Хижина дяди Тёмы

                ХИЖИНА     ДЯДИ      ТЁМЫ               
                “Дядя Том жил в маленькой бревенчатой хижине… Перед  хижиной был разбит небольшой садик, где, окружённые всяческой заботой, каждое лето произрастали клубника, малина и много других ягод и овощей».
                ( Г. Бичер – Стоу «Хижина  дяди Тома»)
Город подступал. Было отнято солнце у той части огорода, где всегда так хорошо росла картошка: место ровное, земля рыхлая, лёгкая, хотя и небедная. Огромный айсберг девятиэтажки наплыл с востока, навис над покосившимся забором Тимофея выступающими округлыми лоджиями. Тень легла густо и ровно, нехотя сокращаясь от вращения Земли, отползая под фундамент гиганта и, словно возрождаясь из праха вывернутой наизнанку белесой почвы, снова выползала из-под основания дома с другой стороны. Тимофей Беланкин, прозываемый всеми в округе дядей Тёмой, следил за продвижениями тени, как когда-то, служа в  армии, во время учений следил за продвижением воображаемого противника. Тень жила по часам, строго соблюдая режим дня, поэтому дядя Тёма, в конце концов, свыкся с её присутствием, как свыкался дважды в жизни с приходом на «его территорию» женщин, называемых жёнами, как и с одиночеством свыкся потом.
Не заладилась его семейная жизнь. Отслужил, как положено, три года в пехотных войсках, пришёл домой, сюда в эту хатку в пригороде, жил с матерью тихо, спокойно до самой её кончины. Работал, конечно. Устроился на машиностроительный завод  токарем, по специальности, освоенной в ремесленном училище. А что? Хорошее дело! Подростки, пережившие оккупацию, голодная послевоенная безотцовщина, были полны жажды настоящей, взрослой жизни. Тёмка и его лучшие друзья Сашка Камов и Алёша Гудков азы профессии освоили ещё в конце войны, когда наравне со взрослыми (в основном, женщинами и одноруким бригадиром Емельяном Емельяновым)  стояли у станков по двенадцать часов подряд. Снаряды – фронту! Завод, разбомблённный, а потом подлаженный фрицами под изготовление упаковки (тащили гады из Росси всё, что попадалось), в сорок третьем  начал восстанавливаться по отдельным цехам и, поднимаясь из руин, всеми силами старался помочь фронту. И ребята старались, мстили за отцов, за униженных мамок, за отнятое детство…
В «ремеслухе» учили,  кое-как кормили – всё матери легче. Она работала уборщицей в хорошем месте: в лесохозяйственном институте. Всегда с великим уважением говорила о профессорах и студентах – люди голодали, падали от усталости, но учили и учились. «Учился бы и ты, сыночек! Не всё же в грохоте да с железяками жизнь проводить! Надо стремиться к лучшему». Но лучшим Тёмке казалось только время полной  свободы от всего: от нелёгкого труда, даже от компании товарищей, от материнских нравоучений… Учёба, вообще, тяготила его. Он, как это ни странно для молодого человека, любил свой сад-огород, копался в нём в любую свободную минутку, возделывал каждый метр землицы. Мать вздыхала и смирялась: не пьёт, не курит, не хулиганит – и, слава Богу. Но ребята стали считать Тёмку странным, постепенно отошли от него. Девчат он тоже не интересовал: ростику небольшого, тщедушный, ушастый… Нос – Бог семерым нёс, ноги кривоватые… Глаза, конечно, красивые – тёмно-карие, с медовыми искрами, под ломанными чёрными бровями. Но что глаза  -- не девка же…
Мама умерла на работе: нагнулась тряпку выжать да и упала грудью на ведро. Лицо стало синее, неузнаваемое, и Тимофей долго не верил, что маму схоронил, всё сомнение жило в душе – не ошибка ли. А было-то маме всего сорок шесть, а Тёме --  двадцать пять. Одному как жить? Он бы и жил, но люди – соседи, сотрудники – все ахали и охали, советовали жениться. Тут Тамара подвернулась. На завод пришла, полная, высокая, Тёмка ей чуть выше плеча, но Тамара в глаза его смотрела, томила этими взглядами, кровь поджигала. Он домой её пригласил, сразу пришла, сразу в постель легла. Ни встреч, ни свиданий – туман да дурман. Потом оказалось, беременная была, не от него, конечно. Тимофей бы смирился, так ребёнок, мальчик, родился мёртвым, Тамара тут же мужа и бросила. Ещё нотацию ему прочитала: «Ты, Тёма, человек неплохой – спокойный, терпеливый, но какой-то замороченный. Скучно с тобой, с огородом твоим, с молчанкой вечной… Да и мужик ты слабоватый. Тебе такая же нужна – ни рыба, ни мясо. Хорошо бы, деревенская нашлась, чтобы тоже огород любила».
Слова её запали в мысли, как заноза. Он на городских и смотреть перестал, всё ходил на рынок да там к молодухам присматривался. Невест было в ту пору – пруд пруди. И насмотрел. Ксения стояла в молочном ряду: круглолицая, рыжеватая, носик тоже – не пуговка, скорее, катушка от ниток, пятачок с дырочками. Веснушки обсыпали бело-розовую кожу, сбегая со лба аж до кончиков пальцев. Голос её просто заворожил Тимофея: густой, тягучий, как мёд, сладкий и терпкий. А тут ещё май, весна, соловей ночью и на рассвете под окном  высвистывает. Томно, грустно, ждётся душой что-то необыкновенное…
Тимофей познакомился с Ксеней, просто подошёл и сказал:
— Разрешите с Вами познакомиться, вы мне очень понравились, девушка.
— Не девушка я, вдова. Муж два года назад на тракторе взорвался в поле. Там мина была. У меня ребёнок есть – дочка пяти лет. Ну, желаете знакомиться?
— Желаю. Я Тимофей по фамилии Беланкин, токарь четвёртого разряда, на машзаводе работаю. Свой дом имею, приусадебный участок. А вы где живёте? Как вас зовут?
— Ксения Свечкина, по мужу – Петухова. Доярка. Живём с маманей и дочей тут, в двадцати километрах в Басёнкине. Знаете?
— Слыхал, конечно, да не бывал, не пришлось. Там у вас озеро есть, на рыбалку мои дружки ездили.
— Точно-точно! Приезжайте. Мой дом номер четыре по Полевой. Всего две улицы на деревне – Полевая наша, да Заречная.
— И приеду. Не прогоните? А… киваешь. Спасибо. Вот деньги за молоко, хорошее оно у тебя.
Ксения деньги взяла, аккуратно в платочек носовой увернула. Тимофей посмотрел на всю её видимую ему над прилавком фигуру, подумал, что вот его, мелкого, просто тянет к таким крупным «телесным» женщинам.
В ближайшее воскресенье он поехал в Басёнкино. Купил гостинцев: конфет, бутылку красного, лимонад, витой ржаной калач (белый хлеб совсем исчез с прилавков). Автобус, душный и вонючий, выплюнул его у края дороги, пересекающей большое кукурузное поле. За простроченной нитками побегов серой землёй виднелись строения. Указатель показывал стрелкой, куда двигаться, и Тёма пошёл по пылящейся от сухости дороге.
На краю поля, справа, он увидел незаделанную воронку, понял отчего она, поёжился от стекающей вдоль спины струйки пота. Сгоревшая хата встретила его в начале деревни, на следующей висела табличка: «ул. Полевая, д. 2». Четвёртый номер – косая, ветхая изба под щепяной крышей, с повалившимся палисадником, с кривым крыльцом и ободранной дверью. Он поднялся по трём шатающимся доскам крыльца, постучал    костяшками пальцев по деревянному щиту.  Никто не отозвался. Тимофей толкнул дверь и вошёл.
Девочка с лицом дауна сидела на крашеном голом полу, сама почти голая, только в короткой, тесной майке. Тимофей стоял и смотрел на ребёнка, а та не обращала на него никакого внимания, терзала грязного ушастого Непонятнокого из коричневой фланели, вытаскивая из дыр клочки серой ваты. Тимофей сел на стул, крепко задумался. Можно было встать и уйти, забыть намертво. Но даже это, жуткое в своей заштампованности, личико носило штрихи другого, круглого и веснушчатого, милого лица, так  ласково и нежно впечатавшегося в его память. И он сидел, пока не заскрипела дверь, не вошла толстая рыжая пожилая женщина, сразу видно, мать Ксении, а за ней и сама молодуха.
  Всё порешили сразу: Ксения переезжает к Тёме, Леночка остаётся с бабушкой. Даже про роспись не спросили, хотя Тимофей решил всё сделать по закону. А не вышло.
 Сразу, как вошла Ксеня, так он её теперь звал, в его хатку, словно солнце засияло со всей щедростью, сам воздух стал, как золотистое вино! Тимофей понял, что, правда, есть любовь на свете. И она его полюбила. Он это понял, почувствовал по её краснеющему от его взглядов лицу, по дрожанию в густой глубине голоса, по ночным страстным ласкам…
Конечно, много было у них всяких забот и нелёгких думок. По выходным – чуть рассветёт, первым рейсом едут в деревню. Мать теперь молоко, в основном, на творог собирала. Ксеня его на рынке уже с девяти утра становилась продавать, а Тёма, проводив её на второй рейс, помогал тёще, чем надо, а потом уже домой уезжал, как справится. Порой, только-только на последний автобус успевал, ещё и бегом. Крутились, как белки в колесе! Свой огород тоже труда требовал. Но Ксеня управлялась со всеми делами так, что Тёма даже почувствовал облегчение в летних своих трудах. И всё у них ладно, согласно, полюбовно.
Как-то, через полтора года, когда зима завалила снегом весь убранный осенью огород, выровняла округу, высветила, обрядила землю, как невесту, Тёма завёл серьёзный разговор.
— Ксюша, пора нам расписаться. Может, дитя  нар`одится, надо ж, чтоб по закону.               
Ксения отвернула лицо, горестно вздохнула.
— Не будет, Тёмочка, деток у нас. Я сильно боюся рожать, вдруг такие, как Ленка, несчастные будут. Ни за что не пущу на свет больше никого!
— Так ты бы к доктору сходила. Посоветовалась…
— Мне врачи говорили, когда беременная ходила, что всё, мол, в порядке, что ребёнок тама здоровый… А что получилось? Никому я не верю, ничего не хочу. Тебя вот и не прошу, чтоб женился, как положено. Попривыкнешь ко мне, разонравлюсь, либо другую полюбишь  – твоя воля, я и слова не скажу. Тогда поженишься и детей заведёшь. А я вот возле тебя хоть крошечкой счастья  попользуюсь. Сколько Бог даст.
А весной забеременела. Ничего ему не сказала, пошла на аборт втихую,  там что-то занесли, изувечили,  и под трели всё того же, а может, нового соловья, понёс Тимофей из дома на грузовик  гроб со своим коротким единственным счастьем, повёз по ухабистой дороге в Басёнкино, оставил навечно рядом с чужим, незнакомым ему, Василием Петуховым, который, как и он, полюбил и смертельно поранил Ксению.
Не спился, не опустился – Ксения не позволила, светлая о ней память и заботы о её семье. Он не бросил свою незаконную тёщу Варвару Кузьминичну, убогую Леночку. Три года почти каждое воскресенье к ним ездил, пока не погорели. Да, вот и такое пришлось пережить. Приехал, а там пепелище. Уже и остыть успело, и ливнем помыто. Работать-то надо, оставила бабушка внучку без присмотра, сама на колхозное поле пошла на прополку, а дитя неумное, видно, спички углядело, хватило ума зажечь… Убивалась Варвара, чуть умом не тронулась, потом к сестре вдовой пошла жить, тут же, через два дома. Ну, и Тимофей связь с ней оборвал.
До перестройки жил, как заводной, душу даже как бы не чувствовал нигде, кроме своего садика. Он деревья научился прививать, даже подрабатывал на чужих участках по весне, а зимой на обрезке. Сорта у него были прекрасные, отыскивал по всей округе. Вся радость в том и была. Смородину развёл чёрную, красную, белую, цветы лелеял, разносортные завёл. А потом Чернобыль – смородинный урожай в землю закапывал, плакал. А потом денежки – крохи слёзные – сгорели на сберкнижке, как Ксюшина хатка. А потом и завод           прикрылся. «Господи!  Помоги до пенсии дотянуть!» – молился Тёма ночами, благо, теперь молиться разрешалось. Он и в церкви молился, стал часто в храм ходить. Всех своих близких постоянно поминал. А страх его мучил, донимал. «Проживу огородом? Навряд ли. Чем  удобрять? Как охранять? Ведь народ совсем охамел, придут в дом, возьмут за глотку – всё сам отдашь. Голодные люди, злые, обманутые и ограбленные!..»
И то пережилось. На пенсию пустили на год раньше – оформили досрочно. А пенсию не носили, на луке и хлебе прозимовал. Цветами и фруктами торговал, яблочки только подгнившие ел. Потом, вроде, стало налаживаться, так здоровье покатилось под горку: что ни год, то слабее становилось тело. Семьдесят пять стукнуло. Жить можно: пенсия, хоть и маленькая, а регулярная, в саду – красота и кой что для рынка есть, огород, правда, совсем плохой стал, удобрять дорого стоит, но для себя хватает овощей. Снова, под трели соловья, в запахах сирени и других майских цветов пришла сладостная весна, принесла кусочек солнечного счастья. Словно брызнула в засыхающую душу живительной росой: покой и достаток, цветущий сад – что ещё старику надо? Даже мамонт девятиэтажки показался уже не таким ненавистным, стерпелся с ним Тимофей. Но тут…
Человек этот был аккуратным, лощёным даже, очень приветливым. Он вежливо поздоровался и попросил «принять его на некоторое, недолгое время».
— Да, пожалуйста! Я пенсионер, спешить мне некуда! Проходите в дом, а хотите, в сад, в беседку.    
Гость прошёл в дом, внимательно осмотрелся, словно выискивал тараканов, которых у Тёмы отродясь не было. Потом присел осторожно на край стула и хозяина попросил «присесть». «Чего мне присаживаться, не на толчке, я уж просто сяду», – смущённо пошутил Тимофей, отчего-то  заволновавшись внутри.
— Уважаемый Тимофей Ильич (ишь ты, отчество разведал!) Ваш дом находится на участке, предназначенном для застройки современным многоэтажным домом. Наша компания предлагает Вам в обмен на строение и землю квартиру в другом районе города и компенсацию за землю или, по вашему выбору, другое частное владение в черте города. Вы получите…
— Что? Со своего дома съехать? Да тут вся жизнь моя прошла, мать тут померла, жена!.. Никуда я,  любезный,  не поеду. Ни за какие ваши деньги!
— Вы подумайте, Тимофей Ильич, посоветуйтесь с соседями, не спешите. Не останетесь же вы тут один посреди стройки. Мы хорошо платим, а впереди старость. Думайте. Я ещё зайду.
Всю ночь не спал Тёма. Мысли, словно калёным железом, жгли голову. А тут ещё соловей так заливался, так выщёлкивал, выговаривал всю любовь свою к клочку землю, к  гнезду дорогому, к памяти каждой клетки, каждой извилинки души о прожитом здесь, где корни существа питаются соками родной земли.
Через неделю снова пришёл тот же лощёный господин из компании. Всё повторил, назвал огромную для Тёмы сумму компенсации, уговаривал целый час. «Не уйду! Хоть жгите!» – решил Тимофей и словно накликал беду. В эту же ночь, может быть к счастью, тоже бессонную, загорелся его сарайчик в углу сада. Пламя, словно зарница в грозу, полыхнуло в окне горницы. Так и сгорело всё: сарай, часть забора, остатки дров, ручки всех садовых инструментов…
«Предупредили меня, – понял Тимофей, – сгоняют с места».
 Нередко лазили к нему в сад: то бомжи, то мальчишки, то цыгане, умотавшие всю проволоку заборную... Но чтоб так! Цветущая молодая вишенка валялась срезанная под корень, по всей дорожке от порога до туалета лежали срезанные головки всех его великолепных нарциссов и тюльпанов, а кусты роз были вывернуты с  корнем. Тимофей сел на землю и заплакал.
Вечером пришёл его знакомый мучитель. Он говорил теперь не любезно и вежливо, а нагло, напористо, с теми новыми словечками, которые принёс в быт телевизор.
— Дед, ты что, совсем тупой? Не понял? Говори, что хочешь, мы ждать не можем, начинаем котлован рыть. У нас бизнес, а ты права качаешь. Гляди, тут трасса проходит оживлённая, машина тебя долбанёт, а на нас подумают. Мы не хотим рисковать. Говори, что решил?
Но Тимофей, угнув голову, молчал, почти не дыша. Только слёзы чёрным горохом усып`али пол. Бизнесмен потряс его за плечо.
— Завтра приду в последний раз, понял? Потом на себя пеняй, старый сучок!
Он ушёл, зло хлопнув дверью, а Тимофей поплёлся к дивану, повалился навзничь и стал мысленно молиться: «Господи, дай мне смерть!  Помоги мне! Уснуть бы и не проснуться! Не могу я никуда двигаться, не хочу! Легче в могилу. Господи, пожалей меня!»
Делец пришёл после обеда, который, как и завтрак, Тимофей просто не заметил. Он лежал на диване в одежде,  смотрел в потолок и молчал на все, теперь уже истеричные выкрики посетителя.
Пролежал до вечера, а когда беззаботный соловей снова завёл свои душещипательные трели, не вынес их сладострастия, встал и, омыв лицо, пошёл в храм, к вечерне. На обратном пути, немного отойдя сердцем от муки, Тимофей переходил пустынную вечером трассу, видел свой милый домик, верхушки цветущих груш над крышей, улавливал слухом неугомонные соловьиные трели, даже запах цветения и неистребимой гари. Тут на подобной свисту скорости из-за девятиэтажки вырвался чёрный  тупоносый джип и, словно футбольная бутса мяч, подбросил лёгкое старческое тело, вильнул прочной пяткой и, не сбавляя скорости, скрылся из виду. Тело, словно проколотая камера, вяло шлёпнулось оземь и теперь бессильно чернело на светлом тротуарном покрытии, а рядом в саду, над своим гнездом в душных зарослях сирени,  заливался влюблённый в жизнь и весну соловей.