Наваждение

(Рассказ немецкого художника)

   Обе картины, о которых Вы спрашиваете, я продал год назад. Пришёл толстый человек с пухлыми, как у мягкой игрушки пальцами. Бросил на стол марки. Снял со стены «Возвращение» и всё, что я передумал и пережил, исчезло в брезентовом мешке.
   Вспоминаю об этом и, как всегда, не по себе что-то.
   Здесь, в простенке между окнами, висела вторая картина. Сюжет Вы знаете: каменоломня, на широкой террасе фигуры заключённых. Под ними озеро. На тёмную воду садятся лебеди…
   Можно предположить, что я сошёл с ума. Но от всего тогда происходившего, персонажи этой картины, так же, как и я, пребывали в тяжёлом шоке. Краски на полотне гасли на глазах. Так теряют яркость луга, когда солнце уходит.
   Мне чудилось, что узники смотрят не вниз, на птиц и озеро, а поглядывают в угол комнаты, где покупатель копошится с длинными завязками в мешке.
 – Неправильное освещение, – решил я и погасил лампы. Дневного света не доставало. В сумраке стало заметно, что мастерская полна белого сигарного дыма. За полчаса до прихода толстяка мы с отцом курили и забыли проветрить помещение.
  – Вот и отгадка зрительного эффекта, – обрадовался  я. Подошёл ближе к картине и увидел незнакомые лица. Я их никогда не писал.
   От прежнего – удивления и восторга – на холсте не осталось и следа. Лики страждущих высматривали что-то в глубине комнаты. Беспримерная тоска передалась и мне. Заполнила душу. Неожиданно ощутил, что раздваиваюсь. Один, прежний, продавал картину и вёл молчаливый диалог с покупателем. Второй Я стоял на тёплом пыльном камне среди полосатых фигур среди полосатых фигур и скорбел, что расстаюсь с чем-то невыносимо дорогим. Это длилось секунду. Но я успел испугаться не на шутку. Как будто пережил лёгкий инсульт. Что со мной произошло? Может, я и внешне изменился? Я заглянул в зеркало. Вначале моё отражение было привычно знакомым. Затем взгляд двойника стал меняться, наполняться выражением сиротства.
  – Кто ты? – спросил я, приблизившись к стеклу вплотную, – откуда ты?
  – Оттуда, – показал он глазами в сторону картины.
  – Как тебе удалось перебраться в зеркало? – спросил я, покрываясь колючим холодом. Снова тоска накатила на мою ослабевшую душу, потерявшую способность находить равновесие. Я знал, что он хочет сказать. И ему и мне хотелось остановить толстяка. Не дать унести «Возвращение».
   Я поспешил предупредить покупателя, что обе картины должны висеть в одном доме: – Купите и эту картину, – предложил я ему. И привёл веский аргумент:
   – Спаситель и конвоир на откосе больше, чем братья.
Выговориться до конца не успел. Покупатель принял меня за умалишённого. Буркнул: «Политикой не интересуюсь». И исчез. Имени его не знаю.
   Всё, что происходило после этого, объяснить не могу. Настроение картины ухудшалось с каждым днём. От неё исходило уныние и угрюмость. Как я мог написать такое?! Прежде, когда рисовал, было предчувствие новой, ещё более значительной работы. Теперь всё забылось. Куда-то ушло. Погасло и пропало. Я опустел. Солдат-конвоир поглядывал на меня с таким укором, что я, словно хирург, сделавший неудачно операцию и знающий, что пациент умрёт, остерегался входить в мастерскую. О чём я мог думать, кроме как об избавлении от наваждения? Несколько недель надеялся, что и с первой картиной произойдут подобные неожиданности. Толстяк вернёт мне её. Ожидание было напрасным. Оставалось выставить картину на улицу и убежать. И поступил бы так, если бы не случайный покупатель.

                *   *   *
   Отец говорит, что мне только девятнадцать и я ещё научусь расставаться с картинами. Может, он прав. Может, он прав. Вы предлагаете написать портрет Вашей подруги? Я рад предложению. Сегодня впервые приятно думать о работе. Значит, выхожу из шока. Оживаю. Но теперь не буду таким неосмотрительным. Потому, что знаю о своей профессии то, о чём раньше не подозревал. Художество – занятие Божественное. Когда Господь затрудняется в каком-нибудь деле, он перекладывает его на художников. Так, как моя мама. Праздничные торты она поручает печь старшей сестре. Бог не дал человеку бессмертия. Он решил задачу по-своему. Люди живут сотни лет на холстах художников. Существует непонятная нам связь между реальным миром и изображённым воображаемым. Что это? Волны неизвестных эстетических полей? Или Божье дыхание? Не знаю. Я не физик и не философ. Но, сам того не понимая, написав эти две картины, я провёл нечаянный эксперимент. И узнал нечто поразительное о нашем мире, сотворённом Богом.

                *   *   *

   Мне было шестнадцать лет, когда отец признался, что я рисую лучше его. Мы находились в библиотеке. Я принёс к нему на суд новую работу.
  – Талантливо, – сказал он – и для меня уже недостижимо. Но небрежно. Всё на холсте обязано иметь самостоятельную ценность. В этом шкафу этюды. Листья, цветы, вода, снег, облака, кора деревьев, камни, птицы, глаза, руки, волосы … Третий год пишу. Мелкое – не значит простое. Написать весёлый глаз сложнее, чем весёлое лицо. Или фрагмент черепичной крыши … выписать так, чтобы думалось об уюте, покое в доме. Воду писать сравнительно легко. В ней обилие оттенков. Сочетание красок, контрастность, движение: всё на виду. Солнечный свет – совершенный краситель. Оттенки неуловимы. Ещё мудрёнее писать небо. Чистое лазурное небо во всю раму. Без облаков, звёзд, луны, птиц, самолётов. Без единой паутинки тумана. Всеобъемлющее, бесконечно глубокое, зовущее, весёлое и страшное. В который раз я писал небо и радовался, что достиг цели. Проходило время – смотрел и удивлялся: написан голубой квадрат. В шестнадцать-семнадцать лет осознать предел своих способностей – невыносимо.
   Загнанный в тупик безрезультатными усилиями, я сник, потерял веру в себя. Спас меня отец. Ничего не говоря, он вкладывал в моё будущее деньги. Заменил в мастерской освещение. Я уже не говорю о кистях и красках. Не такой у нас достаток, чтобы сорить деньгами. Я работал. И наконец понял – мешает приземлённость. Надо оторваться от земли. И решил писать небо с лодки.

                *   *   *

   Реки у нас нет. Есть заполненные водой старые каменоломни. Камень для мощения дорог добывали в них исстари. Озёра получились глубокие и обширные. Во время последней войны сюда привозили заключённых. Старики нашего городка помнят те позорные времена. Но – помалкивают. Тем более – мы! Нас тогда не было…
   Я люблю Большое озеро: крутые, опалённые взрывами скалы, отважные берёзки в расщелинах высоко над водой, отцовскую лодку на берегу. Когда лодка выходит на глубину из высокой густой прибрежной травы, выплывают утки.
   Июльским утром я мчался к озеру на велосипеде по бетонке между рапсовыми полями. Толстые стебли рапса стояли так тесно, что ни один чужеродный стебелёк не смог пробраться в эти джунгли. Только обочины с двух сторон дороги густо покрыты алыми цветами полевого мака.
   Влага безбрежного рапсового моря приятно освежала лицо. Красные полосы, сходящиеся у горизонта, охотно раздвигались предо мной, пропускали меня. Было ощущение разбега на взлётной полосе. Это чувство осталось во мне и тогда, когда я бросил в лодку надувной матрац, укрепил треножник, выгреб подальше от берега. И, упав на спину, стал всматриваться в небесный свод.

                *   *   *

   Лодку покачивало. Земля не держала меня, как раньше. Но в небе ничего нового я не заметил. Невесомая голубизна воздуха мягко переходила в густую крупчатую глазурь. Сколько раз я пытался угадать движение в её глубине. Оживить на холсте. И всегда терпел неудачу.
   И в этот раз всё могло закончиться тем же. Не перегнись я через борт и не прмись рассматривать небо в воде, как в зеркале. В перевёрнутом мире свод неба лежал у подножия скал, как ленивая голубая медуза. В воде гроздьями пламенели красные маки. Я поднял голову и осмотрелся. В реальности всё было ещё реальней и заманчивей. На скалах из каждой трещинки выглядывал красный цветок. Стояло небывало урожайное маковое лето.
   Не помню, какие возникли ассоциации – может, припомнилась бетонка, по которой мчался на велосипеде и в подсознании всё ещё крутил педали вдоль маковых полос. Но я решил подняться в небо, заглянуть, что там, за голубой глазурью. Мысленно, конечно. Подумал так и вздохнул с облегчением. Наконец заработала фантазия. Теперь думать стало веселее.
   Пришло вдохновение. Я легко исключил свою персону из претендентов на божественный полёт. Выдумывать ничего не требовалось. Каждый знает, кто единственный прошёл этот путь. Принявший муки, казнённый и воскресший, Он спешил к Отцу. Миллионы до Него и после Него, из пустынь, гор и морей, из окопов и госпиталей спешили добраться до родного порога. Человеку понятен такой порыв. Его радость. Там, за густой синевой – отчий дом.
   Небо осмысленное, живое, наполненное трагизмом и радостью, предстало воочию. Я лежал в лодке и перебирал в памяти лица знакомых – кто сможет позировать для «Вознесения». Ничего не придумал, задремал.

                *   *   *

   Проснулся от гулкого эха чужих голосов. На террасе, над обрывом, стояли люди с рюкзаками, смотрели на мою лодку и смеялись. Моё воображение, не желающее бездельничать, мой компьютер, ничего не теряющий из обрывков услышанных фраз, из виденного мною и моих снов, подарило очередной сюжет: на террасе узники, свистит плеть, маки в воде, как капли крови.
   Я пристал к берегу. Примкнул лодку. Нагрузил велосипед и выехал на бетонку.
   Оба сюжета волновали меня. Я думал только о них. Хотя, в тот момент, «Вознесение» было как бы в стороне. Не терпелось додумать вторую картину. Вернее, обе они переплелись в моих мыслях. Порой оба сюжета виделись как одна картина. Вверху Спаситель возносится в небо, внизу – насилие, рабство, смерть. Получается так, – размышлял я, – что Сын Божий дезертирует, оставляет на Земле Зло, возомнившее, что жестокостью можно подмять под себя весь мир. Было о чём подумать.
   Там, где бетонка подходит к оживлённой трассе, её пересекает заброшенная железная дорога. Десять лет на ней нет движения. Насыпь густо обросла малиной, колючим ежевичником, черёмухой. В зарослях днём отлёживаются зайцы и косули. Охотятся лисы. Здесь степные соколы, как домашние коты, стоят над мышиными норками, выжидают добычу. В этом заповеднике и у меня есть тихое местечко, где хорошо думается. Отягощённый незавершённым сюжетом, я оставил на рельсах велосипед и нырнул под крону раскидистой черёмухи. Воображение создавало картины – одну надуманнее другой. Примитивная жестокость фашизма никак не могла сочетаться с радостью Христа. Мысль упорно искала простоту и правду. То, что никогда не отталкивает взгляд. Я словно просматривал плёнку, искал нужный мне кадр. Он возник как бы из ничего. Но, поразмыслив, я сообразил, что этот кадр, это видение всё время было недалеко – в двадцати минутах езды на велосипеде. Если вернуть время назад.
   На озеро, туда, где я спал в лодке, садятся лебеди. Не туристы, а узники смотрят с террасы на птиц. На каждом лице удивление, восторг. Белое чудо дарит людям неожиданную радость. Лебеди напомнили им, что рабство случайно и кратковременно. Красота мира вечна. И человек, его частица, пройдя ад, остался человеком. У планеты есть будущее. Об этом я хотел сказать своей картиной.

                *   *   *

   Скалы и озеро я рисовал недолго. Прототипы узников нашлись в общежитии для переселенцев. Сибирские немцы-крестьяне идеально подходят для подобных сюжетов. Оставалось написать Иисуса и юноши-конвоира. Я знал, что встретить человека, напоминающего Божественный образ, большая удача для художника. Великие мастера искали их годами. Тогда как натурщика для фигуры солдата, уронившего на камень автомат, я надеялся разыскать без затруднения среди моих знакомых. Получилось всё иначе. Никто не согласился облачаться в форму гитлеровского вермахта. Предложение изобразить конвоира воспринималось как оскорбление. Слушали и крутили пальцем у виска. В работе над картинами возникла пауза. Пока я не увидел «Христа».

                *   *   *

   В парке, на каштановой аллее, есть две скамьи. Одна напротив другой. Сюда приезжал Давид. Коляска подкатывалась вплотную к скамье. Выставлялись костыли. Давид сползал на тёмные дубовые доски. Пять метров плиточного покрытия между скамейками были для него стадионом. Посидев со мной, понаблюдав, как я работаю, он шёл обратно. И так много раз. Его упорство вызывало уважение. Мне нравилось наблюдать за ним. Думаю, и ему за мной. Расспросить – Кто он? Откуда? Где искалечился? – я не мог. Языка он не знал. К тому же, был старше. В моём представлении, почти стариком. Однажды он приехал с мамой. Старушка в России преподавала немецкий и разговаривает как Вы со мной. Она сразу призналась, что пришла по просьбе сына. Ему нравились мои работы.
 – Что с ним? – спросил я.
 – Арабы взорвали автобус. В Иерусалиме, – ответила бабушка.
Я насторожился: «И Вы там были?» Оказалось, бабушка из Сибири. На юге жить не смогла. Сын живёт в Израиле с четырнадцати лет. В театре играл на скрипке.
   Давид в очередной раз свалился на скамью рядом с нами. Они говорили на русском.
 – Давид считает, – перевела бабушка, – что Вы зрелый мастер и Вам пора браться за большие картины.
Я ответил, что рисую «Вознесение Христа». Но никак не могу найти подходящего натурщика. Давиду было трудно скрыть ироническую ухмылку.
 – Сегодня не «Вознесение» актуально, – сказал он, – а «Возвращение». Если Бог не забыл о человечестве.

                *   *   *

   Удивительно! Я сам так думал. Но не догадался оформить идею зрительно. К тому времени забылось, что всё было затеяно из-за неба. Теперь волновал сюжет. Явление Сына Божьего – не новая тема для искусства. Когда-то свершилось чудо, был написан «Новый Завет», созданы великие полотна. Время Второго Пришествия неизвестно. Но прав Давид! Словно волшебная вода из сказочного источника, наполнила меня силой. Чувства обострились до проницательности. Я всматривался в сидящего рядом человека и видел то, чего раньше не замечал. И что так долго искал. Необыкновенный был у него взгляд. Мягкий и добрый. В глубине глаз сдержанное величие. Судя по его маме, этим взглядом он был наделён при рождении. Принял его как эстафету.
 – Я хочу написать портрет Вашего сына. В полный рост. Работу натурщика оплачу, – сказал я бабушке.
 – Сколько нужно времени? – с тревогой спросила она, – у него больной позвоночник.
 – Несколько сеансов, если работать по часу.
Давид утвердительно кивнул головой.

                *   *   *

   Христос должен был шагать вниз с облака на облако. В просвете Он видит Иерусалим. Для создания иллюзии шага я использовал нижние ступени лестницы, ведущей из мастерской в мансарду. У ног Давида мы раскатили широкую, как скатерть, фотопанораму Священного Города: знакомые ему холмы, дорогие сердцу улицы. Увидев это великолепие, Давид пошатнулся и пал бы, если бы не страховочный тросик, закреплённый под потолком. Он готов был припасть к родным холмам, но ниже склониться не смог. Мы увидели его счастливое лицо:
 – Мама, какой город! Как раньше… Ни одного взрыва! ...
В этот миг боль в позвоночнике настигла его. Длилась она долю секунды.
Счастье ещё не растаяло, а боль уже пришла. Таким я написал Христа.
   Когда картина была закончена, я показал её Давиду.
 – Так для чего же я позировал, – удивился он, – Иерусалим есть, небо есть.
Божественности нет. Куда спешит этот инвалид? К врачу? Я музыкант, не слышу мелодию, определяющую заданную тему.
Схожая оценка была у отца.
 – Здесь что-то не так, – повторил он.
Мы завесили холст, чтобы спустя время увидеть картину «свежими» глазами.

                *   *   *

   Не помню, в августе или в начале сентября я стоял у дверей книжного магазина на главной улице соседнего города. Снизу, от Марктплац, нарастал какой-то шум. Слышались выкрики «Хайль! Хайль!». Прохожие прижимались к стенам зданий, пропуская группу бритоголовых, охраняемых полицейскими с собаками. Дойдя до места, где я стоял, они, как по команде, повернулись в мою сторону и радостно приветствовали кого-то рёвом футбольных фанатов: «Олле! Олле!».
   Высокий, спортивный юноша победно поднял обе руки. Это был Стефан, звезда местного футбольного клуба. «Вот кто поможет», – решил я и решительно шагнул к нему. Учитывая мой прежний опыт, я предельно упростил для него рассказ о моей будущей картине: «Война подходит к концу. Солдат видит на озере лебедей. Радуется, что уцелел».
Стефан критически посмотрел на меня.
 – Война не закончилась. Вначале мы вышвырнем из страны иностранцев… Хотя, случай с лебедями действительно был…, – и он дал мне свой номер телефона.
   На встречу с ним я взял свой автопортрет. Такое условие было у Стефана. Я его понимаю. Разве я похож на солидного художника?!
   Мы встретились со Стефаном на его даче. – Знаешь, сколько мне платят за час? – спросил он.
Что я мог ответить!? Таких денег, разумеется, у меня не было.
 – Тогда баш на баш, – предложил Стефан. – Ты тоже не дешёвый работник. Нарисуешь мой портрет. По заказу.
   Мы ударили по рукам. И он рассказал мне историю дачи. Мой дед служил в СС. В конце войны, в трёх километрах от города его ранило. В город вошли русские. Дед мог спрятаться только на даче. Дача недалеко от реки. Берег здесь высокий и скалистый. На скалах развалины древних замков. В сущности, это загородный парк. Пешеходная дорожка медленно поднимается вверх с холма на холм. Там, где она заканчивается, в ущелье между двумя холмами приютились два десятка дачных домиков. Сюда и шёл дед Стефана. И что удивительно, на реке, как и сейчас жили лебеди. «Как только они смогли уцелеть?» – удивлялся Стефан. Дед пил из реки, когда увидел птиц. Теряя сознание, он бросил белым теням последний сухарь. Лебеди стучали в темноте клювами, благодарно певуче гоготали. И дед поверил, что будет жить. Бабушка тоже пряталась на даче. Когда дед на рассвете приполз, он только и успел рассказать о лебедях. Здесь его и похоронили.
   Стефана я писал у памятника. В коротких штанах и сандалиях, мощный и мускулистый, похожий на римского легионера. В вытянутых руках Стефана семейная реликвия – старинный меч. Он клялся мстить русским, которые убили деда.
 – Его убили не русские, – сказал я, – его убил Гитлер.
 – Ты красный? – удивился Стефан.
 – Обыкновенный, – сказал я.
Портрет ему понравился. Расстались мы холодно.

                *   *   *

   «Возвращение» и «Каменоломню» мы повесил рядом и сразу увидели их слабые стороны. Отец ходил по мастерской и рассуждал:
«Мы верим – Мессия спасёт мир. Признака надвигающегося Апокалипсиса на картине не вижу. И обладатель этого хилого болезненного тела вряд ли осилит такую работу! Только Стефану, – говорил отец, – она по плечу».
   Я не стал спорить. И переписал картины. Теперь Иерусалим был покрыт дымом с отсветом пожара. Под хитоном у Мессии угадывалось сильное, бугристое тело Стефана. Тело Давида «обрядил» в солдатский мундир и перенёс на вторую картину. Худенький, кособокий мальчишка – он вызывает жалость. Забытый на камне автомат. Растерянное лицо Стефана в момент удивления: ты красный?! И белые, сильные, уверенные в своей безопасности птицы – всё говорило: скоро мир!

                *   *   *

   Спустя три месяца после выставки я встретил Давида. Моросил противный зимний дождь. На ботинки налипали гнилые мокрые листья. Давид шёл с мамой по парку. Под большим чёрным зонтом. Ноги покорно слушались его. Мы обрадовались встрече.
 – Я вспоминаю твою картину, – сказал он, – история человечества, в сущности, это история совершенствования оружия. Кто-то выращивает на Земле солдат, способных сражаться в космосе.
 – Я не согласился. – Разве не повсеместное торжество культуры определяет путь человечества!? – Давид скептически хмыкнул.
Не помню, что я говорил ему. Мы разошлись, и с тех пор я его не видел.
   Ещё в большее смущение ввела меня весточка о Стефане. Его избрали в Земельный парламент. Газета дословно процитировала блестящее выступление Стефана в защиту демократии, прав человека. Против фашизма в стране.
   Не я ли изменил убеждения этих людей в действительной жизни, обменяв их тела на холстах?
   К сожалению, обе картины к тому времени были уже проданы. Не случись так, я бы продолжил эксперимент. Вернул бы на картинах всё в первоначальное состояние.
   Родители убеждают меня, что мнения людей могут изменить и другие обстоятельства. О которых я не знаю. Не спорю – могут! Но чтобы так круто?! И в одночасье?!


2001 год.