Пап, расскажи про войну

   А.Д. Жариков      А.А. Жарикова


         ПАП,  РАССКАЖИ  ПРО ВОЙНУ

-  Только с самого-самого начала.
-  Дочь, это как?  Родился, учился, женился, воевал?
-   Ну да,  как рос и потом  стал офицером. Ты сам так решил, или тебе дедушка посоветовал?  Как ты воевал с фашистами и победил их. Поэтому давай с самого начала.

   Я сижу с ногами в уголке дивана и наблюдаю, как папа чистит асидолом пуговицы на своём кителе. В углу стоят начищенные до лакового блеска  хромовые сапоги, на спинке стула  висит портупея с кобурой для пистолета. Она восхитительно пахнет кожей и папа в ней такой красивый, когда надевает полевую форму  -   узкая талия затянута широким ремнём, а тонкие ремешки крест-накрест перечёркивают его треугольную спину и выпуклую грудь.   Сейчас  вечер, мы с папой дома вдвоём.  Мама  с братишкой поехали в детскую поликлинику и ещё не вернулись.  Сегодня 8 мая, среда, а завтра будет день, который в нашей семье отмечают всегда,  9 мая  -  День Победы.  Если бы он был праздничным, как  7 ноября, папа не пошёл бы на службу, а я в школу, и к нам бы приехали гости. А так они соберутся  только в воскресенье - папины товарищи, тоже офицеры, с жёнами,  может,  дядя Петя возьмёт с собой Серёжку.  Папа отличный рассказчик, люблю слушать его разные истории, но сегодня  хочу, чтобы он рассказал о себе и о войне.

-  Давай, Алю, я расскажу тебе про что-нибудь другое. Про войну – это страшно, и ты многого можешь не понять.
-  Нет, пойму.  Я уже большая, в пятый класс хожу. Ну, пап!
- Большая? Ладно, слушай. Значит с самого начала?
-Да, да.

                С самого начала

   
   - Мой дед, Никита Фёдорович, из беднейшей крестьянской семьи.  Поэтому с детства  он  был отдан в батраки к попу.  А когда подрос, поповская дочка стала заглядываться на красивого работника. Батюшке это не понравилось, и он своей волей определил Никиту в зятья к богатому мужику, у которого были девки на выданье, но их никто не сватал, уж больно с лица не хороши были. Поскольку невесте, Настасье, было всего 10 годков, да, тогда в деревнях это было принято, жениха отдали в солдаты, и прослужил он царю и Отечеству более двадцати лет. Участвовал в Русско-Японской  войне, Первой Мировой, был ранен, привёз  домой несколько крестов и медалей. Одна из них, «За храбрость», сохранилась, и дед подарил её мне, а у меня её позже стащила сестра, Анна. Она жадная была и тащила всё, что плохо лежало, надо ей это было или нет.  Дед Никита жил в нищете. Его тесть пил запоем и однажды, в пьяном угаре,  спалил свою ткацкую мастерскую, где делали холсты изо льна и мешковину из конопли. При этом он орал,  -  « Не чтите меня? После смерти никому  ничего не оставлю! Вот вам!». Его зажиточная семья сразу оказалась в большой нужде. Вскоре тесть заболел. Местный фельдшер выписал ему лекарства – таблетки и микстуры, но пациент, чтобы ускорить лечение, выпил всё одним разом и умер.

   А вот дед Никита прожил почти 100 лет, Настасья не отстала от него. Жили они не очень дружно, характер у бабули был скандальный. Жадная была, своенравная, всегда всем перечила, и моему кроткому деду было с ней трудно. Схоронили их вместе  на кладбище села Татаново. Село это растянулось  вдоль дороги и находилось примерно в 10-12 километров от Тамбова. У деда Никиты  маленький крест, у бабки большой.  Гроб бабки, хотя она и завещала не хоронить её рядом с дедом,  поставили прямо на его гроб.  Вот так и на этом свете, и на том Настасья давила на деда, верховодила. Кроме моего отца, Дмитрия, у Никиты и Настасьи было ещё два сына и две дочери. Когда отца призвали в царскую армию,  дед ему сказал: «Береги себя. Калекой возвратишься, не приму, кормить нечем». Но отца не успели отправить на фронт – произошла революция. Он в то время находился в кавалерийском полку,  в  Тамбове.  Солдаты полка  разбежались по домам, прихватив коней.  И мой отец  прискакал домой на рыжем коне, которого я хорошо помню. Конь этот жил  у деда, верно служа ему до коллективизации, когда у крестьян отобрали лошадей и скот. Общее – значит ничьё, и кто будет добросовестно заботиться о ничейной лошади или корове? Колхозный скот умирал от голода, его травили кулаки. Вот и наш Рыжик раньше времени перестал топтать копытами эту землю.

   В Гражданскую войну деда Никиту уже не призывали в армию, был стар, а отец, Дмитрий Никитович,  ушёл добровольцем в Красную Гвардию. Но не по убеждениям, не потому, что рвался  отстаивать  революционную Россию, а потому, что красногвардейцы получали деньги и паёк, и  он мог помогать семье. Отца направили воевать на Урал, в 25-ю Чапаевскую дивизию. После взятия Уфы, он заболел тифом, лечился в госпитале и потом  был отправлен домой. Уже заканчивался  1920 год. Вскоре отец  женился  на молоденькой и хорошенькой Прасковье Павловне Истоминой из бедной, но  работящей семьи. Её отец был мастер на все руки. Спокойный, не пьющий, рачительный хозяин, хороший охотник. К сожалению, он рано умер. А дело было так. На Тамбовщине орудовала банда. После её разгрома по окрестностям  бродили голодные лошади, и одну из них Павел Истомин подобрал, но она была заражена сибирской язвой и вскоре пала. Хозяйственный Павел решил снять  шкуру, не пропадать же добру,  порезал руку, заразился и через двое суток  скончался, оставив кучу ребятишек.

- Ну как, дочь, не наскучило слушать?
- Что ты, папа, это же намного интереснее, чем  в учебнике по истории.
 - Ладно, Алю, слушай дальше.

   Бело бандиты жгли крестьянские дома, убивали всех подряд, не щадили даже младенцев. Отца назначили  командиром  красного вооружённого отряда  для борьбы с бандой. Таких отрядов было несколько, их действиями руководил Тухачевский. Отец получал подписанные им  лично приказы, и позже  после расстрела  Тухачевского,  как врага народа, это ему припомнили. Я уже подростком был, когда в дом явились представители ОГПУ арестовывать отца, но его предупредил товарищ, работавший в Сельсовете.  Он  уехал на дальний кордон и там отсиделся, пока страсти не утихли.

 В 1921 году отец нанялся лесником в лесничество. Опять же не по призванию, а потому, что в хате его родителей было тесно, шумно, постоянные ссоры. Прасковья должна была  вскоре родить, строить свой дом было не на что, а там давали казённое жильё.  Седьмого ноября появился на свет я, первенец  у моих родителей.  В то время опасной была жизнь у лесника, и на эту работу никто не хотел идти. Отца не раз пытались убить бандиты, кулаки и просто ворьё леса, досаждали  волки, резавшие скот. У него было образование – три класса, а в 1927 году, пробыв три года в «сочувствующих» и кандидатах, отец вступил в Партию.  После этого он пошёл в гору.  Добился направления на лесные  курсы, потом  окончил Лесотехнический  техникум и вырос до директора лесхоза, но с начальством отец ладить не умел.  Потому и выговоры частенько получал, и переводили его в неблагополучные лесничества, и с работы снимали.  Потом, правда, восстанавливали – уж очень хорошим специалистом  и хозяйственником был. В лесном хозяйстве отец прослужил до самой пенсии, получил «Персональную» и очень гордился этим. Мать моя нигде не училась, курсы ликбеза не посещала, некогда было:  детишки, хозяйство, да и далеко было ходить.  Она  умела  расписаться и с огромным трудом прочитать письмо, отец кое-как сумел научить её элементарной грамоте. Самообразование родители игнорировали, считая его  буржуазной  прихотью, о культуре понятия не имели и были весьма невежественны.

  Бабушка Настасья мне не нравилась. Ругалась, когда мальчишкой я приезжал навестить их с дедом, ласкового слова от неё не услышишь, и смотрела всегда так злобно. Готовила она скверно. Когда все садились за стол обедать, швыряла нам  деревянные ложки, ставила  посредине чугунок не вкусного варева  со словами: «Натя! Жритя!»  и все ели, другой-то еды не было. А вот бабушку по матери, Степаниду, я любил. Она встретит приветливо, приласкает, приголубит,  пышками, и оладушками угостит.  А  какие замечательные пироги пекла! Любила и детей своих, и внучат, вот только дети выросли чёрствыми. С возрастом стала болеть Степанида, своим  хозяйством обеспечить себя не могла, одинокая была, давно вдовела и жила то у дочери, то у  жены погибшего в Великую Отечественную войну сына. Не получая необходимого лечения и ухода, она умерла от воспаления лёгких в возрасте 67 лет. Мои родители к тому времени уже жили в Казахстане.

  Никто из моих дядьёв и тёток в «большие  люди»  не вышел. Ни знаний, ни культуры, ни способностей не имели, но  род не опозорили, жили честно.  С двоюродными  братьями и сёстрами я не дружил, не знаю,  кем они стали и где живут сейчас. Дружил я только с Иваном, сыном тёти Домны, сестры моего отца.  Когда я приезжал погостить к деду Никите, которого очень любил, мы с Ванькой, управившись с помощью в огороде и со скотиной,  садились с дедом на крылечко и заслушивались его рассказами о Русско-Японской войне 1904-1905 года. Память у деда была удивительной. Он помнил по фамилии, имени и отчеству всех своих командиров и генералов армии и каждому умел дать чёткую характеристику.  Когда я после войны приезжал к нему, всегда расспрашивал, какая теперь стала армия и чем вооружена. Последний раз мы с дедом Никитой встречались, когда мне присвоили  звание подполковника. Он с гордостью смотрел на мои погоны, потом потрогал их и со слезами на глазах сказал,

-  Ну, Андрей, никогда не ожидал, что станешь офицером. Мальцом таким  болявым  рос, а потом всё с гармошкой ходил, да с голубями возился.

О своих прабабушках и прадедушках я не знаю ничего. Не принято было в нашей семье вести разговоры о предках, да и некогда было. Хозяйством надо было заниматься: огород, скотина, пчёлы. В сельском магазине можно было купить из продуктов только муку, постное масло, сахар и крупы. Овощи родители выращивали сами. На зиму заготавливали и картошку, и морковь, и лук, и чеснок, солили капусту, огурцы, замачивали яблоки. А ещё коптили свиные окорока, запасали солонину. Отец ходил на работу, и если была возможность, охотился. Охота была подспорьем, детишки рождались один за другим,  всех надо было обуть, одеть, накормить. Мать  сама пекла хлеб, а ещё маленькие булочки, которые называла «пыжечки» , на свой манер произнося слово «пышечки». Удивительно, бабушка Степанида была большой мастерицей по выпечке, а вот дочери это умение не передалось. «Пыжечки» получались совсем не пышные. То ли тесто было слишком круто замешено, то ли не было хороших дрожжей. Но мы их ели, запивая молоком, и похваливали.
   Всего моя мать родила тринадцать детей, из них выжили шестеро, я был самым старшим. Дети в крестьянских семьях умирали часто. Грязь, нищета, болезни, отсутствие медицинской помощи  уносили жизни малышей. Какие фабрики-кухни! Какие детские питания, пюре и соки! В деревнях о таком и слухом не слыхивали. Младенцев прикармливали, нажевав в тряпочку ржаной хлеб – вот тебе и соска. Чем только я не болел в детстве! В четыре года, когда мы жили на глухом кордоне «Карамжай», летом я заболел корью и ослеп. К осени зрение восстановилось, а зимой  снова заболел, скарлатиной. В восемь лет болел дифтеритом. Фельдшер, приезжавший из  села, сказал матери: «Надежды нет, не выживет». Он ошибся, я выжил. Болезнь тогда кочевала из дома в дом. Умер мой товарищ, живший по соседству. Узнав об этом, я горько плакал, жалко было хорошего, доброго мальчика, теперь не с кем мне было играть  в «красных» и «белых». Позже я болел дизентерией, воспалением лёгких, фурункулёзом, а в школьные годы пристала малярия. Три года меня изматывали приступы, затихая только зимой. Лечиться, лёжа в постели, я не мог и переносил болезнь на ногах - надо было работать по хозяйству, помогать семье.  Но когда температура поднималась в градуснике до отметки «сорок», я валился на кровать, впадая в беспамятство. Порой вскрикивал, бессвязно что-то бормотал. Мне мерещились бандиты, враги, всякая нечисть, я вскакивал на ноги и воевал с ними, крушил всё вокруг. Однажды схватил топор и изрубил подушку. Обессилив, падал.  Малярия – тяжёлая болезнь. Во время приступов  то тебя трясёт в ознобе, и ты ничем не можешь согреться, то наступает такой жар, что кожу готов с себя содрать. Эти приступы мучили меня до восемнадцати лет, и из-за них меня не приняли в Морское авиационно-техническое училище. В  пятнадцать лет я был тощий, бледный, с синими кругами вокруг глаз и очень слабый. У родителей я не был любимчиком, слишком много хлопот доставлял своими болезнями. После меня у них долго рождались одни девчонки, два моих младших брата родились последними перед самой войной.  Отец  с матерью работали от рассвета до заката, изнуряя себя, но денег всё равно не хватало. Отец умел шить верхнюю одежду и тачать сапоги, мать вязала носки , шила из лоскутков одеяла.  Они уставали,  ссорились и частенько зло срывали на  детях, особенно доставалось мне, как старшему и как мальчишке. Матерясь, били жестоко ремнём или вожжами лет до шестнадцати, пока я не окреп и не стал вырывать ремень. И я не припомню случая, когда  наказание было заслуженным. Чаще всего попадало за сестру, Анну, моложе меня на три года. Она была хитрой и любила ябедничать, чтобы потом  из-за печки наблюдать,  как меня бьют. Я сквозь слёзы грозил, что отомщу своим обидчикам, когда вырасту, однажды даже хотел повеситься, но передумал, вспомнив про щенков, которые только что родились у нашей собаки.
 
     Поскольку я был старшим, в доме у меня было много обязанностей: мыть полы, чистить хлев, таскать  воду, пилить и колоть  дрова. Но самым неприятным было сидеть с сестрёнками, укачивать их, петь колыбельные, менять подгузники.  Как же было обидно, когда  сверстники звали покататься с гор на санках или побегать наперегонки, а тут надо сидеть дома и нянчить соплячек. Порой я удирал, раздав сёстрам порцию подзатыльников, чтобы не хныкали, и по возвращении, конечно, получал «награду» - очередные побои.

    Отец мой не курил и не выпивал, хотя в доме всегда были и водка, и самогон для гостей. Когда приходило время вырубать больные, слабые и поломанные деревья, прореживать загущенные участки леса, приезжали лесорубы. Останавливались они у нас, и вот тогда по вечерам в доме висел едкий дым от папирос-самокруток, гудели пьяные голоса, нечем было дышать от запаха перегара, немытых тел и потных портянок. Обычно такие работы проводились весной, когда  растаивал снег, но окна раскрыть было невозможно, ночи были холодные. Чтобы поддержать компанию, отец выпивал вместе с бригадой, и тогда в песенном хоре выделялся его  красивый баритон. Пел он хорошо и не фальшивил. Я на время этих работ либо ночевал в сарае, зарывшись в сено, либо уходил погостить в село к деду, послушать его рассказы и с Ванькой поиграть. Зато летом, благо дом был большой, у нас снимали жильё приезжавшие из города дачники. Для меня это был праздник. Мне нравилось, как  эти люди разговаривали – спокойно, правильно, не коверкая слов, не матерясь, как  уважительно общались между собой. Они не отказывались отвечать на мои многочисленные вопросы, им нравилась моя пытливость. Дачники привозили с собой много книг и потом оставляли их нам. Родители книг не читали, ну а я «глотал» их одну за другой, наслаждаясь красивой книжной речью и музыкой стихов. Читать и писать меня научила ещё раньше женщина, имени которой я не запомнил. Она и её муж были биологи  и на год поселились  в нашем лесхозе, чтобы изучать местную растительность и животный мир. Стол у них всегда  был завален какими-то записями, таблицами и папками. Они были молоды, детей  у них не было и, когда я приходил, не гнали меня, угощали леденцом или кусочком сахара. Но меня манили не сласти, а желание пообщаться с новыми людьми, посмотреть на их быт. У них была хорошо натасканная рыжая собака, ирландский сеттер и я узнал, какие команды  дают охотничьим собакам и термины для обозначения их статей. Женщине нравилось заниматься с любознательным и понятливым мальчишкой, и уже через месяц я мог читать и писать печатными буквами. По утрам, с планшетами через плечо, они с мужем верхом на конях уезжали в лес в сопровождении своего сеттера. Мне нравилось смотреть, как ловко они бок - о - бок скачут коротким галопом  по грунтовой дороге. Отец с уважением называл их «учёные».

   Были в моём детстве очень страшные моменты. Однажды отец уехал на дальний кордон, и к нам нагрянули бандиты. Мать нам, детям, велела спрятаться за печкой, а сама отстреливалась на крыльце из ружья.  Летом у нас украли корову-кормилицу, и мать выла от жалости и безысходности, в тот год мы остались без молока. Позже украли поросёнка и телёнка, потом украли отцовых охотничьих собак. Но самым страшным было, когда в шестилетнем возрасте умерла моя любимая сестрёнка, Тамара. Упав с лестницы, она  погибла, сильно ударившись головой о край ступени.

- Какое не радостное, папа, у тебя было детство! А ты в игрушки играл?

- Все дети играют в какие-нибудь игрушки. Были они и у меня, но не такие, как у вас с Вовкой. Плюшевых мишек, заводных машинок и железной дороги у меня не было. Когда я был совсем малышом, мать, острогав  один конец маленького поленца, нарисовала химическим карандашом глаза, нос, рот, обернула его  чистой тряпкой и повязала платочек. Получилась кукла, я её называл  женой. Позже отец привозил из города фигурные пряники. Мне коня, сёстрам  петушков. Девчонки свои пряники съедали сразу, а я своим конём играл долго, но, в конце концов, сёстры добирались и до него. Однажды во дворе отец соорудил из обрубка бревна и палок, вколоченных в землю крест-накрест, лошадку. Грива и хвост были из мочала. Я скакал на ней верхом и кормил, нарвав у забора лебеды. А покупать игрушки родителям было не по карману. В  моём детстве были другие радости. Их и некоторые счастливые  дни я вспоминаю  чаще горьких.



                Мальчик из леса

   Лесхозы, в которых приходилось жить нашей семье, часто располагались в красивейших местах. На кордоне Аскам, когда мне было три года, я видел из окна зайцев, прыгающих прямо перед  домом. А на Карамжае мы жили на берегу большого озера с заросшими берегами, тогда мне уже было от четырёх до шести лет. На этом озере селились дикие утки, гуси и даже лебеди. Вот это была красота! С каким восторгом я за ними наблюдал!

   Как-то к нашим стогам, стоявшим у  ворот, стала приходить одичавшая лошадь с уздечкой и под седлом, высокая, статная. Лесники много раз пытались её поймать.  Однажды к нам во двор заманили, но непокорная красавица перепрыгнула через изгородь и умчалась в чащу леса. Приезжали военные, искали, но не нашли. Целый год лошадь с седлом видели то там, то тут, потом на ней осталась только уздечка, а потом лошадь пропала. Может кому-то удалось поймать, а может, загрызли волки. Ох, сколько они доставляли хлопот лесникам! Однажды растерзали нашу дворовую чёрную собаку по кличке «Цыган», а летом возле огорода зарезали телёнка. Мать успела сбегать за ружьём и выстрелами отогнала серых разбойников. Телёнка мы съели сами. Когда мы жили в Семикинском лесничестве, мне и сыну объездчика приходилось ходить в школу в Перкинский лесхоз, отмеряя в один конец  почти шесть  километров. Идти надо было через лес. Там, где-то в чаще, выли волки. Было страшно. Мы брали с собой спички и пузырёк с керосином. Если набрать его в рот, прыснуть и быстро поджечь, получится вспышка. Так мы надеялись отпугнуть волков, когда они вдруг на нас нападут.

   Летом в лесу чудесно. Тишина. Народу – ни души. Только птицы пересвистываются, да порой прошуршит в траве ящерица. Отец знал места, где росли земляника, малина, смородина, черника. Ягод было много. Помню, как за одно утро отец с матерью набрали по ведру земляники, а я полведра. Черника росла  осыпная. Нападёшь на заросли и, не сходя с места, наберёшь большую корзину, а то и две. А сколько было грибов! Мы всегда солили на зиму по две-три кадки и ещё много сушили. Собирали только  белые и грузди. Сыроежки, моховики, подосиновики и лисички нас не интересовали. Набирали столько, что донести  за один раз не могли. В то время жители сёл боялись углубляться в лес, да и времени свободного у них не было, а из города до нашей глухомани добраться было трудно. Своих машин ни у кого не было,  и лес хранил нехоженые,  дикие места, не осквернённые отдыхающими вандалами. Обочины лесных дорог ещё не превратились в помойки,  а в ручьях не плавали бутылки и автомобильные шины. Всякой живности было полно. То и дело мы натыкались на норы барсуков  и тут же старались быстрее покинуть это место. Барсук – зверь серьёзный, мог и напасть, защищая свой дом и потомство.
 
   В пятнадцать лет мать доверила мне отцовское охотничье ружьё.  Отца  в то время  дома не было, он уехал учиться в лесотехнический  техникум. Стрелять я уже умел, знал,  как надо заряжать, разряжать и ухаживать  за оружием.  Вот счастье-то было! Всё свободное время я пропадал в лесу, частенько в ущерб школьной учёбе.  Из своих походов я приносил уток, зайцев, тетеревов и куропаток, а когда пришла зима, стрелял белок и однажды добыл матёрую лису. Свою меткость я оттачивал, стреляя на лету мелких птиц. Не знал тогда, что через четыре года, когда попаду на фронт, это мне очень пригодится. Удивляюсь, как я мог безжалостно убивать лесную живность, когда так любил природу, глупый, наверное, ещё был.  Между тем я плакал, если находил погибшего птенца, постоянно тащил домой и выхаживал то раненную  птицу, то осиротевшего зверёныша. У меня жили и ёжик, и лисёнок, и дрозды, и синицы, и поползни, в доме всегда обретались кошки, котята, собаки, щенята. Зимой мать брала в дом телёнка и маленьких козлят. Козлята были забавные. У них были  мягкие, как детские пяточки, копытца,  они могли с места запрыгнуть на лавку, и даже на стол. Я с ними играл – «бодался» и бегал. Сейчас мне очень стыдно за ту, юношескую глупость и  за неё я прошу прощения у Природы-матери.

  С горечью вспоминаю один случай. Было начало зимы, но утки ещё не все улетели, и я  отправился поохотиться к озеру со своим верным другом, охотничьей собакой Букетом. Озеро уже замёрзло, но на середине лёд был ещё тонкий. Я сбил утку, она упала далеко от берега. Букет бросился за добычей  и провалился в ледяную воду. Пёс не мог выбраться, лёд обламывался под тяжестью его тела. Я попытался пробраться к собаке, но уже у берега по пояс погрузился в воду. Букет погибал у меня на глазах. Я схватил ружьё и стал стрелять в ледовую корку, надеясь пробить собаке фарватер к берегу. Но букет испугался, решив, что я стреляю в него, и развернулся в другую сторону.  Он скулил, всё соскальзывая и соскальзывая в воду, и обессилив, утонул. До сих пор ком в горле, когда это вспоминаю, а тогда я рыдал, ревел от горя на весь лес.  В конце зимы к отцу из города приехал поохотиться на зайцев знакомый охотник. У него была великолепная собака, русская пегая гончая, их ещё арлекинами называли из-за окраса. Я робко спросил, можно ли где-то купить такого щенка? Охотник ответил, что у его приятеля как раз ощенилась русская пегая, но за щенка надо будет отдать пять мешков картошки. Это было много. Мы сажали для себя картошку, в основном ею и питались, так что лишиться такого количества было бы тяжело, но я так просил, такие обещания давал, что родители уступили. Да и отец , заядлый охотник, загорелся идеей приобрести хорошую собаку. Какой же это был чудесный щенок!  Белый  с  рыжими и чёрными пятнами.  У него были большие плюшевые уши, мягкое, нежное тельце,  от него пахло репкой и я, к неудовольствию матери, постоянно тащил его к себе на постель. В память о погибшем любимце я назвал щенка Букетом.  Но радость моя была не долгой. Осенью к нам попросились на ночлег мужики, ехавшие из дальней деревни на ярмарку продавать овощи. Рано утром, когда все ещё спали, они запрягли своих лошадей и уехали, прихватив с собой Букета и два мешка нашего овса. И опять я плакал. Никогда больше я не заводил гончих, ни одну собаку не называл Букетом. А на охоту за зайцами ходил с охотником из ближнего села, старше меня лет на пятнадцать. У него была пара костромичей – русских гончих, и домой мы никогда не возвращались с пустыми руками.

    - Пап, когда поедем к дедушке, возьмёшь меня на охоту?  Я не помешаю, помогу уток искать, собаки-то у нас нет.  Ты мне не рассказал про школу.  Как ты учился, какие были учителя, с кем дружил?
- А ты не устала слушать?
- Нет, да и мама не скоро ещё придёт, в поликлинике всегда большая очередь.

- Ну, начнём с того, что в школу я пошёл с девяти лет,  раньше в то время не принимали. Читать и писать я уже умел, но в целом учился неважно, много уроков пропускал из-за болезни. Хорошим учеником учительница меня не считала. Седьмого ноября, в мой день рожденья, она поставила меня и ещё одного мальчика «столбом» за то, что на нас пожаловался  продавец  лесхозовского ларька, противный, гундосый мужик. Он сказал, что мы развели за ларьком костёр.  Нас там не было,  пустые ящики жгли взрослые, но мальчик расплакался и попросил прощенья, а я два часа, молча, стоял на ногах, из гордости не желая оправдываться. В конце – концов, меня стало жаль девочкам одноклассницам. Они сказали, что я не был у костра, и тогда мне было разрешено сесть.  Дома, хлюпая носом, я всё рассказал отцу. Тот долго возмущался, а потом отправился в школу на беседу с учительницей. Вскоре я заболел и в тот год больше в школу не ходил.

   Летом отца перевели в Тулиновку. Это было очень живописное место. Вокруг  хвойный и дубовый лес, вблизи озеро с красивыми островками. Оно было чистым и там водилось множество раков. А осенью я пошёл во второй класс. К сожалению, отца опять перевели в другой лесхоз, опять он не поладил с начальством. Лесхоз назывался «Горельский».  Оттуда до школы было пять километров, я часто опаздывал,  хотя мать меня будила рано. Однажды пришёл лишь ко второму уроку. Учительница меня отругала. Тогда я положил на её стол учебники и сказал, что буду ходить в другую школу.  Учебники нам выдавали в начале учебного года, а в конце мы должны были их сдать. Мать давно ворчала, что я мало стал помогать по хозяйству из-за того, что много времени трачу на дорогу, и отвела меня в школу на Пески, в двух километрах от нас. Школа была убогая, учительница старенькая, и у неё всё время урчало в животе. Я помогал ей проводить уроки физкультуры, поскольку в Тулиновке видел, как занимаются физкультурой старшеклассники.  А в этой школе было всего три класса, и уроки в них одновременно проводила одна учительница. Но недолго я  ходил на Пески. Отец  поправил дела в Горельском, его повысили  -  дали ему должность лесничего и  перевели в Перкинский лесхоз. Там, при лесозаводе, была маленькая  школа в крепкой избе, тоже трёхклассная и тоже с одной учительницей. В избе было две комнаты. В одной занимались ученики, а в другой жила учительница с больным мужем.  В их комнате было много чучел птиц и зверей, должно быть раньше мужчина был охотником или таксидермистом. На занятия ходило всего двадцать ребят. Все «командные посты» были доверены мне: председатель учкома, звеньевой, горнист и барабанщик. Мне жаль было расставаться с этой школой, когда я окончил третий класс. В четвёртый  опять  пришлось ходить далеко – в посёлок, за пять километров. Муж новой учительницы был начальником моего отца. Дела он вёл плохо, отец критиковал его на партийных собраниях и они не ладили.  Поэтому меня  учительница невзлюбила. Часто высмеивала, ставила к стенке, двойки сыпались в мои тетради как из рога изобилия. Я был в отчаянии, но тут судьба мне улыбнулась. Нерадивому начальнику был объявлен строгий выговор, а отца повысили - назначили директором лесхоза в Сосновке. Это был районный центр, первый в моей жизни крупный населённый пункт.

    Ну вот, ты просила рассказать про войну, а мы до неё ещё и не добрались. Получается, что я тебе пока рассказываю о своём детстве.
   - Вот и хорошо. Теперь я знаю, почему ты всегда находишь дорогу в незнакомом лесу.  Помнишь, мы поехали за грибами и заблудились? Мама испугалась, а ты пошёл вперёд, и мы вскоре вышли на дорогу. Ты знаешь, какие дикие растения съедобные, какие ядовитые, знаешь названия птиц, даже по голосам можешь их различать и кричать их голосами, приманивать. Всё это потому, что ты в лесу вырос. Рассказывай, рассказывай!
  -Ладно, подай-ка мне вон ту суконку.


                Сосновка


    Пока мы жили в глухих местах, и отец был простым лесником, родителей не особо волновало моё образование. Они считали, что мне хватит и начальной школы, а потом отец возьмёт меня помощником, и в дальнейшем я тоже буду лесником.  С переездом в Сосновку и новой, высокой должностью отца, их отношение к моему обучению изменилось. Родители решили, что мне обязательно надо окончить десятилетку и поступить в  Лесной институт. Но пока  надо было доучиться в четвёртом классе, и отец привёл меня в неполную среднюю школу. Моей учительницей стала Екатерина Тихоновна Неунылова. Это была замечательная учительница. Новый материал объясняла просто и доходчиво, учился я хорошо, и она стала выделять меня среди учеников.  Отец умел играть на гармони. Музыкальную школу он не кончал, нот не знал, но обладал хорошим слухом и мог сыграть любую мелодию. От него и я научился владеть  гармонью. Узнав об этом,  учительница  доверила мне руководить кружком художественной самодеятельности. Мы ставили пьески про батраков и кулаков, про попов и работников, пели революционные песни  и делали гимнастические номера.  А ещё Екатерина Тихоновна открыла во мне способности к литературному творчеству.  Она часто давала нам задания написать изложение по картинке или   сочинение по заданной теме.  Мои работы она всегда хвалила и зачитывала перед классом. Тогда я решил, что когда вырасту, не буду никаким лесником, а стану писателем или поэтом. Учебный год я закончил со значком «Отличник класса».
   Следующим этапом было поступление в среднюю Сосновскую школу. Трёхэтажное кирпичное здание школы было построено в 1916 году на средства, собранные жителями села. Первым директором стал отец известного изобретателя прямоточных котлов Л.К. Рамзина, и школу называли «Рамзинская». В ней я окончил десятилетку и получил аттестат зрелости, открывал для себя новый мир, впитывал новые знания, нашёл новых товарищей и свою любовь.

    Всякое было в школьной жизни – и хорошее, и дурное. В шестом классе я вступил в Комсомол, а в девятом стал кандидатом в члены Коммунистической Партии. В 1939 -1940 годах  был секретарём школьного Комитета Комсомола. Хорошие воспоминания я храню о своих учителях Фомине Александре Александровиче, Макееве  Иване Ивановиче – литераторе, Мишине Иване Ивановиче – математике, Дерябкине Иване Илларионовиче – историке. Это были прекрасные, знающие педагоги, любимые всеми учениками. Но были и другие. Не хочется о них говорить, но скажу, чтобы ты имела представление о типичной сельской школе. Преподавал у нас географию Борис Павлович Стальмаков. Как он попал в учителя – для нас, учеников, было загадкой. Бывший бездомник и вор, злобный и неуравновешенный, он, зайдя в класс, прихватывал у печки полено, стучал им по столу и кричал: «Идиоты,  тупоголовые, мразь!»  Он порой выбирал себе жертву и доводил ученика до истерики. В старших классах занимались парни  и девушки уже лет по восемнадцать, и наш географ не стеснялся с гаденькой улыбкой сказать пошлость, чтобы ввести в краску учениц.  Одну из них он совратил. Её отец и братья пригрозили негодяю расправой, если не женится на девице. Тот испугался,  бросил семью, женился на этой ученице и уехал с ней куда-то.
   В  5-6 классах математику вёл Пётр Фёдорович, фамилию его я не помню. За малейшее нарушение тишины, упавшую тетрадку или карандаш он орал на ученика, брызгая слюной, и выгонял из класса.
   Ботаничка, Пелагея Яковлевна,  на своих уроках сначала зачитывала нам страницы из учебника, а потом проводила опрос. Мальчишки получали отметки не выше тройки, девчонки  - четыре и пять. В растениях она не разбиралась, разве что петрушку от укропа могла отличить.
   Иван Абрамович Попков преподавал немецкий язык и астрономию. При любом удобном случае он заявлял, что закончил три института, но объяснял плохо, так что звёздное небо так и осталось для нас, учеников, загадочным  миром, а по-немецки мы могли сказать две- три фразы. Однажды я, как секретарь комитета Комсомола, выступил на родительском собрании с критикой на него, и, конечно, нажил врага.
   В нашей школе был ещё один преподаватель немецкого языка, настоящий немец, как позже выяснилось, немецкий шпион. Он появился в школе перед войной,  гитлеровская разведка засылала своих людей в разные уголки Советского Союза для сбора сведений и антисоветской пропаганды. Его арестовали перед моими выпускными экзаменами, а во время обыска обнаружили записи на немецком языке о состоянии района.

- Пап, а у вас в школе мальчишки дрались?
- Ну конечно, и не только в школе. Какие мальчишки не дерутся, тем более деревенские? Стенка на стенку в нашей местности  ходить было не принято, дрались либо один на один, либо небольшими группами.
- И ты дрался? Побеждал, или проигрывал?

- Ну, поначалу доставалось.  Я же рос в лесу, а там враждовать было не с кем, так, что опыта в драках у меня не было.  Я был вынослив, быстр, ловок, но силёнок мне не хватало, болел много. Как-то я посетовал на это своему старшему товарищу, охотнику. Он дал мне книжку «Как стать сильным», и, следуя советам из этой книжки, я стал заниматься силовыми упражнениями, качать мышцы. Соорудил в лесу турник, а вместо штанги  набил песком два мешка и привязал к концам длинной палки.  Каждый день я делал зарядку и обливался холодной водой. В восьмом классе на уроках физкультуры  я уже больше других ребят подтягивался на турнике,  мог крутить «солнце» и хвастал своими бицепсами. Ну а после того, как в драке одолел уже взрослого парня,  по району обо мне заговорили, как об умелом бойце, и мало кто  рисковал меня задирать. Физрук ставил мне одни пятёрки, я лучше всех в школе бегал на лыжах и метал гранату.  Очень помогла мне эта брошюра.

    Вот и окончен  девятый класс. Уже шла война в Испании, всё чаще по радио и в газетах говорилось о Фашистской угрозе. Мир стоял накануне большой войны, и я решил поступить в Пермское военно-морское авиационно-техническое училище. Почему именно туда  -  у них была красивая форма. Но во время экзаменов у меня начался приступ малярии, и я выбыл из числа абитуриентов. Зато  впервые побывал в  Москве проездом в Пермь. Какой восторг я испытал! И Пермь для меня, никогда ещё не видевшего города, была удивительна, а уж Москва…  Потрясённый, я стоял на Красной Площади, глазел на Мавзолей с телом Ленина, на красные стены Кремля, на Спасскую башню.   Думал, что вон там, где в башне окошко, сидит за столом Сталин и пишет указы, а за его спиной стоят навытяжку наркомы. Вот чудик-то был! В самый разгар мечтаний ко мне подошёл строгий дяденька в гражданском, сказал, что здесь стоять нельзя, и я ушёл. А вот на улицах Москвы мне не понравилось. Я привык  к зелени лесов, запаху трав, к  щебету птиц, кронам  сосен над  головой, к тишине и безлюдью, а  тут сплошь камень, асфальт,  непрерывные, оглушающие  гудки  машин, отвратительные запахи, галдящие и спешащие толпы людей. Люди грубые, бесстыдные, пихаются, ругаются,  курят на бегу вонючие папиросы, харкают на чистый асфальт прямо под ноги прохожим. К концу дня меня охватила такая щемящая тоска по родным краям, еле поезда дождался. Домой, скорей домой! В Сосновку! К Кате!

   Катя. Наша встреча произошла ещё в восьмом классе. В начале урока дверь класса открылась, и в него вошли директор, статный мужчина в форме офицера госбезопасности и потрясающе красивая девочка с тёмненькой чёлкой и большими лазурными глазами, изящная как статуэтка.
 
 - Вот в ваш класс ученица, Сидорова Катя. Её папа наш новый областной начальник НКВД.  – представил новенькую директор.

Я не мог отвести от девочки взгляд и понял, что пропал, влюбился. Вот она, моя долгожданная мечта, моя судьба!

- Пап, это была наша мама?
- Да, Алю, она.

   Мы сразу подружились. Я, как комсомольский вожак, подошёл к ней на перемене, назвал своё имя, спросил, какие нагрузки  у неё были в прежней школе. Узнав, что Катя год занималась балетом, я  тут же поручил ей вести танцевальный кружок. У нас в школе была концертная бригада, и мы ездили с выступлениями по окрестным деревням. Телевидения тогда ещё не было, да и не в каждом доме было радио, поэтому наши выступления  пользовались большим спросом. Я играл на гармони, Женька Павловский, будущий академик, пел, физкультурники показывали пирамиды, Володька Кобзев, наш лучший математик,  читал стихи, девочки танцевали. Костюмы  для выступлений они шили сами из крашеной марли.
   Всё свободное время мы с Катей проводили вместе. Наши родители не запрещали нам встречаться. Я водил подругу  по самым красивым, самым своим любимым местам. Мы встречали рассвет на высоких сосновских  буграх, откуда была видна вся Сосновка, речка Челновая, и дальние леса. Мы ходили к реке, слушали  свист иволги  и пение соловьёв, бродили по лесу в поисках орехов и грибов. В лес  я всегда брал с собой ружьё. Мало ли что? Однажды во время лесной прогулки Катя увидела высоко летящую сойку.
- Андрей, что это за птица, вон там, ты видишь? Не могу понять  кто это, мне кажется, что я такую не встречала раньше. – Катя с удивлением смотрела вверх.
- Дарю её тебе! – крикнул я, вскинул ружьё и выстрелил.
   Сойка упала прямо к Катиным ногам. Позже она призналась, что влюбилась в меня именно в тот момент. Катюша и сама была отличным стрелком, занималась в тире, имела значок «Ворошиловский стрелок» и могла по достоинству оценить моё мастерство.
   Зимой мы катались с гор. Я выхвалялся и съезжал на лыжах с самых крутых.  Наградой мне был восторженный Катин взгляд и её лёгкое «Ах!», когда я проносился мимо. Сама она на лыжах ходила неважно, поэтому предпочитала  санки. Это была чистая, юношеская любовь со стихами собственного сочинения, переброшенными в классе записочками и вечерними свиданиями. Проводив Катюшу до её дома, я шёл, мечтая, полтора километра в лесхоз, и дорога мне казалась такой короткой.

  Закончились золотые дни нашей юности. Мы с Катей ещё в десятом классе решили пожениться и, чтобы не расставаться, после выпускных экзаменов вместе поехали в Тамбов. Катя подала документы для поступления в зубоврачебную школу, а я в Артиллерийское военное училище. Ничего, что форма не такая красивая, как у курсантов Пермского, зато мы с Катей будем рядом, да и Сосновка недалеко, можно родителей навещать. Будущие профессии мы выбрали не случайно, на пороге стояла Война. Вот так я и стал военным.

- А где вы жили?  У вас была комната и соседи, как у нас сейчас?
- Ну что ты! Это сейчас я офицер Генерального штаба и мне дали комнату, а тогда я был просто курсантом  ТАТУ и жил в казарме с другими курсантами. А Катя снимала койку  за занавеской в полуподвальной комнате у знакомой моих родителей. В этой комнате жила и сама хозяйка, вдова с двумя маленькими дочерьми.
- Что такое ТАТУ?


                Т А Т У


 -  Так сокращённо называли Тамбовское артиллерийско-техническое училище. Набор  туда  был маленький  из-за ограниченного количества  мест. В первую очередь принимали сынков начальников и по знакомству. Я на экзамене схватил тройку по тригонометрии и не прошёл по конкурсу. Выручил отец. Он приехал к начальнику училища, пообещал на зиму дров  и намекнул, что я зять начальника НКВД. В Тамбове в то время было печное отопление, и достать на зиму дрова было большой проблемой. Начальник на моём оценочном листе  начертал «Принять», так дрова решили мою судьбу.  Было ли у меня призвание к военной службе? Скорее, это был вынужденный шаг, а причин было несколько. Во-первых, я достиг призывного возраста, и меня могли послать служить куда угодно, даже на Дальний Восток, и тогда мы с Катей расстались бы на целых три года. За такой срок я бы забыл многое из школьной программы и потратил бы уйму времени на подготовку к экзаменам в институт и ещё не факт, что поступил бы.  Во-вторых, мы ждали ребёнка , надо было заботиться о материальном обеспечении семьи, а денег у меня на этот момент не было. В-третьих, всё чаще поговаривали о войне, и идти на фронт рядовым с моей склонностью к лидерству и стремлением командовать не хотелось. Вот так я и оказался курсантом ТАТУ. Кстати, экзамен по тригонометрии я пересдал.

- Папа, ты сказал, что должен родиться ребёнок, но я родилась после войны. Значит, у нас с Вовкой есть старшая сестра, или брат?
- Был.  У нас тогда сыночек родился. Он умер ещё до войны в девятимесячном возрасте от коклюша.
-  Жалко! Я бы хотела, чтобы у меня был старший брат. А что было дальше в училище?

- Дальше?  Первого октября мы, «первачки», наконец получили повседневную форму, и нас сразу отправили на хозяйственные работы.  Десять дней мы убирали территорию, драили помещения в казарме, чистили  и белили конюшни. В то время артиллерия была на конной тяге, а кроме того каждый офицер должен был уметь ездить верхом. Поэтому в училище были и гужевые, и верховые лошади, а кавалерийская подготовка входила в программу обучения. За здоровьем животных следил ветеринар, а  ухаживали  за ними мы сами. Содержать в порядке упряжь, сёдла и уздечки тоже было нашей обязанностью. Я радовался, что за мной не закрепили лошадь. Меня, как кандидата в члены КПСС, назначили сначала агитатором батареи, а вскоре секретарём Комсомольской организации училища, и от «конской повинности» я был освобождён. Однако, отсутствие «свей» лошади сыграло со мной не добренькую шутку.

   Как-то весной  начальнику училища потребовалось увидеться с моим отцом, чтобы договориться насчёт брёвен для ремонтных работ.  Отличный кавалерист, он решил в лесхоз  поехать верхом, а меня взял с собой, чтобы показывал дорогу. Выехали утром. Под начальником был великолепный верховой конь, мне же достался ленивый рабочий мерин с очень неудобной  и тряской рысью.  К концу поездки меня  укачало так, будто в шторм плыл на корабле, а ноги были растёрты в кровь внутренними швами брюк, кальсоны я не догадался под них надеть. Надолго мне запомнилась эта поездка. Позже, на фронте, я часто ездил верхом то в штаб, то на батареи, но на конях, которых  подбирал себе сам.

  Строевая подготовка в училище была обязательной. В то время нарком Тимошенко ввёл строевой шаг – нога до пояса, рука до подбородка, и ежедневно  на плацу  до темноты стоял топот кирзовых сапог.  Как же нам осточертела  эта шагистика! За всё время обучения на первом месте была она, а из орудий и пулемётов мы не стреляли ни разу. Только один раз  нам показали, как стрелять из винтовки. И ещё одно новшество ввёл нарком  - разрешение офицерам применять табельное оружие за неповиновение приказу. Это сразу отдалило рядовых от комсостава. Порой молодые лейтенанты, чтобы подчеркнуть своё превосходство, злоупотребляли этим правом. Бывали случаи, когда на тактических и строевых занятиях нас, курсантов, унижали, угрожая оружием. Как-то на плацу, во время смотра строя, со мной поравнялся лейтенант Тихов.

- Это что такое? Как у тебя пришит крючок шинели? – заорал он, вцепился в злополучный крючок и попытался его сорвать, чтобы доказать какой я разгильдяй.

Крючок был пришит добросовестно, крепкими нитками. Тихов  дёргал его, выкручивал, пыхтел, но так с ним и не справился. Кто-то, не выдержав, хихикнул, уж очень уморительной была картина. Тихов в бешенстве отскочил назад, рука его дёрнулась к кобуре. Положение спасло появление на плацу кого-то из старших офицеров.
  Ещё один неприятный эпизод случился в буфете училища. Я зашёл туда, чтобы что-нибудь купить Кате, она в то время лежала в больнице. Внезапно  появился лейтенант Терещенко. Не выяснив, зачем я здесь, он достал пистолет, направил на меня и гаркнул

-Пошёл вон!

Делать покупки  в буфете не запрещалось, и поступок Терещенко показался мне отвратительным. Этого лейтенанта я возненавидел.

   Первые дни обучения в училище давались мне с большим трудом. Не хватало школьных знаний. В школе я считался хорошим спортсменом, знал военное дело, разбирался в политике, имел вполне приличные оценки, а тут внезапно оказался в числе отстающих.  Плестись в хвосте  я не привык, да и стыдно было вернуться домой, если отчислят за неуспеваемость, поэтому  тратил все силы на устранение пробелов и получение новых знаний. Моё упорство было вознаграждено, через полгода я уже был одним из лучших курсантов.
               
   И я, и Катя в житейских делах были потрясающе наивны. Мы считали себя мужем и женой, но не знали, что брак надо зарегистрировать и были не расписаны. Мой командир батареи, Мельников, хорошо ко мне относился, и, узнав об этом, сказал, что  надо как можно быстрее оформить наши отношения, иначе меня могут обвинить в аморальном поведении.  Он дал мне отпуск на сутки, и 19 октября мы с Катюшей отправились в местный ЗАГС.  Мы заранее не договорились, какую фамилию возьмёт невеста, и перед столом регистрации немного поспорили. В результате Катя всё же стала Жариковой. Никакого застолья с приглашёнными гостями и криками «Горько!» не было. Не было на невесте и белого платья с фатой. После ЗАГС-а  мы погуляли по городу, потом пошли к Кате на «квартиру», поужинали и легли спать.
 
   Несколько раз Мельников  давал мне лошадь с телегой,  чтобы мы с Катей  смогли съездить в лесхоз навестить родителей, и конечно, возвращаясь, я привозил ему дрова.  Комбат и замполит дивизиона вскоре завязали крепкое знакомство с моим отцом.  Оба любили  охотиться и рыбачить и часто приезжали в лесхоз, где можно было успешно делать и то, и другое. Иногда и меня брали  с собой.

  Был конец декабря 1940 года. Всё чаще и чаще возникали разговоры о том, что большой войны не избежать.  Фашистская Германия  ещё в прошлом году захватила Польшу,  весной этого года её войска вторглись в Данию, Норвегию, Бельгию, Голландию, Люксембург, в июне капитулировала Франция.  Немецкие самолёты уже бомбили английские города, и на политзанятиях нам не раз говорили, что готовится нападение на СССР. Но пока ещё шла мирная жизнь, надвигался новогодний праздник, и мне очень хотелось встретить его дома, в кругу семьи и непременно вместе с Катей. Тридцатого декабря меня к себе вызвал комбат Мельников.

- К отцу хочешь съездить?
-Так точно, хочу!
- Вот завтра и поезжай, да жену свою, красавицу, захвати. Даю тебе три дня отпуска, насчёт саней я распоряжусь.

  Я чуть не подпрыгнул от радости – вот это удача, наверное, у комбата заканчиваются дрова. Но какой - бы - ни была причина, завтра я буду с родными, увижу младших братишек - крепыша Димку и  младшенького Адика.

   Утром я помчался на конный двор, запряг лошадь и поехал за Катей. Мороз пощипывал щёки, с неба сыпал мелкий снег.

-  Одумайтесь, куда вы поедете, - причитала тётя Варя, Катина  хозяйка,- Вон метель начинается, да и морозно нынче!

   Но я ничего не хотел слышать. Домой, домой! Мы с Катей были ещё очень молоды, только начинали свою взрослую жизнь. Мне было 19 лет, а Кате 18 – почти дети, и мы безумно скучали по родителям. За городом ветер усилился. Мы уже далеко отъехали от Тамбова, когда поднялась настоящая вьюга. Дорогу быстро заметало, вскоре я перестал её различать. Снег летел такой плотной массой, что не видно было даже ушей лошади. Он набивался нам за ворот, в рукава, засыпал сани. Варежки  на руках быстро намокли, холод проникал под одежду, и мы начали замерзать. Меня охватил ужас, когда я понял, что  сбился с пути. Наши сани ехали в белой мгле по бескрайнему полю. Лошадь порой проваливалась по брюхо, но пока ещё везла. Я расстегнул шинель, прижал к себе Катю, стараясь теплом своего тела согреть любимую. Она всхлипнула.

-Ты что, Катюша?
- Ноги замёрзли, больно.

  Я посмотрел на её ноги – на них были старенькие кожаные ботиночки. Мои кирзовые сапоги были не намного теплее. Я уже давно отпустил вожжи, предоставив лошади самой выбирать куда идти, и она, не останавливаясь, брела куда-то. Сани то поднимались на сугроб, то скатывались вниз. Я уже не чувствовал ни рук, ни ног. Катя притихла, как будто уснула. «Сейчас мы совсем замёрзнем и умрём»,  - мелькнула в голове мысль, и в это время наши сани рухнули куда-то вниз, едва не перевернувшись. Мы ввалились в чей-то двор.  Рядом залаяла собака,  на её лай из темноты вышел мужик с фонарём в одной руке и с ружьём в другой. Увидев нас, он  засуетился, помог нам вылезти из саней, распряг лошадь  и отвёл  в  сарай.

- Я рогожкой её накрыл и сена кинул. Пускай остынет, потом напою и дам овса, - успокоил он меня.

  Лошадь нас спасла  -  учуяв человеческое жильё, она пришла сюда. Хозяин проводил нас в избу. Жена его заохала, захлопотала, подкинула в печку дров, поставила чайник. Оказывается, мы заехали в село Донское и провалились во двор председателя сельсовета. Никто из нас, к счастью, не обморозился. Трещали в печке дрова, на столе появился чугунок с варёной в мундире картошкой и большой чайник с кипятком. Мы с Катей согрелись, пришли в себя, поели и легли спать на лавке под моей шинелью. Наутро снегопад закончился, мороз  ослабел, и мы благополучно доехали до лесхоза. Вот такая получилась у нас встреча нового, 1941 года.

- Папа,  а почему такое название – «Донское»?
- Его основали донские казаки, защищавшие подступы к Тамбову. Рассказывать дальше, или надоело слушать?
- Не надоело, дальше, дальше! Через полгода ведь будет война.

               
                Война


   Весной  меня приняли в Партию. Отец, когда мы с ним увиделись, воспринял эту новость с гордостью.

- Ну, Андрей, теперь ты не простой человек, - сказал он, - Теперь ты в ответе за Страну, за народ. Не подведи.

    Двадцать первого июня стояла отличная, солнечная  погода. Меня отпустили на сутки в увольнение, и я отправился к Кате.  На следующий день мы проснулись  поздно, включили радио – большую чёрную тарелку. Сначала звучала музыка, потом вдруг она прервалась, и раздался голос: «Внимание, внимание! Говорит Москва…». Было  10 утра, когда мы узнали, что началась война. Я чмокнул в щёчку Катю и помчался в училище. Там уже царила тревога. Всех курсантов собрали на плацу, построили, и начальник училища объявил нам о вторжении гитлеровских войск на территорию СССР. Потом  с обращением к нам выступил замполит. В конце своей речи он  приказал мне выйти из строя и вручил партийный билет.
 
    Ещё весной в училище повесили карту, на которой  курсанты отмечали продвижение германских войск, всё ближе и ближе к нашей границе. Неотвратимость вторжения была очевидна, и всё же мы были потрясены, когда это произошло. Нас перевели на ускоренный курс обучения и через месяц присвоили офицерское звание. Помню, с какой радостью я прикрепил на петлички кубики и пошёл к Кате.  Мы гуляли по городу, потом навестили старинного друга моего отца, дядю Мишу, и после обеда спали у него во дворе, в беседке.
   А со следующего  дня  всё завертелось – беготня, получение довольствия, обмундирования, оформление каких-то бумаг…   Наконец,  отправка на фронт. Нас строем повели по дороге на вокзал, а рядом по тротуару шли плачущие матери, сёстры, подруги и среди них  одна жена, моя Катя. Из всего курса я один был женатым. Эшелон должен был подойти через двадцать минут.  Ребята пошли с командирами в буфет, а мы с Катей стояли на перроне и болтали о разных пустяках, словно расставались ненадолго.  И только в вагоне идущего поезда  я внезапно ощутил такую тоску и такую  боль в груди, словно сердце из живого выдрали.  Там, на жёсткой полке до меня дошло, что еду воевать и могу быть убитым или искалеченным, и,  может,  никогда больше не увижу Катю.

   Ещё на Тамбовском вокзале мне было поручено возглавить группу техников из двенадцати человек и доставить в Липецк в распоряжение полковника Мартынчука.  Поезда уже ходили плохо. Нам пришлось несколько раз пересаживаться, и от Тамбова до Липецка мы добирались  двое суток.  Мартынчук оказался командиром 294-й стрелковой дивизии. Её штаб размещался в центре города в здании городского военкомата.  Туда на укомплектование прибывали офицеры, и их сразу назначали на соответствующие должности.  Мне приказали распределить прибывших  техников  по полкам.  По два человека требовалось на каждый стрелковый полк, пять человек на артполк и трое в артиллерийское снабжение  дивизии. Я этого не знал, но мне помог  справиться с заданием начальник штаба.  После этого я получил приказ возглавить группу техников и с их помощью проводить занятия  с прибывшим комсоставом по артиллерийскому и стрелковому вооружению.  Техники часто отлынивали от работы, а я был неопытным командиром и вместо того,  чтобы приказом заставить их, всё делал сам.  Было трудно, но поручение я выполнил успешно, и  командование это отметило. Меня очень скоро назначили начальником артиллерийского снабжения дивизии. Вот тут я струхнул. Это была подполковничья  должность, а я лейтенант, всего  год  проучившийся в училище, даже для должности техника  недостаточно подготовленный. При первой возможности я попросил командира артполка, Майора Карасёва, взять меня в полк, и через несколько дней был назначен начальником артснабжения  849-го полка. Для его формирования отвели место за Липецким металлургическим заводом в молодом сосновом лесу. Штаб  разместился в тесовом бараке. Через два дня из Смоленской области  прибыл личный состав полка – огромный конный обоз, не было только вооружения.  Пока его ждали, занимались строевой подготовкой и получали обмундирование. Наконец  стали подходить эшелоны с боевой техникой и снарядами. Вот тут-то мне досталось! Всё: и пушки, и карабины, и пистолеты, и оптические приборы, и амуницию, и артиллерийские повозки надо было получить, доставить в полк, распределить по батареям и другим подразделениям и выдать. Я не спал сутками, хотя и привлекал в помощь бойцов из подчинённой мне артмастерской.  Но вот  работа завершена. На смотр полка прибыл полковник – командующий артиллерией. Он чем-то остался недоволен, «кипел», приказал разыскать меня и доставить к нему, наверное, для разноса. Я в это время   получал на станции фураж для лошадей, и полковник, не дождавшись меня, уехал. В этот же день он погиб.  Поехал в один из стрелковых полков, не остановил по приказу часового машину на КПП и был застрелен. Время было военное.

   До отправки на фронт я продолжал занятия с командирами, но уже не теоретические, а на боевой технике.  Кроме того  тренировал бросать  ручные гранаты, стрелять из автоматов и пистолетов. И вот настал этот важный день – выезд  на фронт. Грузились мы быстро, но спокойно, без лишней суеты. Я даже успел дать телеграмму домой, чтобы сообщить об отъезде.  На месте формирования оставались старые пушки, трофейное оружие, ненужные вещи, и мне было приказано всё это сдать в военкомат, но где его искать?  На металлургическом заводе я  разыскал  местных ОСОВИАХИМ-овцев , и они согласились всё взять себе. Мы составили акт, и я потом  вручил его  командиру, сказав, что  оставил имущество надёжным людям.


                На  фронт


   Куда едем, мы не знали. Днём наш эшелон подолгу стоял в тупике, а ночью, громыхая по рельсам, нёсся с такой скоростью, что казалось, сойдёт с путей. Через пять  дней прибыли в Тихвин и дальше пошли пешком – дорога впереди была разрушена. Погода стояла солнечная, тёплая. Мы шли  через лес по красивым местам и не думали, что для многих из нас уже через несколько дней не станет ни этой красоты, ни солнца, ни самой жизни. Рядом со мной шагал полковой писарь  Разумневич, бывший  преподаватель, мы с ним на всякий случай обменялись адресами. Полк шёл к фронту несколькими эшелонами. Каким-то удалось проскочить Тихвин до бомбёжки, они уже разгружались, а другие ещё были на подходе. В нашей, конно-пешей колонне двигался штаб, хозяйственная часть полка и одна батарея из восьми. Выглядели мы совсем не воинственно.  В полку было три полуторки. И одну командир выделил мне, чтобы следить за маршрутом.  Впереди шла конная разведка, но ему хотелось чаще получать  данные о продвижении колонны, поэтому я ехал в кабине машины увешанный гранатами,  держа наготове пистолет, и чувствовал себя отважным разведчиком.
   Мне было поручено выбрать место для привала. Командир выказал недовольство тем, что это далеко от дороги, но я ответил, что ближе не было водоёма, а вода нужна и людям, и лошадям. Палаток не ставили, спали под деревьями, укрывшись шинелями, а командир в обнимку с поварихой под  двумя солдатскими одеялами. Наконец пришли в Волхов, расположились в Волховстрое, но вдруг ночью поступила команда «Вперёд». Быстро собрались, и колонна  потащилась по булыжной дороге, я ехал по обочине верхом на коне. В темноте в небо взлетали ракеты, недалеко впереди горело село, пахло дымом. Было жутковато. К рассвету мы прибыли в посёлок Назия. Дома разрушены, слышна близкая стрельба.
 
   Командир сказал, что надо вернуться за боеприпасами, их оставили из-за нехватки транспорта.  Я взял две полуторки и поехал назад, в Волховстрой, это около 60 км. Возвратился только ночью, едва нашёл своих. Оказывается, пока  я отсутствовал, полк бомбили. Погибло много людей и лошадей. Утром было получено новое задание -  срочно ехать в прибывшую ополченческую бригаду и в течение дня научить людей стрелять из пулемёта. В помощь мне разрешили взять одного техника. Бригада находилась у деревни Войбокало.  Но там  немцы уже перешли в наступление, и ополченцам, гражданским людям, нужны были командиры, а не учителя. Вот и настало моё боевое крещение. Два дня  я в составе бригады командовал пулемётной ротой. Бой был жестокий, рота моя быстро редела. Гитлеровцы обстреливали нас из пулемётов и миномётов, но и мы давали им жару.  В одной из атак врагов было столько набито, что их трупы лежали кучами перед нашими окопами. А на третий день я был ранен в ногу, и меня на попутной машине отправили в Волховский военный госпиталь. Ранение было не опасное, но я потерял много крови, поэтому в госпиталь меня сопровождали два бойца. Однако, там я задержался лишь на сутки.  На город налетели вражеские самолёты, началась бомбёжка.  Рушились дома, и я ушёл из госпиталя. На попутных машинах добрался до своего полка. Там меня разыскивали и ругали за то, что я не ушёл из бригады, как это сделал мой напарник Игонин. «Учителей» - то просили только на один день…  Получалось, что я нарушил приказ, но не мог же я не откликнуться на просьбу о помощи. Не хотелось, чтобы меня считали трусом. До этого я никогда не стрелял в людей, да только идущие на нас серые существа уже не казались людьми. Вспомнилось, как на наш кордон лезли бандиты и как мать, защищаясь, стреляла в них. Было страшно, но меня охватила тогда такая ярость, что страх  как-то заглох, и я делал то, чему меня успели научить  -  свою военную работу.  Командир не стал наказывать меня за самоуправство,  не до того было, дел навалилось уйма.

  Какой же я был ещё зелёный! Как много не понимал! Я даже не знал где получить для себя продукты  и питался, где придётся и чем придётся. Но, в конце концов, эта проблема была решена.  Я выбрал удобное местечко для своей артиллерийской мастерской, бойцы вырыли там землянки, и у меня образовалось маленькое хозяйство, где можно  поесть, и отдохнуть.  Очень мне помогал и делом, и советом Борис Дмитриев, мой начальник.  Он, будучи участником недавней войны с белофиннами,  щедро делился  таким необходимым для меня  опытом.

- Папа, а если в землянку попадёт бомба, она разрушится?
-Если будет прямое попадание, то да.
-И солдаты там погибнут?
- Погибнут, дочка.


                Зима  1941  года


   Наша дивизия занимала позиции в районах Вороново, Мишкино, Тортолово, севернее Назии.  Мы оказались за  вражеским кольцом, которым был опоясан Ленинград. Что происходит в городе, мы не знали.  Неизвестно нам было и то, что немцы, едва не создали двойное кольцо окружения, в которое непременно попала бы и наша дивизия, и мы оказались прижаты к Ладоге.

  Каждый день я объезжал батареи своего полка, потом являлся в штаб и докладывал командиру или начальнику штаба о состоянии боевой техники, о количестве боеприпасов, узнавал об их поступлении, иногда просил транспорт для доставки снарядов, если не хватало своего.  В моём распоряжении было три взвода боепитания,  и вскоре я сам стал отдавать приказы взводным, посылать их в склад дивизии. Уже стали привычными бомбёжки и артобстрелы, без них не проходило ни дня.  Чаще всего  они заставали меня в дороге. Весь день я был в движении. Батареи меняли позиции, и  мне необходимо было знать, где они находятся, чтобы обеспечивать снарядами. Порой я глупо рисковал. Несколько раз меня вызывали в штаб полка глубокой ночью, и я один шёл почти шесть километров, даже не думая, что меня могут схватить немецкие разведчики, ранит шальная пуля или осколок снаряда, и я буду истекать кровью один в темноте, и никто не сможет мне помочь.

   Землянки артснабжения  находились на краю леса.  Мы выбрали опушку обратную от противника. Обычно пушки так не размещают. Противник это учитывал, поэтому не бомбил наш лес и не обстреливал землянки.  Их наш Дмитриев с мастерами  соорудили глубокими,  с тремя накатами брёвен. В них мы спали  всю ночь, не слыша, что творится сверху.  Если бы прорвались немцы, то взяли бы нас сонных. А в батареях вместо землянок были просто  земляные норы. Лаз в них закрывали  для сохранения тепла ящиками из-под снарядов, но всё равно холод  донимал, и солдаты спали в обнимку, прижавшись, друг к другу.  Для освещения использовали самодельные светильники, заливая в них бензин, масло или жир. Я не был курильщиком. Любил охоту и считал, что лесной зверь  легко учует резкий запах и не подпустит к себе курящего. По той же причине не курили и мой отец, и дед. Но  ребята, с которыми я делил землянку, курили все, и там всегда было душно, скверно пахло, едкий дым разъедал глаза, а в горле першило. Мне это было неприятно.

   Полк вёл огонь каждый день. Боеприпасов поступало всё меньше и меньше, и был установлен лимит  - по два снаряда в день на орудие. Ленинград уже голодал, всё скуднее становились и наши пайки. Хлеб давали не каждый день, а его норма доходила до 200г. в раздачу. Выручала конина. В артполку были лошади, они порой погибали во время бомбёжек и артобстрелов, и конина шла частично в солдатские котелки, частично в продовольственные склады. Зимой её выдавали вместо говядины. Я не в роскоши рос, в нашей семье не было на столе изобилия. Поэтому особых трудностей, связанных со скромной кормёжкой, не испытывал и считал, что это в порядке вещей – война же…   Мы не думали о том, когда эта война кончится, знали только одно – мы обязательно победим.  К этому времени в мою голову уже перестали приходить мысли о гибели, я был уверен, что со мной ничего не случится, хотя смерть всегда была рядом в виде прилетающих мин и разрывных снарядов. В окопы пехоты я не ходил, артиллерийские батареи стояли в 2-5 км.  от  переднего края, поэтому не боялся быть убитым пулей, разве что случайной.

   Я видел убитых и смертельно раненных и считал, что это благородная смерть за свободу Родины, но испытал настоящее потрясение, став свидетелем расстрела лейтенанта Аганезова.  Он отказался идти пешком ночью на наблюдательный пункт, просил лошадь. Горластый и спесивый капитан Шпигунов, командир дивизиона, передал дело трибуналу, и хорошего парня, который мог  быть полезен в бою, расстреляли перед строем офицеров. Возможно, так амбициозный Шпигунов желал выслужиться перед  особистами.

-А кто они такие - особисты?

- Так называли во время войны сотрудников особого отдела, который занимался контрразведкой и выявлением шпионов. Ох, и досаждали они мне!  Я испытывал отвращение от их предложений написать донос на того, или иного бойца, который попал к ним под подозрение, но данных для ареста было мало. Приходилось отстаивать каждого, убеждая, что это честный, преданный Родине человек. За это я и сам попал под подозрение, и контрразведчики требовали у моих подчинённых  доносить обо мне всё, что покажется подозрительным. Редко кто занимался этим мерзким делом, ну а если такой доносчик попадался, я отправлял его в пехоту, туда часто требовали солдат из подразделений артполка для пополнения.
   В начале 1942 года мне присвоили очередное звание, а через короткое время следующее. Так я в 20 лет стал капитаном. Шпала в моих петличках  несказанно бесила  нового командира полка, Поликарпова.  Он был москвич. Коренастый, широколицый,  чем-то похожий на старого бульдога,  Поликарпов считал, что не должно быть таких юных капитанов, постоянно придирался ко мне и делал всё, чтобы меня разжаловали до рядового, или  хотя бы понизили в звании.  Его поддерживал товарищ, прибывший на место комиссара Лобачёва,  Аганин.  Он раньше работал в редакции армейской газеты, но захотел как-нибудь выслужить орден, прослышав, что это сулит выгоды. С собой он привёл в полк молодую гражданку, устроил её в хозчасти и частенько туда наведывался. Храбростью  Аганин не отличался. На нашем участке фашисты перешли в наступление. Доложив командиру, что надо срочно отремонтировать пушку, наш комиссар  уехал в Волхов. Его ли это  дело  было – пушки ремонтировать?  С собой он прихватил пронырливого техника  Кошеверова, который знал где в городе можно найти сговорчивых дамочек.  Пока мы отражали атаки врага, эти двое три дня развлекались. Вернулись без пушки, зато привезли одну из дамочек. Начальство об этом узнало и заставило комиссара отправить её обратно. Высокомерный, постоянно подозревающий всех в тайных сговорах и изменах, Аганин не пользовался уважением  у бойцов и вскоре был куда-то переведён. Гражданку из хозчасти он  собой не взял. Вскоре прибыл новый комиссар, по фамилии Барабанов, но что-то не везло нам  с комиссарами. Забегая вперёд, скажу. В 1943 году он, играя с пистолетом, ранил в ногу замполита одного из дивизионов. И после, чтобы тот никуда не жаловался, долго заискивал перед ним, неоднократно представляя к различным наградам.


                Первая весна на фронте


   В самую распутицу нас перебросили на другой участок, и началось наступление. Ничегошеньки это наступление не давало, а  людей мы теряли сотнями. Жалко было коней. И так они погибали под бомбёжками, а тут ещё и бескормица, не было фуража. Тощие бедолаги, напрягая последние силы, на дрожащих ногах, тянули пушки  по глубокой грязи. Я приказал своим подчинённым нарезать  мягкого хвойного лапника и тонких веток, и до поступления фуража это служило кормом нашим безропотным работягам.  В моём хозяйстве ни одна лошадь не погибла от голода, хотя исхудали  все ужасно.
    Полки редели, и мне работать было всё труднее и труднее. Пушки то и дело выходили из строя, а мастеров у меня осталось мало, многих забрали в пехоту. Боеприпасы кончались, и подвезти их было не на чем. Кони с телегами по распутице не довезли бы. У меня сохранилась одна полуторка, но она постоянно ломалась.  Шофёр был неумелый, только баранку крутил, а в двигателе разбирался плохо. Но,  как  бы то ни было, при переездах машина выручала. Потеплело, и теперь я вместо землянки пользовался фанерной будкой, которую перевозил в кузове. Прибыв на место, мы с техниками её снимали, ставили на расчищенную площадку и спали в ней. Для тепла пользовались самодельной печкой, в которую ночью часовой подкидывал дрова. Однажды он так переусердствовал, что от раскалённой печки наш «дом» загорелся, и мы в нём чуть не погибли.

   А война всё продолжалась, и не было видно её конца. Погибали мои однополчане -  молодые, здоровые ребята. Это было несправедливо! Они могли бы работать, завести семью,  растить детей, потом внуков, а теперь  их матери, в чёрных платках, рыдали над фотографиями убитых сыновей, и отцы скрипели зубами, пытаясь их утешить. Ненависть  к врагу бушевала во мне.  Когда становилось невыносимо, я брал снайперскую винтовку и шёл в пехоту. До рассвета сидел ночью в сыром окопе, а утром, выследив фашиста, стрелял. Вот когда пригодилось мне охотничье умение, я никогда не промахивался. Отметив, что враг упал,  уходил по щели в тыл. О моих вылазках стало известно Бороде – так мы звали между собой командира полка Поликарпова за его массивную нижнюю челюсть. Он вызвал меня, дал небольшой нагоняй и запретил  «играть в снайпера».

   Наш полк долго стоял в обороне, а потом перешёл в наступление в районе станции Погост, углубившись  на 35-40 км. Мы оказались в длинном «мешке» и остались в нём на всё лето.


                Лето


   К концу весны мои однополчане и я так отощали, что  хоть строение скелета изучай.  Природа, сжалившись, подарила нам летом обильный урожай грибов. Солдаты собирали их вёдрами, варили на костре и вдоволь насыщались похлёбкой из лесного мяса. Только мне было некогда ходить по грибы. То комиссии по проверке оружия и  боевой техники, то совещания, то занятия с пополнением.
   Как-то я в сопровождении солдата шёл в штаб. Дорога пересекала большую поляну. Вдруг, сверху раздался нарастающий гул – немецкий бомбардировщик. Он пикировал прямо на нас. Видно фашист не сумел сбросить бомбы на заданную цель и, заметив блеск моей фуражки и пряжек портупеи и приняв  за высокое начальство, решил уничтожить. Я едва успел броситься в кювет, как раздался страшный взрыв. Меня подняло в воздух и, отшвырнув на несколько метров, шмякнуло о землю, а сорванный взрывной волной со спины противогаз сильно ударил по затылку  и повредил череп. Я потерял сознание. Сколько времени  находился в этом состоянии – не знаю. Пришёл в себя. Голова раскалывается от боли, с неё за ворот льёт кровь, тошнит – явные признаки сотрясения мозга. Попытался встать – шатает. С большим трудом сделал несколько шагов и чуть не упал в обморок. Передо мной лежал мой сопровождающий, вернее то, что от него осталось. Парня разорвало снарядом пополам. Было жутко видеть отдельно лежащую нижнюю часть  его туловища, лиловые кишки, вывалившиеся на дорогу из живота и большую лужу крови, ещё не впитанную землёй. Меня подобрали проходившие мимо солдаты и помогли добраться до полевого госпиталя. После этой контузии я стал бояться самолётов. Даже ночью просыпался, уловив рокот моторов, и вскакивал, обливаясь потом.  Очень хотелось отомстить врагу за тот случай. Поправившись, я раздобыл ружьё ПТР (противотанковое ружьё) и открыл охоту. Конечно, летящие на высоте бомбардировщики было не достать, а вот часто кружащие над нашими позициями  самолёты - разведчики были вполне доступной целью.  И случай представился. Мне удалось подкараулить «раму». После выстрела  мотор самолёта затарахтел, и он пошёл на снижение.  Но орден за этот подвиг мне не дали. Рядом находилась зенитная батарея, и успех приписали им, хотя  они в это время  не стреляли. Только я всё равно был доволен – возмездие свершилось.

   Мне пришла в голову идея создать «агитомёт» - устройство для разбрасывания листовок. Я рьяно взялся за изобретение, и вскоре аппарат был готов. Принимать его собралась комиссия из политотдела.  Все встали вокруг пусковой установки, я зарядил нарезанными газетами  приёмный отсек, нажал кнопку пускового устройства, но оно не сработало. Раздалось подозрительное шипение, кто-то крикнул: «Атас, ща взорвётся!». Приёмную комиссию как ветром сдуло, только ветки затрещали в лесу. Выговор, потерпев фиаско, я не получил, но вывод сделал – чтобы быть конструктором, надо учиться. Только бы  война закончилась…


                Осень 1942 года


   Это был самый тяжёлый период в моей фронтовой жизни. Наши части занимали очень невыгодную позицию, как будто из общей линии фронта высунулся длинный, узкий язык. Его горловина была так узка, что пули прошивали её насквозь. Особенно это было заметно ночью когда стреляли трассирующими пулями. Мне приходилось  часто пересекать опасное место, сообщаясь с позициями артиллеристов. Хорошо, что в двадцать лет ноги были резвые, выручали.  Открытый участок я пересекал со скоростью высококлассного спринтера.

   Войсками Волховского фронта командовал генерал Мерецков. Пытаясь прорвать блокаду Ленинграда, наши войска теряли  и силы, и средства. Командующий бросил на прорыв Вторую ударную армию и ещё несколько соединений Восьмой армии. Наш «язык» прополз немного вперёд, и свершилось то, что мы давно предполагали  -  его основание сомкнулось. Наши части оказались в окружении.  Пушки постепенно выходили из строя, и я стал использовать трофейные, но запас снарядов иссякал. Мне удалось проскочить в тыл и получить боеприпасы.  С огромным трудом я раздобыл три трактора, волокуши и на них погрузили боеприпасы.  Предстояло самое опасное  -  через линю фронта вернуться назад, в свой полк.  Не знаю, какие ангелы хранили меня и водителей тракторов.  Если бы хоть один немецкий снаряд попал в волокушу с боеприпасами, мы взлетели бы на воздух.  Но мины падали то справа, то слева, минуя нас.  Свистели пули, один из водителей был вскользь легко ранен,  у меня по щеке текла кровь. Трактора прорвались в наше расположение, и я радовался, что удалось обеспечить снарядами артиллерию. Но мой командир, полковник Лебедев, отругал меня,  сказав, что лучше бы я привёз хлеба или крупы. Это было несправедливо и обидно. Я же начальник артиллерийского обеспечения полка, а не хозяйственник и не начпрод.  В конце концов, мне и моим пушкам снаряды были нужнее, они помогли нам продержаться еще несколько дней. Думаю, злился командир не на меня, а не высшее командование, допустившее окружение, а я просто подвернулся  под горячую руку. На штабных совещаниях мы все видели карту, и даже младшему комсоставу было понятно, что линию фронта надо выравнивать, двигаться дальше ошибочно, только людей напрасно потеряем. А немцы непременно воспользуются своей позицией и возьмут нас в мешок. Так оно и случилось.
  Фашисты начали нас уничтожать.  Не могу подобрать слов, рассказывая о том, какой вокруг был ад. Бессчётное число раз моя жизнь висела на волоске, и только чудом могу назвать то, что остался жив.

   Из окружения надо было выбираться. Лебедев и большинство офицеров были за то, чтобы небольшими  группами двигаться по дороге, так быстрее и легче.  А я для себя сразу решил – пойду  через лес и болото. Я вырос в лесу и хорошо ориентировался в нём, даже без компаса. Лес был мне как дом родной, а по болотам я частенько лазил, охотясь на уток. Рассудил так –  вряд ли немцы сунутся в опасные, топкие места, а  с воздуха человека на болоте заметить  сложно. С собой предложил идти нескольким товарищам.  Но кто-то пустил слух, что я знаю дорогу через топи, и вскоре вокруг меня собрался большой отряд, примерно 200 человек, в основном раненные.  Я приказал всем выломать длинные палки-посохи и двигаться за мной гуськом, не растягиваясь. Партийные и комсомольские билеты во что-нибудь завернуть и переложить в верхние карманы.Когда проберёмся к своим, особисты непременно будут трясти.
  На всю жизнь я запомнил этот поход. Пока шли лесом, это была лёгкая прогулка. Но вот под ногами зачавкало, и начались испытания. Сапоги намокли, в них стала набираться вода. Злорадное чмоканье сопровождало каждый шаг,  всё труднее и труднее было вытаскивать ноги из топи. То и дело раздавались крепкие матерные словечки, это означало, что утонул в трясине очередной сапог. Порой приходилось брести  по колено в воде, порой  по пояс проваливаться в тину. Иногда залетал случайный снаряд, плюхался в болотную жижу и взрывался чёрным фонтаном. Шли долго, однако ни у кого не возникло сомнения, что идём верно. Все уже едва дышали, когда, услышав впереди русскую речь, поняли – всё,  мученья позади. Мы были облеплены  грязью и тиной, похожие на чертей, мокрые, исцарапанные, со щетиной на лице, кто-то без сапог, кто-то в одном сапоге, но из окружения вышел весь отряд.  А те, кто пытался  прорваться  по дороге, понесли большие потери. Дорога простреливалась не только немецкими, но  и нашими пушками и миномётами, и кому-то  суждено было принять смерть от своих. Погиб при выходе из окружения и полковник Лебедев.

   Между тем,  командующий фронтом  генерал Мерецков доложил Сталину, что он «отводит» армию во второй эшелон. Но есть документ, в котором маршал Василевский докладывает Сталину о реальном положении вещей и удивляется, как  можно «отводить» окружённые войска. Что это – недомыслие?  Очковтирательство?  Сколько людей было убито и искалечено, сколько ещё будет!


                Весна и лето 1943 года


   Весна застала меня у села Андреевка, рядом протекала река Мга.  В это время в разгаре были брачные игры тетеревов. Объезжая артиллерийские позиции я натыкался на поляны, где краснобровые, с лировидными хвостами красавцы,  шипя и курлыкая, вели бои за самок. Какое им дело было до войны, великий инстинкт продолжения рода требовал своё. Ну а мой, охотничий инстинкт,  напрочь задурманил головушку своего хозяина. И носили меня черти одного в лес на охоту за тетеревами, а это в  километре от переднего края, где могли запросто подстрелить и немцы, и свои, да и просто случайный снаряд.

   Ещё запомнилось этой весной – вода в землянках. Мы её вычерпывали вёдрами, топили печь, а вода  всё стояла, не уменьшаясь, как в колодце. А потом проснулись комары. Не просто комары,  тучи комаров. Настоящие вампиры! Они и в 1942-м  безжалостно жрали нас, но что творилось сейчас  - ужас.

  Весна гнала кровь по жилам, будоражила, требовала любви, мира. Я до сердечной боли истосковался по Кате. Мы писали друг другу письма и получали ответы – полевая почта работала исправно, но это было не то. Как хотелось быть рядом, обнимать мою любимую, смотреть в  лазурные,  как майское небо,  глаза, слышать милый голос. А ещё очень хотелось домой.

   После Первомая нашу малочисленную, истрёпанную в боях дивизию перебросили с Волховского фронта под Бологое, на станцию «Березайка».  Никогда ещё я не ощущал так остро простую, мирную жизнь. После двух лет войны, каждодневных бомбёжек, боли, страха, ярости, вида убитых товарищей я как ребёнок смеялся и умилялся до слёз при виде кур, собак и кошек.  Разинув  рот, глазел  на женщин, как на какое-то чудо, на их плавные движения, колышущиеся юбки,  длинные косы, округлые линии  тел.

   Дивизия формировалась. Мы получили новые пушки,  из Америки прибыли «Студебеккеры» - отличные машины, мощные, с хорошей проходимостью.  Каждый день  я проводил занятия с пополнением. Поступил приказ провести учения с боевыми стрельбами. Мне было  поручено за ночь  обустроить  полигон.  В помощь дали солдат, знакомых с плотницкими работами.  Неподалёку было озеро. На одном берегу я установил наблюдательный пункт, на другом обозначил противника. Всю ночь я указывал солдатам, где строить дзоты, где вырыть окопы,  где расположить пушки, где пулемётные гнёзда. К утру всё было готово, учения прошли без замечаний, командование было довольно. Все хвалили полигон, но нам, ночным труженикам, никто даже «спасибо» не сказал.
 
   Даже во время боёв я старался следить за своим внешним видом. Офицер должен служить примером для солдат, это мне внушали ещё в училище. Сейчас же личного времени для этого было достаточно. Каждый день я обливался холодной водой и брился. Из маленького зеркальца на меня  выглядывало загорелое  лицо с запавшими щеками и выпирающими скулами, на котором светились огромные зелёные глазищи. Из воротничка гимнастёрки  торчала тощенькая, длинненькая шейка. Как же я изменился за прошедшие два года! Куда-то делись веснушки, а волосы потемнели, став почти чёрными. Вот этому я был несказанно рад, потому что  ещё в школе носил рыжую шевелюру, нос и щёки густо усеивали  конопушки, а  малышня  в след пищала  известную дразнилку про рыжего,  конопатого, который убил  лопатой  дедушку. Представляю, как  Катя удивится при встрече, а встретимся мы непременно, в это я свято верил. И хотя ещё не кончилась война,  эта передышка  была хорошим  временем. Вокруг нашего расположения были очень красивые места, погода  баловала  тёплом, не было бомбёжек и обстрелов.  Я частенько брал коня и уезжал к лесу  заниматься кавалерийской подготовкой.  На скаку  рубил шашкой ветки кустов, сбивал с ёлок шишки, стреляя  из пистолета,  и  перескакивал  через поваленные деревья и канавы.
 

                Под Воронежем


   Срочная погрузка и переброска – обычное дело на фронте. Вот и мы, получив приказ, срочно погрузились, куда-то долго ехали (о месте назначения нам не сообщалось) и, наконец, оказались под Воронежем, на станции Ахтырка. Два дня стояли, а потом своим ходом потопали в Воронежские степи. В город пришли ночью.  Сердце сжалось – ни одного уцелевшего дома! Торчат  стены , в них окна чёрными провалами, внизу валяется то, что было раньше крышей, обгорелые брёвна, разбитая мебель…   Отошли от Воронежа за сто километров и разместились в негустых лесозащитных посадках. Оказалось, надолго – мы вошли в состав Степного фронта, стоявшего в резерве. Готовилась Курская битва – Важнейшее сражение в Великой Отечественной Войне, и это сражение проиграть никак было нельзя.
   Тамбов от Воронежа  совсем недалеко, и там была Катя. Я, выпросив разрешение командира полка, пришёл к командиру дивизии, полковнику Сергееву и попросил отпуск на три дня съездить в Тамбов, повидать родных.

 -  Два с половиной года с женой не виделся, - добавил я.
   Сидя вразвалку на тахте рядом с постоянно хихикающей женщиной, он мне ответил,
- Я тоже давно не был у жены, ничего, перетерпишь.

   Ох, как я досадовал тогда! Действуя обходными путями, мне всё же удалось выпросить   командировку в Тамбов.  Какое счастье! Словно на крыльях я летел в родные места и, отметившись в комендатуре,  первым делом помчался к Кате. Она по-прежнему  квартировала у тёти Вари, и я застал её дома. Трудно выразить словами радость нашей, такой желанной, встречи. Мы обнимались, то смеялись, то плакали и в тот же час поехали в лесхоз. Удалось связаться по телефону с Катиным отцом, так что вскоре подъехали  и её родители. Поцелуи, объятия, расспросы. Вокруг родные лица, знакомый запах дома, сосновой хвои, мычание телёнка, щебет птиц – маленький кусочек мира.

- Папа, а почему этот Сергеев так поступил?
- Не знаю. Может,  рисовался перед подружкой, демонстрировал свою власть, может просто из вредности.  Если совершаешь зло, оно непременно ударит по тебе рикошетом.  Позже я узнал, что после войны Сергеев  пьяный попал под трамвай.

   Катя окончила зубоврачебную школу и работала в Тамбовском военном госпитале.  Нам очень не хотелось  разлучаться, и она решила попросить своего начальника командировать её в полевой госпиталь нашей дивизии. Мой товарищ, техник Княжеский, возвращаясь из командировки в Тамбов, помог  Катюше добраться до нашего расположения. Я встретил  любимую во всём блеске – гарцуя  на красивом коне, в новой гимнастёрке, на ногах хромовые сапоги со звенящими шпорами, на боку  шашка в начищенных ножнах. Она была потрясена, а я упивался произведённым эффектом и выхвалялся, как мог.
   Хотя Степной фронт стоял в резерве, работы у медиков было полно, и Катя не только лечила зубы бойцам, но и ассистировала как хирургическая сестра во время операций. Да и у меня были свои дела, так что видеться нам удавалось урывками.  Как то, сильно порезав руку, я решил, что это хороший предлог для посещения палатки с красным крестом. Сел на коня и поскакал. Коня звали «Мальчик». Это был замечательный конь. Рыжий, тонкие ноги в белых «носочках»,  крутая шея, изящная  голова со звёздочкой на лбу. Очень красивый. Не знаю,  откуда он к нам поступил, но Мальчик умел ходить испанским шагом, по команде вставал на свечку, кланялся, подогнув переднюю ногу, подходил на зов и не сходил с места, если получал команду «Стой».  Подъехал я к палатке, спрыгнул с коня и говорю,

- Мальчик, жди меня здесь. Стой!

   Кати на месте не было. Меня встретили две пухленькие медсестры и хором защебетали,

-Ой, товарищ капитан, там дождик начинается, пусть мальчик сюда вместе с вами заходит, вон там, на табуреточке, посидит.

   Должно быть, девушки решили, что меня сопровождает юный ординарец. Я хмыкнул, представив, как конь сидит на табуреточке, и, решив пошутить, скомандовал,

-Мальчик, ко мне!

   Полог двери колыхнулся, и в палатку  просунулась лошадиная голова.  Не такого мальчика ожидали увидеть сестрички-пампушечки. Издав пронзительный визг, они вмиг, как птички, взлетели на высокий топчан и накрылись лежавшим на нём одеялом.

   Разные люди встречались мне на фронте. Некоторых война ломала до безобразия, выпячивая самые скверные стороны характера, других наоборот очищала, и они становились примером благородства и отваги. Кто-то пьянством  и дурью глушил страх смерти, кто-то чванливо упивался данной властью, кто-то сводил счёты с теми, кому завидовал. Встречались и шкурники, и подхалимы, и карьеристы.

   На какое-то время командир подчинил мою службу своему помощнику по хозяйственной части, Шарапову. Однажды он собрался к своим приятелям из пехоты. Два километра показались большим расстоянием, и он взял моего Мальчика. Выпили изрядно, захмелели, Шарапов стал хвастать, какой он лихой кавалерист. Решил поднять коня на дыбы, но тот его не послушался, всадник был неумелый и, к тому же, пьян.  Тогда, озверев,  Шарапов застрелил Мальчика  из пистолета.  Как же мне было его жаль! Наверное, много ругани я выплеснул на своего временного начальника, и он мне потом это припомнил, трижды написав отвратительные характеристики, когда меня представляли к  правительственным наградам .  Вот так я не получил заслуженных орденов.

  А после одного случая я совершенно перестал уважать нашего замполита, как теперь называли комиссаров, майора Барабанова. Когда я ездил к своим родным, отец подарил мне новые хромовые сапоги.  Те самые, в которых я встречал Катю. Приметив обновку, майор вызвал меня к себе.

- Снимай сапоги,- приказал он мне.
-Зачем?
- Не годится, когда подчинённый обут лучше начальника. Снимай, иначе я доложу в трибунал, что ты самовольно изменил маршрут командировки. Может для передачи кому-то ценных сведений?

   Пришлось снимать сапоги. Мне взамен Барабанов отдал свои старые. В моих сапогах замполит проходил до конца войны. А те, что он дал мне, развалились через неделю.

   Зато помощника начальника штаба, Анатолия Рябцева, я до сих пор поминаю самыми хорошими словами. Это был интеллигентный, умный и добрый человек, бывший учитель. Мы познакомились ещё на Волховском  фронте, в доме отдыха, куда меня  на 10 дней  отправили после контузии. Помню, как мы с ним возвращались в свою часть. Транспорта не было, шли пешком 40 километров и посмеивались над своим текущим «отдыхом». Пришли на место, а части нет, за время нашего отсутствия переместилась. Хорошо, что подчинённая мне артиллерийская мастерская ещё не успела переехать. Мы были  усталые, голодные,  а в вещмешках ни сухарика. И тут удача! Меня ждали две посылки. Там были тёплые вещи, печенье, вяленая рыба и четвертинка спирта.  Насытившись, мы до утра задали храпака, а на следующий день вместе с мастерской прибыли в часть. Рябцев был старше меня и относился ко мне, как учитель к ученику. Советовал, как надо поступить в том, или ином случае, порой предостерегал от ошибок. В конце июня он подошёл ко мне.

- Андрей, выслушай меня внимательно, но обещай  об этом не болтать. Нас перебрасывают в  Белгородский район. Пока Степной фронт в резерве, но если начнётся наступление, бои будут жестокими. Мой тебе совет  - отправь жену в тыл. Главврач напишет  ей хорошую характеристику  и даст направление на работу в эвакогоспиталь, а я оформлю командировку для проезда. Ну, представь что будет, если ты погибнешь, а  твоя подруга получит тяжёлое ранение, останется без руки или ноги.   Кому нужна женщина- инвалид ?  Одинокая, бездетная – ты же не хочешь ей такой судьбы?

   Анатолий Рябцев меня убедил, и через день я на старой полуторке отвёз мою Катюшу за 200 километров на станцию. Народу, ожидающего поезд на Тамбов, было полно. Через два часа подошёл переполненный до отказа состав, и все бросились брать его штурмом. Ругаясь последними словами и стреляя в воздух из пистолета, мне удалось втиснуть  Катю на заднюю площадку последнего вагона. Возвращался я назад в самом мрачном настроении, всё думал: « Как моя дорогая  доберётся  до дома?»

   5 июля началась знаменитая  Курская битва,  и длилась до 23 августа. Фашисты потерпели  крупное поражение,  Советские войска перешли в наступление, мы пошли на запад.



                На  запад



   С боями, но довольно быстро мы взяли Корочу, освободили Белгород и в районе Канева вышли к Днепру. По радио, порой рассказывая  о военных подвигах, говорят: «Герой! Он форсировал Днепр!». Я через этот окаянный Днепр  переправлялся ежедневно туда-сюда, да  не один раз. Ужас! Плывёшь в лодчонке по открытой воде, абсолютно беззащитный, а вокруг рвутся снаряды, с чужого берега бьёт пулемёт, свистят пули. Со всех сторон взлетают водяные столбы, лодку бросает из стороны в сторону, того и гляди перевернёшься. Я вообще-то хороший пловец, но вряд ли доплыл до берега такой широкой реки в сапогах и намокшей одежде. Самое обидное, что все усилия оказались напрасными.  Едва удалось закрепиться на западном берегу, как нас сняли с плацдарма, и Днепр пришлось вновь форсировать под  Черкассами. У меня в подчинении было три взвода боепитания. Их  командиры десятки раз сами переправляли  боеприпасы  на лодках под огнём противника. Один старшина, тяжело раненный, нашёл в себе силы ночью проползти три километра до санитарной части. Я потом много раз просил своё начальство наградить отважных ребят. И хотя командир полка имел право награждать медалями сержантов и рядовых, ни одно моё представление не было принято. Зато себя штабисты не забывали, смотреть на это было противно.

   Для занятия плацдарма за Днепром был высажен десант – авиационный корпус. Но операция была не подготовлена. Парашютисты опустились в расположении врага, и весь корпус был уничтожен немцами. Всё же  плацдарм  был занят. Помогли небольшие подразделения и партизаны, и наша дивизия переправилась на правый берег.
 
   Тяжелейшие бои шли за Черкассы. Мне внезапно пришлось некоторое время командовать сборным дивизионом. Потом был назначен другой офицер, а я снова стал заниматься своей тяжёлой  и неблагодарной работой. Заменили  меня не потому, что был плохим командиром,  причина была иная. Мы потеряли треть орудий в результате попаданий немецких снарядов, и надо было найти козла отпущения, чтобы объяснить эти потери командованию. Вот мои начальники и нашли такого «козла» в моём лице. В этих боях я потерял ребят, с которыми успел сдружиться, и вообще погибло много людей.

     Как-то так получилось, что звания и награды обходили меня стороной. Возможно, причиной тому был мой возраст, возможно,  характер. Как и мой отец, я  не  заискивал перед начальством, не угодничал, и  на партийных собраниях, не боясь, высказывал свои критические замечания. Не мог я поступать иначе,  заметив нарушение или беспорядок. Резал правду-матку в глаза, а какому начальству это могло понравиться. Вот и отправлялись в мусорную корзину мои наградные представления. Так и проходил я всю войну в капитанах. И хотя очень хотелось украсить грудь наградами,  делами я их заслуживал, но воевал,  в конце концов, не за них. Воевал за свою семью, за близких, за  родительский  дом, за любимый лес, за Сосновку, за те бугры, на которые мы любили забираться с Катей, -  за Родину.  Мне порой приходилось выполнять  глупейшие приказы, но никто не смог бы упрекнуть меня в трусости, предательстве, малодушии. Свою военную работу я делал честно.

- Пап, но у тебя вон сколько наград! И ордена, и медали. Вот эти как называются?
- Это ордена. Три красные звезды так и называются – «Орден Красной Звезды». А вот этот – «Орден Отечественной войны 1-й степени».
- Медалей так много! Давай про них потом, а то мама скоро уже вернётся.
- Согласен, потом.

   Наступила зима, знаменитая такой  же важной, как Курская битва,  Корсунь - Шевченковской операцией. Её другое название – «Корсунь – Шевченковский котёл». В результате действий  Первого Украинского фронта под командованием генерала Н.Ф. Ватутина и Второго Украинского, которым командовал генерал И.С. Конев, образовался глубокий выступ. Его обороняла крупная группировка противника, включающая армейские и танковые корпуса. Удерживая этот выступ, немцы не давали возможности соединиться нашим войскам, чтобы наступать дальше,  к Южному Бугу.  Операция эта длилась  с 24 января 1943г. по 17 февраля 1944 г. Враг был окружён и разбит. На фронте легко не бывает, вот и эта победа давалась тяжёлой ценой. Боеприпасов не хватало, дорог не было.   Однажды мне пришлось ночью верхом отправиться в тыл, чтобы наутро  организовать подачу снарядов артиллерии. Ехать надо было 30-40 км. Никто меня не сопровождал. На обратном пути встретил группу немцев – не то пленных, не то пробирающихся к своим. Я был один, а их много. Мой конь устал и еле плёлся. Хорошо, что  меня не заметили из-за темноты и снегопада. Свой полк я тогда еле нашёл, он успел уйти вперёд, а в степи снег быстро заметает следы.

   Весна 44-го началась рано на Украине. Дороги развезло, даже знаменитые студебеккеры застревали.  Артиллерия перешла на конную тягу, но лошадей не хватало, и мы их собирали, где только можно. Безропотные, молчаливые труженики, вам -то эта война зачем? Я любил лошадей, и мне безумно было их жалко.

   Однако немцев мы погнали довольно резво. После мощного артиллерийского удара под  селом «Водяники»  так припустили, что наш тыл безнадёжно отстал. Теперь все воины питались по «бабушкиным аттестатам» - кто  из местных жителей что даст. У меня был адъютант, Гриша Бардик, украинец.  Кареглазый, симпатичный брюнет, весёлый и разбитной, он нравился женщинам.  Легко находил  подход к  домовитым украинкам, и вот уже приветливая хозяйка приглашает нас в хату отведать вареников или галушек. Наши войска двигались вперёд разрозненными группами, и казалось, что идёт слабая, разбитая армия, которую не добили только  потому, что у немцев иссякли резервы. Мы с Бардиком  двигались, в том же направлении, в основном пешком. Старались  идти вслед за штабом и держаться подальше от основной массы бойцов, чтобы избежать конкурентов возле миски с галушками.    Вышли к Днестру.  Враг непрерывно бомбит переправу, пришлось ждать  ночи. С чужой пехотой нам удалось переправиться на другой берег. На следующий день нас на студебеккере догнал командир полка Воронов.

-  Капитан, ты просил машину для снарядов?  В кузове несколько солдат  тебе в помощь. Загружайся и вперёд, на передовую, может ещё удастся раздобыть трофейного бензина.
 
   За трофейным бензином надо было спешить, иначе другие всё расхватают. Мы быстро загрузились и поехали по истерзанной Молдавии. Задержались только в Бельцах, где ещё шёл бой,  и нас обстреляли. Дальше поехали ночью. Перегнав нашу пехоту , выскочил к Пруту. Погода испортилась, пошёл сильный снег. От берега уже готовился отходить паром. Я выскочил из машины, заорал, замахал руками, но меня из-за снега и темноты не заметили.  Пришлось стрелять вверх. Это помогло. Мы погрузили на паром машину, и он отошёл от берега. Техники там не было, одни люди, примерно человек 40. Я решил узнать какая это часть, подошёл поближе и с ужасом увидел на солдатах чужую форму. Это оказалась  группа отступающих румын (Румыния воевала на стороне Германии). Действовать надо было быстро. Я молодцевато  выпрямился и, включив командирский голос, задал вопрос,
- Молдаване среди вас есть?
   Нашлись три солдата из Молдавии, понимающие по-русски
 - Переведите своим. Я капитан Советской Армии. Паром захвачен, но вы сможете избежать плена. Я всех отпущу по домам,  если  сложите оружие и разгрузите машину.
  Вскоре ящики с боеприпасами стояли на земле, винтовки и пистолеты лежали кучей  на пароме, а впереди маячили удаляющиеся спины румын.
   И опять мне влетело от отцов-командиров. Опять замполит грозил трибуналом.
 
- Какое право вы имели отпускать военнопленных? Это преступление!

   Никто  не учитывал, что со мной было только четыре солдата, а румын 40. Что в этот период  многие румынские части перестали оказывать сопротивление Советским  войскам, и наши солдаты часто отпускали сдавшихся румын. Выходило, что никакого преступления я не совершил, а наоборот, форсировав Прут одним из первых, заслужил поощрение. Мой недруг-замполит был разочарован. Не состоялся трибунал.  Дело пересмотрели,  в результате меня наградили  «Орденом Красной Звезды», а командир полка и замполит получили по «Ордену Ленина». За что? Не понятно.

   26 марта 1944года советские войска вышли на государственную границу.  Ещё год оставался до окончания страшной, кровавой  войны.  Ещё предстояли бои за освобождение стран Европы, захваченных фашистами. Моя война закончилась в Румынии.  Офицеров, воевавших на передовой с 1941 года стали заменять новыми подготовленными кадрами. Я был из числа офицеров ускоренного  выпуска, и следовало учиться, чтобы продолжать военную карьеру. Не суждено мне было пройти по улицам Берлина.  Получив  направление в военную академию, я вернулся домой.

- Пап, а про атомный полигон расскажешь?
- Ну, это уже другая история, и потом ты сама там была, уже во втором классе училась. Слышишь звонок? Вот и мама с Вовкой вернулись. Беги, открывай дверь!



                Тетрадь



  Я нашла её, разбирая папин архив. Это были разрозненные записки, скорее тезисы к очередному выступлению.  Папа закончил военную карьеру в звании полковника и целиком отдал себя творчеству. Он стал известным писателем, был членом Союза журналистов, членом Союза писателей СССР. Его часто приглашали выступать в Домах пионеров, во Дворцах культуры, в библиотеках, в учебных заведениях. Аудитория была самая различная – и ветераны, и пионеры, и солдаты, и рабочие, и интеллигенты.  Папы не стало в 2005 году, он две недели не дожил до своего 85-летнего юбилея. Он писал на военно-патриотическую тему и в  90-х, когда слово «патриот» стало неприличным и даже бранным, оказался невостребованным. На книжные прилавки полезло чтиво – дамские любовные романчики,  детективы с  нереальными героями, лёгкая фантастика. Но без патриотического движения не воспитать в новом поколении любви к Родине, станет слабеть страна.  Хорошо, что в настоящее время  об этом  вспомнили,  заговорили. И вот уже идут по городам, и не только в России, бессмертные полки. Слава героям! А День Победы стал праздничным, нерабочим  днём в 1965 году. И теперь люди отмечают его, как самый дорогой. светлый праздник.
     Тезисы я решила обработать, дополнить своими воспоминаниями и мамиными рассказами и написать эту повесть. Перед  её заглавием стоят два автора  - мой папа и я.

4 мая 2018 г.