Возвращение. Пролог. Часть первая. Глава первая

Пролог.

Желтый, летний.., жаркий день только-только просыпался в душной Москве. Поливочные машины заканчивали работу, аккуратно разворачивались и выключали свои краны… Слетались на пыльные, подстриженные деревья воробьи… Редкие и одинокие автомобили, как живые, словно радуясь свободе и простору, с грохотом и ревом проносились по бульварам…
Огромное, глубокое небо едва-едва слилось воедино с тусклым оранжевым солнцем прямо над отдохнувшими за ночь домами, когда две размытые жарким воздухом фигуры появились на Тверском бульваре. Кроме них лишь уборщики со своими метлами да синие голуби, плескавшиеся в лужах ночного дождя, были здесь в это время. Высокий широкоплечий парень и хрупкая тоненькая девушка, державшая его за руку, медленным шагом двигались вдоль тротуара на встречу Пушкинской площади. Вокруг них не было ни единой живой души, что для этого города, неазвисимо от времени суток, всегда удивительно.
Они долго шли молча, каждый глядя прямо перед собой, медленно и тихо, пока девушка за руку не остановила своего спутника. Она отпустила его предплечье, подошла к ближайшей скамейке и села на нее ближе к краю. Движением головы она откинула косую свою челку со лба, положила ногу на ногу и наклонилась вперед, остановив взгляд где-то под ногами, на песке тротуара. Причудливые тени уставших от долгого лета листьев блуждали под ее ногами. Казалось, она с интересом их разглядывала.
Парень, замерший точно так, как его оставили, лишь спустя пару минут подошел к девушке, посмотрел на ее колени и неожиданно опустился на корточки. Он взял ее за голень и сильно-сильно сдавил двумя руками. Девушка поморщилась. Она положила обе руки парню на голову и пошевелила его непонятно от чего влажные волосы. Он прикоснулся к ее коже, на голой коленке, лбом и долго держал его так, чувствую ее пальцы у себя на затылке. Потом отнял голову и снова посмотрел в сторону площади, смотрел долго пока не встал из-за затекших ног, потянулся и, наконец, взглянул ей в лицо. Девушка не видела его взгляда, она только наклонилась вперед и положила руки себе на колени, сгорбившись. Парень достал сигарету и закурил.
- Я очень часто прихожу сюда без тебя, - сказал он, глядя на ее ресницы сверху, - Иногда по выходным мне просто хочется сюда придти пошляться. Безо всякой цели, причем особенно весной или осенью. За один раз я могу сделать несколько проходов отсюда до Петровки и обратно, но туда я иду быстро и не куря, а обратно всегда закуриваю и иду медленно, как только могу…
- Я просто до безумия боюсь тебя оставлять, - девушка не шевельнулась, произнося это, словно говорила не она, - Просто до дрожи просто.
Несмотря на паузу в несколькоо минут они тсли ппродолжать разговор как ни в чем не бывало. Она подняла на него глаза. Парень мелко пошевелился, но лишь на несколько секунд, потом сделал какую-то неопределенную гримасу, потом нахмурил брови, напряг взгляд и поднес сигарету к губам. Она смотрела на него снизу ожидающе но тихо.
- Каждый раз, когда я иду здесь, - не глядя на нее продолжал парень, - я вспоминаю тебя. Иногда, когда я и не особо настроен думать о тебе, я даже насильно, специально выз… вызываю тебя… мысли, в смысле мысли о тебе, то есть мысли о тебе, подумать о тебе, просто чтоб мне стало лучше. И сегодня я притащил тебя сюда только для того, чтоб запомнить этот момент. Вот сейчас мы с тобой прошли – и мне бы лечь к себе на постель, закрыть глаза и держать этот момент до последнего, чтоб ни единая капелька его не пропала. Я уже сейчас хочу уйти, бросить тебя прямо здесь да и все, я хочу запомнить тебя такой, как ты сидишь теперь, вот мы шли, а я каждое твое касание старался запомнить, каждое движение, каждый вздох и каждый… эээ… изгиб, каждый поворот головы. У меня таких моментов насчиталось двадцать шесть… Ну вот тех, которые я должен запомнить…
- Ты вот как бы не представляешь, что ты сделала, - вдруг, словно голос его только что изменился, сказал он, - Не представляешь на самом деле... Реально…
Он смотрел куда-то мимо нее с минуту, потом положил ладонь ей на лоб, несколько раз старался убрать назад ее волосы, сильно надавливая, так что голова девушки немного отклонялась.
- Андрей...
- А еще я часто хожу до Солянки пешком. До Солянки… До Солянки… Тоже по выходным… Ты уже полностью собралась? – вдруг заключил он, снова посмотрев ей в глаза, пристально и серьезно.
Девушка заплакала. Резко, внезапно, но просто и, казалось, без малейшего напряжения. Она с силой откинула его руку и закралась ладонями:
- Я ничего не могу, и ты это прекрасно знаешь! Я люблю его, он мой муж, ты понимаешь?! Пойми ты, наконец! – немножко несвоим голосом произносила она, - Что я могла вообще, что я могла?..
- Хватит! – еще другим голосом прервал  он, - Миллион раз обсуждали уже, надоело!
Андрей стоял не двигаясь, так и перебирая в ее волосах большими своими пальцами. Одну руку он поднял к носу и потянул запах с пальцев. Она снова с силой оттолкнула его руку, вскочила и с напряжением стала смотреть на него с расстояния, переводя взгляд из одного его глаза в другой. Он тоже смотрел в ответ. Они стояли с минуту, замерев и остановив все свой прочие движения.
- Я даже не знаю, как на тебя нужно смотреть, чтобы все запомнить, - сказал он, - Вот как нужно – я не умею. Мне кажется, надо смотреть на каждую черту в отдельности, чтобы запомнить в подробностях, а может быть наоборот – нужно видеть сразу все, чтобы образ остался…
Девушка заплакала снова, теперь в голос, некрасиво и мерзко скривив лицо, потом посмотрела, постояла, постояла, подбежала и запрыгнула на него, обняв руками и ногами. Она лихорадочно стала целовать его, сильно прижимаясь к каждому пойманному пятнышку кожи. Андрей стал отвечать, чувствуя на губах ее мокрые, пахнувшие влагой, соленые волосы.
Наконец она перестала это делать. Он взял ее на руки всю и понес, держа всю целиком в руках, к машине. Он посадил ее на переднее сиденье, она села, Андрей обошел машину, остановился сзади и закурил. Стоя там он выкурил сигарету полностью, бросил ее и открыл дверцу машины.
- Поедем позавтракаем? – сказал он и запустил двигатель.

Они сели у самого окна в полупустом утреннем кафе. Андрей стал смотреть в окно на припаркованные рядом автомобили. Он долго не менял позы, - пока не принесли кофе. Он бросил на нее быстрый взгляд – Юля уже давно и во все глаза в неудержимых слезах смотрела на его лицо.

Ближе к вечеру приехали на вокзал. Они вышли из машины, Андрей взял сумки и пошел вслед за девушкой к перрону. Они вошли в вагон и нашли свое купе. Там уже сидели средних лет женщина и девочка, которые деликатно вышли в коридор, позволяя разместиться. Андрей разложил вещи по полкам и сел напротив девушки.
- Все?
- Все, – ответила она.
Андрей наклонился вперед:
- Юль, ты… Ты знаешь, я без тебя не живу, ты это знаешь, - проговорил он, глядя в пол и, очевидно, нехотя, - Куда ты, туда и я. Помни это. Прощай, удачи тебе.

* * *

Я сидел за своим столом, залитым раздражающим солнцем, на работе и перебирал листы бумаги. Время весь день тянулось очень медленно, но все-таки приблизилось к обеду, а я посмотрел уже все интересующие меня сайты и переворошил все, что было на столе.
Я сильно отвалился назад на спинку кресла и оставил руки перед собой, без движения. На столе дымилась чашка кофе, но пить из нее не хотелось. Я изредка поглядывал на лежащий на самом углу стола мой телефон, но тот молчал. Я постучал пальцами, потрогал лицо, посмотрел на коллег в комнате. Потом встал, наконец, из-за стола и, потягиваясь, подошел к окну. Я повернул жалюзи и стал смотреть на жаркую в этом году сентябрьскую осень и пробегающих под лучами ее солнца, снующих по работе людей.
- Андрей, ты как насчет пойти поесть? – раздался голос за моей спиной.
Я повернулся и увидел Вадима, моего коллегу, уже, кряхтя, меняющего обувь на уличную.
- Идешь? – спросил он.
- Наверное да… В «…»?
- Ну. Кстати, тут пока тебя не было, Синицын заходил, сказал, что шеф ждет тебя к себе после обеда.
- После обеда – это когда? – я забрал со стола сигареты и телефон и остановился прямо напротив Вадима, рассовывая их по карманам.
- Синицын сказал после двух. Как раз поедим. Ты готов?
- Готов.
Мы с Вадимом вышли на пыльную и душную после кондиционера комнаты улицу, я закурил, мы двинулись к кафе. Вадим что-то коротко рассказал о работе, а я поглядывал на уже маячившую в поле видимости вывеску нашего любимого обеденного места.
Шли почему-то молча, а мне постоянно хотелось сглатывать – слюны во рту было как-то странно много. Сама-собой вдруг поднялась рука, и я потрогал затылок. Сделал еще пару-тройку шагов. Ни с того ни с сего резко вспотел лоб и шея. Я выбросил недокуренную сигарету, предварительно внимательно поглядев на нее, и провел рукой по волосам, подышал, поморгал глазами, – ощущение не отпускало. Я снова посмотрел на вывеску и понял, что это она так странно воздействует на меня, словно притягивая к себе мой взгляд. Красный контур ее вдруг исказился значительно, потеряв свои нормальные очертания и словно обратившись сначала в круг, а потом в выпуклую часть сферы. Я почуствовал, как что-то повернулось внутри, отчетливо под ребрами, я резко остановился и вынужден был схватить Вадима за руку.
- Ты чего? – удивился он.
- Ничего… - я отвел глаза от круга и тут же посмотрел на нее снова. Теперь она была обычной – крупной надписью «…» каким-то странным, всегда вызывавшим наши усмешки шрифтом.
- Давай сегодня лучше туда не пойдем.. Не знаю. Куда-нибудь, только не туда. В МакДональдс.., - сказал я Вадиму, убрав от него руку.
- Ну, начинается! – завозмущался он, - Нет, мы так не договаривались, я уже не могу жевать эти концерагены. Да что с тобой такое?
- Нет, ничего… Ладно, черт с тобой. Идем, куда шли, - я вспотел уже практически весь и ускорил шаг.
Вадим, пыхтя, устремился за мной, и до самого входа кафе мы не разговаривали. Но чувствуя, как проползает надо мной красная вывеска, я почему-то оглянулся и посмотрел на улицу с машинами.
Мы сели у окна и сделали заказ. Я сидел лицом к телевизору и смотрел «Новости» пока не принесли напитки. Я сделал пару глотков и долго, не отрываясь смотрел на что-то рассказывающего диктора, пока внезапно мне снова не стало плохо. Я вынужден был встать и сделать несколько шагов прямо перед замершим в удивлении Вадимом. Я посмотрел на его лицо, улыбнулся и сел на место, но дрожь не покидала мое измученное тело. Одним залпом я выпил почти половину бокала, поставил его обратно на стол и снова, склонившись над поверхностью стола, стал смотреть в телевизор.
«… Сегодня с официальным визитом президент Польши … прибыл в Москву…»
Наш заказ все не несли. Было душно сидеть, рубашка от мякгоко дерматинового сиденья прилипла к спине, неприятно тянуло пищей с кухни. Я вытер испарину со лба и ладонью стал поглаживать прохладный, запотевший бокал с оставшимся напитком. Вадим сидел напротив, облокотившись о стол, и рассматривал какой-то рекламный буклет. Я закатал рукава рубашки на обеих руках почти до локтя, выпрямил спину и несколько секунд сидел так, отвернувшись в окно.
«… На Нью-Йоркской валютно-сырьевой бирже котировки нефти марки «Брент» немного понизились по сравнению с окончанием вчерашних торгов…»
Прозвучали какие-то громкие звуки. Сильно забилось сердце. Я несколько раз глубоко вздохнул и снова потрогал голову. Запах с кухни стал непереносимым, и мне захотелось выйти. Я решил встать, но вспомнил о Вадиме и остался на месте. Положил руки на стол и с изумлением уставился на ходившие ходуном пальцы. Вадим тоже заметил мои руки, и его постоянно расслабленная гримаса сменилась выражением тревоги, когда он посмотрел мне в глаза.
- Давай уйдем… Что-то мне плохо, Вадим, – я сам удивился сильно ослабевшему своему голосу.
- Объясни мне, наконец, что происходит? Что, блин, с тобой?
- Я не знаю… Как-то жарко тут сегодня, - я все-таки решил подняться с места, - Или ты посиди, а я сейчас вернусь, ладно?
- Сядь давай и смотри на меня, - очень твердым голосом ответил он.
Я сел.
- Что-то от Юли? – спросил Вадим.
- Да нет, от какой Юли, я давно ее не слышал, - мне становилось трудно дышать и начало темнеть в глазах, - Я сам не пойму…
Подошла официантка и стала расставлять перед нами тарелки, загородив от меня экран. Вадим отклонился на спинку сиденья и бросил на нее раздраженный взгляд снизу вверх.
Здесь я внезапно успокоился. Вспотел совершенно и резко, но успокоился. Поднял голову, распрямил плечи, как будто этого приступа не было вовсе, я перестал слышать свое сердце, мои руки расслабленно легли на стол, мое зрение как-будто на мгновенье улучшилось. Я знал абсолютно, что как только отойдет официантка, ЭТО и произойдет. Я взял в руки бокал, сделал глоток, с ненавистью на его жирное румяное лицо, глянул на Вадима…
И вот и оно:
«Срочные новости. Крупная авиакатастрофа в Испании. Боинг 747 авиакампании «Alitalia», производивший рейс Севилья – Барселона потерпел крушение при заходе на посадку. По свидетельству очевидцев самолет сильно отклонился от посадочной полосы, проехал несколько десятков метров по неасфальтированной площадке, загорелся и развалился на части. По последним данным погибли все … пассажиров и членов экипажа. И вот, как сообщили нам только что, среди погибших были граждане России. Сергей Марченко и его жена Юлия, согласно данным регистрации, были на борту потерпевшего крушения авиалайнера…»
Осознание пришло мгновенно – вопреки обыденности. Я сразу понял. Не стал я никуда и звонить. Не стал, хотя мог. Но, во-первых, мы с ней договаривались, а и потом не стану я по каждой фигне же беспокоить человека. Но здесь это и не причем… Я помню, я улыбался и утвердительно кивал головой. 
Вадим все продолжал читать буклет. Это было даже как-то невежливо. Неприятно, некрасиво и неэстетично. У меня спина была прямая, а еще мне захотелось переключить телевизор на другой канал. Еще потрогнать нос и переложить на столе салфетку. Потом Вадим вдруг резко посмотрел на меня, а я очень четко поморщился от того, какая все же мерзкая у него физиономия. Бешено-пребешено, сумасшедше бешено я не хотел, чтобы он слышал эту фразу из телевизора, - ну или по крайней мере не понял бы, что там в ней сказали.
Великая сила возымела действие надо мной, и я покорился судьбе без борьбы. Я не слышал звон упавшего бокала. Но как только он коснулся пола, я тихо и скромно встал, положил на стол салфетку и пошел к выходу.
- Андрей! Адрей, Андрей, Андрей, посмотри на меня! Куда?! – это Вадим вопил сзади меня, до конца своих дней в ночных кошмарах я буду слышать этот нечеловеческий, мерзопакостный и некрасивый вопль.
Но я тихо и скромно вышел на улицу и пошел через дорогу на противоположную сторону. Я не слышал сигналов машин и визга их покрышек, только ступив на тротуар с другой стороны улицы, я понял, что они действительно раздавались позади меня. Передо мной был большой желтый покрытый причудливыми тенями дом. Старый, еще сталинских времен, с подъездами на улицу. «Очень подойдет. Хоть и пятиэтажка, а высокий… Очень хорошо. Только бы дверь не была заперта… Кстати, у них бывает, что домофон-то есть, а открыть все-равно можно.» Дверь подьезда действительно оказалась незапертой и это вселило в меня какой-то дикий, сумасшедший восторг. Великая, святая радость захлестнула меня и понесла дальше. Я тихо и скромно побежал по лестницам вверх так, словно что-то чужое поднимало меня на своих невидимых крыльях. На последней площадке я запрыгнул на подоконник и стал изо всех сил дергать ручку окна, уже в абсолютно бешеном восторге. Мне оставалось так немного, всего лишь шаг к счастью, полному беспредельному счастью. Я закричал во все горло, как вдруг кто-то сзади схватил меня за ногу и потащил к себе. Я упал с подоконника и больно ушиб колено. Безумная ярость измученного существа поставила меня на ноги, я повернулся и стал остервенело бить обоими кулаками, бить до тех пор, пока не начала ощущаться боль в костяшках, пока я не почувствовал влагу на пальцах и ладонях…


Часть Первая.

Глава Первая.

Я сидел на столе у себя на кухне, с зажженной сигаретой в руке и смотрел в сине-серое окно. Поздний ноябрьский рассвет, с трудом пробившийся сквозь плотную пелену низкого облачного неба, постепенно забирался и ко мне. Я встал уже давно, принял душ и полностью оделся.
Я планировал сегодня снова выйти отсюда, на улицу, под бескрайнее небо, и теперь сидел и раздумывал над маршрутом. Только вчера, после долгого отсутствия, я появился у себя дома, а сейчас, глотая дым, разглядывал толстый слой пыли на полу и на мебели, не узнавая стен в свете дня, вспоминая заново свою квартиру. Брошенная вчера в прихожей пропахшая за месяцы одежда так и валялась до сих пор на полу, и я не стал ее убирать. Вместо нее я одел сейчас чистое белье, новые джинсы и теплый шерстяной свитер.
Сигарета догорела в моей руке, я потушил окурок, слез со стола и закрыл оконные жалюзи. Я прошел через комнату и вышел на балкон.
За ночь здорово подморозило, но воздух был сухой и колючий, обжигающий легкие при глубоком вдохе. От вчерашней сырой проголкости не осталось и следа, на разбитых тротуарах было сухо, мёрзло и чисто. Я несколько раз с силой выдохнул из себя пар, посмотрел, как он растворяется на ветру, развернулся и зашел обратно в комнату.
Я достал из шкафа свое черное пальто, надел его и тут же почувствовал еще старый, прошлогодний его запах. Вязкий вкус зимы, снега, летящего с неба, и еще чего-то неопределенного, густо и тяжело напомнил мне о себе. Простой запах одежды прибавил мне сил, и выйти под ветер захотелось уже невыносимо. Я достал из коробки новые, только вчера купленные ботинки и надел их тут же, сидя на диване в комнате. Я долго разглядывал их, по-разному поворачивая ноги и представляя, как я пойду сейчас ими по асфальту, по улицам. Мне снова захотелось сделать это поскорей, и я прошел на кухню, забрал со стола сигареты, сунул в карман мой исцарапанный теелефон, взял перчатки и, хлопнув дверью, пошел вызывать лифт.
В кабине я вдруг заметил, что в кармане пальто что-то мешает мне, я запустил руку и достал свой старый плеер с совершенно скомканным и перекрученным проводом наушников. Серый, во многих местах покореженный, он вдруг вот так вот появился у меня на ладони из тех времен, когда я не выходил без него из дома, когда я специально учился ходить по улицам так, чтоб не попасть случайно под колеса машинам, которые могли оказаться сзади, вне поля моего зрения, - ведь я не слышал их. Привычка ходить так у меня осталась до сих пор. Смотря на него, я улыбнулся, и настроение мое, мое состояние изменилось так сильно, как не было уже очень давно. Стоя здесь в лифте в старом любимом пальто с высунутым из его рукавов свитере, который почти полностью закрывал мои ладони, в удобных высоких ботинках, в которых не будет холодно, перед целым днем прогулок по серой ноябрьской Москве, я чувствовал, что смогу сделать то, что хочу сегодня, что наметил, к чему долго-долго подходил ...
Выйдя на улицу, я первым делом смял давно засохшие наконечники наушников, надел их и включил плеер. Старая запись в исполнении … закружила меня, я поднял воротник, сунул руки в карманы и пешком отправился к метро. Впереди был целый день, и это вместе с музыкой влекло меня за собой, как ни одна из моих болезненных идей прошедших месяцев. Я шел, стараясь шагать как можно спокойнее, стараясь держать расслабленными плечи, и ощущение того, что у меня это получается, радовало до улыбки на лице.
Утром выходного дня даже у метро было немного народу, и я быстрым шагом, каким ходят только здесь, забежал сквозь двери в вестибюль. На перроне уже стоял синий поезд, но я не стал заходить, а прошелся вдоль вагонов, пока не закрылись двери. Я вошел в вагон следующего состава, сел на скамью у самых дверей, наблюдая, как заходят и размещаются вокруг меня люди. Метро я любил и соскучился по нему, по его запаху, этому невыносимому для непривыкшего гулу, по голосу, объявляющему станции.
Субботнее метро вообще мало похоже на общественный транспорт, который, просто перемещает уставшие и раздраженные толпы с работы домой и обратно. Только в выходные здесь появляются дети, они проворно вскарабкиваются на сиденья или даже встают на них, чтобы смотреть в окна, если вагон идет поверху. Они громко смеются и сердито стараются освободиться от опеки рук взрослых, обсуждая между собой, если едут в компании, что-нибудь интересное. Я, я… я просто…, я просто, просто должен вот это сказать, я обязан, мне надо, мне надо!.. И дальше, и дальше! И еще немножечко скажу, еще немножечко!.. Или просто, замерев, могут уставиться на тебя своими глазами и смотреть, не мигая, так что постепенно становится неудобно. Иногда они начинают плакать, но очень быстро успокаиваются, или же часто меняют места, где сидят, почему-то решив, что на другой скамье лучше. В выходные в метро мало народа, а главное, что только в выходные вместо тупой усталости на лицах людей всего этого многообразия можно увидеть самые разные и самые интересные выражения.
… продолжал тихо играть вокруг меня, я уселся в угол скамьи и, опустив подбородок под воротник свитера, разглядывал своих попутчиков. Сегодня мне казалось, что я могу сидеть так долго, и когда я приехал на свою станцию, мне не хотелось выходить.
Я вышел на Третьяковской, у церкви и МакДональдса, зашел за угол, закурил и направился вверх по Большой Ордынке к Кремлю. Я шагал по узкому сухому тротуару, прислушиваясь к гулким ударам своих ботинок об асфальт. Низкие строения окружали меня, я поглядывал то на них, то на вывески разных заведений, попадавшихся на каждом шагу. Крупные капли то и дело падали с карнизов, оставляя на ткани моего пальто темные, неровные пятна.
Мне понравилось одно кафе, представлявшее собой внутри небольшую вытянутую комнату со столиками по одну сторону прохода и стойкой у дальней стены. Оно показалось мне каким-то очень западным, какие бывают в старых французских фильмах, но я не зашел. Я замедлил шаг и стал наблюдать, как вышедшая из переулка молодая и очень симпатичная девушка садилась в ярко-красную спортивную машину. Она широко распахнула длинную дверь водительского места, так что могла помешать проезжавшим по довольно узкой улице автомобилям, села на сиденье, оставив одну ногу на асфальте, наклонилась внутрь и что-то перебирала там, так и не влезая полностью. Я наблюдал за ней, сколько позволяли приличия, и зашагал дальше к мосту через канал.
Я перешел улицу и ступил на мост, заметив, что на другой его стороне, где тоже была проезжая часть, над переходом уже горел на светофоре зеленый пешеход. Мне не захотелось стоять и ждать следующего цикла, и я ускорил шаг. Это простое желание почему-то очень обрадовало меня, и я бегом, стукая замерзшими подошвами по зебре, перебежал к мосту через Москва-реку.
Когда я стал подниматься по мосту вверх, пошел снег. Не первый в этом году, но теперь он не был мокрым. Небольшие снежинки падали на асфальт не тая, не сразу таяли они даже на рукавах моего пальто. Я уже слегка замерз и начал шмыгать носом, поэтому решил, что, как только перейду площадь, найду какую-нибудь кофейню и выпью хотя бы чашку кофе. На вершине моста я остановился и посмотрел на реку вдали от себя. Силуэт высотки на фоне серого неба размылся падающим снегом, и я достал телефон и сфотографировал ее пару раз. Снимки по обыкновению не удались, и я подосадовал на это, тут же обрадовавшись этому чувству. И вновь мне самому показалась странной эта радость.
Я опять закурил, убрал теелефон в карман и постоял еще несколько минут, глядя на высотку. Прежде чем идти дальше, я положил руки на бетонный поребрик и посмотрел в воду прямо под мостом. Далеко внизу в отражении я увидел свою голову.
И все тут же изменилось. У меня сильно задрожали икры, и я услышал, как больно стало сердцу. Картинка перед глазами словно отодвинулась на несколько метров и уменьшилась, мне вдруг стало жарко, на лбу выступила испарина, липко промокли ладони. Я быстро отскочил от бордюра и провел тыльной стороной холодной ладони по лбу. Торопясь, я отвернулся и спешно зашагал вниз по мосту, чувствуя сильный укол в области сердца. Испугавшись, я достал валидол, положил его в рот и заметил, что не могу прямо держать голову – она мелко-мелко подрагивала. Лихорадочно я стал доставать убранный после выхода из метро плеер и разматывать провод, стараясь вернуть себя назад, когда ощущение стало отступать. Я остановился и несколько раз вздохнул, не спуская глаз с башен Кремля. Но я был спокоен недолго.
- Опять. Блин, да что ж это!..
С зажатым в руке плеером я пошел дальше, смотря прямо под ноги стараясь вернуть мгновенно, вновь ни с того ни с сего улетучившееся ощущение покоя. Я шел так до самого перехода под Варваркой и только входя в него, сумел отогнать все эти мысли. Я решил не думать, решил просто смотреть по сторонам, чувствовать холод и больше фотографировать. «Ерунда, чушь… Это нервы, просто остаточные явления. А как? В первый же день чтоб было все нормально? Так не может быть. Это нормально, нормально. И надо поменьше курить, уже горло першит. Сердце и так плохое – зачем это?..». Так сказал я себе и отправился дальше.
Я вышел из перехода и направился в сторону ГУМа, успокоившись еще чуть больше. Навстречу стали попадаться закутанные с головы до ног иностранцы, и двое из них, пожилой джентльмен со своей совершенно седой, но улыбающейся ярко-белыми ровными зубами спутницей, попросили меня их сфотографировать. Я с радостью согласился и долго делал вид, что не понимаю, когда они объясняли мне, как пользоваться их фотоаппаратом. Я сказал им несколько слов по-английски, после чего они сразу заулыбались и тепло поблагодарили меня.
Я снова стал продвигаться к ГУМу, вертя головой по сторонам и рассматривая уже обступивший меня народ. В основном туристы, причем главным образом из стран Азии изо всех своих сил глазели на стены Кремля и щелкали их своими разнообразными камерами. Тут же курсировало несколько свадеб с невестами в шубах и замерзшими женихами, было много провинциалов в высоких меховых шапках и студентов в разноцветных шарфиках и с дорогими черными фотоаппаратами в руках. Изредка оглядываясь, я скоро прошел мимо толпы, к ее концу внезапно поймав на своем лице улыбку.
С ней же я закурил и пошел дальше уже совсем спокойным шагом, мимо витрин ГУМа под аркой Исторического Музея и вышел к Охотному Ряду. Здесь было еще больше людей, они со всех сторон окружили меня своими голосами так, что пришлось букувально толкаться и стараться не налететь на каких-нибудь резко и бессистемно меняющих траектории туристов. Сигарета моя догорела у перехода под Охотным Рядом, я выбросил ее и спустился вниз. Вышел под усилившийся снег я на правой стороне Тверской.
Здесь я нашел первое же кафе, бросил в ответ встречающей клиентов девушке «Здрасьте» и поднялся на второй этаж. Я сел у самого окна в углу за маленький столик, выложил сигареты, снял пальто, уселся и развернул меню, только теперь почувствовав, как плохо слушаются замерзшие руки. Пришла девушка, я попросил ее принести большой эспрессо, покосился на ее не очень свежий передник и, когда она ушла, стал смотреть на людей в кафе. Часто приходилось переводить взгляд с одного на другого, потому что не получалось особо смотреть в одну точку. Здесь в центре людей в зале было много, так что со столиком мне явно повезло, хотя место все-таки было не самое удачное.
…Мне нравилось думать об этом, нравилось злиться на то, что долго не несут заказ, нравилось глазеть на сидящую с молодым человеком симпатичную девушку за соседним столиком. Я долго пил кофе, выкурив три сигареты и чувствуя, как согреваются руки, разглядывал проезжающие по Тверской машины, обстановку в кафе, смотрел на уходящих и приходящих людей. Пара за соседним столиком явно и безуспешно пыталась преодолеть неловкость первого свидания, какой-то странного вида человек, сидевший наискосок от меня, что-то лихорадочно записывал в блокнот, позабыв о нетронутом своем напитке, а розовощекие девчонки-школьницы в центре зала заливисто хохотали и тыкали в свои мобильники тонкими пальцами. Я же просто сидел, ни о чем не думая, вертел в руках зажигалку и чувствовал, как вместе с теплом что-то возвращается ко мне, что-то еще более теплое, еще более чистое и ценное, что можно спугнуть одним лишним поворотом головы, одной сменой позы. Поэтому я сидел и сидел, продолжая бесконечный цикл подношений чашки к губам и чирканья зажигалкой, пока не запершило в горле и пока не стало невыносимо вдыхать дым.
Я решил думать о продолжении пути. Мне захотелось попасть на Патриаршие а оттуда, по Садовому на Арбат. Еще в молодости, только приехав в Москву, я часто ходил этим путем, просто не зная ничего другого, но и теперь, уже прожив в этом городе кажется бесконечно долгое время, я все еще считал этот маршрут одним из лучших для своих прогулок, для моих мыслей, моего настроения, для этого времени года тоже.
Я расплатился и вышел, закутавшись на этот раз поплотнее. Путь впереди меня был не близкий, а заходить еще куда-то до самого Арбата я уже не планировал. Я потопал по асфальту ботинками, проверяя и посматривая на них, положил руки в карманы поудобнее и направился вверх по Тверской. Время было обеднее и на улицах заметно прибавилось народу. Многочисленные девушки парами оббивали меня своими бумажными пакетами с разными модными надписями, высыпали «люди-бутерброды» и студенты в рекламных одеждах, которых приходилось замысловато обходить, качая каждому из стороны в сторону головой, отвергая пестрый буклетик.
Я не стал закуривать и теперь дышал морозным, но уже потеплевшим с утра воздухом, во всю грудь. Часто попадались навстречу заметно обеспеченные люди, неизменно загорелые и модно одетые они вылезали из своих машин и уверенными походками заходили в рестораны, кафе и магазины. У проезжей части суетились парковщики, двое из которых затеяли какую-то, по-видимому, веселую игру: они поочереди запрыгивали друг другу на спину и пытались повалить друг друга. Они сопровождали все это громкими криками и смехом так, что я удивленно остановился и несколько минут во все глаза наблюдал за ними. Какие-то дебилы, двое причем, толкнули меня, пока я так стоял. У меня даже лоб вспотел от этого.
Так постепенно я добрался до Пушкинской площади, снова заметив себя в превосходном, приподнятом настроении. Зайдя в переход и наконец пробравшись сквозь бесконечные ряды палаток и то и дело устремляющихся к ним прохожих, я остановился напротив группы молодых людей в черных, переклепанных кожаных куртках и ярких нашейных платках, достал телефон и несколько раз сфотографировал их. Сработала вспышка, мне стало неудобно за свою бесцеремонность, так что я поспешно спрятал телефон и отвернулся. Хотя я улыбался, я неуклонно улыбался сегодня, это было странно, непривычно и обна... обнадеживающе до дрожи восторга.
Рядом у стены перехода сидели еще двое ребят, уже постарше, в битых-перебитых ботинках и грязных, рваных, но, очевидно, очень много значащих для владельцев косухах, они что-то обсуждали друг с другом, при этом каждый неотрывно смотрел на стоявшую перед ним пластиковую бутылку пива. Мне вдруг захотелось присоединиться к ним, и я, не колеблясь, подошел и присел на корточки рядом с одним из них, так же как они опершись о стену спиной. Я положил вытянутые руки на колени и, расслабленно опустив брови, ждал, когда они меня заметят. Мне очень понравилось сидеть так, глядя на проходящих людей снизу, словно оказавшись по другую сторону какой-то грани, - там, с другой стороны я бывал постоянно, а здесь, рядом с этим новым окружением, сидел впервые. Я как будто остановился среди потока проносящейся мимо жизни, отошел в сторону и стал наблюдать за ней с краю. Ребята, мои соседи, не торопились замечать меня, они потягивали свое пиво, продолжали болтовню, словно меня здесь и не было. Наконец один из них повернул ко мне свое потемневшее лицо и, слегка порассматривав, сказал глухим, прокуренным, и бог знает, что еще, голосом:
- Как дела, земляк?…
Я встрепенулся, мгновенно заверил его, что все отлично, встал и, пожав им обоим руки, чему они нимало не удивились, пошел к лестнице из перехода. Момент обмена словами с этим парнем показался мне сумасшедшее потрясающим, каким-то волшебным, удивительным, возносящим… Ни о чем, просто несколько слов, но как это порадовало меня! Как порадовало! Просто… Просто…
Но выйдя на улицу, на тротуар, ступив и пройдя несколько шагов ло проезжей части, я отпрыгнул назад и задрожал так, что всерьез испугался падения. На ватных ногах, хватая воздух открытым ртом и опустив глаза, я сделал несколько шагов до ближайшего столба и схватился за него рукой. Я полез за таблеткой, ожидая укола в груди, и поэтому стараясь не дышать глубоко, долго доставал ее из кармана неслушающимися руками. И только почуствовав обжигающе резкий вкус на губах, снова поднял глаза. Перед глазами моими, само-собой, лежал Тверской бульвар.
Темный и мрачный, обжигающе давно не виденный мною, потерявший сейчас всю листву своих деревьев, оголивший и покрывший осенней слякотью свои тротуары, обнажив свои почерневшие от времени и холода скамейки, он предстал передо мной, разом захватив все мое внимание и все мое настроение, всего меня целиком наверное. Я смотрел на него, замерев глазами, не чувствуя ни своего тела, ни окружающих людей, ни звуков улицы, ни поднявшегося сильного, холодного ветра.
В глаза мои падал снег, я не чувствовал его касаний. Только мокрый столб, как опора, был в руках.
Я стоял и смотрел, стоял и смотрел…. Просто стоял и смотрел, жадно, жадно, хватая ртом, жадно… В одну секунду втянул в себя все, что так долго и так мученически отторгал. ВСЕ вернулось в меня, словно впрыснутая мощным напором сыворотка, разлилось по моему телу и возвратило меня СЕБЕ, на место, на свое место. Я нашел себя, вернул, соединил, мою исстрадавшуюся душу и истерзанное сердце. И... ужаснулся самому себе.
Голос ударами пошел из глубины, и я не удержался, конечно, и заговорил:
- Юленька, где ты? Где ты, моя маленькая, мое солнышко, мой огонек? Где теперь твои ножки, где твои реснички, где твое дыхание, твои взгляды, повороты головки, твоя складочка над бровями? Твоя походка, звук твоих шагов, шуршание твоей одежды, твой смех, твои слезки, твоя любимая сумка, твои надежды, твое звездное небо, твой крепкий кофе, твои сапожки, твои обнимающие меня ручки, твои замерзшие ладошки… Твой свет, твои мечты, твой гнев, твои болезни, твой сумрак, твои стихи, твои окна, твои полеты… Где крики твои, где твои волосы на моих руках, где запах твой, где твои коленки… Что ты наделала,... малышка...
Так говорил я, и слезы катились по моим суровым щекам. Но не получилось у меня расчуствовать свой новый вкус... Я нашел свое тело быстро идущим по Бронной улице уже далеко от перехода Пушкинской площади. Страшно и лихорадочно дыша, как после долгого бега, я шагал прочь, вытирая свое лицо ладонями, стараясь унять рвущееся из груди сердце и подавить стук в ушах. Прошагав еще несколько метров, я, наконец, обрел хоть какое-то сознание и способность наблюдать свои ощущения, мои руки снова стали продолжением моего тела, я снова мог управлять ими. Тяжело дрожали ноги, я вынужден был опуститься, я сел на бортик тротуара и закрыл голову руками.
Я сидел долго, раскачиваясь вперед-назад, не отнимая рук от лица. Первые минуты мыслей не было совсем, только ощущение еле слышимого гула в ушах, который, однако, плавно, с каждой секундой отступал. Потом появились обрывки мыслей и визуальных образов; что-то мелкое и незначительное проносилось в моей голове, вроде движущихся машин, лиц людей, каких-то зданий, каких-то улиц, чьего-то смеха. Но вот прошло и это, я открыл глаза и увидел фрагмент дороги и трещины на асфальте. Мой лоб высох, дрожь отступила, и я чувствовал снег на руках и шевеливший мои волосы ветер. Чья-то рука ощутимо похлопывала меня по правому плечу. Я оглянулся и увидел низенькую старушку в потрепанном пальто и несуразно ярком берете, наклонившуюся надо мной и трогающую меня своей коротенькой ручкой. Немного засмотрелся и я на ее пальцы. Она, очевидно, что-то говорила мне, и я вдруг почувствовал, что сижу посреди дороги в самом центре улицы, среди толпы обходящих меня людей. Я повертел головой, поймал несколько строгих взглядов и, наконец, поднялся на ноги. Я что-то проговорил старушке, пожал ей руку и, отряхнув подол пальто, пошел дальше по Бронной.
Несколько минут я шел ничего себе не говоря. Я достал сигарету, затянулся, выкурил ее всю до фильтра, посмотрел на синагогу и выходящих оттуда иудеев в неизменных черных пальто и шляпах, обратил внимание на их маленьких еще, но уже с завитыми пейсами на висках детей, и остановился на перекрестке с Малой Бронной улицей.
Сознание и способность мыслить вернулись ко мне полностью, принеся с собой, к немалому моему удивлению, и какие-то осколки прежнего настроения. Возможно любимое место в городе влияло на меня, быть может что-то еще, но я снова смог расправить плечи и оторвать взгляд от тротуара. И все же я не мог не заговорить с собой.
Странным и диким мне сейчас казался тот факт, что я совершенно, начисто забыл, что по пути моего следования я неизбежно должен был уткнуться в Тверской бульвар. Загадочность этого обстоятельства поражала меня ужасно, так что я, в конце концов, бросил думать об этом, однако решив, что меня все же «вынесло» туда какой-то силой. Впрочем, сила оставалась «какой-то» в моих определениях очень недолго, мало по малу я убедил себя в том, что все произошедшее – абсолютно нормально для моего состояния, для всего моего положения. «И нет ничего удивительного в такого рода галлюцинациях после всех этих моих месяцев. Но вот себя контролировать с этих пор нужно почетче… Иначе я бог знает до чего докачусь. Каждый шаг, каждое движение нужно рассматривать совершенно со всех сторон и сто раз думать, прежде чем следовать ему. Все-таки я еще очень слаб и нетвердо стою на земле, но это уже очевидно проходит, как явно показал сегодняшний день… Правда был еще мост – но это то же самое. Со временем все это улетучится, а основное и главное, то, к чему я стремлюсь, и что пытаюсь построить – останется. Нужно только удерживать его всеми средствами и силами, и все получится…»
Я стоял на углу у Патриарших прудов и курил. И хотя голова моя все еще слегка кружилась, чувствовал я себя уже практически свободно. Мои руки больше не дрожали, и сердце мое билось спокойно. Я просто наблюдал, наблюдал и наблюдал... Потом захотелось передернуть плечами, - я несколько раз передернул и двинулся дальше.
Я перелез через ограду и спустился на узкую окантовку из каменных плиток к самой воде. Летом на склоне к пруду, покрытому зеленью травы, постоянно сидят пары и просто отдыхающие люди, и теперь я посетовал, что не мог сесть так же; было жалко одежду. Я побросал в воду комья земли, поднялся обратно к тротуару и решил двигаться дальше. Когда я вышел к Садовому кольцу, из плотного покрова туч, из небольшого промежутка среди них внезапно выглянуло солнце.
Оно осветило мои покрасневшие ладони, когда я подносил огонь к сигарете, и я заметил, что оно все еще греет. Я несколько раз повздыхал, выбросил полуприкуренную сигарету и зашагал дальше, тверже ступая и выше подняв голову.
-... Да разве же я могу бросить все это? Нет, это невозможно, нереально. Я человек еще, я жив, и я двигаюсь, я ощущаю свое тело. Я могу еще ходить, могу видеть, я вижу и принимаю в себя многое. У меня есть желания, а если и нет, я воспитаю их в себе, я взращу их как растения, и они постепенно, шаг за шагом приведут меня к мечтам. А обретя мечты, я намечу путь и пойду им, спокойно и легко, не торопясь, радуясь и гордясь каждым сделанным шагом. Я выживу. Я останусь жить, останусь дышать морозным воздухом, прятать замерзшие руки в карманы своего пальто, доставать смятые сигареты из пачки, останусь выдыхать клубами пар изо рта, когда приходит зима, сидеть в темном кинотеатре и чувствовать, как отогреваются ноги, пить терпкий до вязкости языка кофе из маленьких чашек в полупустых кофейнях… Пока есть хотя-бы это, я еще существую, я все еще могу желать моего существования. А на всем этом, как на фундаменте, можно построить остальное, главное не торопиться, не опускать руки и не поддаваться…
Я был горд этой своей речью! Я был горд этой своей речью!..
Я долго шел по Садовому в сторону Нового Арбата, чувствуя, как постепенно устают ступни. Но я не сбавлял шаг. Я смотрел прямо перед собой и на встречных людей, на их лица. И в каждом из них, даже самом обыденном, я видел то, что только что говорил в слух, видел подтверждение своим мыслям, своему главному решению. Это снова возвращало мне радость, надежду, капли спокойствия. Весь путь по Садовому я с силой, давя отвергающие порывы, возвращал в себя лучшие моменты этого дня. Наконец мне удалось собрать в руки их все; я словно ребенок охапку игрушек, держал их перед собой, держал крепко, немного сдавливая, словно стремясь почувствовать их упругость. Они неизбежно подействовали на меня, солнце снова взошло над моей головой, распрямив мои плечи и даря вдохновение на каждый следующий шаг.
Почти у самого Нового Арбата я зашел в аптеку. Я постоял у витрины, а потом в небольшой очереди, радуясь, что можно немного погреться, купил таблетки для почему-то занывшего желудка, снова вышел на улицу и спустился в переход под Новым Арбатом, решив, что лучше будет пойти по правой стороне. Раньше, бывая здесь, я всегда ходил по противоположной, только уже у «Праги» переходя улицу.
Это был длинный, узкий тоннель, по краям прохода которого даже не было лотков – их просто негде было разместить здесь. Пространство освещали тусклые потолочные лампы, едва справляясь с темнотой стен. В самой середине перехода, на равном удалении от обоих выходов разместилась небольшая группка уличных музыкантов: три парня, двое из которых что-то играли на там-таме и гитаре, а третий просто сидел рядом на корточках, и девушки, которая стояла на середине прохода с несуразной шляпой в руках. Она, улыбаясь, подошла к обоим шагающим впереди меня пешеходам и плавно, размахивая в воздухе своей шапкой, вернулась к друзьям, что-то им говоря. Потом она направилась ко мне.
И только увидев ее глаза, я почувствовал, как бледнею, как теряю слух и чувство пространства, как останавливается внутри меня время, замедляя свой бег до полного молчания. Это были ее глаза, ее волосы и ресницы, ее поворот головы и ее улыбка. Девушка отвернулась от меня и, обращаясь к одному из музыкантов, сказала:
- Андрюш, что нам сейчас делать?
Мое лицо онемело, мои глаза потеряли возможность двигаться.
И словно гигантская, невыносимая, непреодолимая никакими силами ноша разом оставила меня, освободила мою грудь, распрямила мои затекшие усталые плечи, сняла пелену с моих слезящихся глаз. Я все осознал и принял, не чувствуя необходимости спора и понимая абсурдность сопротивления. За этим я вышел сегодня из дома, именно это искал по улицам и площадям, именно это старался рассмотреть в глазах встреченных людей, и силуэтах зданий.
- Как в кино! Как в кино! – шептал я и шел, шептал и шел…
Абсолютно спокойным и сосредоточенным, гордым и красивым я вышел из перехода, остановил первое такси и отправился на Казанский вокзал…
Спустя час, на том же такси я приехал к дому, зашел в ближайший магазин и, вспомнив, что еще ничего не ел сегодня, купил бутылку воды и пару батончиков Сникерс. В моем внутреннем кармане лежали билет на завтрашний вечерний поезд до моего родного города.

Я тщательно прибрался в квартире, не оставив ни пылинки на мебели и на полу, убрал все разбросанные по комнатам вещи, закрыл газовый кран. Потом взял пару больших пакетов из магазина и сложил в них все содержимое холодильника, завязал им лямки и выставил в коридор. ***вы пакеты, из них так воняло! Так воняло!... Это что-то…  Выключил все ненужные на оставшееся время приборы из розеток и стал ходить по квартире, рассматривая, все ли сделал, что хотел. Моя квартирка как-будто съежилась, заметно посерела и потемнела. Я остановился и оглядел ее. Я прожил здесь много лет и теперь рассматривал каждый угол, каждую черточку на стенах, как не делал этого, наверное, никогда до сих пор. Но запах ее не изменился ничуть, несмотря на испарения чистящих средств, он стойко наполнял меня, и, сконцентрировавшись сейчас на нем, я на долю мгновения позволил себе впустить внутрь прошлую жизнь. Но это был лишь момент, и я, удостоверившись, что все в порядке, сходял посрать, потом оделся, забрал пакеты из коридора и вышел на улицу выбросить их.
Еще немного я постоял на улице, выкурив сигарету и глядя на фонарь у нашего подъезда. В его луче бесновались снежинки, выписывая причудливые траектории, и тут же пропадали, едва покинув границы света. Я долго смотрел. Потом наконец оторвался и оглядел наш двор, который просто не замечал, наверное, во все время жизни здесь, и нашел его серым и страшным. Внутренне усмехнувшись своим попыткам дисциплинировать процедуру прощания, я выбросил окурок и поднялся в квартиру.
Я решил сегодня же собрать чемоданы, чтобы не возвращаться к этому с утра. Почему-то мне казалось, что весь завтрашний день, с утра и до самого поезда я должен оставить свободным.
Немного отупело посидев на полу, я встрепенулся и полез к шкафам в поисках своего старого походного несессера. Он никак не находился, несмотря на все мои усилия, - я перевернул уже третий ящик, и всю мою уборку скоро нужно было бы начинать сначала. Наконец он нашелся, он был не пустым; я сел на диван, открыл молнию и вытряхнул все содержимое наружу. Это оказались вещи нашей единственной поездки к морю два года назад. Моя старая бритва, мыло и пакет салфеток из отеля, пара брелков без ключей, упаковка жевательной резинки, пара ракушек, еще какая-то мелочь и Юлькин платок…
…Ну там все понятно, что дальше было, да?... Нет спросто и слов, чтоб описать, что отозвалось в моей исстрадавшейся душе. Были только мои выплаканные глаза и седые виски, которые я закрыл сейчас ладонями вместе со ртом, из которого рвался наружу невыносимый вопль насмерть, навылет раненного животного. Я бросился на землю и бился в конвульсиях, рвал на себе волосы и одежду, плакал и причитал, и всему этому, казалось, не было конца. Я помню, кстати, что постепенно перестал дергаться и стал сосать большой палец. Облизывал его, почмокивал, доставал изо рта и разглядывал, а потом снова опускал в рот. Я мужественно взял себя в руки и подавил в себе невыносимый приступ неземного горя. Я был столь велик и великолепен, что вполне себе смог сделать это и сделать сделал.
Думать я вполне думал, и первое, на что обратил внимание, это отсутствие ощущения потери времени, какое бывает при пробуждении ото сна. Ну потому же, что мне же казалось, что я уснул на какое-то время, вот до чего был силен этот приступ горя и радости. Нет, просто горя – без радости, без малейшей радости… Я не спал, я только отвлекся на минуту, только отвлекся, но теперь вернулся, и вернулся с поразившим меня самого спокойствием. Со мной часто так бывало и раньше, но всегда почти я ужасно волновался от этих чувств, но теперь я и правда был поражен своей невозмутимости. Я стал вставать с дивана, как-бы пробуя, примеряя, словно только что натянутую одежду, свои ноги, чувствуя свои пальцы и легкое покалывание в затекших локтях - я всегда так делал и в прошлые разы. Наблюдая так, я прошелся по комнате и вышел на балкон. Я долго стоял на морозном ветру, пока не замерз до дрожи, и снова вошел в комнату с освеженным своим взглядом и уверенностью в своих руках.
Час спустя я собрал чемоданы, сжевал один купленный батончик, походил еще немного по квартире и постоял на балконе, затем разделся и лег спать. Коснувшись головой подушки, я только теперь понял, как тяжело устал сегодня, и, подтянув колени и закутавшись в одеяло, тут же уснул без всяких мыслей в голове.

* * *

Через час я проснулся и открыл глаза. Темноту комнаты разбавлял тусклый свет, обозначая причудливые тени на стене над моей головой. Изумленный я долго смотрел на них, пытаясь понять, откуда же может быть этот свет, пока, наконец, не повернул голову. На столе у моих ног лежал телефон с ярко горящим экраном. Я резко поднялся на постели, схватил его и уставился на экран. Но ни звонка ни сообщения не было, экран просто горел, как сумасшедший, не переставая и, очевидно, не собираясь затухать. Я вертел телефон в руках, стараясь сообразить, в чем может быть проблема, но тщетно, и я просто выключил его.
- Сломался…
Я закрыл глаза и лег обратно на подушку. Но заснуть сразу не удалось, и я, повертевшись с боку на бок, стал наблюдать, как к горлу медленно подкатывает тошнота.
Спустя несколько минут я начал шевелиться на постели, резко вскочил и побежал в ванную, где меня вырвало. Ноги немедленно послабели, я опустился на пол в ванной и сел там, наклонив голову. Все это сильно испугало меня, и страх заставил, наконец, подняться и умыть лицо. Я посмотрел на себя в зеркало и с ужасом стал рассматривать свои глаза. Белки густо пожелтели и покрылись плотной сеткой толстых красных сосудов. Спустя несколько минут уханья сердца и шума в ушах и с каким-то облегчением я решил, что отравился и пошел к телефону вызывать скорую помощь, но остановился на полпути. Не смотря на состояние, я улыбнулся и медленно и спокойно пошел на кухню. Я включил свет и сел на стул у окна, все еще с улыбкой на лице, долго смотрел на пачку сигарет на столе, но так и не решился протянуть руку.
Я открыл окно и сидел, раскачиваясь и иногда потирая лицо ладонями , долго, пока не замерз. Я решил вернуться в комнату и на ходу заметил, как сильно бьет меня озноб. Меня колотило до стука зубов и под одеялом, когда я лег и закутался до подбородка. О том, чтобы заснуть, не могло быть и речи, я просто старался унять эту лихорадку и немного расслабить тело, сжавшееся все в один трепещущий комок. Радовало только то, что отступила тошнота, впрочем, одновременно и радовало, и нет. Постепенно, после долгих усилий, мне удалось немного успокоиться и восстановить дыхание. Я стал забываться, заметив это по тому, как начали путаться и все время сменяться мысли в голове, но ноги и руки уже, по крайней мере, не ходили ходуном.
Резко и с криком я вскочил, потому что показалось, что я начал падать куда-то вниз. Я допрыгнул до выключателя и включил свет. Я начал ходить из угла в угол, стараясь глубоко и размеренно дышать и смотреть себе под ноги.
Гулко и какими-то двойными ударами билось сердце, я стал отгонять от себя желание слушать его, но тут же обратил внимание, что не чувствую его следующего удара. Я остановился и начал часто дышать через рот, одновременно замечая, как понемногу немеют кончики пальцев. Я заходил по комнате еще быстрее, сжимая и разжимая кулаки и глядя на них. Что-то как бы словно вот бы повернулось внутри меня в районе солнечного сплетения, повернулось и как-бы оборвалось. Страх залил мне глаза, я побежал в ванную и стал засовывать пальцы себе в рот, подумав, что уж лучше бы рвало. Но здесь я заметил, что не чувствую своих рук вовсе. Я стал кусать пальцы и трогать их языком, но они не отзывались на прикосновения.
- Господи, что это?!..
Я открыл кран и стал с силой тереть руки друг об друга под струей горячей воды, пока не почувствовал, что чувствительность медленно возвращается. Я очень обрадовался и еще долго держал руки под водой, пока они не покраснели сильно-сильно. Но тут я заметил, что не могу просто стоять на одном месте, что-то в груди продолжает движение. Я побежал обратно в комнату и опять стал ходить по кругу дыша ртом. Это не помогало. Я решил попробовать полежать, и так действительно было лучше, только приходилось делать какие-то движения, вроде покачивания ногой или касания своих волос руками. Движение в груди замерло на несколько секунд, так что я успел немного успокоиться, и тут же возобновилось вновь.
- Да что такое!..
Я опять вскочил и заходил, но находиться в вертикальном положении явно не мог и лег обратно. Что-то выходило из меня, двигаясь от груди к ногам, медленно и очень ощутимо. Вероятно, это была вся масса моих нечеловеческих страданий, всех нечеловеческих страданий над моей исстрадавшейся душой и моим израненным сердц… цем. Я больше не мог шевелиться, только глазами смотрел на пальцы своих ног и слушал это движение. Постепенно начало темнеть в глазах, я отчаянно моргал, но изменить ничего не мог; потом потерял способность видеть левый глаз. Я испугался до ужаса, и в ушах моих застучало, от чего стало чуть легче. По крайней мере билось сердце и было давление крови в сосудах. Я стал поднимать и опускать веки, одновременно чувствуя, как что-то добралось уже до моих колен и продолжало движение ниже их. Глаз перестал видеть совершенно, и я попытался протереть его кулаком, но при первой же попытке пошевелить рукой меня пронзила такая острая боль, какой я не испытывал, наверное, никогда. Страх безгранично усилился, и тут разом, вдруг я абсолютно точно понял, что умираю. Мысль появилась впервые и принесла ссобой резкое успокоение. Я даже заулыбался сколько-то секунд или минут спустя...
Однако страх сделал свое дело, - постепенно я полностью сконцентрировался на движении в животе. Ощущение было сходным с тем, когда из тебя каким-то странным образом вытягивают крупных размеров шар, примерно с апельсин или больше. Он как-будто продвигался внутри полости тела, сминая на пути органы, от сердца и легких до печени и кишечника. В какой-то момент я испугался, что могу обмочиться, но встать уже физически не смог. Шар продвигался медленно, - не знаю, сколько я лежал так, но мне казалось, что уже какие-то недели… Все это время терзал липкий страх, страх перед каждым следующим моментом, перед каждым ощущением происходящего новой частью тела. Была еще бешеная одышка, пока думал о ней я пытался унять ее, но тщетно. Простынь промокла подо мной совершенно.
Но по мере продвижения этого-такого шара дальше от органов мои глаза постепенно прояснялись, словно высвобождаясь из липкого, желтого тумана. Мало помалу я стал ясно и четко слышать себя, свою комнату, свет лампы, звуки улицы. Полностью пропал и сам страх, исчезло невыразимое отчаяние, не было больше никаких признаков еще недавно неизбежно подкрадывающейся паники. Мой разум стал чист и ясен, моя боль, вечная, грандиозная, моя ненаглядная боль исчезла… Я лежал и слушал. Лежал и слушал, весь обратившись в слух, отринув все н-несущественное для меня в этом мире, мире боли и несправедливости, я лишь лежал и слушал. Но не услышал ничего.
Практически одновременно со всем этим пришла ко мне в голову мысль о Юле. Я видел, как мог видеть всегда, ее большие серые глаза, ее щеки, губы, ее прядь волос, которую я даже убрал сейчас своей рукой ей за ушко. Я ясно, четко и спокойно осознал теперь и сказал себе, что Юля умерла, я больше ее не увижу, она не будет со мной, не будет приходить ко мне, я не возьму ее за руку, не услышу ее голос. Вот голос особенно… Голос-то же особенно. Все это представилось мне очень понятным, вполне очевидным и даже правильным. Я это принял в себя без малейших усилий, без единого, даже самого маленького укола эмоции, абсолютно сознательно. И теперь я знал, что самому мне осталось сделать один шаг, шаг, немного растянутый во времени, но в общем-то довольно несложный и нехлопотный, и я знал, что сделаю его аккуратно и строго, педантично следуя своей же четкой инструкции.
Полностью восстановилось зрение, и вернулась способность к движению. Понемногу я стал думать, что могу встать, но все еще не решался, потому что шевеление где-то с обратной стороны ступней еще продолжалось. Шар уже вышел, осталось только чувство, словно маленькие, скользкие черви обвивали пальцы моих ног, но не вызывая омерзения, только тупое ожидание их исчезновения. Наконец и это оставило меня совершенно, и все затихло.
Свет в комнате стал теплым и спокойным, он не слепил, не жег глаза больше, где-то за головой тихо шли часы, неизменно и невозмутимо обозначая каждую секунду, а за окном, изредка срываясь, стукали по карнизу капли талой снежной воды. Я пошевелил головой и, не почувствовав ни малейших признаков боли или неудобства, оглядел комнату. Потом сразу же встал, расправил скомканное одеяло и простыню, поправил подушку и пошел в ванную.
Я принял душ, долго стоял под струями теплой воды, смывая с себя грязь этой безумной ночи, растерся чистым полотенцем, потом сменил белье и почистил зубы. Я прошел на кухню и выкурил две сигареты, выпил немного воды и вернулся в комнату. Какое-то отупение владело мной, я не хотел и не мог что-то анализировать. Немного посидел в кресле, ожидая, когда полностью высохнут волосы, проводя по ним рукой ото лба к затылку и следя за каждой неровностью черепа… Потом погасил свет, лег в постель и уснул.
Открыл глаза я в полной темноте. Я лежал на спине на своей постели, но не лицом к окну, как обычно, а наоборот, так, что на противоположной стороне я видел полосатые тени от окна. Я не мог шевелить ни руками ни ногами, не мог изменить своего положения, без боли и страха, просто парализованный лежал, вытянувшись в струну. Моя голова была чуть приподнята на подушке, а лицо отклонено по направлению к креслу у дальней стены комнаты. Единственно, чем я мог двигать, это глазами, но только до тех пор, пока мой взгляд не остановился на этом кресле, здесь глаза остановились и замерли, как и все остальное в моем теле. Я мог только смотреть на пустое кресло и моргать, как кукла, да осознавать тупую неестественность своего положения. Разум вообще был кристально чист и спокоен, словно я не спал только что, а едва начал заниматься какой-то умственной работой. И я, наконец, понял, что жду чего-то, что я замер в ожидании, затаился, остановил все процессы и мысли внутри и вне себя. Я только отсчитывал мгновенья времени, ощущая каждый следующий момент тем главным, которого жду. И вот сечас опишу, что было дальше.

* * *

…Белое мутное пятно перед глазами постепенно проявлялось. В отдалении, в углу комнаты, где стояло кресло. Что-то концентрировалось там, постепенно собиралось тенью молочного тумана. В конце концов стало ясно, что там был человек. Слюна стала капать на угол одеяла под подбородком, как слизь, обильная и густая. Веки не могли сомкнуться, несмотря на все мои нечеловеческие усилия, они отпустили последнее движение тела. Я замер полностью.
В кресле сидел человек. Он не двигался. Я смотрел на него и не мог закрыть свои глаза. Мой язык – такое впечатление - выпал изо рта и высох. Тело человека было полосатым от теней окна, и тонким и худым. Тело это поднялось и приблизилось ко мне, за полем моего зрения. Я громко задышал и изо всех сил старался скосить глаза туда, куда оно пропало. Мое лицо почувствовало движение воздуха, человек вернулся в мою видимость и медленно опустился на диван у моих ног. Но я не видел его глаз, он был не в фокусе, я только почувствовал губами, как он аккуратно и нежно стирает влагу платком с моего подбородка. Его платок был мягким-мягким и нежным, как беличья шкурка, и чем-то очень сильно пах.
- Вот так, малыш, вот так… Сейчас все пройдет, все остановится. Успокойся, не шшшевелись и не двигайся… Вот так… Вот так…
Я подумал, что чувчтвую как седею, но что-то еще не оставляло мне сознание, хотя я мучительно старался его с богом отпустить на все четыре стороны. Человек встал и медленно вернулся в угол. И сел как раньше, подняв на меня свои глаза.
Тогда - чуть погодя правда - я стал рассматривать его, силясь проникнуть сквозь клубы тьмы, скрывающие от меня детали его облика и не дающие собрать картинку воедино. Длинные белые пальцы на коленях, вытянутое лицо, как будто неестественно отделившееся от головы и придвинутое ко мне ближе, какое-то серое, похожее на пижаму или китайскую форму, одеяние, большие золотые часы на запястье с гравированным корпусом, с алым циферблатом и в переплетении множества причудливого узора браслетов… На лице не было бровей и никаких волос. Огромные бледно-серые глаза уставились на меня. Мучительно долго они смотрели в меня, не изменяясь и не шевелясь, как глаза рыбы или мертвеца. Потом они изучали меня долго, иногда резко скашиваясь на мой лоб, или щеки, или ниже к губам и подбородку, и тут же возвращаясь в свое исходное положение направленными строго в мои глаза. Все время лицо существа изменялось, очевидно под воздействием каких-то эмоций, то становилось узким и бледным, с сильно изломанной линией надбровных дуг, то успокаивалось, то уродливо выпячивалось в стороны чрезмерно крупными скулами, то неестественно широко растягивало черное ротовое отверстие, быстро закрывая и открывая его.
Бесконечность времени спустя существо резко отклонилось на спинку кресла и поменяло свой облик совершенно. Теперь там был средних лет мужчина, осанистый, с седой, коротко стриженной вполне обычным образом головой, в грязно-синей теплой куртке и серых брюках. Остались только часы и браслеты. Он деловито устроился поудобнее, положил ногу на ногу, сложил ладони, переплетя пальцы, и сказал глуховатым но четким и очень спокойным голосом:
- Андрей, попытайся успокоиться. Сейчас к тебе вернется возможность говорить и двигать головой. Старайся дышать поглубже и спокойно.
Я почувствовал свои губы и язык. Он был сухой и жесткий как губка. Я несколько раз прикоснулся им к нёбу и закрыл рот.
- Почему мне так страшно?
- Это нормально, - ответил человек, - Еще несколько минут, и страх уйдет. Ты молодец, ты хорошо держишься, можно даже поздравить.
- Послушай меня, - сказал он снова, после минуты пристального, остановившегося взгляда, - Слушай и постарайся понять. Я пришел сюда помогать тебе.
Человек – такой странный зверь, Андрей. Ты знаешь, что если подвести к краю обрыва собаку или, там, бегемота, он отпрыгнет в ста случаях из ста, развернется и убежит в свои болота, стараясь впредь обходить обрыв стороной. Но не человек, человек чаще всего прыгнет вниз, еще секунду назад размышлявший о наиболее удобном маршруте движения к себе на дачу, о новом холодильнике и футбольном матче, он разом, в одну долю секунды забудет обо всем, бросит своих детей, больную жену, недостроенный дом и недовыплаченные долги, он просто и откровенно, с ощущением самого поглощающего счастья прыгнет вниз, как самый маленький ребенок. Но еще удивительнее, мой дорогой, что прыгнув в ту же самую пропасть, ну, к примеру, на натянутую внизу сеть, он, тот же самый человек, спустя лишь пару секунд, спокойно отряхнется, ухнет и деловито вернется к своей теще и холодильнику. Это странно, это сумасшедшее странно, ты не находишь? Человек – единственный, кто сознательно, разумно ценит жизнь, и он же, только он имеет возможность, какую-то силу, какой-то сумасбродный порыв прерывать ее, когда и где ему пожелается.
Вы делаете это часто. Даже слишком часто, чем надо бы. А о чем вы думаете в этот самый момент? О каких-то цветах, о чьих-то губах, о полянках и ветрах и развивающихся на них платьицах. Конечно, вам можно простить, вы же не знаете, в конце концов, всей правды, но, друг мой, одно то, что никто из вас еще не возвращался назад, должно бы, казалось, заставить вас задуматься чуточку поглубже. Ан нет, вы сигаете со своих балконов, как будто так в инструкции к этим самым балконам и написано. Ну не смешно ли это? Не странно ли?
Слушай меня, мальчик, я расскажу тебе, как это бывает на самом деле. Старая больная женщина, парализованная наполовину, забитая отчаявшимися от усталости взглядами детей к себе в вонючий от мочи угол, встает ночью и ползком добирается до окна. Морально и физически изуродованный заключенный бьет слабым кулаком в лицо конвоиру. Одинокий слепой старик наощупь вбивает в стену скобу для веревки… ;Калека инвалид, нагибаясь так, как нагнуться не может, открывает газ в плите. Больной наркоман ищет последнюю вену у себя на теле с переполненным шприцем в трясущихся руках. Старуха, договорившись с соседкой о своих кошках, глотает таблетки без уверенности, достаточно ли их. Безнадежный раковый больной, отправивший родных из дома на прогулку, достает пистолет…
Все это можно объяснить. Любой из вас при желании может объяснить это и себе и другим, но бывает иначе.; Бывает же просто от скуки, от безделия, от лени… От желания быть на кого-то похожим – история Достоевского, это же не вымысел, сколько их, таких историй. Бывает от идей, от мнимого безумия, от ошибочного ощущения просветления, от безудержного веселья, от какой-то лихости, от вранья самому себе. От игры, от потери реальности, да просто случайно, - знаешь, сколько таких, случайных у нас? Хе-хе, а если учитывать, что вы мой дорогой, еще и плодитесь в последнее время, как кролики, несмотря на все изобретения, так просто очереди, честное слово, толпы, хоть эскалаторы не ставь, как в метро. Ты что-то опять бледнеть начал. Плохо себя чувствуешь?
- Нет, ничего… Говорите.
- А дети? Ты знаешь, сколько стало детей? Это уму непостижимо! Забитые, замученные своими же одноклассниками, из под пыток детских домов, от побоев, от боязни родителей, своих же собственных, единственных родителей. Сколько стало двенадцатилетних девочек с детьми в животе, сколько изнасилованных нищих малышей, сколько групп, пар – мальчик и девочка, - держась за руки, вместе, как единое целое. Ты знаешь, какой был самый молодой мальчик? Пять лет. Пять лет, в нем росту было едва за метр, худой и зеленоватый, весь в коросте и лишаях, ничего уже не принимавший внутрь кроме клея, он и так бы уже скоро прибыл, но вот что-то же подвигло его. А как они это делают! Что может придумать ребенок? Да только забраться куда-нибудь повыше и прыгнуть. А есть такие, которые не могут забраться, у которых ножки уже как прутики, с пролежнями и экземами от мочи, которые так боятся своих отупевших и ожиревших нянек, что боятся сказать, что руку свою уже неделю не чувствуют, что она пахнуть начала плохо, что так болит, до невозможности. Они душатся, в конце концов, вонючими одеялами, мучаясь и повторяя неудачные попытки ночь от ночи, да еще стараются делать это тихо, чтоб не услышали. Тебе интере...
…Плохо я помню, что там было дальше, совсем не помню вернее... Просто лежал, наверное, просто смотрел на свои испещренные морщинами руки, на окно, на мои прочие интересные вещи. Мне было совсем не страшно и совсем не больно при этом, я просто лежал и ничего не делал...
Медленный, тусклый свет ползком продвигался по моей руке, вверх по одеялу, до лица, до горла. С отрытыми глазами я лежал головой на подушке, на боку, и смотрел на серое окно холодного утра. Мерно тикали часы у изголовья, немного стучало в висках после короткого сна.
Я лежал долго, очень долго, не меняя позы, не шевелясь, только слушая капли за окном и шелест веток деревьев. Наконец я поднялся и сел, опустив голые ступни на пол, и выпрямил спину. Не было ни головной боли, ни давления, ни сухости во рту и глазах. Я смотрел на свои желтые ноги и чувствовал, что впервые, наверное, за какую-то бесконечность времени не чувствую признаков боли. Мне было хорошо и радостно, немного где-то даже весело и очень-очень спокойно. Я встал и пошел в ванную под душ. Из зеркала на меня смотрело бледное, но без лишних теней и с абсолютно чистыми белками глаз лицо. Я умылся холодной водой, намочив затылок, аккуратно побрился, тщательно почистил зубы и залез под горячий душ.
Я приготовил себе завтрак, я пожарил яйца, сварил кофе, налил в чистый стакан попить воды. Я развернул жалюзи и сел у окна, я ел, чувствуя вкус и запах, немного обжигаясь и запивая холодной водой. Я курил на балконе, потом вышел в комнату и включил телевизор.
Я пролежал перед ним до пяти часов, потом встал, посмотрел вокруг себя. Вещи, мои сироты, потянулись ко мне, плача и прощаясь, потом съежились по своим углам посерели и затихли. Я посмотрел на них в последний раз, закрыл комнату, погасил свет. Я сел немного посидеть на чемодан, встал, оделся и вышел за дверь. Я захлопнул ее, навсегда закрыв мой мир, уже чужой, холодный, мерзкий мне и отвратительный.
Около шести, с сигаретой в руках, ежась в пальто на ветру, я стоял на перроне у вагона поезда.