Благость

Вы когда-нибудь целовались в церкви? Не во время вашего венчания, конечно, а просто зайдя туда обычным будним днём, спрятавшись в укрытии высокой колонны или хора, обступающего неф по бокам. Или вы из тех, кто считает подобное богохульством? И Маря так говорила. Но спустя пару дней уже сама тащила меня в Petrikirche, лютеранский приход на Малой Конюшенной, ставший нашим тайным местечком. Мы пристрастились заходить туда чуть ли не каждодневно и уединяться на дальних скамьях, невидимые ни для кого, кроме самого Бога.
Надеюсь, Он не сильно на нас гневался за то, что мы делали там... Всё-таки, любовь — это благо. Он сам говорил людям любить друг друга. Лично мне всегда казалось, что Он радуется нам. Но Маря полагала иначе. Считала наши маленькие проказы чем-то запретным. Отчасти и я соглашался. Но, всё же, каждый раз, прижимая её к деревянной стенке органа и продираясь носом сквозь закрывающие шею каштановые волосы, я не мог не разводить в душе руками под укоризненными взглядами святых Анны и Петра, которым эта церковь посвящена.
Кстати, о её волосах. Тогда она пользовалась шампунем с ароматом берёзы, и это напомнило мне кое о чём. Вынырнув из очередного погружения в обожаемые мной дубравы, я спросил:
— Помнишь тот момент в Библии, когда Мария, дочь Лазаря, омыла Иисусу ноги своими волосами?
Не отрывая от меня своего хитрого взгляда, Маря покачала головой:
— Я не читала Библию.
На самом деле она тогда не успела договорить, потому что я прервал её поцелуем.
— Как ты думаешь, — спросил я, оторвавшись от её никогда не крашенных губ, — чем после этого пахли её волосы? Это ведь ноги Иисуса — они наверняка пахли ладаном, или типа того.
Маря запрокинула голову в припадке дурашливого смеха.
— Ну и шутки у тебя!
— Так я не шучу, — ответил я вполне искренне.
Поначалу мы вообще-то побаивались целоваться в священном месте и делали это нерешительно, украдкой. Но мне нравилось чувствовать себя эдаким дьяволом — Мефистофелем, который с Богом "на "ты" — при всём моём уважении к христианству. Нравилась сладость запретного, и в то же время меня возмущало это ханжеское "В церкви нельзя!", или "Ты что, тут же молятся!". Ну и что, что молятся? Мы ж не при них. И вообще я не вижу ничего плохого в поцелуях. Люди ведь от любви целуются.
Кстати, с любовью всё было не так просто... Маря постоянно вспоминала своего бывшего. Не могла забыть его, страдала, плакала по ночам. И говорила об этом мне.
Сначала я пытался делать вид, будто мне всё равно. Но потом понял, что обманываю себя, и хваткие пальцы её речей, всё же, оставляют заметные, отёкшие вмятины на коже моего самолюбия. И всё же я никак не мог взять в толк, каким образом в этом существе, наглухо, словно жертва изнасилования, застёгнутом в овечье пальто-тулуп, совмещаются способность носить ментальный траур по бросившему её парню с одной стороны, и, с другой — целоваться с кем-то вроде меня взасос уже на второй день знакомства.
Порой меня посещало подозрение, будто я повстречал не девушку, а дьявола. И это он — а не я его! — совратил меня в церкви, заставив совершать богохульные деяния. И это он выносил мне мозги и заставлял тратить на него уйму свободного времени. А если я не делал этого — обижался; надо сказать, очень мило. Настолько мило, что ради этого дьявола я готов был стать сатанистом самого крайнего толка.
Как-то сидели мы опять целовались. И тут заходит в зал темноватый молодой человек в костюме, с какой-то кипой в руках. Притаились. Но тот прошёл через неф, не заметив нас, сел за орган и разложил на пюпитре бумаги, которые оказались нотами. Переглянулись. Органист заиграл "Весну" Вивальди. Узнаваемую с первых нот мелодию, которая всем вам известна. Маря сжала мою руку крепче, буквально вцепилась в рукав зимней куртки:
— Это же она! Она! — не сдерживала Маря громкого шёпота. — Моя любимая!
Я с умилением взглянул на своего чертёнка. По её словам, незадолго до нашей встречи она услышала эту мелодию где-то; долго не могла найти её в интернете, но, в конце концов, преуспела и была «на седьмом небе от счастья».
Марш этот всегда казался мне комически напыщенным, помпезным второпях, каким мог бы быть мышонок, важно нарядившийся к своему мышиному параду в доспех. Под поспешные аккорды, пригнувшись, мы перебрались поближе к органу, оставаясь незамеченными, и сели за самой спиной у поглощённого божественными нотами музыканта. Мы ютились в обнимку и даже почти не целовались, радуясь такому совпадению — любимая музыка Мари, и в церкви! Будто специально для нас. Будто чей-то ласковый подарок...
— Мне друг давний всё написывает, — сказала мне Маря, когда мы зашли в один из следующих дней в Petrikirche.
— Что за друг? И что он говорит? — попытался я звучать как можно более безразлично, хотя в душе захотелось послать её, да все её истории, на месте.
— Давний... Пишет, что всегда любил меня. Видимо, узнал, что я одна, и хочет подкатить, — констатировала Маря, толкая увесистую дверь. Я знал, что она и сама не в восторге от таких поклонников.
— Скажи ему, что я теперь с тобой.
За дверью начиналась толстокаменная, без перил, винтовая лестница этажа в три, ведущая на хоры. Маря шла впереди, как обычно, медленно, ступень за ступенью, а я терпеливо следовал и супился угрюмо у неё за спиной.
— Он говорит, — остановилась Маря посреди пути и обратилась ко мне, — что ты просто хочешь меня трахнуть. А у него настоящие чувства.
— Что ж, вполне возможно… — лукаво улыбнулся я, поднявшись до Мари и положив руку на её глубокую линию бедра.
— Но он ошибается, — оттолкнула она меня пальчиком.
— Ты так думаешь?
— Да. Ведь трахнуть хочу я тебя.
Минуты три мы терзали друг друга на винтовой лестнице, и это был самый горячий поцелуй за всю историю наших отношений (если их можно так назвать).
Тогда я впервые поразился количеству потенциальных партнёров, которые крутятся вокруг девушки. Ко мне пришло внезапное осознание, что вот он есть я, с которым эта девушка целуется взасос в церкви; помимо меня у неё есть ещё бывший, которого она до сих пор любит и по которому проливает слёзы каждый день и каждую ночь. А кроме нас двоих где-то на периферии вертится ещё куча друзей и знакомых разной степени дальности, которые в любой момент могу занять моё место в точности так же, как я занял место того самого бывшего. Признаться, в какие-то сильные переживания меня это осознание не повергло. Вообще стараюсь меньше волноваться.
Даже когда она написала мне, что беременна, мне почти не стало страшно.
— Ага, — равнодушно ответил я.
— На самом деле я ещё не уверена в этом. Просто посмотри на мой живот, — она прислала мне на телефон фотографию своего пузика, — в последнее время он чуть надулся. Как же я боюсь,
— Даже не знаю. Я же не в тебя кончал...
— А вдруг?!
Я задумался. Промелькнуло подозрение, что это мог быть её бывший, но я не стал ничего говорить.
— Возьми мне, пожалуйста, тест на беременность, — попросила Маря в конце концов. В полдень мы снова встречались в Petrikirche.
Ну что ж, мне нетрудно. Зашёл по дороге на Невский в аптеку и взял тест за сто шестьдесят один рубль — не дорогой, который за пятьсот, с показателем срока, а подешевле, как и просила Маря; но и самый дешёвый, за шестьдесят, брать не стал, ибо скупиться не люблю.
Иду я к церкви, а на душе черти скребутся. Мы ведь встретились даже случайно. Полгода знали друг друга по интернету, но не общались. Вдруг оказалось, что она тоже из Питера. Встретились. Рассказывала мне, как страдает по бывшему. Ну, я решил поддержать. Так поддержал, что на второй день уже пытались сорвать друг с друга одежду. Она меня целует, а сама плачет. Я спрашиваю, мол, чего плачешь, глупенькая? А она говорит: забыть его не могу. Мне дико становится, злюсь; но и ругать её не могу. Я ей никто, да и сам ничего серьёзного к ней не чувствую. Значит, требовать не могу с неё. А что остаётся? Да ничего. Вот и ходим вдвоём, обнимаемся. Нам вроде и хорошо вместе, и она, говорит, «моей быть хочет». Говорит так, а сама в тот же вечер слёзы льёт по бывшему. Как же осточертело, а? Послать её, что ли? А не могу. Во-первых, потому что сам привязался. Во-вторых, нужен я ей. Пропадёт без меня. Несу ей тест этот, как архангел Гавриил, а сам что делать — не знаю. Да не беременна она! Выдумала себе. А вдруг, всё же?.. Да нет, это всё нервы. Да и в презервативе я был всё время. А что, если и беременна? Почему такая паника? Это что, плохо разве? Подумаешь, родится ребёнок. Это счастье же. Боюсь ли я ответственности родительской? Нет, не боюсь. Трудно, будет да… Не привыкать. Буду отцом. А почему я отцом? Может, это бывший её. Или тот, третий. А, может, ещё кто? Чёрт его ногу сломит, смешно аж! Назвал бы ****ью, да язык не поворачивается. А ведь так и есть. Одного любит, с другим трахается (со мной), третьего около себя держит. Как же можно любви этой доверять? Она ведь и меня любить будет, а спать с другим. Да и не только она... Неужели они все такие? Прости, Господи! Прости, Господи!
Так дошёл я до скромной церквушки на Малой Конюшенной, отворил привычные двери, поднялся по винтовой лестнице, где любил тискать свою овечку, смотрю — сидит на скамье. Оглянулась на меня, ждёт. Свет из окон непривычно так падал, белесый весь. Весна уж пришла, снега нет почти, Солнце топит — ярче некуда. Весь неф с колоннами светом залит, орган пустует без своего музыканта. И мы в тишине стоим. Подошёл к Маре и обнял её, бедненькую. Я-то переживаю; но со мной, кроме переживаний этих, ничего не случится. А ей всё это в себе носить. Мне вдруг благостно так стало. И глаза у неё такие добрые-добрые, непорочные, как у ребёнка. Я за щеку её взял, большим пальцем провёл под веком, а она улыбается. И вдруг музыка где-то, и нежный хор:

Ave, Maria, gratia plena, Dominus tecum. Benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui, Iesus. Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus nunc et in hora mortis nostrae. Amen.