Восход солнца – торжество животворных сил природы, феерия света, ликующая симфония пробуждающихся птиц, гимн жизни... Сколько еще красивых фраз можно адресовать рассветному часу! Но я с детства не мог понять, почему одна из самых любимых мною баллад с ее тревожной, тоскливой, надрывной мелодией своим названием обязана тому счастливому, божественному мигу, когда светило встает над горизонтом? «Дом восходящего солнца». Почему вместо восторга солнечного утра – щемящая тоска по утерянному счастью, откуда эти депрессивные ноты, которым не должно быть места в согласном хоре природы? И что это за дом такой? Много позже я прочел, что, оказывается, так именовалась женская тюрьма в Новом Орлеане, и эта пронзительная баллада поначалу была песней американской зечки, сетующей на загубленную судьбу. В общем, «солнце всходит и заходит», это же так по-нашему. Долгие годы завораживающая музыка звучала во мне: «The house of rising sun».
Кто знал, что эта мелодия станет неожиданным лейтмотивом одной странной, страшной, необычной и анекдотичной истории, приключившейся со мной на закате девяностых. А потом другой, жуткой, кажущейся теперь невероятной, но абсолютно правдивой (родная газета не даст соврать) драмы, невольным участником которой я стал двадцать лет спустя?
В тот осенний день журналистская стезя привела меня в одиноко стоящий деревянный дом на окраине города. Типовой такой дом эпохи сталинских пятилеток, с дюжиной квартир, скрипучими входными дверями, осевшими вместе с домом, отчего те не без усилий открывались, неровными полами: положи шарик посреди комнаты – и он тут же покатится в дальний угол по наклонной. Хозяева квартиры, Сергей Шотогоров и его супруга, тяжко вздыхая и театрально всплескивая руками, рассказывали о своих многолетних мытарствах, нерадении коммунальщиков, очереди на квартиру, которая, похоже, окажется длиннее их жизней (мужу недавно перевалило за полтинник, жена вступила в возраст «ягодка опять»).
Под ножки кухонного стола были заботливо подложены дощечки, чтобы ни сам стол, ни посуда на нем не скользили, как незакрепленный груз по палубе корабля, бороздящего бурное море. Сергей Васильевич как бы невзначай бросил бесцельно шлявшемуся по кухне соседскому коту клубок ниток – и не успел Рыжик выбросить вперед когтистую лапу, чтобы подцепить его, как клубок мгновенно закатился под соседский стол, а кот, недоуменно помотав головой, резво побежал за ним. Лидия Семеновна укоризненно посмотрела на мужа:
- Играешься, ей-богу, как ребенок!
- Зато наглядно демонстрирует, до чего дом доведен, – вставил я слово в защиту Сергея Васильевича, одним глазом следя за котом, который нырнул под стол и выкатил оттуда клубок, который тотчас же скользнул обратно, оставляя за собой ариаднину нить.
- Иди, подбери, - проворчала ему жена. – Размотал вон весь…
Тот нехотя, лениво поднялся из-за стола, заглянул под второй стол, шуганул кота, поднял с пола клубок и протянул супруге.
- Вот, другое дело. – Она засунула клубок в карман халата, взяла чайник:
- Вам налить? С мятой! В своем огороде выращиваем.
Я довольно кивнул: в горле у меня после почти получасового разговора с хозяевами пересохло. Тотчас ароматная оранжевая струйка брызнула в мою чашку.
- Угощайтесь, - хозяйка подвинула пластмассовую корзинку с печеньем.
- Спасибо, - я отложил записную книжку и взялся за чайную ложку.
- Ага, это и есть корреспондент? Здрасьте! – я от неожиданности вздрогнул и обернулся на голос. В дверях стоял невысокий человек лет пятидесяти пяти, с седой козлиной бородкой, придававшей ему сходство с «всесоюзным старостой» Калининым, в видавшем виды пиджачишке и спортивных брюках, почему-то в солнцезащитных очках, в которых впору щеголять летом на пляже, а не осенью в квартире.
- Проходи, Слава! – широким жестом Сергей Шотогоров пригласил соседа за стол и повернулся ко мне. – Знакомьтесь, Вячеслав Данилович Митянин, тоже с Пинеги родом, как и я. Много баек знает. Ему б по телевизору выступать, как Задорнову, а он все по друзьям да соседям со своими россказнями гастролирует. Особенно когда выпьет.
- Иван Николаевич, можно без отчества, - моя пухлая рука, привычная к ручке и клавиатуре оказалась сжатой в крепкой мозолистой ладони Митянина.
Сосед приподнял дымчатые очки, демонстрируя маленькие светлые глазки, широко улыбнулся, хихикнул:
- Слава, можно без отчества, - и тут же, без перехода, обратился к хозяину: - А про выпивку ты верно предложил. Если, конечно, корреспондент не возражает, - он снова глянул на меня. – Отметим знакомство?
- Не возражаю, - так же широко улыбнулся я. – Уже с полчаса, как рабочий день закончился, а завтра – суббота.
- Кто против? Кто воздержался? – улыбаясь, пророкотал сосед. – Все единогласно? Сейчас принесу – и отправился в квартиру напротив, откуда через пару минут появился с бутылкой водки в правой руке и банкой маринованных огурцов под мышкой левой. В мгновение ока откупорил ту и другую.
- «Пузырь» мой, рюмки ваши, – подмигнул он хозяевам. И вот на столе, рядом с чашками, корзинкой и сахарницей появились четыре запыленные хрустальные рюмашки. Хозяйка проворно протерла их тряпицей.
- За что пьем? Для начала за знакомство? – Шотогоров перехватил инициативу у соседа.
- За знакомство, конечно, за что же еще! – рюмки дружно звякнули. Я едва не поперхнулся: вкус водки был непривычно жестким. Неужели паленая? Заметив мою реакцию на выпитое, Вячеслав снова широко улыбнулся:
- Да ты не бойся, корреспондент, водочка на самом деле замечательная. Всегда именно ее покупаю. Из соседней области завозят. Вкус, конечно, горче не бывает, так водка-то можжевеловая, еще с всякими добавками. Так что не морщись, уважай напиток! Как там говорилось в старину: первая колом…
Я сразу вспомнил, что местный наш завод тоже выпускает «можжевеловку», но в напитке, производимом за пределами региона, можжевельник явно зашкаливал. А между тем сосед проворно наполнил рюмки по второй. Опять прозвучало сакраментальное «за что пьем?»
- За то, чтобы дом наш, наконец, отремонтировали, - полное, рыхлое лицо Шотогорова украсила улыбка, но не такая широкая, как у соседа: его маленький ротик лишь слегка раздвинул поросшие рыжей щетиной скулы.
Я проглотил вторую рюмку, подцепил вилкой огурчик. Вроде пошла… Между третьей и четвертой Митянин сбегал к себе за второй бутылкой той же самой иногородней водки.
Между пятой и шестой, когда по телу разлилось блаженство и довольство, Слава предложил послушать музыку. На столе, между второй бутылкой и второй банкой огурцов, уже не маринованных, а соленых, выставленных Лидией Шотогоровой («Не магазинские – из своей теплички!»), вырос магнитофон-кассетник не первой молодости. Щелчок – и кассета заняла свое привычное место, новый щелчок – и зашелестела пленка. Под водочку пошли мало знакомые мне рок-баллады (я отнюдь не меломан, и в современной музыке, признаюсь, не силен). Слава, заметно расслабившись, откинулся на спинку старого кресла.
- Американская музыка, - сквозь огуречный хруст произнес он и, дожевав закуску, продолжил: - Помнится, отец мне рассказывал: во время войны дело было; собрались они как-то всем домом во дворе – то ли чей-то день рожденья отмечать, то ли свадьбу справляли, то ли еще что. Уложили доски на козлы – длинный такой стол получился, расселись – кто на поленьях, что из сарая притащил, кто из дома стул принес. Дом был деревянный, вроде нашего, но крепкий, добротный, я там родился, помню. Жили мы на Вологодской. Так вот, значит, сидят все, пьют, закусывают, как мы сейчас, вместо кассетника кто-то патефон притащил, потом сами запели, под гармонь. «Из-за острова на стрежень» там, «Златые горы» и прочее, ну, и «Хазбулат удалой». А мимо случайно американский матрос проходил, из союзного конвоя. Он услышал, подошел к нам, в струнку вытянулся – и по-американски вот так руку к «пустой» голове приложил. Наши-то удивляются: чего это он? И знаете, что оказалось? У нашего «Хазбулата» и ихнего гимна – мелодия один в один, тютелька в тютельку! Среди наших был капитан дальнего плавания, он по-английски мог изъясняться, ну тот ему и рассказал. Смеху-то было! Этого союзника быстро за стол усадили, угостили так, что под конец он едва на ногах держался, только смеялся и свой гимн сквозь зубы мычал.
- А дальше? – небрежно спросил я.
- Двоих самых трезвых мужиков попросили его отвести и отдать соотечественникам.
- Так что, выходит, они музыку своего гимна с нашей народной песни «спиратили»? – изумился Шотогоров, уставившись на меня светлыми, будто выцветшими глазами.
Я хотел, было, объяснить им, что это созвучие двух мелодий, штатовского гимна и «Хазбулата» - чистая случайность, но решил не умничать почем зря, а буркнул что-то вроде «всякое может быть».
- Точно, «спиратили» (в оригинале прозвучал другой, непечатный глагол), как пить дать! – радостно воскликнул сосед. – Русский мужик, он от природы талантливый, но наивный, этим заграница и пользуется. Так выпьем, что ли, за нашу песню? – и опять звякнули рюмки.
А магнитофон тем временем выдал первые аккорды любимой с детства «The house of rising sun». Хозяин заметил, как я навострил уши, а мой пьянеющий взор вновь стал осмысленным.
- Хорошая музыка, - пробормотал он, запивая водку остывшим чаем. – Только больно мрачная и печальная.
- «Дом восходящего солнца», - я тоже глотнул чайку. – Хит группы «Animals». По-русски значит «Животные». С детства люблю эту песню.
- Они тоже приходили на восходе солнца. Как рассвет, так жди беды… - неожиданно промолвил хозяин. – Так оно было…
- Ты чего? – жена его, комично поводя острым носом, уставилась на мужа. – Ты про кого?
- Да про чудь эту… – глаза его странно заблестели.
- А водочка-то кончилась… - сосед выразительно встряхнул бутылку. – На дне осталось на полрюмочки всего-то.
- У меня коньячок есть, - хозяйка достала из кармана халата ключик, открыла дверцу шкафчика, на столе выросла очередная бутылка.
- После водки-то… - недоверчиво поглядел сосед.
- Градус тот же. И вообще называется «Пятизвездочный», - ухмыльнулся Шотогоров.
- Так назвать можно как угодно. Я вот как-то «Абсолют» пил. Так вместо дорогой шведской водки оказался спирт разведенный, - сосед поморщился от воспоминаний.
- Ну, если не хочешь, так никто не заставляет… - развела руками Лидия Шотогорова.
- Нет, почему же, я всегда готов, – спохватился тот, подставляя рюмку.
- Вы тут говорили про «чудь», - обратился я к хозяину, пока его супруга разливала коньяк. – Дело в том, что я сам давно интересуюсь этой темой. Вы ведь родом с Пинеги?
- Ну да, пинежана мы с женой, двадцать километров от райцентра, - ответил тот. – У нас про чудь много разных баек ходит.
- Расскажите! - оживился я.
- Он мастер байки рассказывать, - Лидия Семеновна плеснула в мою рюмку, потом в мужнюю, сама же предпочла не смешивать, тем более что ее рюмка была еще полна водки. – Особенно когда выпьет, - и стрельнула глазами в рюмку Шотогорова, намекая, мол, не стоит увлекаться алкоголем…
- Я и на трезвую голову могу, - обиженным тоном ответил тот и пододвинул рюмку к себе. – Только если не для газеты, а так…
- Ну, так и я для себя, так сказать для общего развития и любопытства ради.
Все дружно чокнулись. Коньяк оказался явно не пятизвездочным, но приемлемым.
- На рассвете эти ребята приходили, - начал хозяин, зажевывая коньяк соленым огурцом. – Еще солнышко толком не взошло, а они тут как тут. С топорами за поясом. За русскими головами охотились. Вроде как трофеи…
- Как папуасы, охотники за головами? – не поверил я. – Сказка это…
- А, может, и было что, при царе Иване… - вмешался в наш диалог Митянин. Он тоже расправился с огурчиком, выплюнул на блюдо дольку чеснока, почистил меж зубов стебельком укропа и продолжил. – Чудь-то, она сгинула вся давным-давно.
- Это еще в нашем веке было! – категорично произнес хозяин. – От родной матери слышал одну историю… В общем, говорят, у нас в Поморье избы раньше не запирали. Не знаю, где как, а в нашей деревне всегда запирались с вечера до утра и ставни закрывали. Чуди боялись!
- А еще Лешего с Бабкой-Ёжкой! – засмеялся сосед.
- А мама от двоюродной сестры это узнала, - не обращая внимания на ерничанье Славы, продолжил Сергей Шотогоров. – Случилось оно где-то в двадцатые годы. Родители Ирины, моей двоюродной тети, значит, в Карпогоры уехали и наказали ей строго-настрого дом на ночь запереть и никому не открывать, а не то придут…
- А злой собаки, что ль, у крестьян не было? – сосед хитро улыбнулся, облизывая вилку.
- Были! Я же тебе рассказывал раньше, Фома Неверный! Только у чудиков этих какая-то вроде бы колдовская травка имелась, которой они то ли запах свой отбивали, то ли псам ее подбрасывали и те… ну, в общем, не реагировали. Так что на собачек надежда плохая, одно спасение – запрись накрепко и никому не открывай. Тетя Ирина все так и сделала: закрылась на замок и засов, легла спать. А под утро разбудил ее громкий стук и голос:
- Хозяева, откройте! Я три дня по лесу блуждал, попить-поесть хочу. Полсела обошел – хоть бы кто открыл. Разве ж так путников принимают, русские люди ведь…
А Ирина была девушкой сердобольной, колебалась недолго – больно уж голос был жалобный, открыла дверь и впустила незнакомца. Осень стояла, ночи уже темные пошли, заря еще только разгорается. Глядит, на пороге – мужик нестарый еще с котомкой за плечами. В бороде хвоинки запутались, одежда грязная, мятая. Она посочувствовала и провела его в дом.
- Так дело, говоришь, было в двадцатых? Может, белогвардеец какой, недобитый по тайге шастал да и вышел к деревне. Там же у вас Гражданская война была?
- Какой, на фиг, белогвардеец? На военного совсем непохож, обычный с виду мужичок, – уже с обидой в голосе возразил Сергей Шотогоров. – Ирина его чаем напоила и шанежками угостила. При этом заметила, что гость не сильно-то проголодался: отломил кусок шаньги, пожевал, остальное отложил, от пирога отказался. Перед тем, как за стол сесть, котомку свою повесил на гвоздь в углу. Видит Ирина, котомка сильно оттопыривается. Заинтересовалась:
- Что это у вас там?
- Да котелок, - отмахнулся тот, как бы небрежно, а сам весь напрягся, подобрался, и глазки светлые бегают так, как бы это сказать… Вот журналист подскажет, он много умных слов знает, так ведь? – обратился ко мне хозяин.
- Наверное, лихорадочно, суетливо, как-то так… - бросил я, одним ухом слушая любимую балладу, другой – рассказ Шотогорова.
- Ну, да, лихорадочно… Говорит, котелок с собой взял, да приготовить в нем все равно нечего, так и прошлялся по лесу голодный, одной черникой-то не насытишься. А тетя моя его опять спрашивает:
- Так в лесу ж грибов полно, можно было грибовницу сготовить?
- Спички вот отсырели, а сырые грибы я есть не буду, не зверь же, - он в ответ, и глаза опять забегали по углам избы.
«А, может, он вор? – думает Ирина. – Вот и в котомке краденое держит». Она и говорит ему, мол, извини, гость дорогой, но ко мне родители должны вот-вот приехать, увидят постороннего мужика в избе, черт те что подумают. В общем, выпроваживать его начала, еще и пирог в дорогу ему сует. Он долго отнекивался, но все-таки взял, сует в котомку, а оттуда – голова человеческая вывалилась на пол. Свежая еще, как бы это сказать, корреспондент?
- Не тронутая тлением, – подсказал я.
- Ирина тут отпрянула, вся побелела со страху. Этот тоже сначала отскочил, как будто испугался, а потом зашипел там, с присвистом: «Вот и твой черед настал!» - и ручищи к ней тянет. Он котомку тряхнул, а оттуда топор выпал, окровавленный. Тот нагнулся за топором, а тетя моя дала деру, бежит по улице и орет: «Спасите! Убийца в доме!» Всю деревню переполошила, и людей, и собак разбудила, кричит так, что утренних петухов не слышно. Тут мужики, хоть и спросонья, смекнули, в чем дело – и, вооружившись, чем попадя, бегут к избе-то. А того уж и след простыл: как нырнул в туман, так и пропал. Обратно в лес ушел.
Родители Ирины приехали – отругали ее, на чем свет, и больше одну не оставляли, когда ездили куда – непременно или брали с собой, или соседке дом поручали. И так до самого ее замужества. Она ведь одна из детей осталась: двое братьев умерли младенцами, старший на фронте погиб в Первую мировую.
- А за что ж чудь так на русских в обиде была? – спрашиваю я. – Кажется, их особенно не обижали, в резервации не загоняли, как янки своих индейцев.
- А черт знает, - недолго подумав, отвечал хозяин. – Ведь земляки-то наши с Лидой – сами потомки чуди, и в наших жилах ихняя кровь, выходит, течет. Хоть и по-чудски мы ни слова не понимаем, и с детства себя русскими считали. Просто… - он снова задумался. – Ну, значит, какая-то часть в старину в леса ушла, креститься не пожелала. Так народ сказывает. А некоторые, говорили, в землю живьем закапывались. Другие же по тайге с топорами шастали и на русские деревни нападали.
- А еще в Гражданскую войну случай был, ты рассказывал, - Митянин снова включился в разговор, но уже без прежнего показного скепсиса. – Гость-то не знает.
- Было, - проговорил тот, - белого офицера в лесу нашли, без головы. А тогда на Пинеге полковник Дилакторский свирепствовал. Мужики ему про чудь, а он на них только кричит:
- Враки это! Вы своих краснобрюхих покрываете, на какую-то сказочную чудь вину валите!
Короче, расстреляли трех односельчан, заподозренных в связях с партизанами. А через месяц в лесу еще несколько беляков пропало. Послали карательный отряд. Неделю по тайболе гонялись за этими «неуловимыми». Привезли из тайги двух каких-то странных мужиков, мертвых: у одного одежда из шкур пошита, другой одет как обычный пинежский крестьянин, а на груди – связка медвежьи когтей. И топоры при них тоже были.
- Ты говорил еще, в начале тридцатых, когда колхозы создавали, в тайге банда объявилась, лопотали что-то не по-русски, – вставила жена. – Нападали на охотников, грибников…
- И активиста одного зарубили в деревне, под утро. Нашли труп в сенях, без головы! – подхватил муж. – А потом их, видать, всех под корень извели чекисты или в болота ушли и там пропали с концами…
Давно отзвучали аккорды любимой песни. Я сидел, уставившись в стол, и пытался осмыслить услышанное – но хмель брал верх. Через пару рюмок коньяка я окончательно раскис. Смутно помню, как обитатели дома вновь стали грузить меня своими коммунально-бытовыми проблемами, а я лишь согласно кивал в ответ. Наконец, Сергей Васильевич аккуратно поднял меня, совсем обмякшего, со стула и, приговаривая «Вот развезло-то корреспондента, сегодня он точно до дому не ходок», отвел меня в пустующую комнату своего младшего сына, уехавшего зарабатывать «длинные рубли» на Крайний Север (старший давно жил отдельно).
Я быстро окунулся в омут сна – так, как это бывает с перепившим человеком: не заметил, как нырнул. Последнее, что запомнил – озабоченные лица хозяина и хозяйки и ухмылку соседа: мол, с кем не бывает, а проспится – распишет все про наш дом в газете, глядишь – и чиновники зашевелятся.
Проснулся я под утро. Бледный полуовал солнца смутно просматривался сквозь молочную пелену рассветного неба. Я не испытывал похмельных мук – просто потому, что толком не проспался, хмель играл в жилах. Утренний туман просачивался в незанавешенное окно, делая очертания предметов чуть расплывчатыми. Я встал и прошелся по комнате. Голова еще не болела, но жажда уже сушила глотку. Хотелось оросить ее свежей водицей, а будить приютивших меня Шотогоровых., которые, верно, мирно дремали в соседней комнате, не хотелось. Я трижды прошел по комнате кругами, ища графин с водой, бутылку шипучей минералки, заварочный чайник с опивками чая – что угодно, чем можно промочить горло. Я заглянул в старый сервант, обшарил книжный стеллаж, даже под стол нагнулся – бесполезно: вокруг царила, как писал некогда Киплинг, «Великая Сушь», сродни той, что иссушила мое несчастное горло. В расписанных пташками чашках лежала пыль, на дне графина – дохлая муха, видимо, умершая от жажды. В последней надежде я бросил взор на платяной шкаф.
«Бывает, что искомое находят в самых неожиданных местах», - подумал я, дернув дверцу, которая оказалась не запертой. На полочках аккуратными стопками лежало белье, кое-где виднелись таблетки от моли. Понятно, что здесь воды быть не могло. Что ж, пошурую в секции для верхней одежды. Может, в кармане какого-нибудь плаща притаилась фляжка…
Я решительно дернул широкую дверцу, тоже незапертую – и что-то посыпалось на пол, будто десяток футбольных мячей. Я нагнулся и…
Никогда прежде я не испытывал такого шока – даже когда однажды наткнулся в лесу на топтыгина, а через несколько лет попал в автокатастрофу и не просто чудом выжил, а избежал даже ушибов и царапин. Просто столкновение с медведем и авария на трассе – из разряда вещей, которые вполне могут случиться с любым из нас. Но это! Передо мной лежали высохшие человеческие головы! Желтая пергаментная кожа, пустые глазницы, скалящиеся провалы ртов, заострившиеся профили, спутанные длинные волосы… Мои же волосы в этот момент, наверное, выглядели как русый бурьян в безветренную погоду. По коже пробежали мурашки, будто я в одной футболке выглянул на улицу в ветреный сентябрьский денек. Мертвые лица, мужчин, женщин и даже одного подростка лежали на полу у моих ног.
«Так вот оно что! – с ужасом думал я. – Охотники за головами – не крестьянская байка, выдуманная каким-нибудь пинежским Сеней Малиной, чтобы дурачить городских гостей. И этот чудовищный обычай не просто бытовал в наших краях – он жив и поныне, а гостеприимные и словоохотливые герои грядущей публикации практикуют этот ритуал?»
Еще несколько секунд я тупо пялился на головы. «Моя будет следующей! – эта мысль внезапно пронзила мозг, в котором еще клубились винные пары. – Недаром они рассказывали все эти сказки-страшилки, которые вовсе и не страшилки, а жуткая правда! Они рассчитывали, что пока мой разум погружен в пьяный сон, они зайдут в комнату и обезглавят меня! Этот Сергей… он же обмолвился, что его земляки – потомки чуди. А, значит, и он сам… И его светлые глаза… поистине чудь белоглазая. Никто не нападал на них, они сами! Меня непременно прикончат, потому и рассказывали про кровавые «подвиги» соплеменников, что до утра я все равно не доживу. Меня заманили сюда… Но я же корреспондент областной газеты, фигура приметная, меня станут искать. Впрочем, стоп! Я же не сказал редактору, по какому именно адресу направляюсь. Просто утром был внезапный звонок: помогите, заставьте муниципальную власть заняться, наконец, нашим домом! Мы договорились о встрече, шефа не было на месте, потому я не предупредил, что…»
«Бежать!» - мелькнуло в голове. Я машинально рванулся к окну, опасаясь, что, выбежав в коридор, столкнусь с хозяевами-головорезами. Увы, хоть этаж и был второй, но прыжок в окно неизбежно обернулся бы переломом или вывихом: там были свалены в кучу какие-то доски, ощетинившиеся длинными ржавыми гвоздями, всевозможный мусор. И я в отчаянии рванулся к двери, чтобы этот рассвет не стал последним в моей жизни. «Вот только доберусь до дома и сразу сообщу в милицию», - пронеслось в голове… И тут дверь распахнулась навстречу мне. На пороге стоял ухмыляющийся хозяин, держа одну руку за спиной. На его лице застыла злорадная улыбка, а глаза были не просто прозрачными, а белыми, как едва проглядывающее сквозь облачную пелену солнце.
Я метнулся назад – и, споткнувшись на ровном месте, упал на кровать. Взгляд Шотогорова скользнул по распахнутой двери шкафа и уткнулся в рассыпанные по полу головы.
- Догадался, парень… - голос его был совершенно другим, чем вчера вечером за столом – немного хриплый и с присвистом. – Обо всем догадался, хоть и спьяну, и спросонья. Ну, что хочешь сказать в свои последние минуты?
Я не мог пошевелиться, казалось, все тело налилось свинцом. Пересохший рот что-то шептал.
Он резко надвинулся на меня, резво выхватил из-за спины руку, в которой сжимал топорик.
- Так вы и есть из тех самых, о которых рассказывали? – только и смог пробормотать я, пытаясь приподняться на кровати.
- Ну, да, правильно говоришь. А ты что думал? – он глухо и негромко хохотнул. – Да только в нашу деревню лесная чудь на рассвете не захаживала. Ведь ворон ворону глаз не выклюет, так? Вот и чудины друг друга не обижали. А вот за рекой деревня была – так там почитай все население – русские, потомки новгородцев. Они много веков назад сюда пришли и храм наш разорили, идолов сожгли! Вот чудь с той поры вам и мстит. Мы сами-то в ту деревню не совались, а лесовики постоянно ваших беспокоили! Мы-то если только одинокого грибника какого в лесу поймаем или путника на ночной дороге. А эти, лесные, любили, знаешь ли, туманным утром в деревню на огонек и с топором, как я. А про Ирину я наврал: никто к ней ночью не наведывался, тетка сама в лесу мужиков подстерегала, с дружками. Она у лесной чуди была вроде как связная в партизанском отряде: как розыск начнется, приедут каратели – царские, белые, красные – она мигом в лес, к нашим – уходите, мол, в чащу. Теперь-то усек?
- Да у моей бабушки девичья фамилия Чудинова! – в отчаянии завопил я. – Значит, и мои предки тоже…
- И что с того? – зашипел хозяин. – Вон у соседа нашего мать – настоящая немка из Немецкой слободы, Анна Штоль. Он, по-твоему, немец? – хозяин едва не навалился на меня. Я лихорадочно шарил в поисках средства самозащиты, но лишь уронил старый будильник.
- А как же… статья? Зачем вы меня сюда?..
- Статью про нас другой напишет. Нынче гласность, в городе газет куча… - с этими словами он замахнулся топором. Я заорал что есть мочи, попытался перехватить занесенную для удара руку, тем временем хозяин левой рукой больно надавил мне на грудь…
- Вставай, корреспондент, утро уже давно, – теребил мою измятую футболку Сергей Васильевич. – Кто рано встает, тому Бог подает, так? – цитировал он недавно вышедший на экран фильм. – Я его бужу, а он как закричит…
- Кто? – я тупо пялился на хозяина квартиры.
- Ну, кто ж еще, как не наша свободная пресса, - засмеялся он и обдал меня водочным перегаром, я, удивленно разинув рот, сделал ответный выхлоп. – Видно, кошмары снились?
- Еще какие… - тяжело дышал я. – Чудь эта самая с топорами, головы человечьи… - Я не стал, разумеется, передавать все подробности сновидения, обидится еще.
- Такие у нас сказки, - рассмеялся хозяин. – Вставай! Голова, наверное, гудит со вчерашнего?
Действительно, головная боль дала о себе знать через полминуты после пробуждения. В виски колотили черти, мысли путались. Я машинально взглянул на зловещий платяной шкаф, выглянул в окно: куча мусора на том самом месте, я ее еще вчера приметил, когда шел сюда.
Хозяин подобрал с полу будильник, встряхнул его, поманил меня из комнаты. Потом было недолгое умывание, завтрак-опохмелка с неспешной беседой. Сначала обсуждали будущую статью, потом хозяин вспомнил про мой сон. Я еще не отошел от кошмара, потому насторожился, а Сергей Васильевич тем временем, лукаво улыбаясь, продолжал вчерашнее:
- Так вот и было: как первые лучи на горизонте, так жди беды. Ну, конечно же, не каждое утро так. Бывало, долго они не наведывались, а потом вдруг как нагрянут…
Мне сразу вспомнился «Город, который боялся заката», где маньяк терроризировал жителей провинциального американского городка. У них – закат, у нас – рассвет…
- А, может, это разбойники, зеки беглые? - присоединившийся к компании сосед, оглаживая бородку, опять пытался полемизировать.
- По фене ботавшие, - вставил я.
- Да нет, нерусские они, сколько раз тебе объяснять, - это Шотогоров Митянину. – Речь у них, когда между собой, совершенно нерусская была. Старики рассказывали. В нашей деревне жители хоть и считаются потомками чуди, ни слова по-чудски не знают. А эти…
- У меня мама из архангельских немцев была, так она язык предков знала, от бабушки, - это снова Митянин. – А я вот – ни бум-бум, в школе английский учил, а по-немецки только «Гитлер капут» с «хэнде хохом».
Столовая ложка, которой я черпал салат из общей миски, выскользнула из рук и звякнула о блюдце. Мне ж во сне тот, кошмарный Шотогоров говорил, что у соседа мать немка. Или это он сам вчера за бутылкой обмолвился, я спьяну вроде бы не расслышал его, но потом фраза эта неожиданно всплыла в сонном сознании? Человеческий мозг любит устраивать сюрпризы своему владельцу.
- Что, дружок, похмелье? Руки дрожат? – Шотогоров произнес этот рекламный слоган участливым голосом, без единой иронической или снисходительной нотки и подлил мне водки. Руки у меня действительно дрожали, но не столько от похмелья, сколько от пережитого ночью ужаса. Рассыпанные головы, хозяин с топором, мой отчаянный крик…
Теперь ничего этого не было. Был лишь постсоветский мещанский быт с водкой под огородные огурчики и магнитофон, на этот раз донимавший гостя блатными аккордами.
Кот терся о мои ноги, оставляя на штанинах шерсть. Вернусь домой – и родной котяра будет ревниво обнюхивать мои брюки, отвечая на запах чужака раздраженным фырканьем.
Слегка расслабившись, я вдруг вспомнил про древний кельтский праздник Самайн, позднее ставший Хэллоуином, кануном Дня всех святых. Знаменитая тыква с горящими глазами и ртом до ушей – это ведь отголосок древнего языческого обряда, когда жертве отрубали голову и превращали череп в жуткий фонарь, разгонявший ночную тьму. Сергей Шотогоров от души смеялся:
- И все-то у них, у американцев не как у нормальных людей! Нет, чтобы культурно праздновать, как другие – надо непременно друг друга отрезанными головами стращать. А мы тут все про чудь, да про чудь.
- Вот я и говорю: байки это все про вашу чудь, – снова вставил слово Митянин. – Чушь, а не чудь! – Сергей только махнул рукой, не желая возобновлять спор, и потянулся за бутылкой.
Желая добавить еще «пять копеек» в копилку чудских страшилок, я начал рассказывать о чудских могильниках. В народных преданиях эти полные человеческими костями ямища фигурировали как места массовых самоубийств древнего народа, не желавшего добровольно покориться русским пришельцам.
- Ну, значит, подрубили они опоры, на которых строение держалось, бревна сруба на них обрушились и похоронили всех, старых и малых, баб и мужиков, - рассказывал я, запивая водку чайком. – Только все это фантазии крестьян, находивших такие вот захоронения: просто чудины таким образом погребали своих покойников. Так что легенд, сказаний и баек на сей счет бытует много, - подытожил я. Шотогоров кивнул, напомнив, что сам вчера говорил про то, как чудь зарывалась в землю.
Потом было расставание с четой Шотогоровых и их соседом, с «посошком» и моим обещанием опубликовать статью о доме на следующей неделе, что и было сделано.
Я шагал по угрожающе скрипящим старым деревянным мосткам, облепленным желтыми листьями. Холодное осеннее солнце стояло уже высоко, отражалось в десятках лужиц, бликовало в окнах, пуская солнечные зайчики. Синицы и вьюрки шмыгали в кустарнике, одинокий лесной гость снегирь, предвестник грядущей зимы восседал на ветке рябины, усеянной сочными гроздьями; ее листья скоро окрасятся багрянцем под стать ягодам. Я шел, срывая на ходу спелые ягоды шиповника и набивая карман куртки. Чтобы скорее выйти к автобусной остановке, я срезал путь и двинулся напрямик через ивовые заросли, решительно раздвигая ветви, которые норовили хорошенько хлестануть меня, как непослушного юнца – то ли за вчерашнюю пьянку в малознакомой компании, то ли за то, что поверил нелепым россказням про дикую чудь, резавшую по утрам головы.
Внезапно я остановился и замер, как вкопанный. В мокрой траве, в нескольких метрах от меня лежала… детская головка! Сердце словно провалилось куда-то, во внутреннюю преисподнюю, тошнота подступила к горлу, дрожащими ногами я сделал пару шагов назад.
Она валялась, просто и буднично, как пустая бутылка, брошенная упаковка из-под сока или какой другой бытовой мусор. Лежала и все, бессмысленно уставившись в утреннее небо.
- Мама, смотри – голова лежит, а куклы нет, - девочка лет пяти, выбежав из ивняка, подняла с земли «отрубленную» голову какого-то пупса.
- Брось ее, грязная же! – к ребенку подошла мать, решительным движением вырвала голову из рук дитяти и зашвырнула в кусты. Девочка захныкала, родительница потащила ее вперед по тропинке, приговаривая: - Полный дом кукол, а ты подбираешь тут всякую дрянь…
Истерический смех сотряс меня. Надо же, испугался ломаной игрушки – вот что значит вечерняя попойка и ночные кошмары! Так, превозмогая приступы нездорового смеха, я зашагал к автобусной остановке.
Надо ли говорить, что с того дня на много лет пропало всякое желание писать на чудские темы? Статья о том, каково живется людям «на наклонной плоскости», вскоре вышла в свет, через день после публикации Сергей Шотогоров позвонил мне и долго благодарил. Как потом выяснилось, дом наконец-то включили в какую-то программу капремонта. А там нахлынули новые темы, новые информационные поводы… Прошло лет двадцать, утекло много воды, радикально изменилась ситуация в стране и мире, серьезно изменился и облик города – в центре его один за другим вырастали жилые комплексы на месте обветшалой деревянной застройки. Количество вновь построенных храмов еще не достигло дореволюционной цифры (накануне великих потрясений в городе действовало тридцать одних только православных церквей – не сорок сороков, конечно, а для губернского города прилично), но уверенно стремилось к ней. Поистине ударными темпами росло число торговых центров и супермаркетов, словно город лихорадочно стремился вернуть себе не только титул духовной столицы Севера, но и одной из ярчайших торговых точек на карте старой России, куда некогда стекались товары со всей страны и половины Европы. Лицо города меняло свое выражение, только его «затылок» (окраины) представлял собой все то же нестриженое, нечесаное и немытое безобразие.
Деревянные дома регулярно горели и съезжали со свай, время, казалось, остановилось здесь в какой-то временной точке середины семидесятых. Панельные пятиэтажки с облезлыми фасадами и сохранившимися еще на торцах лозунгами «к очередному съезду» отнюдь не разнообразили безотрадный пейзаж былого «деревянного Донбасса» (сравнение с Донбассом вновь вдруг стало актуальным после 2014-го – и там руины, и здесь развалины, только там война, а здесь – перманентная разруха). Вдоль какой-нибудь Лесоповальной или Рыбопромысловой улицы тянулись унылые бараки, в которых половина окон была забита фанерой – жильцы этих квартир съехали или умерли, в другой половине жизнь людская еще теплилась, подогреваемая алкоголем, при этом из пьяной искры порой разгоралось пламя большого пожара, пожиравшего «деревяшку» сталинских времен. Дом, еще дом, следующий за ним дом, похожие, как две капли воды – и вдруг очередной пустырь, где свежая травка пробивается среди головешек прошлогоднего пепелища. От городской периферии все так же, как и в достопамятные девяностые, веяло тяжким кладбищенским духом, безысходностью, нищенством, пьянством и разором, только еще сильнее, еще удушливей, чем тогда, поскольку представляло резкий контраст бурно строящемуся, преображающемуся на глазах центру. Так вымирали старые рабочие поселки с разбитыми деревянными «тротуарами», кривыми столбами, готовыми упасть и, потянув за собой провода, погрузить окрестности во тьму, кучами неубранного мусора, кущами крапивы и стайками бесхозяйных барбосов.
Я все реже вспоминал дом, где на меня обрушился ночной кошмар. Сломали ли его и куда в таком случае переселили жителей? Или отремонтировали, сделав из развалюхи удобоприемлемое обиталище? Или огонь сгубил его? Эти вопросы посещали меня, как правило, перед отходом ко сну или в минуты бездеятельного возлежания на диване. Тогда в расслабленном сознании всплывали вдруг зловещие картины: промозглое осеннее утро, проглядывающее сквозь мглу восходящее солнце, ни капли водицы, человечьи головы, выпадающие из шкафа, Сергей Шотогоров с топором, мой отчаянный вопль и пробуждение.
И вот однажды, просматривая попавшуюся мне на глаза нарьян-марскую газету, я случайно наткнулся на заметку в колонке криминальных новостей. Два коротких абзаца повествовали об аресте некоего Леонида Шотогорова, который во время совместного распития обезглавил собутыльника и, естественно, ничего не помнил в момент, когда за ним пришли. Я застыл, как громом пораженный: ведь Леонидом звали младшего сына Шотогоровых, отправившегося на заработки в Заполярье. И снова перед глазами встали картинки из кошмарного сновидения: отрубленные головы, Шотогоров-отец, готовый прикончить меня; они сменились сценой застольного трепа про чудь, охотившуюся на русских крестьян.
Включив компьютер, я принялся лихорадочно шарить в Интернете, но, увы, информация о преступлении была крайне скупой, почти ничего не добавляющей к газетной заметке. Два дня ходил я в состоянии нервного возбуждения: желание, во что бы то ни стало и немедленно докопаться до истоков жуткой легенды не давало мне покоя. На третий день, в субботу, так и не выспавшись толком (терзавшие меня мысли не давали уснуть), я отправился на окраину города – туда, где два десятилетия назад внимал странным и страшным байкам, которые, может статься, отнюдь не байки…
Дом встретил непривычной тишиной. Половина окон напоминала глазницы слепца, в иных торчали еще обломки стекол, другие были закрыты фанерными листами. И только одно, на втором этаже, во втором подъезде было аккуратно занавешено цветастыми шторками – это была квартира, где проживал Вячеслав Митянин. Соседнее окно – спальня квартиры Шотогоровых – не было занавешено, при этом стекла казались целыми и невредимыми, так что было неясно, живут ли там люди; к тому же утреннее солнце блистало в окне, и было не разглядеть, есть ли жизнь в комнате.
Дом уже не выглядел оседающей развалиной, видно было, что моя статья или настойчивые обращения жильцов возымели-таки действие, и ветшающего деревянного старичка приподняли и выровняли, при этом он казался и, вероятно, был практически нежилым. И вот, толкнув тяжелую деревянную дверь, я шагнул в полутемное и прохладное, несмотря на солнечный летний день, нутро подъезда. В нос ударил запах старой древесины, кошачьей мочи, какой-то прокисшей жратвы, мышиного помета… Под ногами заскрипели ступени.
Я нажал на кнопку старого звонка, болтавшегося на обмотанной изолентой проводке. Через полминуты после хриплой трели за дверью послышался шорох шагов.
- Кто? – раздался хриплый голос, в котором я не без труда узнал Вячеслава Митянина. Он не говорил, а, скорее, скрипел, как несмазанные дверные петли. Еще не видя его, я понял, что мой давний знакомый заметно постарел.
- Это Иван, корреспондент, помните? Я писал о вашем доме.
На некоторое время за дверью воцарилась тишина. Наконец, скрипуче-трескучий голос произнес с нотками удивления:
- Да, припоминаю. Вы нам тогда помогли… А с чем сегодня пожаловали?
- Да вот… навестить решил старых знакомых…- неуверенно начал я.
- Так они съехали давно, - с этими словами сосед Шотогоровых вставил ключ в замочную скважину, звякнула дверная цепочка. – Я один остался в доме. Все остальные тоже постепенно уехали.
Что-то ударилось в ноги, я вздрогнул. Рыжий белогрудый кот, оттолкнувшись от моих ног, проворно взлетел по лестнице к полуоткрытой чердачной двери, но, услышав, как отпирают дверь в квартиру, стремглав ринулся вниз.
- Знакомься вот, Мурзилка, родич того самого Рыжика, помнишь его? – на пороге стоял седой человек с растрепанной бородой, наполовину облысевший, в измятой рубашке, замызганных спортивных брюках и тапочках на босу ногу. Свидетельства неизбежного старения читались во всех чертах его облика: подрагивающей сухой руке, в которой он держал ключ, подслеповато прищуренных глазах, согбенной спине, пятнах на морщинистом лице. Ему должно было быть уже изрядно за семьдесят.
Кот, пользуясь замешательством хозяина и гостя, нырнул в квартиру, что-то муркнув на бегу.
- Уехали соседи, и все жильцы разъехались… - повторил старик. – У Сергея отец жил на левом берегу, в деревне, дом добротный от него остался. Туда они и переехали, пять лет назад. Или шесть? – он наморщил лоб. – Ну, тогда президента выбирали? А я вот тут свой жизненный путь дохаживаю. Власти торопят, требуют, жилье предлагают в городе, а я что, я привык тут, на окраине. Телефон мне не нужен – мобильный есть, за коммуналку плачу исправно. На прошлой неделе вот опять приходили уговаривать… Да ты проходи, не смущайся, извини за беспорядок, так ведь не ждал визита. (Он незаметно перешел на «ты»).
Его сутулая фигура медленно двинулась в глубь комнаты. Из-за шкафа выбежал кот – и опять сунулся мне под ноги. Я машинально отметил, что пол в квартире относительно ровный.
Обиталище Митянина смотрелось убого и печально: со стен кое-где свисали лохмотья обоев, мебель выглядела столь же обветшалой, как сам хозяин и дом, где он жил: потрескавшаяся полировка, запыленные стекла книжного шкафа и посудного серванта, продавленный диван.
Казалось, что история здесь остановилась где-то посередине восьмидесятых, накануне перестройки – остановилась, как старые пластмассовые часы с молчащей кукушкой, показывавшие без четверти два – то ли дня, то ли ночи. Вот только импортный телевизор известной корейской марки казался относительно новым – плоский экран в изящном черном корпусе. «Погас два месяца назад, когда электричество вырубилось, – буркнул под нос владелец. – Сгорел. С тех пор все новости у меня только из радио».
Наш разговор с Митяниным продолжился за столом, крытым липкой, рваной клеенкой, под крепкий чаек и бутылочку сорокоградусной. Приняв граммов сто пятьдесят, я спросил хозяина, что называется, в лоб:
- Про сына Шотогоровых наслышаны? Собутыльника зарубил. Голову отсек, как палач, как те самые, о которых…
На мгновение взгляд хозяина стал пристальным, прищур его серо-желтых глаз показался мне недобрым. Но в следующий миг лицо его, уже окрашенное пьяненьким румянцем, приобрело удивленное выражение.
- Да ну, что ты, парень, неужели? – он непроизвольно присвистнул сквозь редкие зубы.
- Пресса пишет Мне ли не знать?
- Может, однофамилец какой? – недоумевал он, но это недоумение показалось мне наигранным. Или алкоголь так обострил восприятие, что я стал обращать внимание на малейшие изменения мимики и голоса? Или просто почудилось?
- Леонид Шотогоров, жил и работал в Амдерме. Вот! – я достал из кармана пиджака лист и развернул его перед Вячеславом. – Распечатал с сайта «Новости Арктики».
Митянин, читая, беззвучно шевелил губами. Дочитав, поднял на меня глаза и воскликнул:
- До чего ж водка доводит! Он и раньше-то, когда с родителями жил, этим увлекался. Сережа с Лидой, они не алкоголики – ну, выпьют по случаю праздника или знакомства. – Он многозначительно посмотрел на меня. – А Ленька, тот еще со школьной скамьи тайком прикладывался. Говорили ему все, что до добра не доведет – и вот надо же случиться… Вот старший, Степан, тот вовсе не капли в рот, я его хорошо знаю, он городской, наведывался раньше часто, когда родители тут обитали. Давно уж его не видал. А Леня… Эх, беда, беда!
На моем лице, видимо, ясно читался вопрос, потому что Вячеслав внезапно ответил на него:
- Вот ты, наверно, думаешь, что эти ихние байки про чудь… мол, это секта какая-то, головы рубят, и сын, значит… Вздор это все! Чушь, а не чудь! Просто у них в деревне все были мастера байки сказывать, что твой писатель Писахов. Особенно темными вечерами под бутылочку, чтоб мурашки по коже! Любили ребята страшилки травить…
- Так что выпьем за то, чтобы страшные сказки не становились былью! – накативший легкий хмель пробудил во мне красноречие. Мы сдвинули стаканы.
Старик задумчиво перебирал неряшливую бороду, кот под столом играл его шлепанцем, муха нудно гудела под потолком. Следующий тост провозгласил Вячеслав – за то, чтобы каждый горожанин обрел достойное жилье.
- Мне-то уже немного осталось, неохота обжитую «деревяшку» покидать. Здесь большую часть жизни провел, тут и помру. – Он проглотил содержимое очередного стакана, я проделал то же самое, зажевав водку овсяным печеньем – с закуской у хозяина было не густо.
…Темнота, сырость, тишина, гнилостно-плесневый запах, гадость во рту – пять чувств в момент моего пробуждения давали понять, что я нахожусь в каком-то грязном помещении – подвале, чулане или погребе. Я ощутил чувство тревоги, зародившееся где-то в чердачном закутке подсознания. Почему я тут, каким образом очутился непонятно где? Эта мысль, прорезав алкогольный туман в голове, как луч прожектора – сумерки, заставила вздрогнуть.
А, вздрогнув, я почувствовал, что мои запястья крепко связаны. Отчаянно взбрыкнув ногами, ощутил путы и на лодыжках. Кто-то крепко и надежно скрутил меня, попытки изловчиться и освободить руки закончились ничем. Я ворочал ногами туда-сюда, надеясь перетереть связывавшие их веревки обо что-нибудь острое. Тщетно! Под ногами были только сырые доски пола. К счастью, тот, кто связал меня, почему-то не додумался заткнуть мой рот кляпом. Неужели это сделал Митянин? Или кто-то другой, пришедший после? Ведь последнее, что я вспомнил – это тост за процветание российской журналистики, произнесенный мною вскоре после стаканчика «за достойное жилье». К тому моменту я выпил не так много, чтобы тотчас отрубиться. Наверняка, возлияние продолжились, а потом… Но что было потом? Мрак, темнота, как в этом то ли погребе, то ли подвале.
И я заорал! Хрипло, сплевывая сгустки кислой слюны, яростно молотя ботинками по полу.
Тьма обволакивала меня. Только откуда-то сверху еле пробивались лучики света. Точно подвал. Или чердак? Черт его знает!
Несколько минут я вопил, с перерывами, чтобы в очередной раз выплюнуть слюну, рискуя посадить голос, который и так-то заметно хрипел из-за выпитой водки. Наконец я услышал шаги и скрип ключа. Следом за ключом заскрипели ступеньки – кто-то осторожно спускался.
Щелчок – и свет фонарика упал на мое лицо, я зажмурился, а когда открыл глаза, увидел перед собой перекошенное зловещей гримасой лицо Вячеслава. Стоя на предпоследней ступеньке ведущей в подвал лестницы, он держал в одной руке фонарик, а в другой – топор!
Казалось, кровь в моих жилах мгновенно обратилась в лед. «По мою голову явился дедушка… Неужели он тоже?!» В голове со скоростью тройки пронеслись байки про чудь, мой пьяный сон, Ленька Шотогоров, зарубивший собутыльника. «Что за жуткая мистика! Или это я опять по пьяни отключился и мне снится кошмарная чушь?» Пошевелив скрюченными запястьями, я ясно почувствовал боль. Нет, точно не сон!
- Ну что, корреспондент? – мерзко, каким-то чужим голосом, прогнусавил Митянин. – Я твои вещички прибрал – и кошелек с «бабками», и телефон, и карту эту. Может, назовешь пин-код? Тебе же она все равно уже…
- И ключ от квартиры, где деньги лежат? – вспомнил я классическое и промямлил эту фразу сквозь дрожащие губы и стучащие лезгинку зубы.
- Да на хрен мне твоя квартира далась? Пин-код назови! – он ступил на влажные доски пола и скользнул лучом по моим связанным ногам.
- Угадай сам… - я не узнал своего голоса, хоть и пытался кое-как храбриться.
- Не дури! Я тебе что, экстрасенс, чтобы угадывать? Там же, в банкомате, больше трех раз набирать нельзя, как в мобильнике. Ошибусь – и толку мне с твоей карты!
- У меня кредитка почти пустая, - сказал я правду. – Там от пятидесяти тысяч две-три осталось… - Я пошевелил затекшими ногами. – Если тебе деньги нужны, кошелек бери.
- Дом пустой, один я остался. Вот закопаю тебя поглубже. Ты ж говорил, никто не знает, куда ты направился. Вот и будешь лежать тут под досками. Или нет: разрублю и в огороде ночью зарою. Жаль, ночи белые, заприметит кто. Ну да придумаю что-нить…
Он медленно потопал ко мне. Я снова заерзал. Левая лопатка уткнулась во что-то – видимо, старый гвоздь. Решение пришло мгновенно: ухватившись пальцами обеих рук за непонятный предмет, я резко рванул связанными ногами, ударив Вячеслава под левое колено. Мой удар-рывок был столь силен и неожидан, что сбил того с ног. Топор выскользнул из его руки, падая, он обронил и фонарь, спина ударилась о ветхие перила, которые, не выдержав удара, развалились, а злоумышленник перекатился с боку на бок и тяжело задышал. В свете фонаря я разглядел, как рука его потянулась к сердцу, рот отчаянно ловил воздух. Вторая рука полезла в карман старого пиджака – видимо, за нитроглицерином или еще чем-нибудь. Тем временем я отчаянно завертелся на месте, стремясь перетереть путы о гвоздь.
Митянин продолжал изображать выброшенного на берег карася. «Где таблетки, мать твою? Я их положил ведь в карман. Или на столе оставил?» - бормотал он, не сводя с меня глаз, а рукою шаря уже во внутренних карманах. Дыхание его становилось все более прерывистым, выражение лица стало растерянным. Он уже не смотрел на меня, а шарил пальцами в нагрудном кармашке.
Пока он выворачивал карманы старых потертых брюк, я наполовину перепилил веревку и, что есть силы, рванул ее. Запястья были свободны! Старик вытаращил на меня глаза.
- Хреново завязываешь, придурок! А говорил мне когда-то, что во флоте служил! Надо было морским узлом закрутить!
- Да не во флоте… на лесосплаве… потом в речном порту… - он тяжело дышал. В его глазах явственно читался ужас.
Я резко выпрямился, ногой отпихнул подальше топор, на который косил глаз Митянин, быстро, несмотря на то, что руки заметно дрожали, освободил от пут лодыжки. И только тут старик попробовал подняться, продолжая держать одну руку на сердце.
- Ну что, здоровьице подвело? – злорадно просипел я. – Главное – здоровьице, что ни говори, как в той песне, да? Седина в бороду, бес в ребро? – Я похлопал себя по груди и бокам – так и есть, ни мобилы, ни кошелька, ни визитницы, где я держал банковские карты – кредитную и зарплатную. – Давай-ка выгребай свои карманы, головорез хренов, а я тем временем наверх сбегаю за твоими таблетками. Ты следствию и суду живой нужен, долбанный Чикатило. Или кто ты там, шаман чудской? Поверил-таки байкам и сказкам?
Тот ничего не ответил, продолжая ловить ртом воздух.
Подобрав топор, я недобро подмигнул старику и стал подниматься по лестнице. Когда моя свободная рука уже взялась за ручку двери, две чужие руки схватили меня за ноги. Не удержав равновесия, я упал, ударившись ребрами о ступеньки и выронив топор. В отчаянном усилии несостоявшийся убийца потянул меня вниз, что-то лихорадочно бормоча сквозь хрипы и вздохи. Яростно дергая ногами в стремлении освободиться от судорожной хватки старика, я, наконец, различил отдельные слова:
- Широко живете… Желтая пресса… Карты завели… а я всю жизнь вкалываю как черт, а пенсия грошовая! Хоть остаток жизни провести в достатке! На картах у тебя наверно много…
- Дурак! – крикнул я, не оборачиваясь. – Ты хоть с картами обращаться умеешь? Небось и не знаешь, куда ее вставить – в банкомат или себе в задницу?
- Да уж знаю! – рычал он. – Сумею. Хоть пожить по-человечески…
Передо мной сразу предстал убогий интерьер его квартиры: облезлые обои, старая мебель, скудный стол – чай, водка да печенье.
- Дурак же, ей-богу ты дурак! Чего ты не переехал, когда настойчиво предлагают?..
- Ага, переедешь. Сколько еще там, в новом жилье за коммуналку платить придется? А? Да и одному как-то спокойнее.
- Все равно же заставят съехать отсюда, - я вцепился в полуразвалившиеся перила, принялся еще яростнее барахтаться ногами, как та лягушка в стакане молока. Наконец, почувствовал, что левая нога свободна – старик разжал руку – и пнул его правую руку. Митянин тявкнул, как обиженный пес, и освободил от хватки другую ногу.
Я вскочил, держа в руке обломок перил. Валявшийся внизу фонарик освещал квадрат двери, и в белом круге света чернел силуэт с топором в руке, затылком я ощущал тяжелое дыхание.
Не медля ни секунды, я распахнул дверь, с улицы пахнуло мокрыми досками и листвой – значит, пока я валялся в подвале, прошел дождь. Что-то ярко-желтое прошмыгнуло между ног – и в следующее мгновенье раздался вскрик и грохот падения, а затем – отчаянное мяуканье. Кот! Я обернулся. Старик валялся в неестественной позе, напоминавшей то ли раздавленного четвероногого монстра, то ли разбитую прикладом свастику. В руке он продолжал сжимать топор. Я медленно спустился по лестнице и наклонился над дедом. В раскрытом рту пузырилась пена, глаза закатились, по щетинистой щеке пробежало какое-то насекомое и юркнуло в ноздрю. Он был мертв! Кот недоуменно уставился на старика. Фонарь продолжал гореть, в снопе света медленно кружилась пыль. Я внимательно оглядел тело – ни следа крови. Значит, сгорел «мотор»… Пощупав пульс, убедился, что душа старика уже отлетела, затем принялся по-воровски обшаривать его карманы. Мой кошелек с неразмененной пятитысячной купюрой и мелочью нашелся сразу, а вот мобильный телефон и визитницу с карточками Митянин, похоже, оставил в своей комнате. Я нащупал его ключи, извлек их из мокрых брюк (умирающий, как это часто случается, в последние мгновения жизни облегчил мочевой пузырь), брезгливо вытер руку о полу его пиджака…
- Что тут происходит? – я вздрогнул. Резкий голос прозвучал за моей спиной. Я медленно повернулся. На верхней ступеньке стоял человек, уперев руки в бока, его силуэт четко прорисовывался в свете вечернего солнца.
- Что вы тут делаете? – еще резче и отрывистее рявкнул он, видя оторопь на моем лице.
Я поднял фонарик и осветил незнакомца. Его лицо напомнило мне Сергея Шотогорова, только более широкое, с приплюснутым носом, но очертания подбородка, уши, глаза выдавали в нем его близкого родственника. Ростом он было немного ниже моего старого знакомого, примерно одного со мной возраста. С левого плеча свисал зеленый рюкзачок. «У него же был второй сын!» - вспомнил я и, отрекомендовавшись по имени-фамилии, спросил:
- Вы сами-то кем Сергею Васильевичу доводитесь?
- Сыном довожусь, - тем же резким голосом отвечал тот, спустившись на пару ступенек. – Но вы на мой вопрос так и не ответили. Что вы тут делаете, и кто лежит рядом с вами? И что с ним, черт возьми! – Его рука скользнула в карман – возможно, за телефоном или за оружием?
- Он напал на меня, связал… - торопливо объяснял, при этом указывая на обрывки веревок, четко различимые в круге фонарного света. – Усыпил чем-то и скрутил. Я освободился, попытался вырваться, а он упал… Я, конечно, не врач, но, похоже, у него с сердцем проблемы. Отошел сразу же… Он ограбил меня и, похоже, собирался совсем того… - я провел ребром ладони по горлу.
Из дальнего угла раздалось мяуканье, в полумраке блеснули глаза котофея.
- Он о кота запнулся, - добавил я. – Свалился с лестницы, вот и… От неожиданности, видать, «мотор» сломался. Он меня обворовал, и убить хотел! – еще раз напомнил я Шотогорову-сыну. – Дедушка как дедушка, а на поверку оказалось…
Мрачное выражение его лица понемногу сменялось участливым, хотя было видно, что человек не до конца мне доверяет.
- Водился за ним такой грех. Вроде даже сидел он по молодости. Сосед мой…
- Я знаю. Я когда-то о вашем отце… то есть о проблемах вашего дома писал статью.
Он наморщил лоб, вспоминая.
- Ну, да, папа говорил мне. Кажется, даже помогло. Пресса значит будете? – Он осторожно спустился, я разогнулся, встал, засунул ключи в карман, а он вытащил свою руку из кармана и протянул мне.
- Степан Сергеевич, просто Степан. Приехал вот в погреб заглянуть, там кое-какие продукты остались. А вы поднимайтесь в квартиру этого, - он указал на мертвого Митянина. – Вот деда угораздило вляпаться! Всю жизнь на реке работал, в сплавконторе, жил себе тихо-смирно и, надо же, на старости лет вспомнил молодость. – Он удостоверился в том, что Митянин мертв.
- А что с покойником-то делать? – я уже поднялся по лестнице к полуоткрытой двери.
- Предоставьте это мне, - так же резко и отрывисто бросил сын Шотогорова. – Важно, что крови нет. Сердце прихватило, упал дедушка – короче, конец к нему подкрался незаметно. А веревки я выкину. Идите же! Минут через двадцать поднимусь, ждите в квартире Митянина.
Он так и не спросил меня, зачем я приехал в старый дом, где из жильцов никого, кроме алчного до чужих денег деда, уже не оставалось. Я же, тяжко дыша, поднялся на второй этаж.
Дверь в квартиру старика не была заперта. На столе, покрытом драной клеенкой в грязных разводах, лежала моя визитница, на комоде я обнаружил свой мобильник. Посреди стола стояли два стакана. Я обнюхал оба. В одном из них к спиртовому духу явственно примешивался какой-то посторонний химический запашок, которого я не заметил, когда тостовал с покойным «за все хорошее»; второй стаканчик «благоухал», как ему и полагалось, исключительно сорокапроцентным раствором этилового спирта. Похоже было, что хозяин квартиры подлил или подсыпал мне нечто усыпляющее, а я спьяну и не заметил. Кроме того, напомнившая о себе тупая головная боль отличалась от классической похмельной: так, бывало, гудит башка от избыточной дозы снотворного. Рассовывая вещи по карманам, я не заметил, как в комнату вошел Степан Шотогоров. Издав нарочитое «кхе-кхе», он подошел к столу. На плече его все также висел изрядно потолстевший рюкзачок, из-под грубой ткани выпирали какие-то круглобокие овощи.
- Вот, свеклу забрал из погреба, - произнес он. – Вечер уже поздний, могу подбросить до железнодорожного моста, а дальше вы своим ходом… Вас будут встречать? – Я отрицательно помотал головой, пробормотав, что никому не говорил о том, куда и к кому именно отправляюсь этим вечером. Он снял рюкзак и водрузил его посреди стола. – Ну, значит, придется топать до дома, благо ночь белая, или такси ловить. Так что давайте собирайтесь. Пора покинуть этот негостеприимный дом.
- А вы сами-то куда направитесь? – спросил я, глядя в его тусклые, равнодушные глаза.
- К родным, - бросил Степан Шотогоров. – Ради вас сделаю крюк – и к своим. А дядя Слава пусть лежит себе в подвале. Сам виноват, дурень. Доживал бы дед тихо на свою пенсию…
То, что произошло в следующее мгновение, я буду вспоминать всю оставшуюся жизнь. Если бы не оплошность Шотогорова-сына, кое-как завязавшего рюкзак (точнее сказать, старый, поношенный армейский вещмешок), он благополучно доставил бы меня до моста, откуда я, наверное, столь же благополучно добрел бы пешим ходом до своего обиталища. И никогда не узнал бы (или узнал весьма нескоро) зловещую тайну моего случайного знакомца. Хотя все, произошедшее со мною в тот вечер, воспринимается ныне отнюдь не случайностью, а, скорее, хитрой гримасой провидения, приведшего меня тем вечером в тот злополучный дом.
Резкое движение, которым Степан Шотогоров поставил рюкзак на стол, привело к тому, что завязанные наспех рюкзачные ремни развязались, и содержимое с глухим стуком просыпалось на пол. Но это была не свекла! Шесть человечьих голов упали к ногам Степана.
Да, это были головы! Иные из них напоминали египетские мумии: кости, покрытые пергаментной кожей, две же казались совсем новыми, они источали запах спирта, в котором, скорее всего, хранились. Я застыл, как каменный столб, не в силах произнести ни слова, мои ноги будто приросли к полу. Я уставился на раскатившиеся по полу головы (пол, как вновь машинально отметил я, был почти ровный, ни одна из голов не закатилась в угол), так же застыл, нелепо расставив ноги и по-дурацки разинув рот, Степан. Не знаю, сколько секунд или миллисекунд, мгновений длилось наше обоюдное замешательство. Душа, как говорится, скатилась в пятки, сердце упало куда-то ниже диафрагмы. Степан перевел взор с рассыпанных голов на меня, и я содрогнулся от его взгляда, который был уже не тускло-безразличным: в глазах его искрилось безумие, это был взор одержимого бесами, сумасшедшего, фанатика, готового убить или умереть.
- Как ты думаешь, мне нужны свидетели? – отчетливо, с расстановкой процедил он сквозь зубы. – Жаль, такая незадача вышла. Ну да ладно, мою коллекцию пополнишь. Сегодня как раз священная ночь, обряд делать будем…
Я вспомнил, что сегодня – самая короткая ночь в году, печально известная тем, что именно ее когда-то избрал Гитлер для нападения на мою страну. Обряд, что за обряд? Волна ужаса от пяток, куда свалилась душа, поднялась к груди, заставив застывшее было сердце отчаянно заколотиться. Выходит, все эти байки про чудь не…
- Вы с братом, значит… - только и сумел выдавить я. Зубы принялись выбивать барабанную дробь, тело сотрясла дрожь.
- Ленька? Нет, дурак он был. Хотя про древний культ знал, да все не верил. Думал, так, страшилки из фильма ужасов. Не знаю, что на него нашло. Хотя с перепою чего не случается – выпалив одним духом эти фразы, он сделал шаг ко мне. – А у меня все серьезно!
Только тут я рванул с места. Увы, но между мной и раскрытой дверью были стол и бешено сверкавший глазами Степан Шотогоров. Едва я ринулся выходу из квартиры, как его рука ударила меня в грудь, я, видимо, запнулся за одну из голов, и упал навзничь, успев в падении рукой ухватиться за ножку стула. Рука, опрокинувшая меня на пол, схватила со стола первое, что подвернулось – банку, на дне которой плавали в огуречном рассоле зонтик укропа и дольки моркови. Прежде, чем банка обрушилась на мою голову, в сына Шотогорова полетел стул. Увы, за миг до этого он качнулся от стола – и стул унесся в коридор.
- Идиот! – рука с банкой опустилась мне на лоб, стекло рассекло кожу, и струйка крови едва не залила левый глаз, но я инстинктивно мотнул головой. Сила удара была недостаточной для того, чтобы погрузить в новое небытие.
- Обезглавь Митянина, он мертвый, не сопротивля… - я еле дышал, так как Степан навалился на меня, готовясь нанести осколком банки второй удар.
- Хватятся его! – рявкнул тот, еще сильнее сдавливая коленями мою грудь. – Ты же сам сказал, что никто не знает, куда поехал. А про того обормота выяснять начнут, почему за коммуналку давно не платит, к бывшим соседям пойдут. С тобой проще: привязал груз к ногам – и в воду, на частной территории – мы ж на самом берегу реки живем. Да и для обряда нужна живая жертва, а не труп!
Я пробовал ворочаться, однако, придавленный как спудом его некрупным, но массивным телом, не смог сдвинуться и на полсантиметра. Ныли кости, трещала голова – алкоголь, снотворное и удар банкой превратили головную боль в пытку.
- Значит, в реку? – еле выдохнул я.
- Куда и всех безголовых, вроде тебя, - он зловеще скалился; одна моя рука была прижата к ребрам его коленом, другую он придавил к полу свободной левой рукой. Попытки освободиться были тщетными.
- Там есть кто-то, сзади, в коридоре, – в отчаянии прохрипел я, стараясь хоть на секунду отвлечь его внимание.
- Старый прием… - прорычал он. – Сейчас тебя успокою.
Но в следующий момент за спиной действительно послышались шаги: кто-то спрыгнул и, мелкими шажками спешил по коридору к комнате Митянина.
Убийца повернул голову, давление его коленей на грудь ослабло, расслабилась и левая рука, чем я не преминул воспользоваться.
- Черт! Брысь! – из-за двери глядела любопытная морда кота.
Улучив момент, я почти выскользнул из-под Шотогорова. Еще одно телодвижение – и я дотянулся правой рукой до высушенной головы, которую за миг о того разглядел краем глаза.
Он не успел дернуться – обтянутый пергаментной кожей череп ударил его в физиономию. Я разглядел, как из руки Степана Шотогорова выпал осколок банки. Крик и мат были реакцией на мой удар. Сцепившись, мы барахтались на полу; он зацепился ногой за ножку стола, я выронил голову-мумию и теперь тщетно пытался заехать кулаком в физиономию убийцы.
Пальцы Шотогорова тянулись к горлу. Одна моя рука тщетно отталкивала длань преступника, другая вцепилась в свисающий край клеенки и непроизвольно потянула ее вниз.
Все, что было на столе – стаканы, бутылка, сахарница, заварочный чайник, блюдца и разная столовая мелочь – в мгновение ока обрушилось на нас. Мой противник с багровым лицом, перепачканным чайной гущей, ревел, как разбуженный медведь и упрямо тянулся к горлу.
Я сделал резкое движение – и ударился затылком о крепкую дубовую ножку старого стола.
Гримаса безумной, нечеловеческой злобы на лице Шотогорова – последнее, что запечатлелось в моих глазах и отпечаталось в сознании…
Темно. Тесно. Гудит голова, ноет затылок. Рядом что-то дребезжит и тычет в бок. Где я нахожусь? Пытаюсь повернуться – и упираюсь носом в металлическую поверхность. Мои запястья и лодыжки опять связаны… нет, скреплены скотчем. Во рту какая-то тряпка или носовой платок, в общем, кусок ткани. Узкое пространство, куда затолкали мое тело, движется. Резкий толчок! Неужели меня засунули в багажник. Ноги затекли. Я лежу в неестественной позе – то ли буква Z, то ли половина свастики. Но куда меня везут, черт возьми? Еще толчок. Чертовы ухабы! Что-то опять уткнулось с бок. Запах масла, бензина, грязной ветоши. Медленно припоминаю события вечера. Значит, этот псих-головорез сохранил мне жизнь? Но зачем? Он что-то говорил про священную ночь, берег реки, куда меня потом… Нет, живым я не дамся! Ухаб, еще ухаб… Поворот. И тут пошла свистопляска: похоже, машина свернула на разбитую вдрызг грунтовку. Предмет, тыкавший в бок, подпрыгнул и ударил в подбородок. Я беззвучно охнул и мысленно выругался. Так и есть, пустая канистра. Звяк! Бряк! Толчок! Удар! Ухаб! Еще ухаб! Рытвина! Я изогнулся, и из сломанной свастики превратился в латинскую S, потом в G, потом опять в огрызок свастики.
Прошла целая вечность (а самом на деле, наверное, минут десять), прежде, чем автомобиль резко затормозил. Щелкнула и хлопнула дверца, раздались торопливые шаги. Это он!
Крышка багажника медленно поднялась, свет белой северной ночи на мгновение ослепил меня. Степан Шотогоров мерзко скалился, на лице красовалась свежая царапина – свидетельство нашей борьбы в пустом доме. Безумие сияло в глазах. Наверное, таким был взгляд Калигулы, отдающего приказ удушить очередного не угодившего ему патриция.
Он рывком выдернул меня из распахнутого багажника, прислонил к бамперу, вынул кляп изо рта, сразу предупредив:
- Заорешь – не поможет! Тут, в поселке народу мало. Если кто услышит твои крики, подумает: опять какой-то идиот нажрался и буянит. Так что молчи!
Он освободил от скотча мои ноги. Первым желанием было хорошенько пнуть его, но я находился не в том состоянии, когда мое сопротивление имело бы успех. Потому только огляделся по сторонам. Берег реки с немногочисленными домиками, на некоторых из них были заколочены окна, другие представляли собой руины с провалившейся крышей, рухнувшим и покосившимся забором, буйно разросшейся крапивой и одичалыми
ягодниками. К ближайшему жилому строению, расположенному на берегу узкой бухточки, вела тропинка протяженностью шагов в сорок. У самой воды и чуть в стороне от нее, между домами, раскинулись заросли ивняка. Похоже было, что солнце уже зашло за горизонт, но сумерки не наступили – в это время их практически нет.
- Смотри, не рыпайся. А я пойду музыку включу. Под нее как-то веселее обряд совершать, - он просунул голову в салон автомобиля, кося одним глазом на меня, щелкнул.
Боже! Это был тот самый «Дом восходящего солнца»! Довольно потирая руки, Степан Шотогоров подошел ко мне, толкнул в бок.
- Пошли!
Я заметил, что он прихватил тот самый рюкзак.
Я поплелся по тропинке, бросая взгляды влево-вправо. Запнулся о какую-то корягу.
- Ты перед собой гляди! – огрызнулся шедший в полушаге позади Шотогоров. – Не вздумай дергаться – и больно ткнул чем-то острым между лопаток. У самой калитки он грубо отпихнул меня, отворил ее и толкнул вперед, на дощатую дорожку. В окне, за тюлевыми занавесками мелькнуло чье-то лицо. Через минуту распахнулась дверь. На пороге стояла Лидия Шотогорова – седая, морщинистая старуха, в халате и шлепанцах на босу ногу, лицо которой за прошедшие двадцать лет еще более заострилось – почти как у мертвеца.
- Мама, принимай очередного, – он опять ткнул меня в спину.
На лице ее застыло удивление, глаза недоуменно уставились на меня.
- Зачем его привел? Это же наш…
- Корреспондент. – раздалось из-за моего левого плеча. – Теперь уже бывший…
- Но?.. – он хотела еще что-то сказать или спросить, все так же изумленно глядя на меня.
- Долгая история. Короче, узнал лишнее. Как это водится у них, у корреспондентов, сунул свой нос, куда не следовало. Явился зачем-то по твоему старому адресу…
- Справки навести о твоем брате, - бросил я через плечо.
- Леня, бедный Ленечка, зачем только он это сделал? – завыла старуха. – Зачем без нас?
Это «без нас» резануло по ушам. «Да они оба… все трое того! - подумал я, холодея. – Это же семейка сумасшедших! Сказки сказывали про чудь, а сами… Ведь, поди, догадайся сразу…»
- Спьяну он это учудил! – отрезал Степан. – Пить надо было меньше, не натворил бы делишек. Весь в папку пошел…
- Не ругай отца, отец все-таки, - с укоризной пролепетала Лидия, продолжая разглядывать меня. – А с ним-то что будешь делать?
- Известно что – как со всеми, так и с ним! – На этот раз он больно ткнул меня в шею.
- Его же… искать будут, в редакции хватятся, - продолжала громко лепетать Лидия.
- Никто не знает, где он! Сам мне признался, что никому не говорил про свое…
- Хватятся, еще как хватятся! – перебил его я, но мой голос показался мне чужим и незнакомым: страх нахлынул из мрачных глубин бессознательного, сковал члены, исказил речь. Между тем Степан снова толкнул меня.
- Пошли, писун!
Я бросил взгляд на старуху – и страх превратился в безотчетный ужас: в ее глазах явственно читалось безумие, в сравнении с которым даже взгляд ее сына выглядел более-менее осмысленным. Я на миг заглянул во тьму, а тьма заглянула в меня.
- Ну и черт с ним! Сам он напросился. Нечего было в наш старый дом соваться.
- Там еще сосед наш валяется. Помер. Сердце, - на ходу отрывисто бросил Шотогоров-сын.
- Кому это надо, те и похоронят, - отмахнулась мамаша. – Веди его.
Мы свернули за угол аккуратного на вид, но неумолимо ветшающего домика с резными наличниками и узорчатым карнизом. «Интересно, сколько ему лет?» - машинально подумал я. Теперь передо мной расстилалась просторная лужайка, которую с двух сторон отделял от остального мира кривой, но крепкий еще забор, вид на дорогу закрывали дом, обширный сарай и покосившаяся банька, а четвертой стороной зеленого квадрата была река, точнее, один из ее многочисленных рукавов. Тропинка сбегала к самой воде мимо двух корявых березок. Ивняк и крапивные кущи, лишь кое-где прореженные, служили естественной границей между берегом и владениями Шотогоровых. Заброшенная, заросшая ямка со старыми угольями и золой – наверное, здесь готовили шашлыки, теснящиеся к дому грядки с кустиками клубники, хрусткие мостки от дома к бане, некошеная трава у сарая, множество желтоголовых одуванчиков. Между сараем и банькой высилось нечто, что я поначалу принял за обрубленный деревянный столб. Тычками Степан погнал меня к нему, следом шла мать.
Боже! Это был самый настоящий идол, с глубоко прорезанными узкими глазками и оскалившимся в недоброй улыбке ртом. Уродливый наплыв на стволе являл собой подобие носа. Никакой не столб, а обрубок старого дерева, вкопанный в землю. Перед ним торчал из земли широкий пень с зарубинами и темно-багровыми кляксами. «Плаха!» - первое, что пришло мне в голову. Я стоял на лобном месте, устроенном сумасшедшими где-то на окраине города. Смолкли последние аккорды «Восходящего солнца», из магнитолы лилось что-то лирико-романтическое. Больше никаких звуков, лишь тяжкое, прерывистое дыхание безумного головореза, как будто перед тем мужик пробежал трусцой пять километров, да редкие вскрики птиц, прячущихся в тростниках на том берегу рукава или протоки и далекий лай собаки. Пока я с жадностью ловил эти звуки, сын Шотогоровых внезапно ударил меня сзади по ногам, я рухнул на колени подле «плахи». Теперь он стоял передо мной с другой стороны места казни, заслоняя грубо сделанного идола. В руке мой палач держал топор, которым и подталкивал в спину. Я поднял голову – и наши глаза встретились: мой животный страх и его безумие.
- Подсудимому предоставляется последнее слово, - издевательски произнес он и бережно опустил рюкзак на землю.
- Ты уж прости нас, так вышло…- прозвучал бабий голос за спиной.
- Последнее слово? – сквозь зубы проскрипел я. – Будет! – и, набрав воздуха в легкие, истошно завопил: - Убивают! Психи!! Преступники!!!
- Болван! – Степан яростно пнул меня в грудь, опрокинув на спину.
- Бей, кончай его! – в голосе старухи я слышал нотки гадючьего шипения. – Убей уж…
Извернувшись, я со всей мочи ударил своими ногами по ногам сумасшедшего убийцы. От неожиданности он выронил топор и упал, ударившись коленом о пень и обложив меня матом.
На миг показалось, что однажды примененный прием и в этот раз выручит меня. Увы, но руки мои были крепко стянуты скотчем. Я извивался на траве, пытаясь привстать, мой мучитель уже приподнимался, держась за колено и постанывая. Старуха в ярости пнула в левый бок. Ничего не оставалось, как в последней надежде завопить опять:
- Убивают!!!
То, что произошло в следующий момент, прочно запечатлено в анналах памяти. С грохотом распахнулась дверь сарая и повисла на одной петле. Лохматый, заросший щетиной старик в рваной грязной рубахе, босиком и с поленом в руке выскочил из сарая и, рыча что-то нечленораздельное, рванулся в мою сторону.
- Папа, ты… - почти прошептал Степан Шотогоров, при этом взгляд его суетливо скользил по траве в поисках топора.
- Идиот… Два идиота… Что ж вы творите? - он тяжело дышал. – Прекратите, черт… - Взор Сергея Шотогорова был мутным, но я не заметил в нем того безумия, которое искрилось в глазах жены и сына. Две-три секунды длилась немая сцена. Он не сразу понял, кто я, а, вспомнив, закричал:
- Вы что это делаете?! Парень же нам помог тогда! Уж ты-то, Лида, знаешь… Или забыла? – он стоял, не выпуская полена из рук, широко расставив ноги. На дырявой рубахе, когда-то бывшей белой, ярко выделялись желтые сальные пятна, ноги обуты в резиновые тапки, старые линялые джинсы перепачканы какой-то гадостью, из копны давно нестриженых волос торчали сухие травинки. На исхудалом лице нервно играли желваки. А за спиной, по смятой траве тянулась… собачья цепь, прикрепленная сзади к ремню, едва державшему джинсы!
- Батя, не мешай нам! – неожиданно визгливым, тонким голосом возопил сын. – Мы сами разберемся. Вернись в сарай!
На меня уже никто не обращал внимания. Лидия стала буквально умолять мужа вернуться в сарай, служивший, похоже, местом его заточения. Сын двинулся на отца, прихрамывая на левую ногу и высоко воздев топор, который успел поднять, пока мать его переругивалась с отцом. Я ворочался на траве, тщась встать и избавиться от скотча. Только теперь я ясно почувствовал, что мобильник, кошелек, визитница с банковскими картами по-прежнему лежат в моих карманах – похоже, этот маньяк не удосужился лишить меня денег, карт и, самого главного на сей момент – телефона.
- Достал ты, папа. Совсем ума лишился… - выдохнул безумец. Его топор отщепил кусок полена, которое прошло всего сантиметрах в двух от виска Степана. Отец отшатнулся – и через мгновение полено разнесло вдребезги лицо сумасшедшего. Мертвый сын упал к ногам отца. Тот застыл как статуя, мать на несколько секунд окаменела, а затем с неистовым воем кинулась к упавшему замертво сыну. Отец же шагнул навстречу мне.
- Ну вот, корреспондент, как бывает… - он не без труда освободил мои руки. – Спас я тебя, можно сказать, от верной гибели. Они тут много народу положили на своем капище, у этой, как, черт возьми, они ее зовут… Юрмалы, что ли? – он указал рукой на идола. От старика пахло потом, несвежим бельем, мочой и перегаром.
«Юрмала… Может, Юмала? Или Йомала? – вспомнил я прочитанную в школьные годы повесть Евгения Богданова. – Так вот кому меня хотели пожертвовать!»
Поблагодарив старика, я принялся массировать запястья, потом похлопал по карманам, еще раз удостоверившись, что все вещи на месте.
- Что теперь? – вздохнул я с таким облегчением, как будто каменный спуд сняли с груди.
- В дом пойдем. Позвонишь ментам. Можешь с мобильника хозяйки.
- У меня свой… - выдохнул я.
- Ну, тогда прошу… - он дружелюбно повел рукой, приглашая меня. – Отдохнешь от…
Он не договорил. В глазах Шотогорова-отца застыло изумление, как будто на моем месте он вдруг узрел инопланетного гостя. Сделав шаг вперед, рухнул как подкошенный. Из затылка торчал топор.
- Это не твой дом! Ты бы все равно пропил его, старый идиот! Твой дом – сарай! – Жена, а теперь вдова Шотогорова злобно захохотала, попирая ногой безжизненное тело. Всего за несколько минут горе по мертвому сыну сменилось злорадным торжеством над убитым мужем. Казалось, вмиг высохли слезы, а глаза вдруг засверкали дьявольским огнем. – Жизнь мне сгубил, пьяница…
- Прочь с дороги! – я отшвырнул сумасшедшую и побежал в дом. Голова по-прежнему гудела, за спиной я слышал безумный хохот, проклятия и угрозы то ли в мой адрес, то ли всему окружающему миру, которые скоро сменились всхлипываниями и невнятным бормотанием. Уже входя в дом, я посмотрел на небо. Светало. На востоке уже отчетливо обозначился золотой ободок восходящего солнца. Я дернул дверь, шатаясь, прошел на кухню, принялся искать бутылку, чтобы парой глотков снять страх, стресс, похмелье. Но алкоголя на кухне не оказалось. Я не стал устраивать в доме «шмон» в поисках алкоголя, зато вылакал половину большого алюминиевого чайника. Водица была теплой и приятно ласкала пересохшую от жажды и отчаянных криков глотку. Достал из кармана мобильник – он был предусмотрительно отключен моим несостоявшимся убийцей. Дрожащей рукой ввел пин-код, набрал экстренный номер, вызвал полицию. Я не мог объяснить, где именно нахожусь, но, видимо, там сразу засекли, откуда исходит звонок, потому приехали относительно быстро. В ожидании стражей правопорядка я сидел за кухонным столом, держа на всякий случай под рукой столовый нож – если психопатка внезапно явится в дом и нападет на меня.
Глянув в запыленное зеркало старого трюмо, я вздрогнул. Оттуда смотрело лицо чужого человека, отдаленно похожего на меня: затравленный взгляд, запекшаяся кровь на лбу…
Теперь, когда долгое и утомительное следствие позади, а скорый суд направил гражданку Шотогорову на принудительное лечение, есть время осмыслить происшедшее и рассказать читателям о его истоках.
Безумие подкрадывалось к Лидии Шотогоровой незаметно. Чем ближе подступала к ней старость, тем явственней проявлялись странности в поведении. Женщина заговаривалась, порой начинала в присутствии посторонних вести беседы сама с собой, иногда устраивала скандалы по пустякам мужу, соседям и знакомым, изредка навещавшим старую квартиру.
Особенно же доставалось Митянину, которого Лидия внезапно невзлюбила. Может, из-за его скептического отношения к семейным преданиям о пинежской чуди или по каким-то другим причинам, о том не ведаю. Когда умер престарелый Василий Шотогоров, живший в одной из заречных деревень, ставшей еще в советские годы дачным поселком, супруги перебрались туда. В это же время к ним зачастил сын Степан, прежде редко навещавший родителей.
Похоже, что безумие в роду Щеголихиных (девичья фамилия Лидии) передавалось по наследству. Но если хозяйку оно настигло на пороге старости, то старший сын ее Степан тронулся умом в самом расцвете лет.
В городе он познакомился с местной общиной неоязычников. Вместе камлали на капище, ездили по каким-то священным рощам, вырезали из высохших деревьев и бревен идолов.
Степан любил рассказывать новым знакомым пинежские байки про чудь, исповедовавшую какой-то древний культ. Его друзья, убежденные славянофилы, лишь скептически ухмылялись: давай, рассказывай дальше про своих белых папуасов, охотников за головами, а у нас своя вера, древнерусская. Хотя установить истукана Йомалы на капище ему позволили.
Однажды, придя в лес, дабы отпраздновать какой-то свой языческий праздник, братья по вере обнаружили на месте капища пепелище, пустые бутылки и прочий мусор. Похоже, здесь порезвилась пьяная компания. Из древних богов более всего досталось Йомале: идол был не только низвергнутым в костер, и наполовину обгорел, но неизвестные вандалы расписали его матерщиной. Потрясенный Степан ушел из общины, поклявшись мстить врагам веры до конца дней своих. Своими планами он поделился с матерью, продолжавшей медленно, но верно сходить с ума. Лидия одобрила «священную месть», а супруг ее возмутился до глубины души. «Я – русский человек, крещеный, и в твоих диких обрядах участвовать не намерен. Тебя же посадят, придурок!» - примерно так отвечал он сыну.
Если мать и старший сын, похоже, стали жертвами какого-то наследственного психоза, то отец и младший сын все глубже погружались в омут алкоголизма. Сергей пил уже запоями, Леонид, раз в год навещавший родителей, так же неуклонно спивался в своем заполярном городке, ибо зарабатывал приличные деньги и на выпивку-опохмелку всегда хватало. Два года назад вся семья собралась за общим столом. Приняли уже изрядно, когда меньше всех выпивший Степан поделился с братом своим предложением. В тот же вечер Леонид покинул Архангельск, чтобы больше никогда не возвращаться туда. Увы, алкоголь сделал с ним то же, что шизофрения (или как там зовется этот недуг, уже не помню, я не медик) с братом и матерью. Однажды, в ходе совместного распития, Лёнька принялся заплетающимся языком рассказывать старинное предание про чудских головорезов. Собутыльник стал потешаться над ним, и тогда в приступе пьяного буйства он убил и обезглавил того.
А родичи его принялись за осуществление безумных планов. Отца, постоянно конфликтовавшего с женой и сыном, заперли в сарае, приковав цепью к стене, как последнего пса. Обустроили лежанку, туалет, кое-как подкармливали и периодически угощали водкой главу семейства. Попытки вырваться на свободу заканчивались побоями.
Во дворе дома встал деревянный истукан Йомалы. Первую жертву Степан принес на день летнего солнцестояния, заманив какого-то бессемейного алкоголика и прикончив. Всего за пару лет алтарь языческого божества обагрили шесть бедолаг, я должен был стать седьмым.
Безглавые тела убитых топили в небольшой, но глубокой бухточке, привязав к ним валуны, в изобилии разбросанные по берегу речного рукава. Все делалось под покровом ночи, как правило, белой, при этом отсутствие вблизи любопытных глаз (место, напомню вам, малолюдное, почти пустынное) было гарантией от разоблачения. Так продолжалось до моего злополучного появления в старом доме. Подробности взяты из газет и телепередач, основывались же они на показаниях полоумной матери и сына-алкаша, подтвержденных обысками в доме Шотогоровых на берегу реки и на дне тихого омута, где, как известно, водятся черти, а безумные жрецы бессмысленного культа скрывали останки своих жертв.
…Две мысли беспокоят меня. Во-первых, не стал ли тот двадцатилетней давности пьяный сон, о котором я наутро поведал своим новым знакомым, тем случайным камушком, который породил лавину, сметающую все на пути, разрушающую привычную картину мира? И не был ли этот сон провидческим? Конечно, я не Нострадамус, но… И другая мысль, не дающая мне спокойно засыпать уже который месяц: всегда ли приобщение к древней Традиции служит ко благу людей? Ведь не раз приходилось слышать и читать, что профан, прикоснувшийся к тайне мистерий, становится стократ опаснее любого заурядного невежды, не знающего о них.
Может быть, безумие и гибель семейства Шотогоровых – прямое и практически неизбежное следствие неумелого, безграмотного обращения с наследием поколений предков? Ведь часто приходится быть свидетелем того, как рядовой обыватель, осознавший вдруг свою национально-культурную идентичность, превращается не в благородного патриота, хранителя народной памяти, а в зверя, готового рубить чужие головы только за то, что эти несчастные головы говорят на другом языке, а очертания черепов не соответствуют неким стандартам? Я понял, каким кошмаром могло бы обернуться появление чудского племенного национализма, какой монстр явился бы на свет Божий из древних могильников. И я, русский православный помор, ни за что не хотел бы воскрешения древних варварских культов, тем более что никто из нас, ныне живущих, не был свидетелем или участником магических ритуалов, не внимал утробным завываниям колдунов на мольбищах и не касался костяных амулетов, пропитанных смрадом мертвечины. Воскрешая давно умершее, мы лишь порождаем новое зло. Я чту чудь, я восхищаюсь подвигами скифов, но я не хочу видеть свежие курганы, обагренные жертвенной кровью, или наблюдать, как следователи извлекают со дна заводи обглоданные рыбами безглавые трупы. Я знаю, что мы неизбежно вспомянем свои корни, и целые народы вернутся из небытия. Но это будут уже новые народы нового века, которые поют новые песни, и победно шествуют дорогами мира в грядущее, не рискуя, да и не желая оглядываться на черные пепелища былых содомов, где из разверстых могильников тянутся костлявые руки, готовые утянуть в темную бездну живых и юных.
…Мне постоянно видится этот сон. По речной глади плавно и бережно, чтобы не спугнуть чайку или утку, не смахнуть веслом изящные лепестки кувшинок, скользят легкие берестяные челноки. На каждом из них – люди: гордые мужчины с тонкими копьями, седобородые старики, похожие на библейских патриархов, величественные чудские матроны, гладящие по вихрастым головкам детей и внуков, воздушные, почти невесомые девушки, казалось, готовые взлететь и унестись в поднебесье с песней на устах. Да, они поют что-то протяжное и мелодичное на незнакомом мне языке, который звучал в наших краях за много веков до появления не только славян, но и финно-угорских племен. В лицах людей ясно различаю гармоничное слияние европейских и восточных, сибирских черт, придающее их облику неповторимое очарование. Они протягивают руки навстречу мне, и в их руках я вижу не окровавленные топоры, а букеты луговых цветов, связки сушеной и свежевыловленной рыбы, туеса ягод. Они поют, и как аккомпанемент музыке звенят их амулеты. Мой народ…
Я вижу, как челноки отрываются от воды и возносятся в белое небо Севера. И десятки людей поют на незнакомом мне наречии, встречая гимном восходящее из-за темно-зеленой стены леса солнце. И я с удивлением обнаруживаю, что мелодия этой песни до боли знакома мне, вот только мотив ее неуловимо меняется, и мрачная тюремная баллада превращается в торжественный гимн Солнцу. Там, в доме, где восходит светило, ждет нас Йомала, протягивая добрые руки встречь сотням своих сынов и дочерей, летящих в челноках подобно бесконечной лебединой стае. И нам, выродившимся потомкам некогда славного древнего племени, предстоит еще очиститься и преобразиться в лучах встающего над темным миром Солнца. Я бросаю взор вниз, на оставленную мной землю – и вижу прекрасные бревенчатые терема на месте убогих бараков, где сгнили целые поколения моих соплеменников. «Там закончилась жизнь многих ребят из бедных кварталов. И, видит Бог, я знаю, что я – один из них». Но все вы, я верю, однажды сойдетесь в золотом тереме Солнца и вспомните песни на древнем языке, и предания предков, и сказания о забытых героях.
Челноки проносятся мимо, и у многих из тех, кто устремился в царство Солнца, до боли знакомые лица. Мои друзья, сослуживцы, дальние и ближние родственники, ныне здравствующие и те, кто давно оставил земной мир. Йомала зовет нас!
Мы все вернемся, обязательно вернемся туда, куда отправлялись души наших пращуров: за горизонт серого моря, за зеленую стену тайги, за границы постылого мира, чтобы постучаться в небесные врата: принимай нас, Дом Восходящего Солнца, наши души возвратились к тебе. Недавно я попытался написать свой текст к старой заокеанской балладе:
В лучах блистает небосвод,
Открыт священный путь.
Так в терем Солнца спешит народ.
Встречай, Йомала, чудь.
Дворец весны, чудес чертог,
Ни горя, ни нужды.
Земных путей единый итог.
Йомала, верных жди.
Стихи рождаются со скрипом, точнее – щелканьем компьютерной «клавы», я многажды переписываю одну и ту же фразу. И с каждой новой удачной строкой, с каждой новой рифмой душа моя вновь и вновь воспаряет в царство Йомалы, вместе с тысячами душ почти забытого и оболганного народа. Там, на грешной земле, скрытой пеленой облаков, остались отрубленные головы, костища, вздорные байки и басни – все то, что тяготило наши души, мешая вернуться к истокам. Наша солнечная дорога не будет прямой, скорее, извилистой, как Пинега, но мы непременно вернемся в Дом Восходящего Солнца, я верю. Так издевательски нарекли земное узилище, но так же зовется и небесная обитель просветленных душ.
The house of the rising sun
© Copyright: Анатолий Беднов, 2018
Свидетельство о публикации №218050700578
Свидетельство о публикации №218050700578
Рецензии