороге против дома, находил виновника и не записывал, не вызывал в район, не допрашивал, а тут же при людях бил его резиновой палкой. А вот количество ударов – эквивалентно степени виновности. И немцы безропотно переносили эти удары. Никаких предупреждений, ни внушений, ни штрафов. Полицай редко ездил по дорогам района, но везде  был всегда порядок. И удивительно, никто не обижался на них. Я не видел и не слышал, чтобы у кого-то что-то украли. Крестьяне часто выезжали на велосипедах в поле, в лес. Оставив велосипед в канаве у дороги, уходили по своим делам, и никто этот велосипед не задевал, хоть по дороге ходили и ездили люди. «Чужое нельзя трогать» - так внушили взрослые детям, так внушали в церкви.
Приехавшего полицая хозяин встретил и запросил в гостиную ( у него была специальная комната для приёма гостей). Там они о чём-то разговаривали, потом позвали туда меня. Полицай – здоровый детина лет не меньше сорока с пистолетом и резиновой палкой, широко расставив ноги, сидел на стуле. Я вошёл и остановился у двери. Полицай пристально смотрел в мои глаза и громко отчётливо заговорил:
- Ты, русская свинья, на девку не заглядывай. Имей в виду, если что с ней сделаешь – повешу. Нам офицер приказал следить за вами и расправляться, если нарушите наши порядки.
Я, конечно, его понял и смотрел на него, молча. А он, думая, что я его не понимаю, встал, подошёл ко мне, снял ремень, сделал из него петлю и продемонстрировал, что весит меня. Я сказал, что всё понял. Он отошёл, снова сел на стул, что-то вынул из своей сумки и положил перед хозяином. Я разглядел три квадратика из хлопчатобумажного материала размером десять на десять  сантиметров. На голубом фоне белыми буквами написано: «OST»- восток. Он объяснил хозяину, куда и как пришивать эти знаки. А мне сказал:
- Ты должен носить их всегда, где бы ты ни был. Если узнаю, что ты их не носишь, то вот это отведаешь, - он показал мне резиновую палку.
Кроме того он передал хозяину мой новый документ – ausweis (паспорт) с наклеенной фотографией ( в одно воскресенье хозяин возил меня  к фотографу). Уходя, полицай подошёл ко мне и сказал:
- Ты должен хорошо работать. Учти, я лентяев наказываю.
Знаки «OST»  должны носить все русские, украинцы и белорусы, пригнанные на работу в Германию. Поляки носили на груди знак «P». Всем, кто носил знаки «OST» и «P» не разрешалось без сопровождения немцев выходить из села, в котором они работали. Но с хозяевами нам приходилось бывать в городе и других сёлах. Там мы встречались с другими такими же работниками, заводили знакомства, и в воскресенье тайно ходили друг к другу. Бывало немало случаев в нашем Bezirke (районе), когда некоторые хозяева (профашисты) сообщали полицаю о том, что их работник был в другом селе без разрешения. Виновного полицай в первый раз – избивал, а во второй  раз – отвозил в гестапо. А оттуда никто не возвращался обратно. В нашем маленьком городе гестапо не было. Гестапо было в городах крупнее нашего. Как говорят: «земля полнится слухами», и мы узнали, что в гестапо мучают попавших к ним различными способами, вплоть до расстрела. Не далеко от нас в гестапо были такие одиночные камеры, в которые во время сна впускали воду. Она поднималась всё выше и выше. Спящий, почувствовав

на койке воду, вскакивал. А вода поднималась ещё выше и выше. Он вставал на койку, а вода всё поднималась. И вот она доходила до ушей, ему уже приходилось барахтаться в воде, чтобы не утонуть. Он кричал, но всё напрасно, вода продолжала подниматься. И когда он обессиленный уже не мог держаться на воде, тогда вода убывала.
В воскресенье работнику вводилось в обязанность три раза: утром, днём и вечером кормить скот, убирать навоз, а в перерыве межу этим давали свободу. Я никуда не ходил, а повышал знания по немецкому языку: читал, писал, переводил.  Старичок – родственник Куглера- хозяина часто приглашал меня в свою комнату, где у него было много разных книг. Дал мне бумагу, карандаш и разрешил брать любую книгу, смотреть и читать. Мы с ним подружились. Он был спокойный, внимательный, всегда помогал в работе. О хозяине отзывался нелестно:
- Это фашист, и я тут живу лишь потому, что больше негде приклонить свою голову. Семьи у меня нет, а он мой родственник. Чужие меня старого не возьмут, вот и приходится так доживать.
Я брал у него книжки, сказки с картинками, и это мне помогало быстрей продвигаться в изучении языка. Я уже хорошо понял готический шрифт. У деда было много книг, написанных этим шрифтом, и я уже читал его сравнительно бегло.
Ко мне уже пару раз приходили из Месскирха две девушки, с которыми я познакомился в вагоне, тогда они ухаживали за мной. Они сказали, что узнали обо мне от своих хозяев, которые спросили обо мне на бирже труда. Эти девушки сказали своим хозяевам, что я их брат, а они поверили. Одна из девушек Лена жила в городе у богатого крестьянина. Он тоже имел землю. А другая – Тася жила у хозяина недалеко от города. Их отпустили хозяева ко мне лишь потому, что они назвали меня своим братом. Мои же хозяева, узнав об этом, не придали этому никакого значения и только спросили:
-Это они твои сёстры? А почему они разные: одна выше, другая ниже, одна шатенка, другая рыжеватая?
А что я ложен был ответить. Сказал, что они не родные сёстры. Хозяйка моя, наверное, осталась довольна ответом. Она была довольна тем, что я ни к кому не хожу. В сёлах и в городе у немцев работали пленные французы. Их положение было не такое, как наше. Они жили все вместе в казарме. Утром за ними приходили хозяева, забирали на работу, а вечером приводили обратно в казарму. Их кормили лучше меня. И кроме того они каждую неделю получали по посылке на пленного от « красного креста», поэтому они не были голодными. Мой хозяин не раз говорил мне, что французы работают очень хорошо, не вашим русским чета. Мной он был недоволен.
- Ты ведь можешь лучше работать, а не хочешь, или специально вредишь нам, или ты - лентяй. Вы все русские, наверное, такие ленивые. Хорошо, что Гитлер пошёл на вас. Он выкорчует всю лень.
 Я долго молчал и, наконец, не выдержал и сказал:
- Чтобы лучше работать, нужно больше силы иметь, а откуда у меня сила, я каждый раз ухожу из-за стола голодным.
Хозяин прямо взорвался, заорав:
- А за что тебя хорошо кормить, как ты работаешь, так и кормлю! Нет, вас не хлебом надо кормить, а резиновой палкой,- он заругался нецензурными словами и пошёл из стайни.
Но беда пришла и ко мне. Как-то с лошадьми я был в поле, боронил землю. Всё шло нормально, но когда у края поля у куста я обернул лошадей, то под одну из борон попали толстые сучья. Я остановил лошадей и решил вытащить прутья. Поднял борону, нагнулся, а тут из-за куста вылетела ворона, лошади с испугу дёрнулись и борона упала на меня, я упал, лошади побежали. Борона меня крутила и наносила травмы. Железные зубья бороны разорвали на мне пиджак, подаренный в вагоне, рубашку у рукавов, поранив глубоко руку, сделали рубцы на шее, голове. Лошади в конце поля у другой межи остановились. Я встал, пришёл к ним, отвёл их к дереву, привязал. Затем на левой руке отсосал грязь с кровью, нарвал листьев подорожника и приложил к ранам на руке, шее и щеке. Оторвал от нижней рубахи полоски и сделал кое-как перевязку, чтобы листья не упали. Затем продолжил боронить. К концу работы левая рука распухла, всё тело болело, и я еле еле доехал до дома. Распряг лошадей, поставил у стойла, но работать в стайне не мог. Хильдигард, увидев меня окровавленного, заохала, потом побежала к хозяйке в дом. Пришла хозяйка, посмотрела на меня, ничего не сказав, ушла. Вскоре она принесла йод, марлю и с
помощью Хильдигард обмыли раны и перевязали. Хозяйка поняла, что у меня  поднялась  температура. Она велела мне идти в свою комнату. Когда об этом событии узнал хозяин, он чуть не рехнулся. Кричал, бегал по комнате, ссорился с женой, забежал ко мне в комнату, кричал, так что пена была у рта. Я не знал, что ему надо, лежал и молчал. Утром хозяйка пришла ко мне в комнату, пощупала голову, перевязала руку и сказала:
- Лежи.
Хозяин, конечно, не зря волновался, ведь выбыл из строя работник. Идёт весна, а с лошадьми в поле работать некому. Он бегал по двору, ругался, обзывал Хильдигард и старика и , наконец, вызвал полицая. Когда полицай приехал, он ему объяснил, что русская свинья оцарапал руку и не хочет работать. Он попросил полицая заставить русского работать. Полицай поднялся по лестнице в мою комнату, стащил с меня одеяло (хозяин как-то заменил перину на одеяло) и начал бить по чему попало резиновой палкой. Потом схватил меня, стащил с кровати и вытащил за дверь.
-Иди, работай, русская свинья!
Толкал меня до коровника, а потом сам пошёл к хозяину, получил деньги и уехал. Я не мог уберечь левую руку от ударов, с неё капала кровь, повязка на шее тоже наполнилась кровью. Я стоял возле коров, но работать не мог. Старик – родственник хозяина и Хильдигард были очень возмущены, но что они могли поделать, они сами боялись полицая. Старик подошёл ко мне и сказал6
- Ханс, полицай уехал, иди в свою комнату.
 Я пошёл, когда проходил по коридору, то услышал, как на кухне ругались хозяин с хозяйкой. Весь оставшийся день меня не кормили. Ночь я промаялся от боли во всём теле. Утром хозяин сам запряг лошадей в коляску  и велел мне одеваться. Хозяйка дала шляпу с сына и его плащ, а в узел что-то завернула, сунула мне в руки и тихо сказала:
- Это тебе, Ханс, носи.
Я не знал, что там в узле, но не стал развязывать, так как хозяин мог отобрать. Своих вещей у меня никаких не было. Мы поехали Всю дорогу хозяин молчал.  Приехали в Месскирх в Arbeitsamt. Здесь во дворе были опять разные люди, привезенные из других стран: бельгийцы, датчане, голландцы и из восточных стран.
Хозяин мой Эрнст Куглер сдал меня, взамен взял другого, доплатил и уехал, ни слова не проронив в мой адрес. Я остался стоять с узлом около других и стал ждать, когда меня кто-то купит. Спасибо хозяйке, она успела меня перевязать и сунула незаметно кусок хлеба в карман. Я съел этот кусок, развязал узел и обрадовался. Там

были вещи поношенные, но ещё годные, можно и в воскресенье одеть: костюм - пиджак и брюки, ботинки, носки, рубашка и галстук. Я мысленно поблагодарил её, хоть она частично оплатила мой труд. Когда хозяин уехал, я немного погодя отошёл в сторону. Сбросил с себя рабочую одежду, переоделся, а в узел завязал то, что сбросил. Теперь я стал похож на простого прилично одетого парня. Стоял я до поздней ночи, никто меня не купил. Ночевать пустили в помещение, но кушать не давали. Спал я на полу на старой одежде, укрывшись плащём. На другой день я снова стоял на дворе с узлом, но покупатели на меня не обращали внимания. Хотелось сильно кушать. Но что делать? И вот какой-то невзрачный немец лет сорока, приехавший тоже на лошади, запряженной в коляску, посмотрел на меня и спросил:
- Kennst du Deutsch? (знаешь ли ты по немецки).
- Да, но немного,- ответил я.
Он пошел, купил меня, забрал мой паспорт и подошёл ко мне.
-Садись, поедем ко мне.
Когда мы выехали из города, но уже в другую сторону – на север, а прежнее село было от города на запад, он спросил:
- Bist du hunger? (хочешь ты есть).
Я утвердительно кивнул головой. Он развязал свой узелок, достал большой кусок белого хлеба и небольшой кусок ветчины и подал мне.
- Ешь.
Такого отношения со стороны немца- хозяина я никак не ожидал. Я с удовольствием ехал и уплетал за обе щёки. Он всё видел. Видел и бинты на голове, шее, на руке, но его это

видно не тревожило, и он об этом не спрашивал. Я тоже молчал и ел, думая, что в Германии не все немцы одинаковые . Дорогой он спросил, где я работал, у кого. Я сказал:
- В селе Ваккерсофен у Эрнста Куглера.
- А меня звать Конрад Бригель, я из села Буххаим.
 
Буххаим располагался от Месскирха на север километров пятнадцать. Когда я съел всё кушанье, он посмотрел на меня и сказал, что я худой, но это дело поправимо. Будешь хорошо есть и работать, поправишься. Мы проезжали по асфальтированной дороге через пару сёл ( два или три – забыл). Все села на один манер. Дома островерхие, крытые красной черепицей, улицы вымощены камнем, кругом чистота и порядок и в лесу тоже чистота. Когда выехали из леса, появилось село. Справа на возвышенности Кирха (церковь), за ней по правую и левую руку расположено село Буххаим. Прямая дорога идёт по центру села. Приблизительно по середине села

дом моего нового хозяина Конрада Бригеля.
 
Фото села Буххайм. Дом хозяина в центре села.
 Въехали во двор, никаких ворот нет, и нет даже забора. Хозяин распряг лошадь, отвёл в стайню и позвал меня в дом. На крыльце нас встретила молодая брюнетка, красивая девушка. Хозяин познакомил:
- Это моя племянница, она мне помогает по- хозяйству.
Я назвался:
- Ханс.,-  и мы прошли в дом.
В гостиной в специальном стуле сидела солидная красивая женщина, приблизительно таких же лет, как и хозяин. Он сказал:
- Вот, это моя жена, Мария, она больная. Мария, посмотрев на меня, приятно улыбнулась и спросила. Как меня звать. Я ответил. Затем стала расспрашивать почему я перевязанный, где работал, у кого, откуда прибыл, национальность, профессия. Я всё объяснил и видел, что она поняла меня. Хозяин сидел и всё слушал, потом что-то быстро сказал жене и вышел из комнаты. Я не понял, что он ей сказал. Хозяйка велела мне позвать девушку – прислугу, что я быстро исполнил. Она приказала ей согреть воду, чтобы я помылся. Спросила меня, есть ли у меня сменное нижнее бельё. Я ответил, что нет. Тогда она велела принести всё, что нужно из своих запасов. Девушка всё выполнила. Мылся я на кухне у горячей печки-плиты. Переоделся в чистое бельё и подаренный костюм, зашел к хозяйке.  Она велела прислуге перевязать мои раны, а хозяйка всё ей подсказывала:
- Осторожней, чтобы кровь не пошла. Смажь раны вон той мазью.
Когда же перевязка была окончена, хозяйка велела прислуге накормить меня. Та принесла суп, салат, масло сливочное и буханку белого хлеба. На буханку положила нож.
- Теперь можешь идти,- сказала хозяйка прислуге,- но через полчаса приди.
Прислуга ушла. А я сижу у стола, смотрю на кушанье, и слюнки текут. Хозяйка спросила меня:
- Почему я не кушаю?
Я ответил:
- Когда все соберутся за стол, тогда, наверное,  и будем кушать.
Она посмотрела на меня, улыбнулась и сказала:
- Мы уже кушали, а ты сейчас должен покушать.
А я не начинаю есть, так как хлеб не нарезан, и сижу. Она смотрит на меня и опять спрашивает:
- Почему ты не начинаешь кушать?
Я ответил, что хлеб не нарезан, у того хозяина я не имел права сам резать хлеб. Она засмеялась и говорит:
- А у нас не так. Бери сам режь сколько надо и кушай.
Наконец, я отрезал ломтик, поел с супом, потом отрезал второй, и доел суп и салат. На столе стоял кувшин с муштом. Я налил бокал, выпил и поблагодарил хозяйку, сказав ей, что я  первый раз здесь в Германии так хорошо наелся. Она улыбнулась и сказала:
- У нас ты всегда будешь есть досыта. –Затем  опять стала задавать вопросы, пока не пришла прислуга. Хозяйка велела ей показать комнату, где я должен спать. А мне сказала:
- Сегодня и завтра отдыхай, а там посмотрим. Иди, Ханс.
Моя комната была тут же через коридор, напротив гостиной. Комната маленькая, в ней стояла деревянная кровать тоже застеленная, но без перин. Также стол, два стула и шкаф -
гардероб. Было одно окно. Я первый раз так сытно поел и заснул, как  мёртвый. Вечером меня вызывали кушать, я сказал, что кушать не хочу, а хочу спать. И они меня больше не трогали. Утром накормили, проверили бинты и опять велели идти в свою комнату. Хорошая еда и покой за эти полтора дня дали хороший результат. Голова уже не болела, температура стала нормальной. Только раны ещё чуть-чуть побаливали. На другой день долго сидел в гостиной с хозяйкой. У неё две ноги парализованные, руками она хорошо двигает, а ноги неподвижны.  Оправляется тут в стуле. А прислуга за ней убирает. Вечером хозяин относит её на койку в спальню. А утром опять приносит в тот плетённый из прутьев стол, и так каждый день. Позже я узнал, что несчастье случилось с ней после родов. При родах делали какую-то операцию, ребёнок не выжил, а её парализовало. Всё это случилось на второй год замужества. И вот уже около двадцати лет она сидит в стуле. На третий день утром после завтрака  я сказал, что могу работать, и начал выполнять такую же работу, как у первого хозяина. Здесь работы в стайне было меньше, так как скота было меньше. Но вообще работы было много. У этого хозяина я быстро восстановил свои силы. Всё зажило, и я старался выполнять приказания точно и быстро, и этим благодарил хозяина за человеческое отношение ко мне.
 У хозяина было в хозяйстве две лошади, четыре коровы, две свиньи и немного кур. Имел также и землю, но меньше, чем у Куглера. Все машины для хозяйства имелись, так же, как и у каждого: плуги, косилка, жатка, молотилка, сенособиратель и др. Здесь мне работать было легче, так как я был сыт, да и уже имел опыт, и никто не портил нервы. Полицаем не только не стращали, но и вообще разговора о нём не было. Как то хозяин приехал из города и привёз немецкий учебник, бумагу, карандаши, краски (я им говорил, что люблю рисовать). В свободное время я начал серьёзно учить немецкий язык. Понимал я быстро и легко, так как всё же изучал его в средней школе и в университете. Здесь люди говорили не так, как пишется в книгах, и как говорят на севере Германии. Я в тетради писал, как правильно говорить по- книжному, и как по- местному. Я часто спрашивал хозяйку, как правильно писать и говорить то, или другое слово. Напишу в тетради какую-нибудь  мысль и даю хозяйке  проверить. Она была очень рада, становясь моим учителем. Ведь она целый день сидит одна. Соседи или знакомые заходят здесь очень редко, у всех много работы. Поэтому она чем-то должна заниматься, чтобы скоротать день. Она вышивала, читала книги. А уж когда я забегу за чем то её спросить, то она прямо радуется, что можно поговорить и зачастую задерживает, сразу не отпускает.
Через год я уже сравнительно неплохо разговаривал, но понимал, что говорят лучше. И хозяева были довольны, что я приказы понимаю правильно и делаю так, как они хотят. Хозяин уже несколько раз посылал меня в Месскирх по делам хозяйства, и я выполнял всё, как надо. Ездил в Месскирх на лошади, запряжённой в коляску. Теперь узнал другую дорогу к городу более близкую. Проезжая через другие сёла, видел такой же порядок во всём: поля качественно обработанные, ни одного сорняка не найдёшь. Меня очень удивило вот что: земля здесь необыкновенная – одни камни, то есть камней больше, чем земли, а всё растёт, как на настоящей земле, и урожаи хорошие.
Работа в хозяйстве была разная: пахал, сеял, собирал урожай, обмолачивал, ездил на мельницу молоть зерно на муку, косил траву, собирал сено, солому, работал в лесу вместе с хозяином по заготовке дров. Собирали в лесу опавшие листья и возили домой – они шли на подстилку животным. Ну, и вся работа по хозяйству дома. Это работа ежедневная: кормить, поить животных, очищать стайни от навоза, чистить скребком и щеткой коров и лошадей. Ещё приходилось вывозить навозную жижу. Она от скота стекала в цементированную яму. Над ней был настил, а на настиле навоз, который ежедневно выносили из стайни. Навозную жижу с помощью центробежного насоса высасывали из ямы и наполняли большую, лежащую на телеге, бочку. Её вывозили на поле и разливали – это было хорошее удобрение. Навоз разбрасывали по полям, где растут злаки, а навозную жижу на поле, где растёт трава для корма скота: клевер, вика, чечевица и др. Вывозили на поля удобрения в одно и то же время. Так делали все хозяева. У крупных (зажиточных) крестьян или у тех, у кого не было сил обрабатывать землю – были иностранные работники. В Буххаиме были двое русских: Я и Кулябин Георгий Евдокимович из города Свердловска. Он был старше меня. Трое украинцев, двое молодых и один – лет сорока пяти или старше (он из Полтавской области). Ещё было пять или шесть поляков. Ко мне в свободное время чаще всего приходил молодой поляк Юзик, ему было лет 18-19. Очень живой, 
словоохотливый паренёк. Родителей своих он не помнил. С раннего детства воспитывался у монахов. Русский язык не знал, но быстро начал понимать. Объяснялись мы на мешаных трёх языках: русском, польском и немецком. Он старался мне вдолбить польские слова, а я ему русские, переводили через немецкий. Он очень ненавидел фашистов. Реже ко мне заходил Степан, он тоже молодой, родом из Западной Украины. Мне он не симпатизировал, был какой-то склизкий. «Мягко стелет, жестко спать»,- говорят про таких. Много говорил, но верить ему было
нельзя. Я бы такого в разведку не взял. К нему я всегда относился настороженно. Говорил с ним мало, а больше слушал. В критически опасные минуты такой человек мог предать самых близких друзей. Мы подневольные работники имели очень мало свободного времени. Только в воскресенье и то не весь день, а в промежутки между кормлениями скота: с 9час. до 12-ти, с 2х до 5-6 - ти дня , с 8 до 11 вечера. Уходить из села было запрещено, но ходить к друзьям в селе дозволялось. И все же, несмотря на все запреты мы тайно пробирались в другие сёла, чтобы увидеть и поговорить с земляками. Часто они проникали к нам. Хорошо, что местность ровная, пересечена лесистыми холмами и оврагами. Я постепенно начал прощупывать всех знакомых: русских, украинцев, белорусов, поляков с целю выявления надёжных товарищей, чтобы агитировать к побегу. О побеге к своим, сражающимся с фашистами, я не думал, так как это было невозможно. А вот побег в нейтральную страну Швейцарию – это другое дело. Как то в одно воскресенье, сидя с «надёжными» я стал их наводить на мысль о побеге, но меня перебил пожилой украинец из Полтавы и спросил:
- А ты случайно раньше не служил в НКВД? Что-то твоя речь тем пахнет. Не агитируй, никуда мы не побежим.
Я был огорошен. Я думал, что этот пожилой человек, испытавший в жизни немало невзгод, да и имел большой жизненный опыт – первый согласится, а тут получилось обратное. Я клял себя, что начал так  быстро приводить план в действие, плохо изучив каждого. Вообще в тот вечер никто не изъявил согласия.
В одно из воскресений к дому, где я работал, подошёл Степан, а с ним были три украинские девушки в возрасте 17-20 лет. Их звали Тина, Оля и Соня. Они работали в семи километрах от нашего села. Там протекал исток реки Дунай и стояло село Байрон., не нашего района. Степан туда раньше ходил, там работали и другие девчата,  он с ними был знаком. Они все работали в отелях и попросили его познакомить с тем русским в Буххаиме, о котором он им говорил. Вот теперь он тайно от хозяев провёл по лесу этих девочек. Фото одной сохранилось.
 
 Это фото Христины  Бачинской из Винницкой области. Её село Козлов находится на берегу реки Днестр. Другие девочки – Оля и Соня из Хмельницкой области. Я с разрешения хазяйки дома пригласил их в дом, сначала в гостиную, где  сидела хозяйка ( так она велела). А потом, когда хозяйка с ними поговорила, разрешила им побыть в моей комнате. Мы непринуждённо беседовали, поделились своими горестями жизни, вспоминали довоенную жизнь, школьные годы и т.д. Словоохотливей и остроумней других была Христина (Тина). Она говорила прямо, резко, но правильно. Обрисовывая жизнь, не стеснялась высказывать не лестные для немцев мысли. Другие девочки поддакивали ей или больше молчали. Степан всё время увивался около Тины. Сел с ней рядом, то руку ей погладит, то обнимет. Я понял, что он не равнодушен к ней. Он перебивал нас, хотел, чтобы она только его слушала, но она больше интересовалась разговором со мной. Вечером они точно в определённое время должны были быть в Байроне у своих хозяев. Я, Степан и поляк Юзек проводили их чуть ли не до самого их села. Близко подходить было опасно, так как там был их полицай, которого девчата очень боялись.  Этот полицай такой же, как и другие, свирепо бил провинившихся, не разбирая парень это или девушка. Мы распрощались и ушли домой. Шли лесом.
 
г.Байрон. Тина работала в отеле справа.

 
 Девчата тоже обходили дом полицая стороной по лесу, взбираясь по крутому склону. Там у них в Байроне река Дунай была маленькой узенькой речкой, которую можно было легко переходить по выступающим из воды камням. Но берега были крутыми и высокими, даже до несколько сот метров. На этих крутых берегах виднелись различной формы красивые старинные замки. Тина рассказывала, что в том отеле, где они работали, размещался военный лазарет с семьсот пятидесятью ранеными. Немцы за ними ухаживают, а всю чёрную, грязную и тяжелую работу выполняли эти украинские девушки – рабыни. Хозяйка отеля распределила работу между девушками: Валя Скуратова мыла полы на всех семи этажах, Матейко Соня мыла посуду на кухне. Тина кормила восемьдесят свиней, очищала их, привозила с вокзала дрова и уголь, овощи.
Перетаскивала тяжёлые корзины в подвал, а потом, сколько потребуется – на кухню. Ольга помогала ей. Периодически хозяйка меняла их на работах. Работали с шести утра до двенадцати ночи. После работы, как подкошенные, валились спать. Утром с трудом просыпались. Ту девушку, которая утром не могла подняться, немка- надзирательница обливала холодной водой. Если кто не выдерживал, отвозили на биржу труда и брали другую. Вот почему Тина совершила уже два побега, но оба окончились неудачно. Её поймали, били, держали в холодной камере, а потом опять возвращали к хозяйке дома фрау Мауэр. Из всех девчат мне больше понравилась Тина. Она была открыта, прямо и ясно рассуждала о жизни, была настойчивой, независимой и вообще девушка- оптимистка.
  Тина
 
Готовясь к побегу в Швейцарию, я не решился посвятить в это дело девчат. И не то, что я кому-то недоверял, а просто боялся за их жизни. Если побег совершит девушка, её поймают, накажут и возвратят к прежнему хозяину. А если побег совершит парень, его побьют и в гестапо, а там конец. И если с парнями будет девушка или несколько, то , вероятнее всего, их путь также в гестапо. Друзей – напарников для побега пока не имелось, все очень боялись. С другими ещё не познакомился. Вот и приходилось откладывать задуманное. О текущей жизни в мире больше всего узнавал по радио. У моего хозяина был радиоприёмник, стоял в гостиной, где каждый день сидела парализованная хозяйка. Как-то она сказала мне:
-Ханс, не бойся меня. Включай радио, когда есть время и слушай. Конрад, тоже ничего не скажет.
Я поблагодарил, но включать не стал, боялся провокации. За слушание радио полицаи били и отправляли в гестапо. Конечно, хозяева догадывались про мою боязнь. И вот как-то хозяин при мне включил радиоприёмник и подозвал меня. Сначала слушали Лондонское радио, неплохо освещали ход войны, но я плохо понимал быстрый разговор. И в нужное время хозяин переключил на Москву, тут стал я понимать, а он нет. После этого случая  я включал радиоприёмник при хозяйке, слушал   нашего диктора Левитана, передающего фронтовые сводки. Хозяйка спрашивала, что передают. Я скупо отвечал. С этого момента начал сообщать своим товарищам и девчатам новости с Родины.
Часто через нашу территорию пролетали не эскадрильи, а целые огромные скопища американских самолётов бомбить немецкие города. Они больше всего бросали бомбы на железнодорожные станции и на военные заводы. Сёла не бомбили.
Как-то мы были с хозяином в лесу, километров четыре от села. Спиливали деревья (бук), очищали, распиливали на метровые чурки, а потом складывали в поленницу. Работали несколько дней. На ночь приезжали домой. Это было зимнее время 1943 года.  Каждый божий день смотрели на пролетающие самолёты как раз над нашим лесом.  И вот я впервые узнал, что самолёты в движении делают помехи вражеским радиолокационным станциям. При полёте с самолётов выкидывали тонкую, узенькую – сантиметров тридцать длины алюминиевую фольгу. Она, кувыркаясь, опускалась медленно на землю, падала и на наш лес и даже нам на головы. Я находил даже не развязанные пучки этой фольги. Когда пролетали самолёты, они летели с юга – с северного побережья Африки, то хозяин велел прекращать работу. Сам садился на бревно и смотрел на них, а мне разрешал заниматься чем угодно. Я собирал пучки фольги, залазил высоко на деревья, чтобы рассмотреть самолёты.
Моей сравнительно спокойной жизни в Буххаеме пришёл конец. Это случилось в начале 1944 года. В наше село на мотоцикле приехал полицай из Месскирха, но не тот, который меня бил. Он подъехал к дому моего хозяина. Выключил мотоцикл и зашёл в помещение. Я в то время работал на стайне, убирал навоз. Вдруг услышал голос хозяина, он стоял на крыльце и велел немедленно зайти в дом. Я зашёл в гостиную и увидел, сидящего у стола, полицая. Он был, как и прежний, солидный, пожилой с пистолетом и резиновой палкой. Он сказал:
- Ты поедешь со мной в Месскирх в управление полиции.
Я встревожился:
- Что? Почему? – спросил я хозяина.
Но он, я видел, и сам был напуган, он молчал. Я быстро переоделся. Взял в узел старую рабочую одежду. Простившись с хозяйкой и хозяином, вышел за полицаем. Он велел сесть в коляску, и мы поехали. Полицай за всё время езды не проронил ни слова. Я же всё время думал:
-Что же это такое, почему меня забрал полицай. Хозяева, кажется, не знают причины. Ладно, поживём, узнаем.
В Месскирхе в управлении полиции меня закрыл в камере с решёткой на единственном окне, а сам, ничего не сказав, ушёл. Я просидел до вечера, никто не приходил. Я лёг на пол и спал. Пробудившись, стал обдумывать своё положение. Привезли сюда, не знаю, за что. И что дальше будет, тоже не знаю. Хотелось кушать. Хозяева при полицае не посмели дать мне на дорогу еды. Вскоре пришёл полицай, открыл двери и велел идти за ним. Завёл в другую комнату. Сам сел за стол, а меня оставил стоять недалеко от стола и начал вести допрос. Он долго рассматривал мой Ausweis (паспорт), потом в упор посмотрел на меня и спросил:
- Ты коммунист?
Я отрицательно мотнул головой и сказал:
-Нет.
- Зачем агитируешь работников бауэров к побегу в Швейцарию?
Я его понимал, переводчика мне не потребовалось. Объяснил ему, что коммунистом никогда не был. Я беспартийный. О побеге ничего не думал, что всё это чьи-то выдумки. Возможно, что со зла на меня наговорили. Он принуждал меня признаться, но я категорически и убедительно отказывался и всё думал:
- Вот сейчас он начнёт меня бить, даже по спине мороз пошёл.
К моему удивлению он встал и сказал:
- Иди вон!
Я пошёл к двери. Он открыл её и велел идти дальше. Привёл меня опять в ту же камеру, закрыл на замок и ушёл.
Так я просидел ещё один день голодным. Ночью плохо спал, всё думал:
- Обратно не отправит, а вот в гестапо, наверное, улик мало. Может, ещё будет вести допрос с пристрастием.
На другой день до обеда никто ко мне не приходил. Я стоял у решётки окна и смотрел на угол какого-то дома. В голове был какой-то сумбур. Вдруг клацнул замок, открылась дверь, вошёл полицай. Он сказал:
-Komm rum mit (иди за мной).
Вышли во двор, затем на улицу. Вёл меня по городу. Шли недолго. Подвёл к каким-то высоким железным воротам, которые сверху были оплетены  колючей проволокой. У ворот стояло двое солдат с винтовками. Полицай что-то сказал им. Они открыли ворота и впустили нас. В просторном дворе стояло трёхэтажное каменное здание, а за ним стояли деревянные бараки, обнесённые колючей проволокой. Мы вошли в дом. В коридоре нас встретил высокий худой немец. Он был одет в гражданский  костюм. Полицай отдал ему мой паспорт, тот незаметно передал полицаю какой-то небольшой свёрток, и полицай быстро ушёл. Длинный немец завёл меня в какой-то кабинет, что-то записал и всё закрыл в сейф ( там был и мой паспорт). Повернулся ко мне и спросил:
-Kennst du Deutsch?
Я ответил:
- Да.
- Ты будешь здесь работать и работать хорошо, иначе отправлю в гестапо.
Этот длинный немец оказался владельцем этого небольшого завода На нём работали подневольные люди гражданские: голландцы, бельгийцы, датчане, русские, украинцы, белорусы и пленные югославы (сербы). Гражданские жили в отдельных бараках, отгороженных от одного – сербского. Владельца завода все работающие называли «шефом». Он вызвал какого-то немца, передал меня ему и что-то объяснил. Этот немец повёл меня в барак, показал место на нарах, велел переодеться, а потом повёл на завод. Поднялись на второй этаж, завёл в цех и сказал, что вот здесь будешь работать. Подозвал мастера цеха и передал меня ему.
- Вот тебе новый рабочий, объясни, что он должен делать и контролируй его работу. Я выполнял работу чернорабочего, выполнял всё, что мне приказывал не только мастер, но и все, кто тут работал: таскал с одного места на другое железо, ящики, помогал другим работающим поддерживать детали, обчищал и обтирал машины, подметал пол. Узнал, что этот небольшой заводик изготовлял подковы для обуви, винтики, гайки для разных целей. Их в маленьких ящичках отправляли куда-то на автомашинах. С месяц я проработал чернорабочим. За это время познакомился с ленинградским парнем Захаром Акундиновым, он работал слесарем и сказал:
- Хочешь перейти ко мне в подсобники?
Я согласился. Он объяснил мастеру и попросил перевести меня в помощь к нему. Мастер согласился. Тут работало несколько слесарей, поэтому мастер велел помогать не только Захару. Работа была не тяжёлая, но требовала некоторых навыков. Я стал присматриваться, как работали слесаря. Нужно было научиться правильно опиливать напильником некоторые детали, сверлить, шлифовать на станках, производить закалку и разные другие работы. Когда я всё более менее начал делать, Захар попросил мастера перевести меня помощником к нему. Мастер не возразил. Итак я стал помогать Захару. Он был немного старше меня. До войны работал слесарем на каком-то ленинградском заводе. Он научил меня  правильно работать напильниками, надфилями, научил работать на стругальном, шлифовальном, сверлильном станках. Для меня работа стала более спокойной, так как я подчинялся только одному слесарю, я был его учеником. Метрах в трёх или четырёх от рабочего места Захара была застеклённая стена. За ней в просторном помещении сидел наш мастер за столом. Он всё видел, что делалось в цеху. Мастер был своенравный, злой и часто протягивал руки к работающим. Ему было лет под пятьдесят. Несколько раз в день он заходил в цех, обходил всех работающих, делая замечания кому криком, кому кулаком по чему попало, даже и за ухо тянул или пинал ногой. Все были злые на него, но сделать ничего не могли, за его спиной был всегда шеф, а там гестапо. Кормили нас намного хуже, чем у бауэра.  Всю еду готовили где-то в городе, а сюда приносили в термосах. Ходили за едой наши работающие под охраной. Приносили очень жидкий суп из свеклы, картошки и капусты, но без мяса, иногда кашу и салат. А хлеб был просто отвратительный: маленькие посиневшие буханки, из которых, когда их резали, вылетали мошки. Он назывался «эрзац», то есть долго хранившийся на складах, а испеченный кто его знает когда, может год, а может два назад. Немцы готовились к войне, вот и подготовили заранее продукты питания. Кормили три раза в день, но норму давали такую, чтобы человек кое-как существовал. Здесь досыта никто и никогда не наедался. Но мы мирились с такой жизнью, надеясь, что день освобождения обязательно придёт. Как-то во время обеда встретил ту девушку из Байрона – Тину, которая с девушками приходила в Буххаим, где я работал. Я был очень удивлён и обрадовался, потому что был неравнодушен к ней. Я спросил её, как она сюда попала. Она ответила:
- Долго рассказывать, потом расскажу.- Очевидно при всех присутствующих она не хотела говорить.
Уже позже я узнал некоторые подробности: она убежала не от тяжёлой работы, а от систематического приставания к ней вылечившихся солдат. Её даже закрыли в уборной, где она убирала и там попытались изнасиловать, но она кое как отбилась. Наконец, её терпение лопнуло, и она убежала в чём была. Поймали её недалеко от озера Баден, били, морили голодом, а после переправили в лагерь, к прежней хозяйке не разрешили. Работала она на станке на третьем этаже – нарезала маленькие гайки. Там работали только девушки и женщины. Были молодые и пожилые, но все были из перемешанных лиц. Со времени моего появления на заводе сравнительно часто были воздушные тревоги. Ревели сирены, над городом пролетали американские самолёты. Мастера выключали энергию, выгоняли всех в бараки, а сами скрывались в бункерах.  Шеф не всегда был на  заводе. У него был ещё завод где-то в другом месте. Разъезжал он по заводам со своей женой, под стать ему, длинной немкой, а на заводе оставлял руководить главного инженера. В отсутствии шефа наш мастер становился ещё хуже в поведении. Увидит, что кто-то закурил, подбежит, налетит на того, как пантера, и бьёт куда попало и чем попало под руку.
Однажды в нашем цеху произошёл печальный для меня случай. Мастер привёл в своё помещение за застеклённой стеной девчат с третьего этажа. Среди них была и пожилая женщина. Было их около десяти человек. Построил их в ряд. Мы, работая, наблюдаем через стекло. Появился шеф с женой и главный инженер. Они что-то говорили девчатам. Затем начали повышать голос. Старший мастер подскочил к одной девушке- полячке, схватил её за горло и начал душить. Когда та начала оседать, то одна из девчат, а это была Тина, сильно толкнула мастера, и он полетел на пол, отпустив полячку. Он вскочил и ударил кулаком по голове Тину, та прикрывалась  руками. Жена шефа вытащила из-под юбки пистолет и навела на девушку. Тина схватила табуретку и ударила по пистолету, и он отлетел в сторону. Инженер и мастер схватили её и начали выворачивать ей руки. Шеф и его жена что-то кричали и махали руками. Мастер начал бить девушку по чём попало. Мы в цеху прекратили работу и все смотрели туда. Многие из девушек плакали. Я закричал:
- Зайдём, уймём паразита!
И мы быстро кинулись туда. Но за нами никто не пошёл. Я открыл дверь в то помещение и громко сказал:
- Женщин бить нельзя, это не культурно.
Захар тоже что-то говорил. Но мастер с инженером, отскочив от девушек, кинулись, как собаки, на нас. Сначала досталось мне, я стоял ближе. Мастер ударил несколько раз в лицо, в грудь, затем подскочил инженер, и двое вытолкнули меня из помещения и сбросили со второго этажа в проём лестницы на первый этаж. Я, очевидно, стукнулся головой о что-то, так как потерял сознание. Меня подняли Захар, Тина и другие девчата, отвели в барак и положили на нары. Тело болело, но особенно левый глаз, он закрылся. Вечером девчата принесли мою порцию еды. Утром за мной пришли и увели на завод к шефу. Моё лицо было в синяках, а глаз завязан тряпкой. В кабинете за столом сидел шеф, а в стороне у разных стен стояли главный инженер и мастер. Жена шефа курила и ходила по кабинету. Я сначала не заметил, а потом рассмотрел, что перед шефом на столе лежал пистолет. Шеф задавал мне вопросы:
- Ты коммунист? Ты офицер? Зачем напал на мастера? Зачем взял с собой Захара? - И др. вопросы.
Я на всё ответил.
-Ты понимаешь, что я могу тебя отправить в гестапо, а там не шутят.
Я знал, что правда тут на их стороне, что они захотят, то и сделают. Я молчал, опустив голову. Шеф встал, взял пистолет, навёл на меня, у меня по коже пробежал мороз.
- Я и без гестапо могу с тобой расправиться, русская свинья.
Я не вытерпел и перебил шефа:
- Это он виноват,- я показал пальцем на мастера. – Если бы он не бил девчат, то ничего бы не было.- Но я не знал, что истинным виновником был сам шеф. А дело было вот в чём: завод стал давать меньше продукции, ухудшилось качество. Шеф посчитал, что на заводе происходит саботаж. Он решил отыграться на женщинах, мужчин он побоялся задевать. Он конечно знал, что Германия проигрывает в войне. С востока уже не привозили дармовых рабочих, а их у него не хватало. Очевидно, это было главной причиной моего спасения. Покричав ещё немного, он отпустил меня. Мастер тут же велел идти работать на своё место. Рабочие встретили молча, но я видел, что они не были против моего поступка. Некоторые, проходя мимо, незаметно пожимали мне руку. Я хорошо относился к бельгийцам, голландцам и датчанам. Они спокойные высокие парни работали тут уже давно и имели тесные связи с немецкими рабочими. От них они узнавали о движении фронта на запад. А мы узнавали новости от этих парней. Я верил, что рано или поздно наши победят. Но события опережали наши ожидания. Уже на наш маленький городок американцы сбросили несколько бомб, но не на жилые кварталы, а на линию железной дороги, на вокзал. Вокзал был почти разрушен, рельсы искорёжены, движение поездов прекратилось.
Однажды, после налёта самолётов на город, из цехов отобрали несколько человек, не больше десяти, куда и я попал. Нас погнали на железнодорожный вокзал, там на площади перед исковерканным перроном лежали две, не взорвавшиеся, авиационные бомбы. Немцы приказали погрузить их на автомашины. Сами оцепили вокзал и площадь. Залегли и кричат, чтобы мы шли к бомбам. Мы подошли близко к бомбам, посоветовались. Среди нас оказалось двое сапёров. Они пошли к бомбам, а мы легли на землю. Когда открутили взрыватели, то махнули нам. Мы подогнали машину, погрузили одну бомбу, машина отошла. Потом погрузили вторую бомбу на другую машину. Их отвезли за город и взорвали сами немцы, а нас вернули в лагерь.
Через несколько дней мы услышали отдалённый гул выстрелов из орудий. Гул доносился с запада. Этот гул продолжался и завтра и послезавтра. Ребята датчане узнали от немцев-рабочих, что идёт наступление французских войск на город Фрайбург, он расположен от реки Рейн 20 км на восток, а от нас около восьмидесяти километров. Мы очень радовались скорому освобождению. Но эта радость сменилась печалью. Когда Фрайбург пал, и французские войска начали продвигаться на восток, в городе Штокках немецкая охрана лагеря, где находились наши военнопленные, совместно с гестапо вывели всех из лагеря за город и расстреляли. Хоть в нашем городе гестапо не было, но они могут появиться, а до Штокках от нас всего двадцать два километра. Мы опасались, что и с нами могут сделать так. Напряжённость в лагере нарастала. Люди замыкались в себе. Каждый о чём-то думал, на что-то надеялся. Я после работы незаметно начал рассматривать проволочные заграждения, которым был опоясан весь лагерь, надеясь найти слабое звено, чтобы при критической ситуации можно было выбраться из лагеря. Но всё было надёжно укреплено и на ночь включали электрический ток. Всё же обнаружил одно подходящее место за бараками. До охраны было далековато, да и подобраться сюда можно было незаметно. Ночью незаметно подобрался к тому месту и начал подкапываться под заграждение. Много сделал, но не окончил. На другую ночь не смог, а уже на третью окончил. Пролез на ту сторону, потом обратно, всё хорошо замаскировал прутьями и ушёл спать. О лазе кроме меня никто не знал. Я стал более спокойным и уверенным. Но вот опять возникла мысль:
- Куда двигаться, когда покинем лагерь через лаз? Это ведь не в России, здесь любой немец, заметив, может выдать нас.
 Вскоре я сказал близким друзьям, что если узнаете, что нас из лагеря будут выводить, то немедленно сообщите мне. Я гарантирую вам незаметный выход из лагеря. Место лаза не показал, боясь, что во время паники его могут обнаружить немцы.
В городе был лагерь для французских военнопленных. Мы с ними иногда встречались и знакомились. Это происходило во время получения еды. Они и мы получали еду из одного места. Вели обмен мнениями на немецком языке. Были среди них хорошие, здравомыслящие ребята. Они лучше нас знали о продвижении фронтов. Немцев теперь гнали, как с востока, так и с запада. Они так же, как и мы, радовались о скором окончании войны. Им было свободней, чем нам, хоть ночь они проводили в охраняемом немцами лагере. Днём же они уходили из лагеря с немцем-хозяином, у которого работали. А вечером хозяин их возвращал в лагерь. Французские пленники регулярно получали письма из дома. Раз в неделю посылку от красного креста, а некоторые из дома. Французы всегда при встрече угощали наших ребят сигаретами, галетами, шоколадом, мармеладом. Так что разница в условиях жизни французских и наших пленных была огромная.
Я ещё ходил с завязанным глазом. Его нужно было показать врачу. Я спросил разрешения у мастера сходить к врачу. Он позволил. И вот я под охраной одного вооружённого немца шёл в город к врачу. Охранник пожилой немец спросил меня:
- Почему синяки на лице и завязан глаз?
Я всё ему объяснил. Он сказал:
 - Ты молодой, и всё заживёт, ведь война скоро закончится. Я тоже жду этого. У меня хозяйство, трое детей, жена, им приходится сейчас всё делать одним.
 Мне понравились его рассуждения, я познакомился с ним, он начал незаметно сообщать мне о ходе войны. А я, всё услышанное, передавал друзьям, вселяя надежду на освобождение.
 Орудийный гул этой ночью был особенно сильный. Проснувшись, собрались на работу. Но кто-то вбежал в барак и закричал:
- Скорее во двор, ворота открыты, охранников нет!
Мы взбудораженные выскочили из барака и увидели, что ворота действительно распахнуты, а охранников нет. Вокруг заграждения тоже никого.
-Что это такое?- подумал я.- Не провокация ли?
Мы осторожно подошли к воротам, потом выглянули на улицу и увидели, идущие в нашем направлении, танки. Кто-то крикнул:
- Это немецкие войска отступают, надо спасаться!
Многие кинулись обратно в лагерь. Но я задержался и со мной ещё трое. Танки шли медленно, настороженно. Вдруг на переднем танке поднялась крышка и высунулась голова человека. Присматриваясь, я заметил, что у него на голове не шлём танкиста, а головной убор офицера французской армии. Я так обрадовался, что заорал во весь голос:
- Ребята, да ведь это французы! Бежим к ним!
Я первый выскочил на дорогу, побежал к танку, руками машу, кричу:
- Мы русские, мы русские!- и по-русски и по-немецки.
Товарищи бежали вместе со мной. Когда подбежали к переднему танку, он остановился. Я схода прыгнул на танк и по-немецки сказал французскому офицеру, что мы русские из лагеря, который вот здесь недалеко. Хорошо, что француз знал немецкий язык. Он понял нас и спросил:
- Где немецкие войска и где у них укрепления?
Я объяснил, что в нашем городе войск нет и укреплений тоже, а охрана нашего лагеря сбежала. Я попросил офицера дать нам оружие. Он, долго не думая, сказал что-то во внутрь танка, как тотчас оттуда показалось дуло винтовки. Мы получили по винтовке с боеприпасами. Винтовки были немецкими, наверное, захваченные во время пленения немцев. Винтовки мы зарядили и уселись на танк, который сразу двинулся дальше по улице. Французский офицер был тоже рад встрече и всё время рассказывал нам о себе и о боях с немцами. Оказывается, немцы отчаянно сопротивлялись на реке Рейне, а потом, когда французы прорвали фронт, немцы ослабили сопротивление, поэтому они быстро пришли сюда. Немецкие войска через наш город не проходили, поэтому и не было боёв у нашего городка. Сейчас танковая часть прочёсывала город. Мы четверо сидели на танке и тоже объезжали улицы. Мы целый день были с французами. Там и кушали. Я попросил офицера записать нас в своё подразделение.
- На это я не имею права, - ответил он.
Под вечер я спросил его:
- Можно ли завтра прийти к вам и можно ли винтовки взять с собой в лагерь?
- Нет, оружие вы должны сдать, а прийти к нам можно.
Сдав оружие, мы радостные возвращались в лагерь. На улицах тишина, никакого движения. Местные немцы, закрывшись, сидели дома. А в нашем лагере шло празднование освобождения. Пленные сербы, конфисковав у немцев большую бочку вина, прикатили её в лагерь, поставили посреди двора, выбили дно, созвали всех лагерников и начали его пить. Черпали, кто чем мог. Когда мы вошли во двор лагеря, то были очень удивлены, кругом пели песни, танцевали. Сербы, человек тридцать, взявшись за руки, танцевали красивый танец, как танцуют молдаване. Играл на аккордеоне тоже серб. Аккордеон тоже успели позаимствовать. Некоторые ходили по двору в обнимку. Нас пригласили к бочке, поили, обнимали, целовали со слезами на глазах. Вспоминали ужасы плена, радовались освобождению, радовались, что скоро увидим свою страну, своих родных. Я искал Тину, хотел вместе порадоваться освобождению, но она, как сквозь землю провалилась. Никто её не видел и не знал, куда она исчезла.
Вечером один бельгиец и серб нашли в подвале завода нашего шефа, связали ему руки и привели к бочке с вином. Тут на него налетели обиженные и изрядно поколотили, но не до смерти. Я всё  видел и был удовлетворён, но сам решил не марать руки. Мы так были рады свалившемуся на нас счастью, что не хотели омрачать своего веселья. Сегодня кушанье получили другое. Немцы, видно, побоялись давать прежнюю еду. Товарищи, которые ходили в город за едой, встретились с французскими пленными, они были сильно пьяны, некоторые еле держались на ногах. Когда шли с термосами в лагерь, то услышали, что  из подвала одного дома раздавались крики и песни. Двое остались у бидонов на тротуаре, остальные спустились в подвал и увидели такую картину. Один француз из пленных ходил по бочкам с вином с наганом в руке и пел, а то выкрикивал что-то на своём языке. Увидев русских, кинулся к ним и не отпустил обратно, пока они  не выпили изрядную дозу вина. Там были ещё несколько французов, но они спали на бочках. Наши товарищи с бидонами возвратились навеселе.
Утром я сказал друзьям, что пора идти в военную часть, но они не желали слушать, а пошли продолжать пьянствовать. Я пошёл в женскую половину лагеря искать Тину, но найти её не мог. Спрашивал  у девушек и у пожилых женщин, но никто ничего конкретного сказать не мог. Только сказали, что ещё одной девушки нет. Я пошёл один в воинскую часть. Французы узнали меня и встретили с радостью. Я узнал, что они оставлены пока в нашем городке. Меня спросили:
- А где остальные?
Я сказал, что они празднуют освобождение.
- А почему ты не празднуешь?
- Я вчера попраздновал, а теперь хватит, не до этого. Вот закончится война, тогда и попразднуем.
Тот офицер, с которым я вчера познакомился, повёл меня к старшему офицеру – капитану Де-Голевских войск. Он тоже знал немецкий язык. Я попросил принять меня в их часть, чтобы с оружием в руках добивать фашистов. Но он ответил, что насчёт этого ничего сказать не может.
-Это решать может только высшее начальство. А ты коммунист?
- Нет,- ответил я.
Он достал из кармана бумажник. Вынул из него белую тряпочку, развернул её, а там что-то лежало завёрнутое в бумажку. Когда бумажку развернул, я увидел нашу красноармейскую звёздочку, которую носят на пилотках. Правда офицер плохо говорил по-немецки, но я его понимал. Он сказал, что у них в армии Де-Голя много коммунистов,и что он тоже коммунист, что они уважают русских солдат и стараются помочь в борьбе с фашистами. Он подозвал  какого-то офицера и что-то ему сказал. Тот быстро ушёл, а через некоторое время двое солдат принесли ведро вина  и железную банку размерами 30х15х10см ещё запечатанную. Всё поставили на стол. Я думал, что там мясо или рыба, но оказался обыкновенный изюм. Капитан позвал двоих офицеров, среди них был тот, с которым я уже был знаком, и мы вчетвером отметили знакомство. Я не знал, что французы очень любят вино. Они его пьют и не закусывают, лишь только изюмом. Водка на столе была, но они на неё не обращали внимания. Так я до вечера пропьянствовал с ними, а  к ночи явился в лагерь «тепленьким». Там праздник продолжался с не меньшей силой. Рядом с первой бочкой стояла другая. Я побыл немного с друзьями, а потом пошёл спать. На другой день я рассказал им о вчерашнем визите к французам и попросил их пойти  со мной туда сегодня.
- Они могут зачислить нас в свою часть. Ведь мы солдаты. Не к лицу на пьянствовать, когда наши бьют фашистов. Нам надо участвовать в этой борьбе. Ну, что? Вы как хотите, а я пойду.
На этот раз со мной пошло семь человек: двое русских, трое украинцев и двое белорусов. Когда пришли к французам, то увидели у них какой-то переполох. Все бегают, кричат, машины заведены. Автомашины - американские  студобекеры с крупнокалиберным пулемётом над кабинкой водителя. Я отыскал капитана и спросил:
- Что покидаете нас?
Он посмотрел на меня и серьёзно ответил:
- В лесу севернее города замечены группы вооружённых немецких солдат.
- Капитан, если можно, возьмите нас с собой и дайте нам оружие.
Он подумал и согласился. Мы все получили по винтовке с боеприпасами, забрались в кузов вместе с их солдатами и машины двинулись. С нами было четыре студобекера и два танка. Дорогой узнали у местных жителей, Что это была не крупная немецкая часть, а небольшое подразделение автоматчиков. Мы подъехали к тому лесу. Окружили его, находясь в пятидесяти или шестидесяти метров от него. Не слезая с машин, получили приказ стрелять в лес. Начался обстрел леса. Стреляли из крупнокалиберных пулемётов со студобекеров, стреляли и танки. Солдаты стреляли с машин. Я сначала не стрелял, товарищи тоже.
- Куда, в кого?- спрашивал я себя.
А потом подумал, что французы подумают, что мы испугались. Сказал об этом ребятам, и мы начали стрелять. Стрельба минут через деясь прекратилась.  Ядумал6
- Для чего они так делают? Может, решили попугать, а потом начнут прочёсывать.
Но нет. Капитан сказал, что мы своё задание выполнили.
-Ребята,- сказал я своим, -над нами будут смеяться наши, если узнают, что мы так воевали с немцами. Давайте попробуем прочесать лес сами, я попрошу оружие.
Немного подумали, потом согласились. Я обратился к капитану, чтобы он разрешил нам русским прочесать лес.
- Дайте только гранаты.
Он посмотрел на меня так, как будто я рехнулся, но подумав, согласился. 
Мы взяли с собой гранаты и ещё патроны. Было нас восемь бывших военных русских солдат. Я сказал капитану- французу на немецком языке, что мы зайдём с той стороны леса, а если немцы покажутся из леса перед вами, то действуйте. Мы побежали к лесу. Услышав крик сзади, обернулся и увидел, что за нами бежало около десяти французских солдат, согласившихся нам помочь. Мы подождали их. Среди них были солдаты, понимающие немецкий язык. Я велел тихо следовать за нами. Обошли лес с другой стороны. Когда обошли лес, я тихо объяснил всем задачу. Французу, знающему хорошо немецкий язык, велел быть при мне. Пошли цепочкой в лес на расстоянии пяти метров друг от друга. Прошли метров шестьдесят –восемьдесят, и вот один из нас подал сигнал рукой, и мы сразу же залегли, потом начали ползти на сближение. На поляне сидело не меньше двух десятков солдат фашистов. Кроме автоматов у них никакого другого оружия не видел. Я подал сигнал, и в них полетели гранаты. Кинув по одной, прекратили. В это время я дал сигнал, и французский солдат сильно закричал:
- Кто хочет жить, сдавайтесь, вы окружены! Поднять руки и отходить к середине поляны, оружие оставить на земле!
Вот тут я увидел, насколько немцы точны: они быстро подняли руки и пошли к середине поляны.
Я крикнул к своим:
- Быстрей забирайте оружие, кто будет сопротивляться – стреляйте.
Немецкие солдаты знали, что война ими проиграна, а жить хотелось, потому они не оказали сопротивления. Но без потерь не обошлось: трое убитых и шесть раненых. Я приказал своим ребятам обыскать немцев. Когда всё оружие было изъято, приказал немцам нести убитых и поддерживать раненых. Мы пошли на выход из леса. Мои товарищи были очень рады, что так легко нам удалось справиться с немцами. Когда мы появились на виду у французов, которые остались у машин, то увидел, что они были готовы к открытию огня и думали, что мы погибли. А когда рассмотрели, что это мы возвращаемся и ведём фашистов, то их радости не было конца. Они прыгали, кричали, махали руками. Этой операцией французы были ошеломлены: ведь всё произошло на их глазах, но не по-ихнему. Я доложил капитану:
- Тринадцать здоровых, шесть раненых и трое убитых фашистов; у нас потерь нет.
Он пристально смотрел на меня, покачал головой и всем нам пожал руки.
Возвратившись в город, французы увели пленных в комендатуру города, забрав с собой раненых и убитых. Мы до вечера остались с французами. Капитану эта операция очень понравилась, и он перед всеми своими солдатами и офицерами хвалил нас. Французы окружили нас, что-то говорили между собой, хлопали нас по плечам, пожимали руки. Капитан всем нам велел пока не уходить в лагерь, а меня повёл к своему начальнику. Там он рассказал, как происходила операция. Старший офицер подошёл ко мне и пожал руку, что-то говорил по-своему и потом отпустил. Капитан приказал своим помощникам угостить нас. За весельем мы пробыли у французов до поздней ночи. Оставив оружие в части, мы шумной толпой радостные шли к себе в лагерь. Там уже многие спали, но некоторые продолжали праздновать.
Утром лагерь узнал о нашей операции в лесу. Нас приветствовали и хвалили. Тут ко мне подошло несколько человек: бельгийцы, сербы и наши. Они сказали, что старший мастер обязан многим за побои и оскорбления, его надо судить. Они сказали, что он удрал домой в село, его видели, когда он убегал. Попроси французов, чтобы они его арестовали. Я им ответил:
- Что вы, над нами смеяться будут, что мы решили воевать против одного.
- Ну, и пусть смеются. Он ведь и тебе глад подбил, и над девчатами издевался, а ты хочешь всё ему простить?
Стали доказывать, что это необходимо сделать. В конце концов, я согласился поговорить с французами. Мы опять всей группой в восемь человек пришли к ним. Я передал просьбу товарищей капитану. Тот выслушал меня, и пошёл звонить своему начальнику. Возвратившись, сказал:
- Даю один танк и автомашину, езжайте.
Я опять на броне танка с винтовкой и гранатами. Ребята сели в машину, где были французские солдаты. Командовал всё тот же знакомый лейтенант. Село, где жил мастер, я знал, и сидя на танке, указывал дорогу. Село находилось от города километрах в пятнадцати, как раз за селом Ваккерсофен, где я вначале работал. Въехав в село, остановились, я соскочил с танка и спросил у одной немки, где живёт такой-то по фамилии. Она рассказала. Мы доехали до того дома. Ребятам велел окружить его усадьбу. Сам подошёл к двери и начал стучать. Вышла старая немка. От неё узнал, что это дом того, кто нам нужен, но его дома нет, и она не знает где он. Мы вошли в дом, обыскали всё кругом: и в стайне, и на сеновале, но не нашли. Пришлось возвращаться ни с чем.
Время шло. Мы уже открыто по радио узнали, что происходит на фронте. Когда наши подошли к Берлину, то фашистские войска стали разбегаться. Особенно эсэсовцы показывали пятки, пробираясь в Швейцарию. Они боялись возмездия. К тому времени французские войска уже оккупировали весь юг Германии и вылавливали бежавших эсэсовцев. Я со своими друзьями ещё несколько раз участвовал в облавах на эти группы вместе с французами. Но французы всё же не хотели записывать нас в свою часть. Наконец, мы узнали об окончании войны. Сколько было радости, не опишешь. Опять были бочки с вином на площади лагеря. И эта радость ни кем и ни чем не омрачалась. Я встретился с  Тиной и узнал, что она тогда была, как и все, напугана тем, что немцы будут расправляться с нами. Она с девушкой Пашей, тоже русской, убежали из лагеря в лес, где и пробыли всё время. А потом, узнав от немцев, что в лагере все живы, возвратились. Мы всё ожидали, когда, кто и куда нас отправят из лагеря. Над нами не было никакого начальства. Мы были свободны, но не знали, что делать. Наконец, я узнал от французов, что часть их войск остаётся на немецкой территории, а остальные отправляются на родину – во Францию. За французскими пленными пришли автобусы из Франции. И они радостные, с песнями, махая руками через окна, покинули город, а мы их печально провожали. Каждый день приносили пищу в термосах оттуда, где брали раньше. Жили тоже там, где раньше и ждали своей участи. Я по-прежнему ходил к французам в часть, то с товарищами, то брал даже Тину, а то просто один. Ко мне уже там привыкли, как к своему. Оттуда я никогда голодным не возвращался. Однажды капитан сказал, что их часть отправляют во Францию, они будут ехать через г.Карлсруэ.
- Давай, поехали с нами. Там большой лагерь русских, и вы быстрей оттуда попадёте на Родину.
- Хорошо, я поговорю со своими товарищами, - сказал я,- и завтра сообщу.
В лагере рассказал друзьям, но они не захотели ехать. Тогда предложил Тине, и  она, подумав, согласилась. Я привёл её во французскую часть и всё объяснил. Капитан согласился взять. Он здесь же передал мне отпечатанный на машинке какой-то документ с печатью и подписью и сказал:
- Это тебе в жизни пригодится, не потеряй, а завтра утром будьте здесь, мы отъезжаем.
Рано утром мы уже сидели в кузове студобеккера, мысленно распрощались с Месскирхом, и поехали в Карлсруэ. Здесь распрощались с французами. Капитан и лейтенант просили приехать к ним, если будет возможность, дали адреса. Они направились к  р.Рейну, там через мост и уже во Франции. А мы с Тиной пошли искать лагерь русских пленных и перемещённых лиц. Мы нашли этот лагерь. Его теперь называли спец.лагерь. Когда ознакомились с обстановкой, то радость наша пропала. С первого дня приезда какие-то русские мужчины, да были и женщины, стали нас агитировать остаться на западе, рисуя будущую жизнь в радужных цветах. Там можно жить богатыми, а в Союзе одна голь. Они говорили, что коммунисты вас расстреляют или отправят в Сибирь на каторгу. Мы с Тиной были другого мнения. За нами никакой вины не было, и мы не боялись возвращаться на свою Родину. Мы побыли тут несколько дней и убедились, что напрасно сюда приехали. И в один день мы незаметно покинули лагерь. Просто наугад попросились в дом к одним хозяевам в конце города. Объяснили им свою ситуацию, назвались братом и сестрой. Хозяева не спросили наших документов, приняли нас, дали ночлег, накормили. Мы пробыли у них пару дней. Через них достали два велосипеда. Сердобольные немцы нам их просто подарили, платить у нас не было чем. И мы решили возвращаться в свой лагерь Месскирх и со своими товарищами возвращаться на Родину. Немецкие хозяева дали нам два чемоданчика: смену белья и немного еды. Поблагодарив их, мы поехали на юг Германии. Первое время нам пришлось тяжело. Тина не умела хорошо ехать, и мне пришлось за городом её учить. Но молодец, она быстро научилась, и мы, не спеша, поехали. В обед удороги пообедали, а к вечеру уже были в каком-то селении. Там переночевали, достали карту. Теперь нам стало ехать легче: во-первых Тина уже освоила велосипед; а во-вторых, глядя на карту, стали ехать напрямую, даже по просёлочным дорогам. Когда подъезжали к городку Гольденберг, то были удивлены. Город был так разрушен бомбардировкой, что улиц не было. Всё было завалено обломками камня и кирпича. Уцелевшие дома были только кое-где на окраинах города. Через город нужно было вести велосипеды, ехать было невозможно. Вдруг увидели, что навстечу нам по обломкам двигались несколько французских танков. Мы влезли на кучу мусора. Тина как-то неосторожно ступила и упала, чуть не попав под танк. Разбила колено, и кровь текла по ноге в туфель. Она сжала губы и молчит, только по лицу видно, что ей больно. Обратиться за помощью тут было не к кому. Пришлось идти. Прошли город и только в лесу увидели дом. Подошли, попросили помощь. Тут жил лесник. Он чем-то помазал колено и перевязал. Но нога уже напухала, ехать дальше было нельзя. Лесник видел, что девушке трудно будет ехать и он посоветовал остаться. Через пару дней поехали дальше. Ехали неторопясь, кругом аккуратные полоски полей. Мысленно сравнивал их с литовскими и латвийскими. И разницы почти никакой. Я теперь окончательно понял, что значит – частная собственность на землю. Частник не жалеет своего труда и времени для качественной обработки земли, зная, что земля ему отплатит с лихвой. И то, что он соберёт с земли – всё его- он хозяин. А если в государстве крестьяне зажиточные, то и оно богатое.
 
Ехали не торопясь. Погода стояла хорошая. Часто делали остановки – отдыхали. Здоровье у Тины улучшалось. По пути следования на юг Баварии пришлось долго спускаться вниз – это отроги Шварцвальда (прирейнские горы). Спуск был крутоватый, нужно было всё время тормозить. Я ехал впереди. Вижу уже конец спуска, и там расположен населённый пункт. Вдруг слышу крик:
- Дым, дым идёт.
Оглянулся, а у неё из заднего колеса идёт дым. Притормозил сильней, поровнялся с ней и крикнул:
- Не бойся, ничего не будет, вон уже конец спуска.
И вот в селе мы сошли с велосипедов. Я не успел осмотреть  велосипед Тины, как к нам подошли немецкие молодые парни и девушки – у них был Freitag (воскресенье). В другие дни мы их бы не увидели вместе, в сёлах вся молодёжь трудилась, как и взрослые, все дни недели. Подошли также и пожилые и старики. Стали расспрашивать, кто мы и куда едем. Отвечали мы оба, но больше я, так как понимал язык лучше. Нам посоветовали отдохнуть, да и велосипеды надо проверить. Один пожилой немец сказал парням велосипеды смазать и отрегулировать, а сам завёл нас в свой дом и накормил. Отдохнув, мы поехали дальше. Я никак не мог понять: почему немцы относятся к нам так хорошо, ведь мы им враги, или может боятся за будущее? По всей дороге мы нигде, ни один раз не видели, не испытывали никакой вражды к нам со стороны их, а наоборот: сострадание и помощь. Конечно, у любой нации есть хорошие и плохие люди. Наверно нам посчастливилось встречаться только с хорошими людьми. Но пожалуй, в большей мере нужно учесть заслуги моей спутницы – молоденькой украинской девушки. Она была не только симпатична и красива, но и отличный дипломат, решительная и безбоязненная. Я это сколько раз видел и всегда удивлялся. Подойдёт она со своей улыбочкой к немке или немцу, что-то спросит или попросит и улыбнётся, а те рассыпаются – разве можно отказать такому созданию.
  Тина
Один раз в пути мы остановились на ночлег. Хозяин принял хорошо, покормил, но спать направил в стайню на солому. Я уже был и этим доволен, но Тина сказала:
- Я здесь спать не буду! – и пошла к хозяйке.
Через некоторое время приходит вместе с ней и сразу же уводит меня в одну спальню, а её в другую, где  на кроватях не солома, а мягкие перины.
Рассмотрев по карте кратчайший путь в Месскирх, мы увидели, что придётся переезжать реку Дунай. Значит лучше всего ехать через г. Байрон, там есть мост. А ещё Тина захотела заехать к подругам, с которыми работала, а после Байрона Буххаим, и тогда Месскирх. Так и решили. Приехали в Байрон, расположенный в долине реки Дунай. Река здесь не широкая метров 8-10. Остановились около отеля Клостерхоф, где работала Тина. Увидев её, хозяйка просила остаться у неё. Она обещала создать совсем другие условия работы и жизни. Но Тина сказала:
- Еду домой, к родителям, остаться не могу.
Хозяйка объяснила, что все девушки уехали в спец.лагерь Хойберг. Затем Тина зашла в отель Sonne, где работала её односельчанка Нина Атаманюк. Там сказали, что Нина уехала с каким-то французом во Францию. Прошу прощения, и забегу немного вперёд. После войны Нина приезжала с мужем на свою родину в село Козлов Винницкой области и подарила Тине вот эти фотографии с себя и мужа:
 Она рассказывала, что много ей пришлось потрудиться, чтобы выбиться в люди. Сейчас они живут в предместье Парижа. Муж архитектор работает в одной из фирм г. Парижа.
 
Из Байрона дорога шла через Буххаим. Мы проехали мимо монастырей, затем около дома полицая, который недавно был преградой, чтобы выйти из Байрона и являлся диктатором над перемещёнными людьми, работающими в окрестностях Байрона. А вот теперь он боялся выйти из дома. Из Байрона в Буххаим можно было попасть и по другой дороге, немного дальше в объезд. Она проходила через  хутор  Бронемерхоф, где жили и трудились монахи старше сорока лет. Они обрабатывали немалый участок земли. Сеяли пшеницу, овёс, выращивали овощи. У них в хозяйстве были лошади и коровы. Все работы по хозяйству выполняли сами.  Старший монах этого хутора был мне знаком. Когда я работал в Буххаиме, то в свободное время ремонтировал разные механизмы: швейные машинки, патефоны, часы. Старший монах узнав об этом, принёс мне однажды будильник для ремонта. Я выполнил заказ. Он хорошо уплатил, да кроме того достал инструменты для ремонта часов. Мои же инструменты были: нож, отвёртка и иголка. С того времени мы познакомились. Он рассказал, где работает, и просил в свободное время посетить хутор. Рассказал, что там живописная  местность: долина, возвышенность, лес и недалеко старинный замок. Я посетил хутор Бронемеркоф, и остался очень доволен. Он действительно расположен в долине, но не около Дуная, а выше метров на 100. Вокруг долины возвышенности разной высоты, поросшие лесом. Хутор представлял собой жилой двухэтажный дом, скотный двор, сарай с машинами для обработки земли и сбора урожая, для сенокоса и др. Вокруг дома насажены разные цветы и сделаны скамеечки для отдыха. От хутора с полкилометра на высокой скале стоял замок, украшая пейзаж долины. Я увидел у них на хуторе водопровод.
-Откуда вы воду берёте?- спросил я их.
Они объяснили, что вода из реки Дунай, и подаётся с помощью нескольких насосов. Подается не только к ним, но и в замок. Хозяин специально водил и показывал бункера, где находились насосы, большие резервуары с водой и автоматику. Таких бункеров несколько. Вода из одного резервуара автоматически перекачивалась в другой – выше. Вода подавалась на хутор и в замок день и ночь и за всем следила автоматика. Ключи от бункеров хранились у хозяина хутора – старшего монаха. Я неплохо ознакомился с жизнью монахов. У них почти всё так, как у обыкновенного бауэра, но  что-то не совсем так. Например, у них есть музыкальные инструменты, на которых они в свободное время играют, есть солидная библиотека, есть молельная комната, где они три раза в день молятся. Трудятся все по- призванию, у кого что лучше получается. Один работает на кухне, другие доят коров, третьи заготавливают корм, четвёртый стирает. Но , когда начинаются полевые работы, то на аврал выходят все.
Старший монах- брудер (так его называли) узнав, что я могу играть на гармошке, тут же пошёл в другую комнату и вынес красивую гармошку двухрядку, у которой на клавишах сияли разноцветные камни. Я в то время был с тремя товарищами из Буххаима. Я опробовал гармошку, строй был знакомый, и заиграл. Заиграл русские народные песни и танцы. Все монахи внимательно смотрели и слушали мою игру. Они некоторые мелодии русских песен знали и просили исполнить, я удовлетворил их заявки. После они посовещались и преподнесли мне эту гармошку в подарок. Эта группа монахов подчинялась старшему духовному лицу из Байрона.
Теперь мы ехали по этой дороге на Бронемерхоф. Монахи приняли нас радостно. Они ничего не знали о моём существовании больше года. Они долго нас расспрашивали, потом спохватившись:
- Что же мы тут с вопросами, они ведь с дороги – голодные,- сказал Брудер.
И они хорошо нас накормили. Брудер сказал:
- Вы раньше хотели побывать в замке, вот теперь есть такая возможность. Хозяин замка на время уехал, а ключи оставил нам.
И вот он повёл нас в замок. Мы хотели взять с собой велосипеды, чтобы оттуда сразу ехать в Буххаим, но Брудер всё же нас упросил побыть подольше. Осмотрев замок изнутри, вышли во двор, потом на стену и, наконец, поднялись на самый верх башни. Отсюда открывался захватывающий вид окрестностей на много километров вокруг. А смотреть вниз прямо дух захватывает. Перед въездом в замок железный мостик, который опускается лишь тогда, когда кто-то входит или въезжает. Осмотрев замок, спустились на хутор, побыли еще пару часов там. Брудер дал нам  на всякий случай десять марок и продуктов для питания. Отсюда до Буххаима всего четыре километра. И мы через полчаса были в Буххаиме. Конрад Бригель с женой Марией нас хорошо встретили. Здесь мы тоже не были больше года. Когда Тина рассказала о нашем мытарстве в Месскирхе и по дорогам Германии, то хозяйка прослезилась. Она просила нас никуда дальше не ехать, а остаться у них навсегда.
- Здесь и свадьбу сыграем,- сказала она.
Но мы не согласились.
- Нас зовёт Родина, а там все родные. Мы должны ехать домой.
Из Буххаима все русские и украинцы уехали в Хойберг, остались и ещё работают некоторые поляки. Хозяин сказал, что из Месскирха все русские уехали в Хойберг. Мы с Тиной посоветовались и решили не ехать в Месскирх, а попросить Бригеля отвезти нас в спец.лагерь в Хойберг. Так и сделали Велосипеды оставили ему. Хозяйка велела немецкой девушке, которая у них работала, дать нам продуктов на дорогу. Мы тепло попрощались с ними. Хозяйка на прощание сказала:
- Если в жизни вам будет тяжело, приезжайте к нам, мы вас всегда примем.
И вот мы в спец.лагере для перемещённых лиц в Хойберге. До него от Буххаима тридцать-сорок километров. Хойберг – бывший немецкий военный городок. Он разделён на два лагеря. В одном лагере гражданские интернированные люди всех национальностей. Их уже насчитывалось свыше двадцати пяти тысяч. А в другом бывшие военные Красной Армии, освобождённые из плена. Тина записалась в гражданский лагерь, где нашла своих подруг, а я записался уже под своей настоящей фамилией Козлов в военный лагерь. В городке уже было сформировано два полка. Первый полк укомплектован полностью из бывших военных, а второй образован для того, чтобы обучать молодёжь, которая должна быть в армии, но по различным причинам не была там. Меня записали во второй полк и назначили командиром радио взвода. Но прежде чем я получил приказ о назначении, меня проверила специальная комиссия. Я им должен был рассказать: где призван в армию, когда, где служил, с кем (если помню фамилии), где встретил войну, где пленён, как, и всё о дальнейшей жизни. Задавали разные перекрёстные вопросы.
 После получения приказа, поставили на довольствие и дали место в общежитии. С приказом из штаба полка явился в роту связи. Командир роты связи, прочитав приказ о моём назначении, представил личному составу радиовзвода. И так началась моя новая работа. Я составил план работы, который утвердили вышестоящие командиры. Ежедневно была строевая подготовка, изучали уставы, учились работать ключом Морзе и изучали материальную часть немецких военных радиостанций. Ходили в наряды. Первый полк – все кадровые, были основательно вооружены. Были не только пистолеты, автоматы, винтовки, но и миномёты, пушки и разные машины – всё было немецкое. Этот полк был готов выступить по приказу хоть куда, даже в бой. Некоторые офицеры самовольно пришили себе погоны и даже со звёздочками ( всё это сделали предприимчивые немецкие мастера). Я ходил без погон во французской кожанке, которую мне подарили французы, в пилотке, в сапогах. О погонах приказа не было, а самовольно их пришивать я не имел права. Лагерь круглосуточно охранялся. В воротах стояли часовые с автоматами, а вокруг лагеря ходили патрульные группами с автоматами и гранатами. Все офицеры обязаны носить личное оружие – пистолет. Боеприпасов у нас было больше, чем достаточно. Периодически ходили на стрельбище. С едой было очень хорошо: кормили, как на убой. Хлеб белый – белый, большие пышные буханки. Мяса давали такую норму, что не съедали. Я видел часто  куски не съеденного мяса, выброшенные на помойку. Собак на помойке стреляли, а куски мяса так и валялись. Кроме того, что нас хорошо кормили, красный крест (не наш) присылал посылки, их давали раз в неделю. За границей так заведено: снабжать посылками пленных, конечно, их. А вот, после освобождения и мы стали получать. Коробка посылки из картона 12х25х30см ( приблизительно такие размеры). В каждой посылке две консервные банки тушёнки, две рыбные, несколько плиток шоколада, мармелада, папиросы, печенье, фосфорные спички на картонке, ими можно легко добыть огонь, черкнув спичкой даже о ноготь или обо что-то другое твёрдое, и ещё жевательные резинки. Пищи так было много, что не знали куда её деть. Гражданским тоже выдавали такое питание. Здесь мы быстро начали поправляться. Вывозить из лагеря пищу не разрешалось, вот и выбрасывали. Хозяевами  спец.лагеря являлись французы, которые оккупировали южную часть Германии. Они и распоряжались нашим снабжением. Идея организации военных полков принадлежала нашим пленным и была санкционирована французским главнокомандующим.. В наших полках была хозяйственная часть, которая заботилась о питании всего лагеря. Они вооружённые на машинах разъезжали по окружающим сёлам и забирали, приготовленный бургомистрами хлеб, скот. А за работой бургомистров следили французы. Я за всю свою жизнь не видел и не слышал, чтобы людей так кормили, притом чужих.
Занятиями с будущими солдатами я был задействован каждый день, и всё же иногда успевал сбегать в гражданский лагерь, чтобы встретиться со знакомыми и побеседовать. Все с нетерпением ожидали отправки на Родину, но никто не представлял, как это будет происходить и когда. Мы  пробыли в лагере месяца полтора, когда нам сообщили, что из Парижа к нам в лагерь едет какое-то начальство. Будут осматривать лагерь  перед отправкой на Родину. Это сообщение всколыхнуло обе половины лагеря. Гражданские готовились к отъезду, а мы подготовкой к встрече начальства. Наше командование решило показать высоким гостям свою работу за это небольшое время. Оно потребовало от всех командиров подразделений дисциплины, качественного отношения к оружию, чистоты в помещениях и снаружи. Началась ежедневная муштровка на площади: отрабатывали строевой шаг, затем чистка оружия до блеска, мытьё казармы, уборка все площади лагеря. Но вскоре узнали, что наше начальство планирует встретить гостей парадом полков вне лагеря. Там, на большом пространстве стали ходить колоннами мимо трибуны, которую приготовили на скорую руку. Всё так как будто до войны во время праздников.
Комиссия нагрянула неожиданно. Мы занимались учёбой по расписанию. Вдруг прибежал посыльной из штаба и сообщил:
- Немедленно, в полной боевой выстроиться у казарм, и в составе батальона идти на площадь.
Когда первый полк двинулся к выходу из лагеря, за ним пошёл наш полк. Издалека мы увидели, что на трибуне есть люди. Оба полка расположились вокруг трибуны. На трибуне, кроме наших начальников, были французские офицеры и ещё какие-то в гражданской одежде. С речью выступил русский посол в Париже. Он сказал, что война окончена, фашисты разбиты, мы победили. Фашисты разрушили многие города, села, фабрики, заводы, их надо поднимать из руин.
- Родина мать ждёт вас, дорогие товарищи. Не бойтесь, вас никто не тронет. Есть приказ товарища Сталина о пленных. Виновность пленения с вас снята. Вы должны ехать на Родину. На днях прибудет первый эшелон за вами.
После митинга мы с большой радостью торжественно прошли строем около трибуны, чеканя военный шаг. А после радостные разошлись по казармам. Того же дня я встретил знакомого командира, он мне сказал:
- По случаю отъезда домой у нас есть интересный сюрприз, ты будешь рад. Приходи  через час в подвал дома, который стоит против вашей казармы.
- Что за сюрприз? – спросил я.
- Узнаешь. – И сам заспешил куда-то.
Я думал, что же такое может быть, но ничего не мог придумать. Я, конечно, дал ему согласие. И в назначенное время пошёл. Когда спустился в подвал, то увидел на полу небольшую деревянную бочку ведра на два, а вокруг неё, кто как мог примоститься, сидели шестеро знакомых командиров. Они уже были навеселе, громко разговаривали, смеялись. В бочке был спирт, а рядом ведро с водой и одна алюминиевая кружка, которая ходила по кругу. Как только я спустился со ступенек, все громко приветствовали и велели подходить поближе. Один из них зачерпнул полную кружку спирта, потом немного отлил назад и протянул её мне.
- Вот, давай, запивай из ведра.
Я не мог принимать спирт: был гастрит или язва – не знаю, поэтому начал отказываться, но они настояли, и я взял кружку. Когда стал подносить ко рту, мне ударил в нос противный запах, и я быстро отдал кружку обратно, отскочил к стене, так как меня затошнило. Еле выбрался из подвала, меня рвало. Я слышал, как они смеялись, наверное, осуждая меня. Побыв на дворе, ушёл в казарму, помылся, попил воды и лёг на коку, думая:
- Откуда они достали столько спирта, и почему он такой вонючий? Наверное, «позаимствовали» у немцев.
 Так и уснул. А ночью загудела сирена. Вбежал дежурный и прокричал:
- Тревога!
По тревоге мы командиры должны немедленно явиться в своё подразделение, но на дверях стоял штабной командир и приказал идти не в подразделение, а к дому, где находился тот подвал. У меня кольнуло в сердце, неосознанно почувствовал какую-то тревогу. Подбежал к тому дому, увидел начальство, которое стояло около спуска в подвал. Все командиры, которые подходили, спускались в подвал. Когда я спустился, то увидел страшную картину: вокруг той бочки со спиртом в разных позах, скрючившись, лежали шесть наших командиров – уже холодных трупов с синими лицами. Бочка стояла на прежнем месте, в ней было ещё много спирта. Наконец, осознал всё случившееся, у меня по спине пошёл мороз:
- Ведь если бы… то и я бы тут…
Позже мы узнали, что в бочке был древесный спирт, а это яд, его пить нельзя.
Вечером того же дня сходил в гражданский лагерь и сообщил о происшедшем. Потом поговорили о приезде гостей. Девчата говорили, что посол выступал у них тоже. Когда уходил от них, Тина вышла проводить. Мы договорились ехать на Родину одним эшелоном. Я сказал, что когда подойдёт очередь нашего подразделения уезжать, то я обязательно прибегу к вам, и кто захочет ехать с тобой, того возьмёшь. В общем, сейчас у всех на уме и на языке только выезд на  Родину. Все шумно высказывали свои мысли, как они приедут домой, что они будут делать, и так далее, и тому подобное. Я больше слушал. О своей дальнейшей жизни ничего не мог придумать, хоть и много мыслей было на душе. Как оно получится – не знаю. Нравилась мне эта девушка – Тина, но ведь дома семья. Хоть и мало я жил с семьёй, но ведь ребёнок, вот загвоздка. И не смотря на всё, меня туда не тянуло. Ну что ж, поживём, увидим. Предчувствуя скорый отъезд, мы – командиры роты связи, решили в воскресный день сделать маленький пикник с приглашением знакомых девушек. На пикнике нас кто-то сфотографировал. Карточки успели до отъезда получить.
 

 
Заканчивалось наше пребывание в Хойберге, да и не только в лагере, а и за границей. Много воды утекло, многих нет в живых, таких, как я. Мне выпала другая судьба, хоть несколько раз был на грани жизни и смерти. Но я остался живой, значит надо о жизни и думать. Через несколько дней пришёл первый эшелон. Все вагоны пассажирские. Железнодорожная станция была недалеко от лагеря. Отправляли гражданских. На другой день – другой эшелон, потом третий. И вот остались только военные Пришёл приказ сдать оружие и материальные ценности французам, что мы с радостью и быстро выполнили. С этого момента мы стали, как гражданские. Никаких занятий не было. Ходили, слонялись по лагерю и ждали отправки. И вот, наконец, мы идём на железнодорожную станцию, идём без строя, громко разговаривая. Всюду слышались шутки, смех. Тина с другими девчатами шли недалеко от нас. Когда подошли к станции, увидели эшелон пассажирских вагонов. Я и ещё несколько товарищей сели вместе с девчатами. Радости не было конца. Повсюду слышался смех. Девчата пели свои родные задушевные песни. Поезд тронулся, мы поехали. Так радостно билось сердце, что мы едем на свою Родину. Некоторые от радости плакали. Многие из мужчин имели спиртное, а закуски хоть отбавляй, хватит даже до Сибири. Я не зря упомянул слово Сибирь, та как в вагоне разнёсся слух, что  некоторых отправят не домой, а в Сибирь. Я не верил этому:
- Это выдумка, паника, - думал я, - ведь я своими ушами слушал посла, и он сказал, что пленных преследовать не будут. Вся вина списана на войну, и нам нечего беспокоиться.
Многие говорили, что нас на Родине встретят не хуже французов: с музыкой, со слезами и объятиями. Но кто-то возразил:
- Эко ты хватил. Разве до музыки  сейчас. Война хоть и закончилась, но горя хоть отбавляй.
- Наверное, нас заставят ещё служить в армии,- добавил другой.
- Ладно, - произнёс третий,- приедем, увидим. Давайте хоть выпьем, а то может не придётся долго её видеть.
Перед отъездом из Хойберга подходили какие-то русские и агитировали не ехать. Они уверяли, что посол не говорил всю правду. Но я не желал слушать эту агитацию. Я уже знал, что среди нас были власовцы, им, конечно, возвращаться домой нельзя. Возможно, это они  отговаривали нас уезжать. И вот наш эшелон прибыл в город Ризу. Здесь уже советская оккупационная зона. Мы с радостью выскочили из вагонов, надеясь увидеть радостные лица своих соотечественников, но радость наша мгновенно погасла, так как увидели одни суровые лица военных. Посмотрев по сторонам, я увидел, что наш эшелон оцеплен вооружёнными красноармейцами, автоматы которых были направлены на эшелон. Вдруг услышали громкую команду какого то майора:
- Женщины, выходите сюда, и быстро!- Он показал рукой.
Мы даже не успели с ними попрощаться. Нам было приказано стоять на месте. Мы изделии попрощались с девушками, которых, как скот погнали куда-то от станции, было слышно, как на них кричал конвой. Мы стояли и ждали команду для нас. Стояла тишина, только были слышны выкрики военных. Нам приказали построиться, а затем идти в сторону поля. У нас в руках были небольшие чемоданчики. Нас отвели на просторное место, далеко от строений. Приказали остановиться. Построили в два ряда.
- Поставьте чемоданы и двадцать шагов вперёд – марш!- скомандовал какой-то офицер. – Стоять и не разговаривать и не оборачиваться. Вся площадка оцеплена автоматчиками. Минут через десять- пятнадцать повели обратно к вещам. Чемоданы были открыты, вещи вывалены на землю. Я обнаружил исчезновение некоторых из них, особенно жалко заготовку хромовой кожи на сапоги и толстые кожаные подмётки, исчез и материал на костюм. Некоторые из наших сильно разнервничались:
- Зачем обираете нас, где ваша совесть?! Отдайте обратно моё!
- У кого вы воруете, мы не фашисты!
Но тут конвойное начальство крикнуло:
- Замолчать!!! Вашу …мать! Шагом марш! Нас повели колонной по дороге, а по бокам автоматчики. Я невольно вспомнил, как нас вели немецкие автоматчики. Разницы почти не было, лишь одно, что наши дорогой не убивали нас. С конвоем разговаривать было запрещено. Я понял, что такая встреча не сулит нам ничего хорошего. Нас считают врагами. Невольно вспомнил тех русских в Хойберге, которые говорили нам, а мы не верили. Теперь я уже не знал, правду ли сказал нам наш русский посол или полуправду, а может, солгал? Но, наученный горьким опытом, я молча шёл. Затем нас погрузили на автомашины и повезли. Все молчали. Спрашивать запрещено. Я понял, наконец, что мы арестованы и нас везут в тюрьму, или в какой-то спец.лагерь. Да, я угадал, привезли нас в концентрационный лагерь Бухенвальд.
 

 
 Сдали местной охране. Здесь уже немало было нашего брата. Только теперь охраняли нас не фашисты, а наши красноармейцы. Нас разместили в бараки. Совсем близко от нас стояли холодные печи крематория, в которых сгорело немало нашего брата. В других бараках были также такие, как мы. Сегодня нас не кормили. Так и легли спать на деревянные нары с соломенными тюфяками. Я догадывался, что нас будут «просеивать» (строгий отбор). Утром покормили: это опять чёрный хлеб, жиденький суп и каша «шарапнель». Да, против того, как нас кормили в Хойберге, совершенно нет сравнения. Пару дней никаких приказаний нам не давали. Никто к нам в бараки из начальства не заходил. Ходить и смотреть вокруг не разрешалось. Ну, и валялись на нарах, тихо разговаривая между собой.
- Что будет? Что нас ожидает?
Все красивые планы наши рухнули. Теперь мы в руках «смержа» - военного КГБ. Однажды утром после завтрака нас выстроили, разбили на группы по тридцать человек, переписали и повели вниз от концлагеря. Я увидел, что концлагерь находится на возвышенности, поросшей редким лесом – буком. А внизу по дороге километра два или три находится город Веймар. Вот туда нас и вели. Шли молча под охраной автоматчиков. Разговор с охраной запрещён. Подошли к какому-то зданию в городе, ввели нас во двор и приказали  ждать, пока не вызовут. Вызывали сразу по четыре или пять человек. Дошла очередь и до меня. Нас ввели в коридор, из которого стали вводить в разные кабинеты. Я попал в кабинет, где за столом сидел майор с красными погонами. Он приказал сдать все документы. Я отдал немецкий Ausweis с фамилией Павлов и моей фотографией., справку, которую мне выдали во французской военной части на фамилию Козлов С.С. Я заявил майору, что в плену находился под чужой фамилией Павлов Иван Павлович, а в действительности я Козлов Сергей Степанович. Он велел рассказать свою биографию. Он долго меня расспрашивал, несколько раз повторял одни и те же вопросы. Взял чистую папку «Дело» и положил туда мои документы.  Расспрашивая, делал перерывы, куда-то выходил.  Потом продолжал допрос. Расспрашивал и записывал, где служил, какие фамилии помню своих командиров. Где встретил войну, где и как воевал. Где и как попал в плен. Рассказал ему о двух побегах из плена, о работе у бауэров и о лагере в Месскирхе. Он всё записывал.  Наконец, громко, но без крика, сказал:
- На сегодня, довольно!
 Меня вывели во двор к своей группе. Они сидели прямо на земле Здесь нас не кормили, хоть и обеденный срок прошёл. Наверное, часа в три или четыре, нас повели обратно в лагерь Но почему-то нас вели не всех, половины не было. Когда пришли в лагерь, нас покормили, и опять на нары.
-Неужели ещё поведут на допрос,- думал я.- Наверное, да. Майор сказал: «На сегодня  довольно!» Значит, ещё что-то хочет расспросить.
Утомившись от переживаний и ходьбы, я быстро уснул.
Утром нас опять повели. Группа наша была опять – тридцать человек. В этот раз меня ввели в другой кабинет. Там вёл допрос младший лейтенант с голубыми погонами. Встретил грубо, на высоких тонах:
- А…а, изменник пришёл!  Садись, гадина, руки на колени! Смотри только на меня! Ну, рассказывай, почему сдался немцам?
Я ему всё рассказал точно так, как майору. Он встал из-за стола к открытому окну и стал смотреть куда-то, а мне приказал рассказывать всё снова. Когда я окончил рассказ, он обернулся, подошёл ко мне, поднёс к моему лицу кулак, из которого выскочила стальная пружина длиной тридцать сантиметров и закачалась, задевая мои щёки, нос, уши, и заорал.
- Ты всё врёшь, гнида. Рассказывай всё снова, но только правду. Имей ввиду, мы всё узнаем и без твоего вранья, но если ещё будешь врать, заплатишь! – И вдруг опять, как закричит:- Ты как сидишь пи…да! Ноги вместе, руки на колени! Руки! Е…тв…мать. Он размахнулся пружиной, но ударил мимо уха так, что в ушах зазвенело. Ушёл к окну, а я снова начал повторять свой рассказ. Иногда он прерывал:
- Начни вот с такого момента!
И я удовлетворял его просьбу. Назови фамилии с кем бежал, с кем был в лагере. Я назвал и сказал, что и тут в лагере есть мои товарищи такие-то, они могут подтвердить правдивость моих ответов. Он, очевидно, волновался больше, чем я. Я не боялся, так как ничего лишнего не выдумывал, а говорил истинную правду. А он в своей жизни ещё не испытывал этого и не хотел верить. Он кричал, матерился, обзывался, нервничал, а я ему отвечал спокойно, вежливо, и это , очевидно, злило его. Наконец, он сказал:
- Хватит, иди.
Я не понял его. А он как закричит:
- Пошёл вон, сука!
Я вышел, и автоматчик отвёл меня во двор. К вечеру возвращались в лагерь. Из тридцати нас шло восемь человек. В лагере я спросил у одного пожилого пленного:
- Как вы думаете, куда деваются наши товарищи. Уходим на допрос группой в  тридцать человек, а возвращаемся не все?
Он ответил мне:
- С этим всё ясно. Их задерживают и отводят в городскую тюрьму.
Не верилось мне это, но неприятный холодок пробежал по спине.
На следующий день нас повели снова группой в тридцать человек. На этот раз меня ввели в кабинет, где вёл допрос старший лейтенант, у которого около стола лежала огромная, как телёнок, овчарка. Лежит и не мигнёт, смотрит внимательно на вошедшего. Если она прыгнет на человека, то ему будет трудно устоять на ногах. Я понял, что тут ухо надо держать остро, не шевелиться. Старший лейтенант приказал мне сесть на стул против овчарки, ноги вместе, руки положить на колени.
- Расскажи кто ты, откуда, как здесь очутился, всё подробно.
Сидит за столом, впился в меня глазами, слушает.  Много раз останавливал меня, велел повторять рассказ снова, сверялся с записью в папке. Мне уже надоело одно и то же рассказывать, но вида не подаю. Когда окончил свой рассказ, замолчал. Он тоже сидит молчит, но сверлит меня глазами. Вдруг он быстро вскочил, овчарка мгновенно прыгнула ко мне, передними лапами ударила в плечи, я почувствовал её когти, которые надавили на моё тело, оскалив пасть, дышала в лицо. Он подскочил ко мне и заорал:
- Ты врёшь, стерва, если бы ты был честным красноармейцем, то не сдался бы немцам. Наши настоящие патриоты, попав в безвыходное положение, стреляли себя, но не сдавались немцам, а ты остался жив. Всех вас надо перестрелять или сгноить в тюрьме!
Высказался, ушёл, сел за стол, а овчарка легла на прежнее место. У него я был не меньше, чем у младшего лейтенанта, но я ничего нового ему не сказал. Снова шли в лагерь вечером не всей группой. И так каждый день допросы и допросы. Был ещё в двух кабинетах на допросах. Потом опять начали водить по тем же кабинетам. Спрашивали, кричали, матерились, обзывали, стращали, делали очные ставки с теми, кто меня знал, и кого я знал. Уже прошло две недели допросов. Я уже теперь ожидал, что вот, вот куда-то уведут, а не отправят в лагерь, но всё продолжалось по-прежнему. Спасибо, не били. Но лаяли, как собаки, не хуже немцев. Наконец, на шестнадцатые сутки в уходящую на допрос группу меня не взяли. Я был удивлён, уже привык ходить. Ушли без меня. Целый день провалялся на нарах. Выйти из барака и побродить по лагерю нельзя, кричат:
- Возвращайся в барак!
Говорить не хочется, думать тоже, хоть кроме меня есть ещё пленные, их тоже не берут на допросы. Каждый лежит, молчит, ходит, тоже молчит.
- Долго ли нас ещё будут мучить? – думал я.- Вот она, наша Родина. Как она встретила нас, унизила и опозорила, а посол об этом ничего не сказал. Ну, и пусть. Я всё равно буду на своей Родине. У фашистов всё ждал конца войны, и вот – дождался.
Прошло два дня, как прекратили меня водить на допрос. Лежать надоело, хотелось что-то делать. За полмесяца почувствовал, что начал худеть. В животе что-то ныло. Может, это от психического расстройства или от плохого питания?  Вдруг после завтрака сразу всех выстроили. Перед строем вышел офицер с бумагой и начал выкрикивать фамилии. Слышу:
- Козлов Сергей!
Я вышел из строя. Нас набралось не меньше тридцати человек, которых отвели в сторону.
- Ну, опять на допрос,- подумал я.
Но к нам подошло несколько офицеров, видно, что из разных родов войск. Один офицер подошёл ко мне и спросил:
- Как фамилия, где и кем служил, возраст, откуда родом.
Я на всё быстро ответил.
- Идём со мной.
Мы подошли к столу, который был специально принесен сюда, а за ним сидели военные и что-то писали. Мой сопровождающий что-то тихо сказал одному сидящему за столом капитану. Тот начал перебирать папки и одну отдал ему, отметив у себя в списке. Сопровождающий меня старший лейтенант расписался в получении документов. Подвёл меня к грузовой машине, которая стояла в стороне от площадки.
- Садись!
Я влез в кузов. Он вернулся, а через некоторое время привёл ещё троих, которые тоже сели в кузов машины. Старший лейтенант сел в кабину, и мы двинулись. Ехали по той же дороге вниз из Бухенвальда в г Веймар.
- Ну, кажется пронесло, -подумал я.- Это уже точно везут в какую-то воинскую часть.








87 ОДЭБ

 
Мы проезжали по городу Веймар куда-то на его окраину. Недалеко от железнодорожной линии справа каменная стена, а потом высокие железные ворота. Машина остановилась. Мы сошли, прошли через проходную, где стояли часовые.
- Да, это воинская часть,- мелькнуло в голове.
Нас ввели в какое-то помещение. Там тоже при входе стоял часовой, за столом сидели двое красноармейцев и что-то писали. Старший лейтенант вошёл в следующую дверь, и через некоторое время нас по одному стали вызывать туда. Там сидело трое, среди них офицер, который привёз нас. Майор, сидящий за столом, просмотрел документы из моей папки и стал задавать вопросы: откуда я родом, где призывался в армию, кем работал до армии, где служил, в качестве кого, где воевал, где попал в плен и как, где был в плену. Много, много вопросов. Я на них ответил Он сказал, что будешь служить в нашей 87 ОДЭБ (отдельный дорожный эксплуатационный батальон).  Когда все четверо отбыли в этой комнате, нас повели на кухню, накормили, а потом опять привели сюда. Распределили по ротам и велели идти в свои подразделения. Я и ещё один из Казахстана явились к командиру роты старшему лейтенанту (фамилию забыл). Меня он сразу послал на кухню:
- Пока помогай повару.
- Есть помогать повару,- ответил я по уставу, повернулся и вышел.
На душе стало легче. Начал постепенно успокаиваться. Напряжение спадало. Появился аппетит. Мне кажется. Что командир роты неспроста послал меня работать на кухню. Я бы на вид худым, а для настоящей работы нужна была сила. А для меня сейчас нужна была работа, чтобы хоть какую-то пользу приносить обществу. Я радовался, что опять в армии, поэтому старался выполнять всё правильно, аккуратно и в срок. Больше слушал, меньше говорил. Я верил, что рано или поздно меня демобилизуют. Кроме того передо мной стала проблема насчёт будущей жизни на гражданке. Как поступить с женой и той девушкой, очень самостоятельной, смелой и справедливой. Она уделяла мне большое внимание, да и мне она очень понравилась. К жене уже не тянуло, но с девушкой связь прервалась. А кто его знает, сколько будут держать в армии, и будет ли она меня ждать, ведь я ей ничего определённого не сказал. Хорошо, что её адрес есть у меня. Жене уже написал, что «воскрес из мёртвых», что пока служу в Германии. Также сообщил своей матери в Сибирь, что я жив, служу в армии. Я решил, что жизнь покажет, что дальше делать. В свободное время заходил в клуб и видел, как один старший сержант Николай ( фамилию забыл ) писал плакаты. Я с ним познакомился и показал, что могу тоже писать. Рассказал ему о своих способностях по художеству. Очевидно, что он где-то этим поделился, и меня через неделю перевели к нему помощником. Писали плакаты, лозунги, вывески, дорожные знаки. Вот однажды мы вышли из клуба на двор подышать чистым воздухом. Вдруг видим, бежит посыльной из штаба части.
- Козлов, немедленно к начальнику штаба! – И сам быстро убежал. 
Я быстро явился в штаб и доложил. Начальник штаба сказал:
- Идём к командиру.( Командир нашей части –подполковник Филькенштейн).
Вошли в кабинет. Начальник штаба сел, раскрыв перед командиром мою папку с документами, и что-то тихо сказал ему. Я стоял, не понимая, для чего я нужен им, наверное, что-то неясно в моей биографии. Подполковник посмотрел внимательно на меня и спросил:
- Вот тут в твоих документах есть перевод с французского. Мы хотим услышать от тебя, где и при каких обстоятельствах ты встретился с французами, как участвовал с ними в боях с мелкими подразделениями фашистов.
Теперь я понял, что им нужно. Я подробно рассказал, как нас освобождали французы, как участвовал с ними в стычках с фашистами. Ответил на разные вопросы по уточнению биографии. Рассказал о спец.лагере в Хойберге. Они внимательно выслушали и велели идти в своё подразделение делать прерванную работу. Явился к Николаю в клуб, стал писать плакаты.
-Зачем тебя вызывали в штаб?- спросил Николай.
- Интересовались прежней службой.
- Они начальство наше, им всё положено знать.
И вот через несколько дней меня снова вызвали в штаб части. Начальник штаба объявил приказ, что с сегодняшнего дня я назначен старшиной второй роты.
- Командование надеется, что ты будешь честно выполнять порученную тебе службу. Запомни, командир роты часто бывает в разъездах, такая наша работа. В отсутствие его командовать ротой будешь ты, в помощь тебе командиры взводов. Учти, Козлов, спрос будет с тебя.
Я поблагодарил начальника штаба, ответил:
- Спасибо, буду стараться, не подведу.
- Ну, иди, принимай роту.
Из штаба я забежал в клуб.
- Коля, я уже тебе не помощник, меня назначили на следующую должность.
- Какую?
- С сегодняшнего дня старшина второй роты.
- Ого. Ну, вот, теперь ты уже командир, а я твой подчиненный, вот видишь, как всё оборачивается. Я вполне уверен, что ты справишься с новой работой.
Мы немного поговорили, и я побежал к командиру второй роты.
Роту принял. Немного раньше заставили принять присягу. Теперь мне выдали документы на моё настоящее имя и фамилию. С этого дня мне было разрешено выходить из воинской части в город в любое время суток. Я будто вновь родился. Мне уже доверяют, верят в меня. Ну, и я буду стараться служить так, как служил до войны.
В роте было 130 человек. Работы было много: кормить, одевать, следить за дисциплиной, чистотой, иметь связь с баней, прачечной, с различными складами, разъезжать по участкам КП (контрольные пункты на шоссе). Наша часть – это дорожная милиция, контролировавшая дорожное движение от границы с ФРГ до границы с Польшей. Города Айзенах, Гота, Эрфурт, Веймар, Иена, Гера, Карл-Маркс-Штадт (Хейлениц), Дрезден. Каждая рота занимала определённый участок дороги, на который устанавливали КП (контрольные пункты). Тут находилось десять –двенадцать вооружённых солдат с начальником, которым мог быть или офицер, или младший командир. Дежурили на дороге по очереди. Каждый дежурный имел на левом рукаве опознавательный знак – белая буква «Р» на красной повязке; деревянный жезл для остановки транспорта. У каждого был автомат. Обязанность дежурных – по первому подозрению останавливать дорожный транспорт: грузовые машины, легковые машины, мотоциклы и даже велосипеды. Проверяли водительские права, документы на грузы. В случае отсутствия какого-либо документа, или чего-то подозрительного в них, водителя арестовывали, а машину отправляли в свою часть до выяснения. К тому времени, как меня назначили старшиной, у нас во дворе находилось конфискованного автотранспорта до сотни штук, их размещали уже вне части. Я часто бывал в городе, то на лошади, то пешком, то на велосипеде. По дорогам разъезжал на грузовых немецких машинах. Выполнял свою работу быстро и аккуратно. В работе мне очень помогало знание немецкого языка. Когда нужно послать командованию в город по какому-нибудь вопросу, то посылали не офицеров, а меня, так как я мог быстрее выполнить приказ. Раз как-то прибегает ко мне в коптёрку (оружейная комната) посыльной из штаба.
-Начальник штаба вызывает вас.
Я быстро явился и доложил. Там было несколько офицеров и среди них женщина с девочкой.
- Козлов, узнай, что ей надо. Пришла, бормочет, а мы ничего понять не можем,- сказал начальник штаба.
 Я обратился к немке:
- Что вы хотите?
Она всё объяснила, я перевёл:
- Она предлагает квартиру для офицера.
Начальник штаба записал адрес женщины. Беседуя с немкой, я несколько раз пристально посмотрел на девочку, у которой были белые, даже очень белые красивые зубы, что заинтересовало меня.
- Что вы внимательно смотрите на мою дочь?-  Спросила она меня.
 Я сказал, что мне понравились её зубы, что я таких зубов ещё не видел. Тогда она тихо сказала что-то  своей дочери. Та, раскрыв рот, быстро вынула изо рта свои зубы и верхние и нижние. Это были протезы. Ей всего пятнадцать лет, а уже все зубы  выпали. Офицеры, стоявшие вокруг, увидев это, умолкли, стали хватать меня за шинель, чтобы я быстрей им рассказал, что случилось, почему девочка  зубы показывает. Я всё им перевёл. Меня отпустили , дежурный увёл немку к проходной. С зубами у немцев плохо потому (мне кажется), что они много едят сладкой пищи. Вот у нас в Сибири люди потребляют очень мало сладкого.  Поэтому и зубы крепкие. У моего дедушки Захара до самой смерти сохранились все зубы и белые, а не желтые. Я не видел и не слышал, чтобы он когда-то пожаловался на зубную боль.
В нашей роте узнали, что я понимаю немецкий язык и могу даже говорить с немцами. И начали ко мне в свободное время приходить бойцы и командиры, прося чтобы сходить с ними в город. То походить по магазинам что-то купить, то сфотографироваться. И я никогда не отказывал, поэтому стали говорить, что наш старшина – душевный человек.
 
Я слева
Вдруг меня опять вызывают в штаб части. Когда явился, то увидел старого немца, держащего в руках что-то завёрнутое в тряпку. Один из офицеров, который дежурил в штабе, сказал мне:
- Спроси его, что ему нужно.
Я спросил. Немец развязал тряпку и высыпал на стол блестящие военные пуговицы для солдатских гимнастёрок, и среди них лежали два ордена «Красной звезды».
- Это сделал я  в своей мастерской, и хочу предложить господину военному начальнику, чтобы заключить договор на изготовление.
В комнату вошёл начальник штаба, всё рассмотрел, а я им перевёл всё вышесказанное немцем. Все присутствующие как засмеются, что немец стал с удивлением смотреть на меня: что они смеются, может, я не точно им перевёл. Офицеры продолжали смеяться, рассматривая пуговицы и ордена.
- Скажи ему,- сказал начальник штаба, - нам ни пуговиц, ни орденов не нужно. Пуговиц в военторге есть, сколько хочешь, а вот насчёт орденов,- его речь прервал дружный хохот, - а вот насчёт орденов, я не советую изготовлять, так как это дело не частной мастерской, а государственное дело.
Я перевёл. Немец смутился, забрал свой товар и ушёл. Я возвратился в своё подразделение.
Как то проходя мимо сеточного забора, увидел в пятидесяти метрах немецкого старика, ползающего по своему огороду. Я очень заинтересовался, остановился и стал рассматривать, что же он такое делает. Присмотревшись, понял, что он выдёргивал сорняки с грядок огорода. Ползал он по дощечкам, которые лежали между грядками. Работал он сравнительно долго, я ушёл. Но через некоторое время опять пришёл посмотреть. Он как раз закончил прополку и пошёл к деревянной будке тут же на огороде. Вошёл в неё, и вдруг я увидел, что весь огород покрылся дождём. Позже я побывал у него и ознакомился с поливкой огорода. Оказывается по всему огороду на небольшом расстоянии от земли проложены параллельно друг другу железные трубы с множеством дырочек сверху. Через эти дырочки вода выливалась фонтанчиками, покрывая всю площадь огорода. Огород имел где-то три или четыре сотки. Я периодически наблюдал за этим огородом. Поливал немец утром до восхода Солнца и вечером. Осенью я увидел результаты его работы. Да, можно только позавидовать такому урожаю. Но мы – русские почему-то не так трудимся, а от этого и получаем от земли меньше, хоть она может дать больше урожай. Немцы большие трудяги, но к тому же выполняют работу аккуратно и в срок, и их труд окупается сторицей. Да, много нам русским можно поучиться у немцев. Их страна небольшая по- сравнению  с нашей, а жителей много. Земельные наделы малы. Чтобы пропитать себя и ещё  дать часть государству, тем, кто трудится на земле, приходится хорошо её обрабатывать. Всё выполнять в своё время, а земля  крестьянина не обидит. Немцы очень трудолюбивый народ. Это я увидел и осознал.
Я почти каждую неделю, а то и несколько раз в неделю бывал в городе. То на лошади, то на машине, а то и пешком. Веймар красивый небольшой город. Вот некоторые виды городских зданий:
Как-то, проходя по одной из улиц, увидел вывеску: «Школа». Мне было интересно увидеть немецкую школу и узнать кое-что про неё.
- Будь, что будет, зайду,- подумал я.
Подошёл к двери, позвонил, подождал и опять позвонил. Вскоре дверь открылась, в дверях стояла скромно по-хозяйски одетая женщина лет сорока пяти или старше, в фартуке, волосы красиво, но просто уложены.
-Ч то желаете? – спросила она.
Я сказал, что я русский учитель и очень интересуюсь немецкой школой, хотел бы посмотреть классы, кабинеты и кое-что спросить.
- Дозволите ли вы мне это?
- Да, да, конечно. Сейчас каникулярное время, школа не работает, учителя и учащиеся на каникулах.
Она разрешила войти и повела показывать классы и кабинеты. Это была восьмилетняя школа –двухэтажное здание, в коридорах ковры, всё чисто, в кадушках различные растения, расставленные по коридору внизу и на втором этаже. Классы небольшие комнаты, но приятно оформлены, везде чистота. Когда же прошли по кабинетам, то моему удивлению не было предела. Например: кабинет естествознания – это просто музей. Сколько там птиц, зверей, экспонатов в шкафах под стеклом – не перечтёшь. А сколько разных красочных таблиц – не опишешь. Особенно меня заинтересовал физический кабинет. Такого богатства нигде, никогда я не видел. Наши физические кабинеты средних школ очень бледны перед этим кабинетом. Я был поражён таким богатством. Я спросил:
- Кому принадлежит эта школа и всё это оборудование кабинетов.
- Это всё моё. Мои родители были учителями, это всё было их, теперь оно перешло по наследству мне, я директор школы. Всё оборудование для школы, кабинетов закупаю сама. Мне и учителям государство платит зарплату.
Я поинтересовался о дальнейшей судьбе выпускников. Она рассказала, что после окончания восьми классов мальчики поступают в трёхгодичную мужскую гимназию, где обучаются, как вести своё хозяйство. А девочки поступают в трёхгодичную женскую гимназию, где обучаются, как воспитывать детей, готовить кушать, ухаживать за домом и вообще всей женской работе, которую придётся выполнять в жизни. Я побыл в школе достаточное время, потом извинился, поблагодарил и собрался уходить
- Что вы, что вы,- сказала хозяйка, - зачем извиняться, когда ещё пожелаете – приходите.
 Она проводила до наружных дверей. Я удивлённый, взбудораженный, но очень довольный возвращался в свою часть. О том, что я долго был в городе, никто меня не спрашивал. С командиром роты мы хозяева в роте. Хоть я и подчиним командиру роты, но он за мной не следил. Он лишь давал задания и следил за их выполнением. Он уже изучил меня и оказывал большое доверие. В свободное время солдаты просили меня сыграть что-нибудь на гармошке, и я не отказывал.
 В подразделении роты всегда находилось определённое число солдат, другие были на КП, их через положенное время заменяли другими. Мне приходилось быть везде. Основное моё место в городе в части. Но часто приходилось выезжать на дорожные посты: менял команды или развозил продукты питания. Приходилось также проверять посты на дорогах. Отобранных машин, мотоциклов, велосипедов было так много, что командование решило их переправлять в СССР своим ходом. После окончания войны наши офицеры и младший комсостав на радостях подвыпившие разъезжали по немецким дорогам на трофейных машинах, порой даже без прав. Вот такие транспортные объекты и отбирали наши дорожные посты. У наших офицеров было немало работы с транспортными происшествиями и все в основном на почве алкоголя. Итак, поток отобранных машин в часть не прерывался.
Разъезжая по дорогам Германии, часто приходилось ночевать в пути. Я всегда заезжал на ночлег в какое-нибудь село и останавливался у богатых бауэров (хозяев). Это потому, что у них всегда можно было хорошо покушать: белый хлеб, сало, ветчина, колбаса, да вдобавок яблочное вино (мушт). И вот однажды в каком-то селе недалеко от города Иены ко мне подошёл немецкий мальчик ( я думал – лет 14-15) девятнадцати лет. Он был на вид небольшого роста, щупленький. Он стал слёзно просить взять его с собой в нашу часть на работу. Он рассказал, что сирота, родителей своих не помнит, а живёт с дядей. Он научился ездить на разных машинах, но главное научился их ремонтировать. У нас одна машина была неисправна, мотор что-то барахлил. И я решил его проверить.
- Как тебя звать? – спросил я.
- Курт, - ответил он.
- Вот, что Курт,  вот стоят две машины, узнай, какая из них неисправна, и устрани недостаток.
 И вот на  наших глазах этот малец прямо  изменился. Он стал весёлым, улыбнулся и подошёл к одной машине. Быстро завёл её, подошёл к другой и тоже завёл. Немного послушал их работу и одну из них тут же выключил. Попросил инструмент и занялся машиной. Буквально за несколько минут он исправил машину. Подошёл ко мне и сказал:
- Es ist fertig (всё готово).
Водители моих машин были в восторге.
- Товарищ старшина, возьмите его, это же чудесный механик, а мы с машинами постоянно мучаемся. Возьмите.
Я видел,  что он стоит того, и согласился его взять. Но спросил:
- Курт, почему ты не хочешь остаться у своего дяди?
- Я очень хочу быть механиком, а не бауэром.
Он сказал то, что хотела его душа. Взял я его на свой риск: что будет, то будет. Не велика моя вина, а если накажут, смолчу. Вот только куда его спрятать в части, ума не приложу.
И вот мы приехали в свою часть. Я велел прийти ещё нескольким водителям и предложил им проверить Курта основательно, а уж тогда идти в штаб докладывать. В течение часа или больше Курта проверяли: делали специальные каверзы у мотора, но Курт всё исправлял. Наконец, водители мне доложили:
- Это какой-то самородок, механик просто на удивление.
Я приказал Курту и всем водителям, которые его проверяли, следовать за мной. Привёл их в штаб части, там всё объяснил начальнику штаба, а водители подтвердили. Просил оставить Курта в нашей части, как вольнонаёмного. Курту было задано некоторое количество вопросов, на которые он ответил. А когда начальник штаба спросил : согласен ли он у нас работать?  Он ответил:
- С большой охотой. Мне не нужно никакой оплаты, лишь бы дали есть и место поспать.
Начальники посоветовались и дали согласие оставить Курта в части.
-Передай своему командиру роты, чтобы он зачислил его в свою роту,- сказал мне начальник штаба.
Курт был рад до бесконечности и согласился с тем, что выход из части ему теперь запрещён. Он очень привязался ко мне и слушал только меня, да и кто ему что может сказать, ведь необходимо знать немецкий язык, а из наших офицеров и солдат никто не знал немецкого языка. Я объяснил Курту, когда ходить в столовую, и показал, где он должен спать.
На другой день к Курту подошёл один водитель и стал с ним объясняться на мигах, как с глухонемым, но ничего не получилось. И ему пришлось подойти ко мне и попросить Курта проверить работу мотора. Я сказал Курту, и они ушли. Что бы я ни сказал, он точно и аккуратно всё исполнял. Я был ему очень рад. Но были и переживания из-за него. Порой офицеры без моего разрешения брали его с собой и увозили из части ремонтировать машину. Курт всё исполнял. Он постепенно начал учить наш язык, и у него это хорошо получалось. Недели через две он уже бежал куда его вызывали, повторял сказанное водителем слово, и потом догадывался, что оно обозначает. Я его постепенно тоже знакомил с русскими словами.
-Будет из него толк,- решил я.
Курт быстро завоевал авторитет среди всех водителей нашей части. Вот стоит машина, как будто исправна, но не работает. Водитель ходит вокруг, руками разводит, начинает ругаться, пинает машину, клянёт весь белый свет. А Курт подойдёт, посмотрит в мотор, совсем немного повозится и машина заработает. Или другой случай, стоит машина, работает. Курт подойдёт, послушает, а затем говорит:
- На ней далеко ехать нельзя, она не исправна.
И он объяснит водителю, что и как исправить. Парень просто золото. Его стали называть «богом машин».
Глубокой осенью начальство решило перегонять машины в Советский Союз.Маршрут: Веймар, Йена, Гера, Хеймниц, Дрезден, Бреслау (теперь Вроцлав), Брест. Наша часть должна была оседлать дорогу в Польше от города Бреслау до советского пограничного города Брест. Каждая рота получила участок дороги в Польше. За несколько дней до начала отправки трофейных машин в СССР, часть личного состава нашей роты была отправлена в Польшу для установки контрольных пунктов (КП) на выделенном нам участке дороги. Командир роты выделил пять грузовых машин. Руководить нашей колонной машин назначил замполита и меня, сам же обещал позже наведаться.
Перед отправкой я попросил командира роты, чтобы он разрешил взять с собой механика – немца Курта, но уговорить его было трудно. Он утверждал, что через границу немца не пропустят, да и нам попадёт, когда его обнаружат.
- Товарищ старший лейтенант, без знающего механика мы не обойдёмся. Ведь будут двигаться колонны машин. И вдруг на нашем участке дороги случится поломка машин, тогда ведь застопорится движение. А бросать машину- это не по- хозяйски. Мы должны всё делать, чтобы поток машин на нашем участке дороги не прерывался. А Курт прекрасный механик, это же все знают. Лучше его никто  не разбирается в машинах, он нас выручит.
- Ну, ладно, Козлов, уговорил, бери под свою личную ответственность,  да только подумай, как его переправить через границу.
-Хорошо, что-нибудь придумаем.
-Слушай, Козлов,-  сказал замполит,- а если обнаружат немца на границе, что мы тайно переправляем его – это же трибунал, ты подумал об этом? Запомни, отвечать будешь ты.
- Понял, отвечать буду я.- Правда по шкуре прошёл мороз. – Кому, кому, а мне Сибирь, - подумал я. Но пятится назад не стал. – Будь, что будет.
И вот мы едем. Я в кабине грузовой немецкой машины. В кузове продукты питания и двое солдат. На остальных грузовых машинах личный состав. Моя машина в середине колонны, а впереди на легковой немецкой машине ехал замполит. По территории Германии проехали благополучно. Граница Германии с Польшей проходила по реке Нейсе, притоке Одера. Там был большой мост. При въезде на мост со стороны Германии были наши пограничники из войск НКВД, а по другую сторону моста – польские пограничники. Не доезжая до границы, в двух, трёх километрах остановились. В моей машине были: хлеб, мешки с крупами, концентраты, консервы, бочка с солёной капустой и специально пустая бочка. Вот в неё и посадили Курта, закрыв его палаткой, а на неё наложили капусты, сверху крышка, а на бочку поставили картонную коробку с хлебом. Сверху весь кузов закрыли брезентом и обвязали. Поехали. Перед тем, как Курт стал залазить в бочку, я сказал ему:
- Как бы тяжело тебе не было – молчи, иначе и тебе и мне капут.
 Мы увидели впереди мост, перед ним опущенный шлагбаум и несколько пограничников с автоматами.  Я не думал, что случится, страх притупился, но вспомнив слова замполита…, понял, что он себя хочет выгородить . Он ничего не знает, всё сделал я, и меня передадут в «смерш», а там Сибирские лагеря. Что-то засосало под ложечкой. Ладно, будь, что будет. Остановились перед шлагбаумом. Замполит предъявил документы. По обеим сторонам автоматчики. Из-за кюветов на нас нацелены пулемёты. К каждой машине подошли пограничники. Всему личному составу приказали сойти с машины и стать в стороне. Офицер с двумя автоматчиками проверял документы личного состава, а старшина и двое других пограничников лазили по машинам. Вот они подошли к моей машине, проверили кабину, затем отвязали брезент, завернули его на кабину и полезли в кузов. Я стоял, не подавая вида. Один пограничник сдвинул коробку с хлебом, открыл крышку той злополучной бочки, взял немного капусты в рот и закрыл её опять. Затем они слезли и пошли к следующей машине. У меня с сердца свалился тяжелый камень, оно радостно застучало. Процедура проверки была окончена. Проверяющий старшина доложил офицеру, что проверка окончена, всё в порядке. Нам разрешили ехать. Проехав мост, остановились. Здесь уже были польские пограничники. Мы опять все сошли с машины. Польские пограничники были не так строги с проверкой. Они посмотрели документы  у заполита, быстро обошли машины, заглянув под них и  в кабины, и разрешили двигаться дальше. Сидя в кабине, я вспомнил о той иконке, которую моя мать положила мне в чемодан, когда я уезжал из Сибири. Она сказала:
- Эта иконка отведёт от тебя многие беды.
Так ли оно, только я избежал очередной большой беды.
Отъехали километров пять и в лесу остановились. Ребята вынули немца из бочки. Он был мокрый, тяжело  дышал, но был таким радостным, что подскочил ко мне и поцеловал. Видно, что у него тоже поджилки тряслись. Позже он рассказал мне:
- Я думал, что если меня найдут, то вытащат из бочки, побьют и бросят в воду, или посадят в тюрьму. Я так рад, что всё обошлось.
 Мы поехали дальше. Доехали до города Бреслау. Остановились у кладбища наших погибших солдат в войне. Сошли с машин, сняв головные уборы и наклонив головы, постояли над большими общими могилами. Кладбище было огромное, в него был вход с нескольких ворот. Одиночных могил не было,  а только было много, много общих захоронений. Здесь лежали только погибшие на войне.
Ночевали в Бреслау. На другой день поехали дальше. Наконец, остановились в каком-то населённом пункте и организовали первый КП. Здесь осталась машина с личным составом. Выделили этой группе продукты питания и поехали организовывать следующее КП.  Наконец, был организован центральный командный пункт. Он расположился в бывшей помещичьей усадьбе, рядом с шоссе. Это был  целый хутор со многими постройками. Старшим здесь стал замполит, а я был его помощник. Командиры взводов были распределены по КП. Через несколько дней на центральный КП привезли запас продуктов питания, и я с солдатами периодически развозил их по КП.
Из Германии по этой дороге стали переправляться трофейные машины: грузовые, легковые, автобусы и мотоциклы. Легковые машины и мотоциклы размещались в кузовах больших грузовых машин. Двигались только колоннами. Впереди, в середине и позади колонны охрана с пулемётами. Они двигались только днём, ночью было опасно. На дорогах в лесах действовали какие-то вооружённые группы, их называли «бандеровцами». Они всячески тормозили переправку машин: врасплох выскочат из леса, обстреляют колонну и опять скроются. Были у нас убитые и раненые из числа водителей и охраны. Я ездил на КП только днём. Однажды поехал развозить продукты питания, с собой взял троих солдат. Побывали на все КП, а на последнем остались ночевать. Рано утром поехали на центральную базу. По дороге шли местные мужчины и женщины, несли в мешках, в корзинах разные овощи, живность: кур, гусей и др. Шли они на соседний базар. Они останавливали нас, просили подвезти. И хоть нам было запрещено возить посторонних, но увидев маленькую девочку с корзиной, я сжалился и велел всем садиться, сказав им, что только до въезда в населённый пункт. Они и на это были согласны. Поехали , а беда следовала за нами. Ехали со скоростью восемьдесят километров в час. Вдруг машину повело влево. Я крикнул шоферу:
- Что такое, тормози!
Он крутил баранку вправо, но машина не слушалась и мгновенно съехала с дороги в кювет и ударилась сильно о землю и остановилась. Всё, что было в кузове, вылетело через кабину по инерции. Люди тоже. Жертв не было, но пассажиры так напугались, что даже не стали собирать разлетевшиеся мешки, сумки, кур, гусей, уток. Крича на разные голоса побежали по полю в разные стороны. Мои трое солдат тоже вылетели из кузова. Они стояли, не зная, что делать. Я подбежал к одному из солдат, схватил автомат и дал длинную очередь поверх голов убегающих. Услышав выстрелы, они попадали на землю. Я приказал солдатам быстро окружить их и собрать к машине. Тем временем шофер нашёл причину нашей беды: у руля открутилась гайка. Он быстро всё восстановил. Машина завелась, но выехать из к5ювета не смогла. Когда были собраны все поляки, то они помогли вытянуть машину. Я объявил им причину аварии и просил не волноваться, объяснил, что больше такого не случится. Знающие русский язык, перевели остальным. Мы поехали дальше В предместье населённого пункта высадил всех поляков.
Я немало ездил по дорогам Польши и видел почти каждый раз  массу поляков, шедших на базар. Базары у них бывают в разные дни в разных населённых пунктах. Вот они и бродят по дорогам каждый день. Очень уж любят они ходить по базарам, никакого сравнения с нашим народом. Когда я отъезжал из своего центрального КП, то Курта не брал с собой, т.к. у него всегда была неотложная работа. Чудный он малый. Если работы нет, то ходит унылый, недовольный, а зря баклуши не бьёт. Подойдёт к какой-либо машине и проверяет, чистит, обтирает. Мы были очень довольны им. Вот подошло время опять развозить продукты по КП. Нагрузили машину. Трое солдат в кузове, я с водителем в кабине. Сгрузили часть продуктов на двух КП и едем дальше. Хотелось засветло доехать до третьего, поэтому я подгонял шофёра. Дорога дальняя, а в темноте ехать нежелательно. А беда опять  была у нас на пути. Я сидел, спокойно наблюдая по сторонам. Вдруг увидел впереди реку, мост, но за рекой было плохо видно: кусты, деревья. Мы, не снижая скорости, мчались по мосту. А за мостом оказалось, что дорога делает поворот почти под углом девяносто градусов. Поворот заметили, когда съезжали с моста. Шофер затормозил, машину закружило и по инерции выбросило через кювет. К нашему счастью, между деревьев, прямо на вспаханное поле, причем очутились передом вперёд. Солдаты вылетели из кузова, не получив серьёзных травм. Одна бочка вылетела, буханки хлеба рассыпались вокруг. Мотор заглох. Мы вылезли из машины. Шофёр сказал:
- У вас кровь на лице.
Я лишь теперь почувствовал, что что-то больно.
- Ничего, пустяки,- сказал я.
Шофёр осмотрел машину и сказал, что передние рессоры лопнули. Машина не заводилась.
- Да, положение,- думал я.- Как же теперь отсюда выбираться. Солдаты тем временем собрали хлеб и всё погрузили на машину.
- Нужно что-то делать,- думал я.- Время движется к вечеру.
Ещё раз попробовали заводить машину, раскачивая её, но ничего не получилось. Тогда я послал двух солдат искать выезд с поля на дорогу. Одного солдата оставил у машины. Шофёр копался в моторе. Я пошёл на дорогу, думая остановить что-то из проезжающего мимо транспорта. Но ни в ту, ни в другую сторону движения не было.
- Не ночевать же здесь, надо обязательно оседлать дорогу и ждать. Эх, если бы трактор, да ещё бы гусеничный, мы бы сразу вытянули машину.
Двое солдат вернулись и доложили, что выехать из поля можно, только выезд не близко. Я приказал им стать на разные стороны дороги, автоматы на изготовку. Подозвал третьего солдата, велел ему стать по среди дороги, взять в руки дорожный предупреждающий знак и быть готовым остановить любой автотранспорт, если я прикажу. Так и сделали. Ждём. Мы с шофёром сели на обочину дороги. Вскоре проехала подвода, потом велосипедист, легковая машина, всех их не останавливали. Начало уже смеркаться. И вот видим идёт грузовая машина с кабиной сзади, как рефрежираторная машина, с включёнными фарами. В кабине двое. Я подал знак солдату, тот поднял знак и остановил машину. Я подошёл к кабине, попросил предъявить документы у обеих сидящих.  Посмотрел их, положил к себе в карман. Велел обоим выйти из кабины. Спросил у шофёра:
- Что везёшь в будке?
Он промолчал. Я понял, что тут что-то не то.
- Идём посмотрим.- А солдату сказал наблюдать за другим человеком, никуда его не отпускать. Когда шофёр открыл дверку, я увидел, что будка полна народом, а не грузом.
- Почему в документах ничего не написано о людях? Я вас задерживаю!
Крикнул солдатам, стоящим на обочинах, подойти сюда, разгрузить машину, людей никуда не отпускать. Шофёр стал слёзно просить:
- Пан, товарищ, отпустите меня, я бедный поляк, хотел немного подзаработать.
Сопровождающий его тоже начал просить:
- Этот шофёр честный человек, он никогда ничего плохого людям не делал, отпустите его пан добрый.
Из будки вылезло около двадцати человек. Это был разные люди, плохо и хорошо одетые, но все мужчины. Многие были в рабочей одежде, но три в  приличных пальто и шляпах. Они были очень недовольны, что машина дальше не движется. Кричали, ругались, грозили:
- Зачем нас задерживаете, нам надо срочно ехать, отпустите нас немедленно!
Я понял, что шутить тут нельзя, нужно было немедленно что-то предпринимать. Эти трое в шляпах, наверное, все знали русский язык, так как один хорошо говорил на русском, возмущаясь. Я громко приказал двоим солдатам:
- Отведите всех задержанных на ту сторону дороги, посадите на обочину и следите, чтобы никто из них не вставал. Оружие применять в том случае, ели не будут выполнять команды. Если будет на вас нападение, разрешаю стрелять. Конечно, я знал,  что поляки, знающие русский язык, мой приказ перескажут другим. Сопровождающему отдал документы и велел быть вместе с остальными на обочине. Шофёр понял, что дело принимает опасный поворот, и начал опять просить меня отпустить.
- Ну, хватит ныть, - крикнул я на него.- Вон , видишь, машина стоит, нужно её вытянуть на дорогу.
- Добже, пан, добже. Вшистко зроблю. (Хорошо,хорошо, быстро сделаю).
Он достал стальной трос. Своему шофёру с солдатом приказал идти к машине, а сам сел в кабину с польским шофёром и поехали в объезд к нашей машине. Всё обошлось      быстро и благополучно. Машину вытянули на дорогу, но она не заводилась. Тогда сказал польскому водителю:
-Будешь тянуть нас пока машина не заведётся.
-Добже, пан.
Разрешил всем полякам сесть в будку, солдаты сели в свою машину, а я остался в кабине польской машины.  Удача с польской машиной была ещё в том, что она шла туда, куда и нам надо было ехать. Своему шофёру сказал:
- Если машина заведётся, то посигналь.
Поехали. Уже было темно. Шофёр молчал. Я чувствовал, что он сильно переживает, но я виду не подавал, всё держался серьёзным. И вот мы доехали до нашего КП. Остановились. Я отдал шофёру его документы, поблагодарил и сказал, что он свободен, жаловаться не буду. Он обрадовался:
-Денькую, денькую,- затараторил.- И уехал довольный.
О случившемся я позвонил на базу и сказал, что здесь заночую, а завтра буду заниматься ремонтом машины. Там на центральной базе Курт узнал о нашей аварии и стал очень просить замполита, чтобы ему разрешили ехать к нам, чтобы произвести ремонт, но ему было отказано. Ремонт нашей машины сделали поляки в специальной иастерской, за что я уплатил. Денег они не хотели брать, а попросили съестного. Вечером мы были уже дома на центральной базе.
Время летело незаметно. Подошла зима 1945 года. Но переправка трофейных машин не прекращалась. Всё пока шло нормально. Недалеко от нашей центральной базы был расположен небольшой городок (забыл название). Туда мы ходили в кино, фотографировались. И вот этой зимой у нас произошёл интересный случай. Ну, всё по порядку. Как-то я отправил одного солдата в ближний лес за дровами. До него километра полтора-два. Солдат запряг лошадь в сани, взял винтовку с боеприпасами и уехал. Не прошло и часу, как из того леса послышалась орудийная стрельба, притом такая частая, как настоящий бой. Командир роты велел поднять тревогу, и весь личный состав занял круговую оборону.
-Наверное, фашисты скинули десант с самолётов,- угадывали солдаты.
- Но откуда возьмутся фашисты? Ведь они разбиты, и война окончена.
Вдруг увидели, что по шоссе из города движется вооружённое подразделение наших войск, которые там дислоцировались. Они подъехали к нам и стали расспрашивать о том, что происходит в том лесу. Но мы и сами ничего не знали. Я только сказал, что отправил в тот лес солдата на лошади за дровами. Стрельба из орудий продолжалась. От нас хорошо было видно языки пламени и дым над лесом. Командир роты послал меня с группой солдат с прибывшими из города разведчиками, чтобы выяснить, что же  там происходит. Проехав около километра, мы услышали, что выстрелы прекратились.  Остановили машину, и рассеявшись, стали медленно подходить к лесу. Тишина. Вошли в лес, по снегу по обеим сторонам  дороги стали пробираться дальше. Вдруг увидели: по дороге к нам идёт подвода с дровами, а сбоку шагает наш Иван с винтовкой за плечами, покрикивая на лошадь. Мы были ошарашены, ведь подготовились к бою с неизвестным противником. Я обрадовался, что мой солдат живой, а то бы идти мне под трибунал. Мы остановились, Иван подъехал. Видим, он вполне нормален и не ранен, лошадь тоже. Тут мы заставили Ивана рассказать, что произошло в лесу. Иван объяснил нам:
 - Когда я въехал в лес, то остановил лошадь, а сам пошёл искать дрова, которые были в лесу (об этом нам сообщили раньше). Скоро нашёл их, подъехал, нагрузил сани, завязал верёвкой, но домой не поехал, так как решил посмотреть, где ещё есть поленницы дров, ведь всё равно опять пошлют сюда. Вошёл в лес глубже и увидел несколько поленниц, подошёл, разгрёб снег и увидел, что это не дрова, а артиллерийские снаряды. Он пересмотрел все поленницы и везде лежали снаряды, а дров тут нигде не было. Он пошёл обратно, и тут возникла озорная мысль, а что если выстрелить в поленницу снарядов из винтовки. Но подумав, что снаряды могут разлететься, они ведь не в канале ствола пушки. А поэтому отвёл лошадь в овраг, привязал к дереву. Сам вылез из оврага и выстрелил только один раз. Тут начались взрываться снаряды один за другим, а то и несколько вместе. Мимо меня пролетали и снаряды и гильзы с шумом и свистом, даже стало страшно. Я скатился в овраг к лошади, которая стояла и дрожала. Грохот и свист наростал. Снаряды разлетались по лесу в разные стороны. Я думал, что мне будет конец, подполз к саням и лежал до окончания стрельбы. А когда всё прекратилось, отвязал лошадь и поехал домой. Вот и всё.
- Ну, и дурак, - сказал кто-то из солдат.
- Его посадить надо. Что он у вас дисциплины не знает, - сказал кто-то из разведчиков.
Я чувствовал, что во многом я виноват, но стоял и молчал. Потом сказал:
- Иван, езжай в подразделение.
Дома я доложил командиру роты о случившимся, а сам занялся своей работой. Иван был арестован и посажен на гауптвахту на десять суток. Наши солдаты  по-разному отнеслись к этому ЧП. Некоторые до слёз смеялись над ним, говоря, что он в  штаны напустил, а теперь за решеткой будет запах выветриваться. Другие ругали его, а некоторые просто молчали.
Служба наша шла. Через несколько дней после ЧП я водил вечером солдат в город в кино. По дороге увидел такое, захватывающее дух, явление, что был поражен. Мы шли к городу не по шоссе, а прямо по лугу, так было ближе. Вдруг увидел какие-то огни, которые с шумом начали прыгать справа и слева от нашей группы. Взлетают невысоко, но выше нашего роста, падают, изменяют направление и опять взлетают. Даже некоторые огни перелетают нашу группу, падают и снова прыгают. Огней много, наверное, больше десятка. Я такого ещё не видел в жизни, ну, просто фейерверк, как в сказке. Некоторые огни налетают на нас, что пришлось отбегать в сторону. Было темно, поэтому это явление было захватывающее. Недалеко от города огни исчезли. Для меня это было загадкой. Я спросил нескольких солдат:
- Ребята, что это такое?
Но они тоже не знали, или делали вид, что не знают. Лишь позже я узнал, что наши солдаты тайно проникли в тот лес, где были взрывы снарядов, вытаскивали из гильзы снаряд, а потом порох. Он был, как макароны, трубочки длиной 40-50 см, связанные в пучки. Когда снаряд вытаскивают, то порох сам вываливается из гильзы. Вот эти то пучки пороха солдаты приносили в подразделение и в свободное время проникали за стены нашего КП и на лугу поджигали каждую трубочку отдельно. Порох не взрывался, а лишь горел. Внутри трубочек скапливался  газ, он периодически выскакивал, и реактивная сила отбрасывала трубочку.  Она прыгала до тех пор, пока не сгорала до конца. Командир роты об этом тоже узнал, позвонил в управление гос.безопасности в городе. Те распорядились: лес был блокирован воинскими подразделениями. Вскоре все немецкие снаряды из леса были вывезены. Там же было найдено несколько орудий, годных к употреблению, видно немцам было не до снарядов при отступлении.
К весне мы сняли свои КП с польских дорог и возвратились в Германию на старое место в город Веймар. При переезде через границу Курт опять сидел в бочке. Обошлось благополучно. Он был очень рад такому путешествию. Теперь он уже понимал русский разговор. С водителями он общался без переводчика.
 На обратном пути из Польши в Германию я сильно простудился. Пришлось некоторое время лежать в госпитале. Болезнь протекала тяжело, но молодой организм переборол её. Когда возвратился в часть, то приступил к своей прежней работе. Часть личного состава была на дорожных КП, которые располагались по дороге от Айзенаха через г. Дрезден до польской границы.
Как то я развозил  продукты по КП. Вечером мы въехали в г.Дрезден. Было уже темно. Со мной были две грузовые машины и восемь солдат. Я решил заночевать в городе, да и солдаты просили об этом. Мы остановились около одной гостиницы. Оставив часовых около машин, мы с  остальными солдатами вошли в помещение. Я подошел к администратору, а это был владелец гостиницы, и спросил его: можно ли нам переночевать. Он не возражал, даже, мне казалось, был рад. Я попросил его покормить нас, сказал, что мы заплатим. Он показал на столы, сказав:
-Садитесь. Только у нас питание плохое. Есть суп без мяса и без хлеба, да ещё есть салат.
- Хорошо, несите, - ответил я.
Я велел солдатам сдвинуть столы, а старшему сержанту принести из машины хлеба и консервов. Когда уселись за столы, нарезав хлеб и открыв консервы, стали ждать суп, который обещал хозяин. В это время увидели, что по лестнице со второго этажа спускается хозяин, а за ним семь девушек, то есть столько, сколько нас. Они такие тонкие, тощие и вдобавок не красивые. Как по команде они кинулись к нашим столам, и без всякого стеснения каждая выбрала себе солдата, и, конечно, меня. Сразу сели к нам на колени и обхватили наши шеи и с жадностью стали смотреть на пищу. Я был просто шокирован, не зная, что предпринять. А солдаты смеялись и, конечно, радовались. Я понял, что об этом событии обязательно узнает начальство и спрос будет с меня. Я освободился от девки, подошёл к директору и сказал:
- Я не заказывал девушек, что это всё значит?
Директор сказал, что девушки –официантки, они хотят есть, ведь в городе очень трудно с продуктами питания. А вы покормите их и они будут спать с вами, я уже приготовил отдельные номера. Я подошел к своим солдатам. На столах уже стояли тарелки с супом и салатом. Объяснил солдатам, что эти девушки – официантки, что они очень голодные. Мы должны отнестись к ним вежливо и накормить. Оставаться здесь мы не можем, так как нам срочно надо быть на КП, я чуть не забыл об этом сказать вам. Пришлось еще и для девушек заказать супы и салаты, а мы ещё поднесли хлеба и консервов. Я увидел по лицам солдат, что они не довольны. Покушали, остатки на столах отдали девчатам. Директору гостиницы сказал, что ночевать не будем, так как получен приказ: выезжать. За еду расплатился и мы поехали в ночь.
В войну и после люди немецких городов голодали, а сёла не испытывали голод. Я несколько раз останавливался на ночлег в сёлах, там было такое питание: белый хлеб, сливочное масло, ветчина и вино, ну и, конечно, их излюбленные кушанья – супы и салаты. Выполнив задания по КП, мы возвратились в свою часть в город Веймар.
Однажды в части кто-то подстроил мне злую шутку. Ну, всё по порядку. Как-то один солдат нашей роты обратился ко мне с просьбой:
- Товарищ старшина, возьмите меня с собой в город, чтобы сфотографироваться, уж больно просят родители фото с меня.
В одну из поездок взял его с собой. Зашли к фотографу, сфотографировались. Я спросил у фотографа:
- Сколько я должен вам заплатить?
Фотограф ответил, что им сейчас очень тяжело с продуктами питания, если бы вы принесли мне хлеба и подсолнечного масла. Я пообещал принести. Через пару дней на складе достал пол литра подсолнечного масла, но сразу не было возможности выехать в город, то поставил его в оружейную комнату. В конце недели поехал в город и захватил с собой масло. Зашёл к фотографу и передал бутылку масла и буханку хлеба. Он долго благодарил меня, сказав, что фото с меня увеличит и закрасит. Обделав все дела в городе, возвратился в часть. А через несколько дней ко мне обратился замполит третьей роты:
- Слушай, старшина, я хотел бы сфотографироваться, но ни черта не понимаю по-ихнему. Давай как-то сходим вместе.
-Хорошо, давай завтра после обеда.
Так и решили. И вот мы идём пешком по городу. У раскрытых дверей магазинчиков стоят продавцы и зазывают проходящих мимо людей зайти в магазин и купить товар. В магазинах товара полно, а покупателей нет, или считанные единицы.
-Эх, когда у нас будет вот так, а то, то одного, то другого нет,- произнёс замполит.
Я промолчал. Мы пришли к тому же фотографу, где я раньше был с солдатом. Он встретил нас не так, как в прошлый раз. Я заметил, что с ним что-то не ладно.
- Что с вами? Вы не больны?
Он немного помолчал, а потом начал рассказывать. Всё говорит, говорит, а я слушаю. Замполит тычет меня под бок:
- Что он говорит?
- Обожди, я  всё расскажу.
И вот что рассказал фотограф:
- Тот раз, когда вы были у нас и принесли масло, то жена начала на нём жарить картофель. Увидев, что над картошкой в сковороде поднимается целая шляпа пены, она быстро прибежала ко мне и попросила, чтобы я пришёл и посмотрел. Увидев, я успокоил её, сказав, что это русское масло, оно наверное не такое, как наше. Но ведь русские его едят, значит, и нам можно. Когда картофель был готов, мы сели кушать: я, жена и дочка 14 лет. Когда я кушал, то почувствовал, что ваше масло совсем не такое, как наше. Но мы не обращали на это внимание, и всю картошку съели. Вечером мы пошли в кино.
В это время замполит опять ткнул меня под бок и тихо сказал:
- Что он всё время говорит и говорит?
- обожди, дай дослушать, потом всё расскажу.
- Когда мы шли в кино, - продолжил фотограф,- то я почувствовал что-то неладное в животе, но ничего своим не сказал. Молчали и они. А в кинотеатре минут через пятнадцать, двадцать после начала демонстрации картины, дочка пожаловалась, что её тошнит, и жена сразу с ней пошла в туалет. Меня уже тоже нудило, и я тоже не вытерпел и побежал в туалет вслед за ними. И вот в туалете нас так начало рвать, что такого со мной никогда не случалось. Рвало всех троих. Конечно, кино мы уже не досмотрели, и из туалета сразу пошли домой. Еле добрались до дома: дорогой нас несколько раз тошнило. Ночью один за другим бегали в туалет, прямо выворачивало всё из живота. Вам, наверное, не интересно всё это слушать, но уж простите, что было, то было. Прошло уже несколько суток, мы с женой поправились, а дочка ещё плохо кушает.
- И всё масло скушали?
- Нет.
-Тогда принесите остатки масла,- сказал я.
-Хорошо, сейчас.
- А вы кушаете это масло, то у вас, что животы не болят?- спросил он.
- Нет.
- Ну, вы совсем другой народ, вы крепкие, а мы за войну истощали, - и пошёл за маслом.
- Слушай, замполит, тут беда случилась, потерпи, пойдём домой, я всё расскажу.
Фотограф принёс ту бутылку, я её узнал. В ней осталось масла пол бутылки. Я спросил у фотографа:
- Может вы ещё чего-то другого поели?
- Нет, мы ели только картошку с маслом.
Я открыл бутылку, понюхал и всё сразу понял. В бутылке было ружейное масло. Я не знал, что ему сразу ответить. Замполит опять не выдержал и спрсил:
- Ну, что ты нюхаешь?
- Да, обожди немного.
Фотографу ответил:
- Наверное, это не свежее масло, я свою ошибку исправлю.- А сам подумал,- да, вот сюрприз мне кто-то подстроил.
Хорошо, что всё благополучно окончилось. Мне было смешно, но я сдержался. Попросил сфотографировать товарища. Немец сфотографировал его одного, потом нас вместе и велел мне одному сфотографироваться. Когда уходили, я сказал фотографу:
- Скоро приду и принесу свежее масло.- А бутылку с ружейным маслом взял с собой.
 По дороге в часть рассказал замполиту всё, что слышал, и он всю дорогу хохотал.
В части я так ничего и не узнал: кто подменил бутылку – вместо подсолнечного масла подставил ружейное. Через неделю привёз фотографу бутылку подсолнечного масла и ещё буханку хлеба. Вручая бутылку, откупорил её, при нём попробовал и вручил. С фотографом основательно  познакомился, расстались не врагами. Мне и моим товарищам он сделал хорошие фотографии.
Наступил май 1946г. Отпраздновали праздники. Подходило время демобилизации из армии. Как-то меня вызвали в штаб части. Дежурный сказал:
- Иди, вызывает подполковник.
 Я зашёл в кабинет, представился и остановился у двери. Он подозвал меня к столу, велел сесть и сказал:
- Скоро предстоит демобилизация вашего возраста. Я хочу предложить вам остаться у нас служить сверхсрочно. Я не требую немедленного ответа, подумайте, а послезавтра в это же время дадите ответ. Идите.
Подошло время, и я снова явился к командиру. Я ему сказал:
-  До войны я учился в университете, но не окончил, так как взяли в армию с третьего курса, а после началась война. Теперь  я бы хотел  закончить высшее образование. Считаю, что для Родины  от меня будет больше пользы, если я закончу учиться.
Он старался доказать, что в армии польза не меньшая, чем на гражданке, но я не согласился.
Через несколько дней меня вызвал представитель особого отдела и объявил:
- Раз ты будешь демобилизовываться, то учти: Ехать ты должен туда, откуда призывался в армию. В твоём положении это так нужно. Надеюсь, ты меня понял!
Конечно, я догадывался, для чего он так говорил: это был тонкий намёк – не забывай прошлое.
Чувствуя, что дело идёт серьёзно к демобилизации, я решил купить пачку тетрадей, чтобы взять с собой. Уже слышал, что дома плохо с бумагой. Из дома писем не получал, наверное, это забота «СМЕРША».
И вот как-то поехал в город, там нашёл нужный мне магазин. При входе в магазин стоял продавец и просил зайти. Я зашёл, попросил тетрадей. Но продавец, он же хозяин магазина сказал, что тетрадей сейчас нет, но будут. Он поинтересовался, какие тетради мне нужны, размеры, в какую линейку и сколько тысяч штук. Я этому очень удивился и переспросил, думая, что ослышался, но он опять повторил то же самое. Я ответил, что мне нужно немного, ну, штук пятьдесят. Хозяин сказал, что тетради он сам изготовляет на своих станках. Он пригласил меня зайти в помещение за прилавком. Я зашёл. Комната была небольшая – 4 на 8 метров, это был машинный цех, стояли разные станки. Он стал рассказывать, что в цехе он сам один работает: режет бумагу, сшивает, переплетает, графит разными цветными линиями. Он живёт  с женой, детей нет. Когда он в цеху, то жена в магазине, а бывает и наоборот. Я поинтересовался работой каждого станка, а он с удовольствием всё рассказал.
-Где вы так хорошо научились по-нашему говорить?- спросил он.
Я ответил и в свою очередь спросил:
- Как вы управляетесь с работой без помощников?
На что он ответил:
- А мы с женой справляемся. У нас ещё есть и живность,  и там успеваем.
- Да, вот она частная собственность и по книгам и наяву, - подумал я.
Он записал: сколько тетрадей, каких размеров, как разграфлять, и велел зайти через три дня.
Через пару дней я зашёл за тетрадями, они были аккуратно упакованы в бумагу и обвязаны  шнурком. Заплатив и поблагодарив, я ушёл в часть. Да, хотя я и немного повидал за границей, но достаточно для того, чтобы иметь представление о Германии. Для нас , советских людей, было удивительно такое оличие жизни людей за границей от жизни в нашей стране. До войны нам внушали, что за границей живут капиталисты, они богачи, а вокруг нищета, голод, масса преступлений. И вот я за границей, а здесь совсем не так, как я представлял. Здесь живут в несколько раз лучше, чем у нас в СССР. Капиталистов я не видел, но и нищеты тоже. А преступлений, так у нас их больше, чем в Германии. Мир капитализма – это совсем другой мир, по-сравнению с нашим. И только война открыла нам правду о действительности. Там, где господствует частная собственность, там люди в мирное время не голодают, там нет нищеты.
 И вот настал день мобилизации.  Меня вызвали в штаб. Подполковник вручил мне две медали: «За отвагу» и «За победу над Германией». Выдали мне проездные документы и в подарок преподнесли трофейный мотоцикл. Я такого подарка не ожидал. Подполковник сказал, что французские документы сыграли роль для получения наград. Товарищи посоветовали мне не связываться с большой тяжестью, в дороге будет очень трудно, да и дома бензина теперь не достанешь. И будет мотоцикл лежать без толку. Лучше взять велосипед. Я подумал и пошел в штаб, переоформил документы на велосипед. Может, и неправильно сделал, но что было, то было.
В конце мая 1946 года группа демобилизованных из нашей части и из других частей отбыла на Родину. Со слезами на глазах провожал меня Курт, просил приезжать, дал адрес дяди. Уезжали мы домой с большой радостью. Мы ехали свободно, без конвоя. Литер (военный билет) был выписан в город Саратов. В пути я познакомился с земляком. Он был из Саратовской области. Вот мы и держались друг друга. При пересадках он помогал мне с выгрузкой и погрузкой велосипеда. Я его разобрал и зашил в мешковину, так было удобней при пересадках. Земляк говорил, что приедем в город вечером, значит, придётся сидеть целую ночь на вокзале, так как у него нет в городе ни родных, ни знакомых. Я ему сказал:
- Пойдёшь со мной, в городе живёт сестра жены, там и переночуем.
С железнодорожного вокзала мы пришли к сестре моей жены Тони, звали её Марией. Этот путь я помнил хорошо. Мария жила с мужем (детей у них не было) в одноэтажном многоквартирном старом доме. На дворе был сарай, где можно было переспать. Хозяева нас приняли хорошо. Я им сказал:
- Извините нас за вторжение, мы только ночь переночуем, а завтра разъедемся. Я еду в Злобовку к жене. В этот момент Мария куда-то вышла, а мы продолжали беседовать с мужем. Он расспрашивал нас про войну и дальнейшую судьбу, как ехали и т.д. Прошло не больше полчаса, пришла Мария и за руку втянула в комнату свою сестру Антонину. Я был очень удивлён, думал, что жена в селе. Я встал и радостно её встретил, усадил рядом с собой. Спросил:
- Разве ты в городе живёшь?
За неё ответила быстро Мария:
- Она давно живёт в городе и работает.
Я смотрел на Тоню, она была как будто напугана. Молчала и о чём-то думала. Но я на это  почти не обратил внимания, только спросил:
- А сын тут же с тобой? Что же ты его не привела?
Но ответила быстро опять Мария:
- Его нет, он умер… Потом расскажем подробно.
Я был поражён и понял, что у них есть какой-то секрет. Позже я узнал, что сын ошпарился кипятком, а Тоня переехала в город, устроилась работать и жила с каким-то мужчиной.
На другой день я поехал в Татищево (районный центр), там встал на военный учёт в военкомате, затем в милиции написал заявление на получение паспорта. Из Татищева с попутной подводой поехал в Злобовку. Добирался долго. Тоня была уже у мамы. В селе меня встретили неплохо. С Тоней сходил к Лазаревым, к её сестре Вере, где в кровати лежал её сын и матерился. Я был очень удручён, но Вера сказала, что он так встречает и провожает всех. Он ходить не мог. Затем были у Клавдии (другой сестры Тони). Видел цветущую дочку Тамару. Хотел сделать визит в школу к учительнице, с которой работал до войны, но её не было, её перевели в другую школу. Позже на велосипеде съездил в то село, где жила и работала учительница. Она ещё до войны была на меня зла, что женился на Тоне. Теперь же она ещё хуже была настроена против Тони и стала её обливать грязью. Вернувшись в Злобовку, я услышал нелестные разговоры о Тоне. А однажды проходя по селу, я встретился с Тониной тётей, у которой я до женитьбы стоял на квартире. Она, не стесняясь, сказала прямо в глаза:
- И что же ты сюда приехал? К кому ты приехал?.. Она же от ребёнка избавилась и жила с другим. Честные женщины так не делают.
Я был поражён. Что же делать? Ничего не сказав, я быстро ушёл. Эта тётя ещё до войны отговаривала меня жениться на Тоне. Но почему? Наверное, между ними что-то было. Ну, и пусть, было и прошло. Я успокоился и пошёл домой. Дома спокойно стал расспрашивать жену, как она вела себя во время войны.  Она вспылила, начала плакать и отпираться. Я уже был не рад, что начал беседу с ней, стал успокаивать её.
На другой день я поехал в район – Татищево. В районо сказали, что нужен документ об образовании и посоветовали, что надо делать. Через несколько дней я поехал в город Саратов, явился в университет, взял справку, что  у них учился и отнёс вместе с заявлением в педтехникум. Там сказали, что можно сдать экзамены за весь курс техникума экстерном.  Я начал усиленно готовиться и в августе сдал экзамены. Получил свидетельство на право преподавания математики и физики в неполной средней школе – НСШ. Копию документа отвёз в районо . На экзаменах я неплохо показал знания по немецкому языку. С экзаменатором я просто разговаривал на немецком языке. Поэтому мне разрешили, из-за отсутствия специалиста, преподавать и немецкий язык в школе. Районо направило меня работать в Курдюмскую НСШ. В конце августа мы с Тоней переехали в Курдюм.
С 1 сентября 1946г. Я включился в школьную работу. Мне дали возможность преподавать математику, физику и немецкий язык. К урокам я очень основательно готовился, так как за войну немало забыл. Директор школы (женщина, забыл фамилию и имя отч.) часто присутствовала на моих уроках. Отзывалась неплохо о уроках математики и физики, но немецкий, сказала, что контролировать не может, так как сама не понимает.
Так и шла моя работа. Тоня не работала, сидела дома. Нам сельский совет выделил квартиру – маленький домик. Завезли дров. С продуктами было хуже. Чтобы съездить в город надо было идти по грязной дороге на железнодорожную станцию семь километров. Мы жили мирно. А однажды я сказал Тоне, так как внутри меня грыз червяк:
- Что-то мне не нравится здесь. Поеду к родителям, может там лучше устроюсь.
Тоня стала плакать, а затем скандалить, и я вышел на улицу. Сел на землю и стал сравнивать её с украинской девушкой  Христиной. Решил написать письмо на Украину. Я написал, только решил узнать, как она живёт, где работает, какие условия жизни там. И вот я в ноябре в классе провожу урок математики. Вдруг дверь без стука открылась, и я увидел директоршу, она попросила меня выйти в коридор. Я дал ученикам задание и вышел из класса. Директор сказала:
- Идёмте.
Мы вышли из школы и пошли по школьному двору в другое помещение, там была её квартира. Вижу, что она чем-то расстроена, но идёт молча, а я иду за ней и тоже молчу. Открыла дверь своей квартиры, я увидел, что за столом сидят: заведующая районо, инспектор школы и ещё кто-то. Я поздоровался, но директорша повела меня дальше к другим дверям. Открыла их и меня почти втолкнула в комнату. Закрыв дверь, она осталась с гостями. А я увидел: передо мной стояла украинская девушка Христина. Стоит, молчит, не шелохнётся, но улыбается не радостно, как будто она в чём-то виновата. Я ведь не звал её приехать. Для меня это было потрясение. Что делать? Но через пару секунд я подошёл к ней, обнял и поцеловал. Хотел что-то сказать, но она опередила:
- Раз Магомет не идёт к горе, то гора пришла к нему. Ты меня извини, я вынуждена приехать: у нас есть ребёнок мальчик – Владимир. О тебе я всё узнала, дело в тебе, решай сам.
А я уже в душе решил. В это время меня позвали к гостям в другую комнату. Зав районо и инспектор набросились на меня, стали упрекать, даже ругать. Они очень боялись, что может произойти семейный скандал с неизвестным последствием:
- Я не допущу, чтобы меня склоняли в области.
- Вы виноваты. Вы Сергей Степанович, понимаете, ВЫ!
- Вот теперь прямо здесь скажите нам: останетесь или поедете с этой девушкой?
Я не колеблясь, сказал:
- Я еду с ней!
- Так теперь слушайте меня внимательно, -сказала директорша,- делайте всё немедленно, тихо и быстро. Завтра поедете в районо.
Они вышли из-за стола, взяли с  собой Христину и уехали. Я уроки проводить не стал, пошёл домой. Тоня стояла на крыльце и смотрела на школу. Домик наш был недалеко от школы. Я понял, что она ничего не знает о происшедшем. Она спросила:
- Кто это приезжал в школу?
Я ей сказал, что районо меня отпускает к родителям. Сразу пошёл в контору колхоза, попросил подводу и в этот же день отвёз Антонину в Злобовку. Ночевал в селе, а утром поехал в Татищево. Тоня не отставала, вижу, что она чувствует что-то, но не догадывается. В Татищево снялся с учёта в военкомате, в милиции получил временный паспорт, зашёл в районо. Меня ещё раз пожурили, но документы отдали. Я взял билет на поезд. Мне жалко стало Тоню, но повернуть обратно я не мог. Жизнь уже сама распоряжалась, что делать дальше.
В Аткарске на вокзале встретил Христину, и мы поехали на Украину.
Эпилог от дочки Демель В.С.
На Украину папа с мамой приехали в село Козлов Могилёв-Подольского района Винницкой области. Там жила мамина семья, мать и ещё четверо детей. Работы в селе для отца не было. В Черновицкой области в селе Веренчанка жил мамин двоюродный брат, он пригласил папу  на работу в своё село. Родители переехали туда, там папа работал директором школы. 1947 год был голодным. Сына Володю отдали в детский садик. Из-за плохого питания в садике  умер Володя.  Потом родители переехали  сначала в п. Заставну Черновицкой области, там в 1949г. родилась моя сестра Тома. А потом поселились в селе Белоусовка Заставнянского района, там в 1952г. родилась я. В Белоусовку отец привез из Тюмени свою мать. Она пожила с нами немного и он её отвез обратно. Когда мне было 9 месяцев мы всей семьёй переехали в Тюмень, поселились в пригороде Тюмени в посёлке Мыс на  речке Туре. Отец устроился на работу  в школе в Тюмени. В этом поселке отец построил деревянный дом, и мы прожили там где-то до 1956г.   Потом мы  вернулись жить на Украину. Приехали в город Могилёв-Подольский, сняли квартиру, и папа устроился на работу в 8 школу. Преподавал физику, математику, пение ( он также  имел музыкальное образование ). Начал строить дом, в который мы переехали в 1958г. Потом перешёл работать в вечернюю железнодорожную школу. Заочно закончил Каменец-Подольский педагогический институт.  Мама работала сразу на разных работах, а позже в школе в группе продленного дня.  Вместе с директором  вечерней школы Каменецким и некоторыми преподавателями папа  принял участие в строительстве Могилёв-Подольского монтажного техникума. Затем, когда техникум  стал функционировать, папа стал преподавать в нем физику. В 1977 году вышел на пенсию. Мама умерла в 1999году, папа умер в 2002году. Похоронены рядом на кладбище г. Могилев-Подольского.