Одиночество – это неутолённая жажда мечты
Кобо Абэ «Женщина в песках»
Он спал спиной к пустой половине широкой двуспальной кровати, никогда не смея перебираться на противоположную сторону, лицом к окну, в которое обязательно когда-нибудь выпрыгнет, и в этом я не сомневалась. Обнимая крепко одеяло, он подставлял свою больную спину сквознякам, гулявшим по комнате, пробираясь в квартиру через настежь открытые окна. Сколько раз я ему говорила не делать так, но он всё равно не слушается, а потом жалуется на нестерпимые боли... Ночь была как никогда светла: серебро летнего полнолуния и электрическое сияние фонарей лишали город ночи и, соответственно, сна, но это только шло ему на пользу. Умывшись раним утром росой и водой из поливальных машин, сбросив пелену тумана, укрывающего его в самый зябкий предрассветный час, он с новыми силами отправлялся в новый день своего многовекового призрачного существования. В эти часы (сейчас около трёх или четырёх часов утра или ночи, кому как удобно измерять время) город был в анабиозе, притихший, только лишённые спокойствия бродячие собаки редким лаем нарушали кристально чистую тишину, хранившую усталый, отрывистый сон моего мужчины. Его нельзя будить, я рядом.
Как мне нравится наблюдать за ним в эти утренние часы, когда он невольно не стесняется своего тела и внешности. Он ведь действительно красив, хоть и упорно отрицает это: густые ароматно-чёрные волосы, зачёсанные обычно назад, с шершаво-серебристыми нитями седины на висках, широкий, разделённый двумя полосами-рытвинами морщин, лоб, покоящийся на холмах бровей. Любимые мною губы, – с какой страстью и нежностью я бы сейчас их поцеловала, – упирающиеся остриями кончиков в еле заметные ямочки на щеках. Маленькая подробность моего интимного вожделения... Широкая спина; я знала её изъяны наизусть, места поражённые болезнью, но так любила по ночам, во время таких вот бессонных полнолуний наблюдать за янтарной россыпью родинок на левой лопатке, и указательным пальцем проводить между ними линии, создавая в воображении картинки, подобные которым можно найти в любом облачном атласе, описывающем созвездия. Я так любила обнимать его спину, когда он погружался в глубокую пропасть своих сновидений: ощущать, как поднимается и опускается его грудь при каждом вдохе и выдохе. Он никогда не гнался за модой: когда в моду у молодых мужчин вошли бороды, он продолжал каждое утро бриться (от него так вкусно пахло кремом после бритья, что стоило ему выйти из ванны, как я уже была на его шее, осыпая гладкие щёки щекочуще-нежными бутонами поцелуев); никогда не вёл здоровый образ жизни и не ходил в спортзал: наоборот, каждые два дня напивался со своими друзьями поэтами, философами, писателями, художниками и архитекторами, еле доползая до дома, много курил, особенно, когда работал – просто не выпускал трубку изо рта; даже к тому, что ел, всегда относился с большой долей равнодушия: лишь бы было чем набить желудок (единственное, что любил, свежеподжаренный хлеб с оливковым маслом и мёдом – удивительная гадость, но ему нравится). И при всём этом, он выглядел гораздо крепче и здоровее, чем большинство людей, ведущих здоровый образ жизни. Лишь повреждённая после падения с лошади спина была его слабым, увы, неизлечимым местом... А его руки... Как мне хочется оказаться сейчас в его объятиях, раствориться в его силе и неудержимом характере творческого демона, будто воскресшего из хэмингуэевских книг о людях прошедших войну, о настоящих сильных мужчинах. Жаль, что я могу только наблюдать...
Он, на удивление, спит крепко сегодняшней ночью: не дёргается, не ворочается, не бормочет несвязные слова во сне, как это было вчера. Просто ровно, с редкими глубокими вздохами, дышит. Сажусь рядом с ним, хочу дотронуться до правого плеча, но не могу, не решаюсь, а вдруг разбужу его, и он больше не уснёт; такое часто бывало раньше: я случайно толкала его ночью, когда переворачивалась на другой бок или просто шевелилась во сне, и он тут же просыпался, после чего долго не мог снова заснуть, выходил на балкон покурить, ходил попить воды, иногда садился за работу, а потом весь его день шёл насмарку. Лучше я просто побуду рядом, всё равно он скоро должен проснуться, уже начало светать.
Больше трёх лет я встречаю его утра, всегда одинаково-однообразные, одиноко-холодные, в любое время года стоящее за окном. У него была привычка спать по три–четыре часа в сутки, а остальное время тратить на встречи, прогулки, работу, меня... Ценя каждую минуту бодрствования, он редко проводил дни в бездеятельности, стараясь постоянно занять себя чем-нибудь полезным: книгой, письмом, уборкой. Но больше всего им были любимы субботние ранние летне-осенние утра, – он отправлялся на рынок, где покупал самые свежие фрукты и овощи, сорванные не позднее вечера предыдущего дня и хранящие в себе клонящееся к закату солнечное томление. Брал всё сразу и в больших количествах, иногда прикупая живую речную рыбу и обязательно на обратном пути свежий, ещё не успевший остыть, хлеб. Мы тратили всё утро, часов до десяти–одиннадцати, чтобы приготовить завтрак. Признаюсь, я не была мастером на кухне, но именно здесь, среди тарелок различных форм и размеров, кастрюль и сковородок, где китайским огнедышащим драконом диктовала свою непреклонную волю помещённым в неё овощам и рыбе духовка, а холодильник, будучи другим полюсом, охлаждал твороженный десерт с обилием ягод и пряностей, он был ближе всего мне: помогающий, целующий, обнимающий. Мы всегда готовили только вдвоём по субботам. И сегодня была как раз она, но я точно знаю, что он останется в это утро дома и никуда не пойдёт: ему не для кого идти, не с кем готовить и, затем, с наслаждением уплетать результаты нашего колдовства в четырёх стенах современной лаборатории кулинарных алхимиков. И так уже три года, и я знаю, что он тоскует по тем дням...
Солнце, расколов первым лучом ночное небо напополам, ещё не успело проникнуть в его квартиру на предпоследнем этаже более молодого, чем два его ближайших соседа, дома, а мой мужчина уже начал шевелиться, повернувшись на спину, и, щурясь, немного приоткрыл глаза. Я надёжно спряталась, и он не сможет меня увидеть, но точно почувствует. Сегодня мы с ним не увидимся, но может быть завтра, если захочу, и как будет себя вести...
Между тем, он встал с кровати и подошёл к окну, глубоко вдохнул утро и, набив трубку, лежащую на подоконнике, раскурил её, заполнив пространство вокруг едким дымом. Когда мы жили вместе, меня это раздражало больше всего: табак и его запах были везде, но просить бросить эту вредную привычку было бесполезно, – он не поддавался на уговоры. У него был уставший вид, будто и не спал совсем. Вытряхнув содержимое трубки в окно, он отправился варить кофе, по пути включив ноутбук, – стандартный алгоритм действий, за которым угадывались привычки, оставшиеся ещё со времён дней нашей любви, – с утра просто не может жить без крепкого эликсира бодрости. Признаюсь, к свежесваренному кофе его приучила я, варившая этот ароматный напиток с щепотками соли и корицы. Специально для него добавляла или немного сливок, успокоить, когда с утра он подолгу не мог придти в себя после ночного кошмара, который, несомненно, будет перенесён строгим порядком слов на лист бумаги, или четвертинку лимона, чтобы восстановить силы после ночи страсти, которая также будет выверена до мельчайших подробностей междометий шифром убористого почерка. Порой я ревновала его к ручке и бумаге, ведь с ними он проводил по много часов к ряду, погружаясь в правдиво-выдуманные миры, смесь кошмаров и эротики. Но зачем всё это, когда сейчас он довольствуется горьким, невкусным кофе, запивая его стаканом холодного молока? Нет ничего хуже видеть его уставшим и равнодушным, прежде всего, к себе, а уж потом и ко всему остальному миру.
Его упадок сил отражался на состоянии квартиры, где царили хаос беспорядка и захламленности, гармонично сочетавшиеся с неопрятностью её обитателя, мирок которого был даже меньше стен его жилища. Он сел за ноутбук, стоявший среди стопок листов, расписанных вдоль и поперёк волнами слов, и раскрытых книг, расчленённых сотнями закладок. Случайно взгляд падает на один из них: «...поглаживая её колени, Принц медленно сжимал пальцы на горле своей жертвы, которая податливо выгибая спину, губами стремилась к нему. Он упивался абсолютной властью над телом совершенно беззащитной служанки [нервно зачёркнуто] жертвы. Ему оставалось только связать темневшие пятнами синяков кисти и голени невольной гетеры и овладеть ею в приступах панического страха сифилиса и оргазма...». Этот сюжет появился, ещё когда мы были вместе, но он никак не мог его завершить, отвлекаемый депрессиями и долгими загулами, именуемыми им «серьёзными отношениями». Какое удивительное чувство – ревность: гиблое по своей природе, мёртвое по воплощению, уничтожающее любые другие чувства, но порой позволяющее созидать, ведь из этих строчек родилась я, старой фотографией напомнив о себе в минуту нечеловеческого отчаяния...
Он открывает глянцевый томик В.В. с фиолетово-бирюзовыми очертаниями влюблённых на обложке, хранившей под собой «нестерпимо пленительные плечи» «испугавшиеся испуга» близкокровной «amorette», носившей имя Ада, и не от времени стирающуюся фотографию, на которой мне восемнадцать или семнадцать, и я на половину долгого десятилетия младше его. Почти на три года он забыл о её существовании, думая, что последняя ниточка связи была оборвана мною ещё тогда, в вечно ускользающем от цепей памяти прошлом, иногда дарившем яркие картинки трепетных воспоминаний. Всё повторяется: тогда, как и сейчас, он взял в руки фотографию, хранившую мимолётный отпечаток моей юности. Я осталась такой же, неизменившейся ни на день с каскадом русых по плечи волос, немного грязных и жарко-опалённых горячим летним солнцем; овал чистого лица, хранящего на себе усталость прошедшей бессонной ночи, проведённой у костра; изгиб милого локтя, загоревшего до цвета свежего цветочного мёда... Он замечал каждую черту по отдельности, соединяя их непрерывными, переплетающимися линиями своего воображения и мечтой увидеть снова... В его мыслях я была именно такой, навсегда юной, не знающей боли будущего расставания, окрылённой лёгкостью своих малых лет и неподдельно-откровенным трепетом лакомой близости с ним. Почему я помнила тот день, ничем не выделявшийся из череды других, наполнявших поездку к югу на рок-фестиваль? В то утро и родились эти строки о Принце и его жертве, списанные с короткого сна и чистого воплощения сумрачных утренних чувств, растворённых в неумелом подражании Ван Вину и Аде в их пугливых уединениях непонимающе-запретных (в нашем случае неугомонно-незрелых, даже, несмотря на его возраст) отношений...
Перелистывая роман, испещрённые обрывками карандашных линий, тенями графитовых овалов, он воскрешал в памяти каждую дорогую запомнившуюся минуту моего присутствия в его жизни, будто наши чувства были лишь аллитерациями и ассонансами неудачливо-бездарного поэта или, безусловно, гениального провидца прозаика. Прикасаясь к шершавым страницам книги, его пальцы ощущают нежный трепет моей кожи, покрывавшейся рябью мурашек в ожидании вожделенного мгновения близости. Он закрывает глаза, замирая в истоме нахлынувших ощущений, переполненных теплотой и искренностью, которых так и не удалось найти в погоне за «серьёзными отношениями». И так начиналось каждое утро: трубка, кофе, шорох книги в руках и фотография, и только затем попытки воплотить очередной сон в очередные пару страниц рукописи... И зачем было включать ноутбук?!
Город пытался вдохнуть в него жизнь, тревожа слух звуками улиц, топотом соседей сверху и дразня манящим запахом из ближайшей пекарни. Уверена, что проголодался, но не выйдет из-за стола, пока не будут окончены задуманные строки: сейчас он заплетёт в тугой узел овал буквы «ы», увенчает его двумя прямыми рогами, а следом оставит два пика, оборванных точкой и ограниченных небрежной галочкой, которая задевает длиннохвостое верхнее «р». Откладывает ручку в сторону, чтобы послушать город: кто-то сигналил, скорее всего, разгоняя обнаглевших котов, развалившихся посреди улицы, или детей, играющих в мяч; шумел ветками деревьев ветер, гоняющий по улицам страницы выкинутых газет с соседствующими колонками о чуме в какой-то малоизвестной африканской стране и дружбе накаченного транквилизаторами тигра и горного козла. Хрупкое однообразие, пахнущее бензином, помойкой и свежим хлебом. Он надел поношенную клетчатую рубашку, потёртые джинсы, сандали и отправился в пекарню, где купил батон белого хлеба, пару рогаликов с повидлом и лимонные пирожные. Что ли издевается надо мной?! В дни нашей близости он их терпеть не мог за горьковато-кислый привкус, а сейчас уплетает за обе щеки, присев на траву в небольшом сквере, около дома, где мы часто проводили летние вечера, когда я лежала головой на его ногах, а он кормил меня этими самыми пирожными. Специально слегка покусывала его пальцы, когда вовремя не успевал убирать их, за что получала в награду лёгкий поцелуй. Теперь же он просто сидел в позе лотоса и думал об этих милых сценах, повторявшихся с упорядоченно-случайной периодичностью.
Усталость. Его уже не спасает кофе и алкоголь. Только покой и тишина, но разве можно их добиться в городе? Забаррикадировавшись от внешнего мира одиночеством и воспоминаниями обо мне, оставил только один лаз для внешнего мира, который контролировать не мог – сны. И то, лишь для того, чтобы хоть изредка видеться со мной. Признаюсь, я его не баловала своими появлениями: иногда интриговала, переодеваясь то в маленькую девочку, то в неизвестную помощницу по рытью могилы, переживала роль очередной жертвы Принца, в истории которого он был подлинным соглядатаем, чьё присутствие я могла ощутить по шелесту простыни и тихим вздохам. Только пару раз я была собой, той самой, с фотографии, разочаровывая своим появлением его ещё больше. Он жаждал и желал запредельно реальных встреч, часто продумывал их до мельчайших подробностей, в чём старалась ему непременно помочь, но, получая их всегда вне разработанного сценария, он долго не мог принять случившееся, не веря в произошедшее, словно это было каким-то кошмарным наваждением. Поэтому сейчас я просто лежала рядом с ним и ловила солнечных зайчиков сбежавшихся с окружающих сквер окон, аккуратно собирая тёплые очертания этих небесных зверей и плетя из них светлые, радостные мысли и воспоминания, подкидывая их ему на ум. Босые прогулки по берегу реки, утреннее чаепитие после возвращения с ночной прогулки, подпледное ночное ожидание Нового года в комнате, где за час до торжества выключился свет, и её переполняли силуэты от трёх свечей, венчавших собой маленький праздничный стол. Всего лишь обрывки дневниковых записей памяти, когда-то забытые и казавшиеся безвозвратно утраченными, но на его лице появилась улыбка... Она редко украшала его дорогие губы...
Я всегда думала, что такой самоуверенный и наделённый безграничной внутренней силой столп поколебать просто невозможно, но это была отчаянная ошибка, стоившая ему размеренной жизни, к которой он привык. Кто знает, куда завели бы его дороги судьбы, не повстречай он меня случайно на трамвайной остановке почти придуманным, – подробностей уже никогда не вспомнить, – далёким юным утром в середине беззаботного, налитого кисло-сладким алым соком спелых ягод вишни, июня. В суматохе экзаменационных дней суетились школьники и студенты, разрезанные на клочки шпаргалок и обрывчатый сон, а затем плохо склеенные дурным завтраком и растворимым кофе. Толпа на остановке редко бывала такой однообразно молодой и утомлённой. Сейчас, копаясь в его памяти, можно припомнить, что он торопился в издательство, но нужный трамвай всё не подходил, а я, одетая в лёгкое ситцевое платье, в балетках и с непокрытой головой, спрятавшаяся за тёмными стёклами солнцезащитных очком, стояла с охапкой книжек, перелистывая одну из них. Вокруг было множество «нимф» подобных мне, обращавших косые взгляды на него (он непременно замечал каждый, играя с перевёрнутыми листами календаря в «а сколько будет сегодня»), но его зацепило, что книга для меня была интереснее происходящего вокруг, хотя, он и сам выбрал бы её. Не помню, с чего начался наш с ним разговор, но его память надёжно хранит наш диалог уже в трамвае, мерно катящемся по заранее проложенному пути, среди старых домов и полу-заброшенных парков и кладбищ.
– ...Ты меня пугаешь своей эрудицией, первый раз вижу подобный образ мысли у школьницы!
– Я не школьница, школу я закончила, – очки были мною сняты ещё при входе в трамвай, поэтому я могла играть с ним серовато-морским взглядом, на что он сразу обратил внимание.
– Прости, забыл, что определить – значит ограничить. Куда поступаешь?
– Наверное, учителем буду или безработной. Не знаю, куда пройду. Хочется на филфак, а получится в кулинарный техникум, – его явно позабавила моя шутка.
– Я думаю, у тебя получится, – он уверенно положил свою правую руку на мою, но тут же убрал, поняв, что это преждевременно лишнее, и тут же решил исправиться, – может быть, сходим завтра куда-нибудь?
– Признаюсь, я не знаю города и здесь только второй раз...
– А откуда ты?
– Из провинции, сто двадцать километров отсюда. Но предложение принимаю. Куда пойдём? – он увидел в моих глазах интерес; а в чьих он его не видел за последние годы?!
– Кафе «Цветок» знаешь?
– Нет, говорю же, город мне совершенно не знаком.
– Тогда завтра в четыре на той же остановке, хорошо?
– Да, хорошо... Хорошо... Хорошо... Хорошо... Хорошо... – отозвалось моё согласие эхом, отражённым от окружающих домов, в его голове, когда проезжавший мимо сквера автомобиль просигналил, прервав диалог. Он растерянно посмотрел по сторонам: меня нигде рядом не было, да и не могло быть. Память вновь воскресила обрывок вечера в кафе, когда я неаккуратно ела мороженое (по-другому не умею), а затем его предложение поехать с ним на рок-фестиваль и моё очередное «да, хорошо». Когда и чем я успела его покорить?! Наверное, своей юной беззаботностью и отсутствием страха: вот у кого ещё хватит ума укатить на юг на неделю с совершенно незнакомым человеком?! Там же и начало отношений, и та единственная фотография... Фотография... Ему вновь захотелось меня увидеть...
Снова снимок у него в руках... Как же невыносимо находиться со мной в одной комнате, с общими мыслями, невыносимо понимать, что на двоих нас он только один. Чудовищное ощущение пустоты, лишённой всяческого оправдания. Мы оба понимаем, что в расставании виноват он, распалённый алкоголем и безудержным желанием владеть и обладать, и все элементы пазла сложились в нужной последовательности, чтобы воплотить это желание: алкоголь, большая компания (меня там не было, я мирно спала в нашей кровати), доступные женщины... Другая женщина... Другая... Женщина... Универсальная постоянная, константа разрушенных отношений, естественно, помноженная на собственный эгоизм, обличённый в мимолётную, придуманную, на ходу или по ходу, правду-истину. Для него оправданием был мой возраст: якобы не дотягивала я до по-настоящему сильных чувств и гранитно-крепких отношений, что всякая связь в этом возрасте лишь фарс играющей, наливающейся подлинно-настоящей силой и вкусом плоти, но сам плод всё ещё незрел, не готов «для употребления в пищу». А ему хотелось зрелости, ведь себя считал достойным такого райского яблока, а выбрать было из чего, тем более, что алкоголь стирал любые границы и разницы, не жалея ни социального статуса, ни возраста. Но как малодушен он был, отказавшись передо мной признать свою слабость глядя мне в глаза, сознаваясь, что не сдержал слово, которое дал ещё летом, на юге, опьянённый внезапной лавиной чувств и событий, нахлынувших буквально за несколько дней. Обещал только одно: не расставаться, а не прошло и года, – словно застрелил, выгнав меня из жизни, стерев всякие воспоминания продолжительным совместным запоем, переросшим в двухлетнюю игру в «кто кого первым бросит». Он превратился в животное, будто в него вселился какой-то доисторический демон, смеявшийся над моим последним взглядом, который помнит до сих пор, стыдливо прикрываясь властью виски над собой; я плакала, единственный раз, когда он видел мои слёзы, таившие в себе ростки ненависти и неприязни, но тогда я ещё любила... Он знает точно, что любила... Да откуда тебе знать, что за чувства у меня внутри?! Может, их там нет, да и не было никогда...
Он сидит на кровати и смотрит на моё фото, этот ненавистный и манящий обрывок бумаги, хранящий на себе отпечаток обожаемого прошлого, появившийся случайно пару месяцев назад между страниц романа. Давно не открывал его из-за боязни потревожить страницы памяти, совершенно забыв, что оставил этот случайный артефакт в книге, ещё на юге, когда фотография была им же проявлена в лаборатории какого-то местного знакомого фотографа. Он сразу полюбил её за олицетворение летней юности, жара искренности и неподдельной радости неиспорченной, незапятнанной пошлостью сиюминутно-обыденных постельных сцен страсти. А теперь эта бледнеющая картинка стала мостком, соединяющим нас: ведь какой бы я могла быть, если бы она не воскресла из прошлого?! Туманно-размытым ликом? Рябью на воде? Были бы мысли и чувства, те же страдания и печали, но подлинной меня, какой я изредка бываю во снах, не было бы. Меня не существовало бы без оболочки образа. Наверное, это единственная истина не нуждающаяся в домысливании и додумывании.
Спрятав фотографию обратно в бумажно-чернильный склеп книги и заполнив своё существование обыденными делами, он на час-другой отвлекался от мысли обо мне, увлечённый приготовлением обеда, жаркой хлеба, вытиранием пыли. Но это было слишком слабое обезболивающее, не приносящее сердцу, жадно требующему отдыха, заслуженного покоя. Оно действительно болело, как никогда отравляя жизнь нечастыми, но сильными приступами, случавшимися в унисон с кризисами, когда чувства в переизбытке своей нереализованности топили разум в необъятном океане вины и страдания по убитым отношениям. Ужасное ощущение, из которого ему всё не удавалось найти выхода или хотя бы стопроцентно верного обезболивающего, не превратившегося бы в одно мгновение в сладковатый опиум. Ведь одна зависимость у него уже была, и этим наркотиком являлась я, воплощённая в нынешнем моём почти реальном образе, скроенном из одной единственной фотографии, случайно не забытых мыслей и фантасмагоричной реальности клочковато-обрывчатых снов, где нам удавалось иногда встречаться. А мы ведь так скучаем по нашим вечерам... Нет, только не сейчас, иначе день закончится... Я не хочу, чтобы он болел и страдал... Хотя бы сегодня...
С быстротой волшебника он приготовил себе обед, после чего выкурил трубку, перекусил хлебом и кофе, причём к тушёным овощам и мясу, над которыми колдовал, даже не притронулся, а затем снова сел за работу. Новый роман нужно было отдать редактору к концу месяца и, самое радостное, он был почти готов. Очередная история об очередных хитросплетениях самой обыкновенной жизни с нечастыми, но колоритными сценами эротики – любимейшее блюдо несостоявшихся в браке сорокалетних женщин и их несовершеннолетних дочерей. Таких историй он писал по три в год, не давая своим читателям забыть об их тщательно скрываемых комплексах и потаённых желаниях. Но над подлинным своим шедевром он работает очень давно, начав за пару лет до нашего знакомства. О чём именно пишет, – никогда не говорил, лишь иногда читал мне отдельные наброски, но соединить их в единый сюжет мне не удавалось, и только сейчас, полностью владея его мыслями, погружённая и растворённая в них, я осознаю, что скрывается за этими строчками полными обманчивой реальности, созданного им надреального мира, где садистская жестокость уживается с петрарковской любовью в одном человеке, ограниченном рамками патриархально-эротичной маркесовой Вселенной. (Но где же был он сам?!) Порохообразная смесь стилей, превращённая в двухсотстраничный снаряд, готовый тут же разорваться, стерев с лица земли и автора, и всё, что было создано им до него, как только будет поставлена завершающая точка. Поэтому он и не торопился завершать его, по несколько раз переписывая каждое предложение, выверяя все мелочи сюжета...
Совершенно обычный день подходил к своему логичному вечерне-закатному завершению. «Снова вечер», – подумал он, оторвавшись от работы. Немного болели глаза и спина, но зато успокоилось сердце, равномерно отбивая свой двухтактный ритм. Умывшись, вышел на балкон, посмотреть на расширяющееся к неизбежному горизонту небо. Как странно иметь границы в бесконечности, ведь, сколько не иди, не плыви, не лети края у неба не будет, его и представить невозможно, потому что никто никогда его не видел, но горизонт всегда сохранится, иногда ненароком стираясь особенно тёмной ночью, чего в городе не могло быть – слишком много света. Почему человек всегда стремится облачить всё в рамки или подробности букв? Разве действительно проще жить в вечно ограниченном мире? Конечно, да, и его жизнь есть наилучший пример тому; в бескрайности можно не найти даже себя, но в заранее закрытом пространстве куда проще себя потерять. Поэтому всегда оставляем маленький лаз в бесконечность – мечта и надежда. Один вопрос только: зачем?.. Подобные размышления о рамках и границах человеческого существования часто посещают его, но в последние месяцы его всё больше беспокоил вопрос, почему же и чувства люди так старательно пытаются загнать в подобные рамки: они же как небо – бесконечны. И ведь это подлинный дар Вселенной или Бога (кому как удобно мириться с собственной безликой никчёмностью)! Но, чёрт, и тут тоже нужны рамки, иначе будет бесконечно больно от этих бесконечных чувств... И, получается, что рамки и границы – это только из-за слабости человека. Выходит, человек – это его слабости. И мы в их руках... Мы... Он человек, а я? Или мы – это люди. Да, скорее всего, второе. Он всего-навсего человек. Только и всего. Но маленькая деталь навсегда всё изменила, – я безгранично люблю его, ведь он так решил, а мне лишь остаётся подчиниться его всевластвующей в моём мире мысли...
Бесконечность неба и чувств. А люди их меняют на удобства и секс – очередная устоявшаяся формула образа жизни практически любого из нас. Именно «нас»! Ведь, в сущности, в жизни я была такой же как все: обустраивала вместе с ним квартиру, следила за порядком и поддерживала уют – типичная роль домохозяйки, да и он, сейчас это признаёт, – теперь от меня никуда не денешься, – играл не менее обыденную роль: был тем, кто зарабатывал деньги. И всех это устраивало, нас в том числе, и устраивает. Может, в этом и есть весь смысл нашего нахождения на этой планете: строить такие маленькие мирки и не думать о бесконечно высоком? Тогда зачем нам крылья?!
А небо было бесконечно красивым; будто огромное пушистое одеяло, сделанное из молочно-белого пуха, оно укрывало эту часть планеты, готовившуюся ко сну, оставляя маленький зазор между горизонтом и воздушно-кремовыми массами облаков, как делают дети, прячась от почти реальных подкроватных монстров, чтобы не задохнуться, и через эту узкую щель солнце щедро раздаривало остатки тепла и света. И город заметно менялся: время словно замедлилось, разговоры людей становились более тихими и спокойными, облачаясь, если не в сумрачную романтичность, то непременно в аккуратную задумчивость. Даже голуби, обычно не церемонившиеся и громко взлетавшие большими стаями, поднимались в воздух тихо, почти неслышно шелестя крыльями. Как удивительно быстро город погружался в сон, улавливая успокаивающую музыку космоса, которая пробивалась мечтательно-нежной темнотой сквозь плотную пелену облаков.
Он вспомнил один из немногих фильмов, который мы смотрели в кинотеатре, поддавшись уговорам манящих непристойно-праведных отзывов: «Наверное, мой единственный грех в том, что я любила закаты больше, чем рассветы» (как-то так, дословно, ни он, ни я не помним, иначе я бы ему подсказала). Мы тоже любили больше закаты, они требовали меньше усилий, чтобы их наблюдать, но с удовольствием следили и за рождением нового дня, если ему удавалось меня разбудить, что иногда было трудно сделать: я поздно ложилась спать, а сейчас и вовсе не сплю, наблюдая за мельчайшими подробностями его снов и иногда участвуя в них. Как же мне его не хватает, а ему не достаёт меня...
Он так и не попробовал приготовленный обед, поставив его нетронутым в холодильник. Будь я рядом, мы бы обязательно его съели пусть даже и в час ночи, – нам было всё равно на советы врачей и разговоры о вредности, – стоило голоду появиться, тут же спешили от него избавиться, как и от любого другого чувства, мешавшего нам желать и любить друг друга. Какая удивительная простота не обличённая в форму обета или, ещё хуже, обыденной, повседневной привычки. Просто были рядом... Как сказать, я была рядом с ним, пока он позволял это делать, увлечённый игрой в чувства, разбрасывая их по листам бумаги бесчисленными точками и запятыми, увиденными во снах и вынутыми из них щипцами воображения. Но как же спокойно было рядом с ним, когда, готовясь перевернуть очередную страницу читаемой нами книги, он щекотал мне ухо словами «ты всё?», после чего обязательно целовал в щёку. Было очень уютно... Мы вместе были уютно-тёплыми, ничего не зная о том, что царило во внешнем мире. В сердцах людей сгорали революции, улицы тысяч городов по всему свету превращались в арены борьбы траурных цветов и праздничных огней автоматных очередей. Мир менялся на наших глазах, а мы лежали на кровати, крепко обнявшись, и под романтично-заезжанный шум осеннего дождя читали депрессивно-битломанский роман Мураками. И ничего нас не интересовало больше, чем судьбы его героев... Ничего... Он всё также читал книги каждый вечер, удобно устраиваясь на кровати, внимательно наблюдая за игрою слов со знаками препинания, которые придавали им неповторимую форму, наделяя умением «танцевать аргентинское танго со смыслом». Меня всегда интересовало, как ему удавалось разглядеть эти незаметные для меня «шаги» слов, их «повороты», придающие ритм и грацию предложениям, внезапные «остановки» в середине казалось бы предугаданного движения и, как «украшение», – финальная точка, обрывавшая его диалог со словами. Сейчас мне становится понятным, что он никогда просто не читал, а переживал увиденные предложения и абзацы, скованные золотыми цепями вложенного в них смысла. И для него вечера за книгами были куда интимнее, чем следовавшая за ними близость...
Его глаза напряжённо-упорядоченно бегали по страницам «Дом, в котором...», пытаясь уследить за полумагическими перевоплощениями слов и героев, пытавшихся утонуть в переплетениях сюжетных линий и коридоров Дома, как может показаться, совершенно бесконечного и не ограниченного пространством, заключённым в его стенах. Он же утопал в омутах характеров героев, примеряя их маски на себя, находя общие черты, будто стремился избавиться от всего, что было внутри. Сам этого не признавал, но для меня это не было секретом, – его переполняли мысли обо мне, стоило лишь на несколько минут отвлечься от любого поглощавшего его день и жизнь занятия, и тут же центром всего на свете, даже Вселенной, становилась я. И ничего больше не имело подлинного смысла... Задумался, закрыв глаза; от прилива эндорфина по телу волнами побежали тысячи приятных мурашек. От переизбытка нежности к нему, подкреплённой удивительной силой сюжета романа, я не выдержала и поцеловала его, заставив вспомнить далёкие часы наших, пропитанных мимолётно-игривой летней тоской первых встреч. Какими же наивно влюблёнными мы были!
Эти первые дни после возвращения с юга... Загорелые, пахнущие летом и морем, разгорячённые бушевавшим внутри пламенем безудержных эмоций и чувств, спелых и горячих от солнца, словно ранневызревшие лесные ягоды. Он говорил, что мои губы были «спелее и вкуснее земляники», впиваясь в них с жадностью обезумевшего без воды путника. И действительно, он не мог «напиться» мной, поглощая меня каплю за каплей, будто боялся не успеть. Спустя много времени, наблюдая за его отношениями с другими пассиями, я поняла, что была для него чем-то вроде коктейля из молодости, чувств и желания безудержно любить и быть любимым. И он просто выпил его до дна, до последней капли, и предпочёл сменить свои вкусовые предпочтения, заказав новый напиток, а не наполнить бокал снова до краёв. Хорошо, что хоть не разбил, как это делают особенно отъявленные мерзавцы...
Допил и ушёл... Пусть эта мысль терзает его, если действительно считает, что я есть его Вселенная – непостижимо-необъятная и недосягаемая. Он ведь ничего больше не знает обо мне: какой я стала, чего добилась в жизни, изменилась ли, изменила ли...
Встал и закурил трубку. Зажженная спичка нервно дрожит в его руке. И снова вся комната в дыму, словно город объятый смогом в совершенно безветренные дни, периодически случавшиеся в конце лета. А вдруг он меня больше никогда не увидит? Вдруг, не сможет снова поговорить, узнать, как у меня дела и чем я живу. Даже просто извиниться, попросить прощения у меня, освободить душу... И снова думает только о себе. Чёртов эгоист! А каково будет мне от твоих запоздалых слов, которые уже никому не нужны? Знаю, что я только то, что помнишь ты, что чувствуешь ты, действительно, коктейль, но только на этот раз из чувства вины, одиночества и чего-то ещё, что ты называешь любовью ко мне. Я всё это понимаю и принимаю из-за своего наивно-терпеливого характера и твоего желания и поэтому нестерпимо больно тебя люблю; та, которую ты совершенно не знаешь, но создаёшь каждой своей мыслью, фантазией, каждой минутой существования. Ты стал художником, написавшим подлинный шедевр, но только красками были воспоминания и мечты, а полотном – старый кусок мешковины, изъеденной мышами, служивший половой тряпкой в проходной больницы для безнадёжных. Только ты мог такое создать... И ведь знаешь, что я люблю тебя только потому, что так захотел ты, но насколько же не властны мы над этим чувством...
Я ощущаю его страх: он никогда не показывал мне, что может бояться, даже когда я стала только порождением его фантазий, но сейчас это изъедающе-тревожное чувство овладевало им. Он машинально испуганно искал меня рядом, но не мог увидеть. Лёгкого объятия хватило бы чтобы успокоить проснувшиеся внутри страхи, но и его он не мог получить. И боялся не за меня, а за себя, прежде всего: боялся, что не сможет больше обнять и поцеловать, боялся одиночества... Самый большой страх в его жизни, который только мог породить ад повседневности, но всеми своими действиями он только усиливал его. Особенно страшился одиночества, когда в его жизни вновь появилась я, обезглавив всех чудовищ окружавших его всё это время, вытеснив с небосвода памяти всех накрашенных стерв. За эти недолгие годы они стали ему близки, почти как родные, но голову его никогда не покидала мысль о том, что они лишь временные явления в череде смен времён года и настроения, несмотря на скользкие обещания «вечной верности», которых мне, кстати, не давал. Глупый самообман законченного эгоиста и лицемера... Любимого лицемера, жаждавшего только комедии плоти, позабывшего о трагедии настоящего, густо замазав зеркало реальности кровью и пеплом потерянной любви.
Мечтательный и грустный, растерявшийся в собственных мечтах и мыслях, он завершал свой очередной одинокий день чашкой кофе с молоком, чтобы поскорей уснуть и уйти от этих мыслей, найдя утешение в мире, где никогда не гаснут звёзды, которые в эту ночь никак не могли пробиться сквозь плотное одеяло облаков, оставляя его один на один с городом. Не бойся, я буду рядом и точно знаю: сегодня ты должен увидеть звёзды! Признаюсь, ценить их его научила я, зная, что они куда пленительнее земных чувств, а он даже об этом не догадывался, просто любил звёзды, иногда проводя с ними ночи напролёт, а потом садился писать о них. И со временем, безоглядно привыкнув к ним, он стремился увидеть их везде, где только было возможно: в лунных зайчиках, играющих в салочки с мокрым асфальтом и проезжавшими мимо автомобилями, в подражающих новолунию горящих фонарях, отражающихся в лужах, и даже в полёте снежинок, гонимых космически-холодными ветрами зимы в сторону неизбежной весны. Звёзды были везде. Сегодня их не было только на небе... И он мечтает о них, а я мечтаю о нём...
...Бесконечность. Совершенная как сфера, таящая в себе магию предсказания. Или как дорога. Куда? Да не всё ли равно: путь должен быть бесконечным, иначе впереди замаячит тень смерти. Тень. Вот она: необхватно чёрная и до неё можно прикоснуться. Интересно, какой на ощупь сгусток тьмы? А он тёплый... Неожиданно, правда? Немного скользкий как китайский шёлк, но прочный, будто английская шерсть – не разорвать даже лучом света. Давай осторожней, она может укусить. Ты чувствуешь, да? Она хочет тебя повести за собой. Иди, чего ты боишься? Страха?! Какая несусветная глупость, мой дорогой... Ты же не против, если я буду так тебя называть? Нет? Ну тогда идём вместе.
Мы же внутри сферы, понимаешь? А куда ведёт эта дорога, я и сама не знаю, могу только догадываться. Смотри, видишь их? Да-да, это они! Просто смотри на них, пока они не видят нас и не догадываются, что мы видим, как они тупыми ножами прошлого кромсают тело ночи. Погоди, ты тоже это понял?! Но как? Представляешь, мы сейчас подумали об одном и том же одновременно. А, да, согласна, это глупо, – я же часть тебя. Но смотри, как они её расчленяют, разбрасывая куски чёрной плоти. Зачем она тебя сюда привела? Давай спросим у неё, хочешь?
– Погоди, зачем они её убивают?
Я не слышу ответа, а ты? Она молчалива...
– Постойте, куда же вы?
Останавливается. Ну, спрашивай!
– Зачем они её убивают?
– Потому что она не хочет принимать их. Они прошлое, а ей не хочется встречаться с покойниками. Зачем ей это?! – тень ответила не оборачиваясь, чувствуешь, она что-то скрывает... Всё ещё боишься? Не бойся, я не выдам тебя. И не отдам.
Тело ночи бьётся в конвульсиях, испуская последние флюиды черноты, растворяясь в руках тысячелетних убийц. А ведь они и впрямь из прошлого... Что такое звёздный свет? Это прошлое! Именно! Теперь ты понимаешь, почему они так жестоко поступают с ней? Да? Именно! Ночь – настоящее, а звёзды – прошлое. Они не могут быть вместе, но как-то же они сосуществуют в нашем мире. Погоди, что ты сказал? Кто мне сказал, что это наш мир? Точно...
– Постой, кто ты?
– Кто я? – тень прячет где-то в себе небольшой кусочек ночи. – Посмотрите лучше на мои тюльпаны, правда, они небесно красивы?
Чёрные тюльпаны на фоне чёрной тени – что может быть совершенней?! Кто она?! Не знаю как тебе, а мне хочется уже наконец сойти с этой чёртовой дороги... Да, сойти с ума, и, прошу тебя, не говори никому, а в особенности себе. Давай украдём ночь? Боишься звёзд? Что за вздор?! Тебе с ней не танцевать и даже не быть на краю. Ладно, стой тут, сейчас сама сорву хотя бы один тюльпан, а то мне начинает надоедать её растерзанно-раскроенное на бесформенно-бессмысленные ошмётки тело.
Подхожу. Ближе. Тень делает вид, будто нюхает цветы и не видит меня. Откуда мне знать, что она не замечает меня... Показалось... Но как?
– Кто ты? – молчит. Подбегаю ближе. – Кто ты? – Она оборачивается. Глаза... Я...
...Бесформенное раннее предрассветное утро, как будто его распяли на кресте, и оно мучается, пытаясь его, то ли нести, то ли слезть с него. Поганое чувство бесформенности и даже кофе не выпить... Он тоже не спит. Что вообще произошло и что это было? Я не помню, чтобы когда-нибудь видела нечто подобное. Даже самые страшные мои тайны не так ужасают меня, как глаза этой тени. Это была я. Точнее она, но для него мы были одним и тем же, единым целым и неразрывным, как дух и плоть, хотя после этого сна я бы усомнилась в правильности подобного вывода. Как давно не встречалась с ней ни в жизни, ни во снах. Последний раз ещё на заре моего появления, когда была совсем мимолётным сгустком фантазий вперемежку с мечтами об улыбке и тёплой тишине, которую могла подарить только я, и больше никто. В этом точно уверена, ну как, уверен он, а мне остаётся только принять, но не смириться... И насколько же этот сон странен: тень, ночь, растерзанная звёздами, будто они умалишённые маньяки, а мы так любим звёзды... Единственная любовь, пережившая наше расставание. Я точно знаю: она также видит звёзды наяву, но чаще в сновидениях, плачущих мёртвым светом много веков назад погибших светил. А чёрные тюльпаны... Он помнит, как я искала их луковицы на рынке в середине осени. Шёл дождь; как часто он просачивается на бумагу мелодичным би-молем необходимых условностей. И почему все так любят дождь?! Я его терпеть не могу: когда он попадает под ровные струны длинных, до самой земли, серебристо-сероватых волос туч, то практически сразу мой лик запутывается в них и очень быстро теряется, скрываясь в насущности мокроты и влажности, от которой порой пахнет плесенью. Плесенью повседневности дней... Таких дождей было много, но всё чаще он сторонился их, боясь позабыть даже самую тонкую черту моего лица, от чего мне становится рядом с ним уютно, будто наступили прошедшие дни, воскресшие и восставшие из своих могил, спрятанных под обложками старых отрывных календарей или в обратном ходе всех трёх стрелок часов. То были наши дни, невозвратимые... Кстати, я так и не нашла эти загадочные луковицы в тот день и, раздосадованная вернулась домой, не теряя мечту высадить их в большие горшки, сейчас обратившиеся в три небольшие балконные пустыни, и не наступившей весной любоваться ими, наблюдая за цветением тёмной жизни. Он долго меня согревал, кутая в бархатный плед, и поил горячим какао, которое не любила со времени детского садика, но это было слишком романтично, чтобы отказываться от подобного. Кто знал, что наше чувство растает за несколько месяцев...
Но почему чёрные тюльпаны? Разве в природе мало других цветов?.. Он уже стоял на балконе, раскурив трубку с книгой в руках: уже было довольно светло. Я даже не заметила, как он успел встать и пробраться туда. Не хочу ему мешать: обдумывая сон, его больше всего волновали глаза, а их синеватую зелёность морских глубин спутать с другими разновидностями лазуритовых сфер было просто невозможно, – слишком часто он наблюдал за их нимфической игрой по ночам и усталой нежной туманностью ранним утром, чтобы не запомнить каждую неровность их мерцающего обаяния. Других таких в природе нет. Как же это холодно, просыпаться одной, даже если я только мимолётный романчик памяти с воображением, переложенный на музыку строго выверенной начитанной мысли. Это утро, хоть оно по своей форме ничем и не отличалось от многих предыдущих, было иным, каким-то посторонним в бумажном шуршании календарей, которые могли висеть на каждой стене его квартиры, но не висели. Ему ужасно хотелось записать каждую секунду увиденного, зафиксировать все мелочи, запечатлённые отдельными чёрно-белыми фрагментами памяти, но для этого нужно было приручить мысли и обуздать слова, роившиеся в голове. Как это трудно – подчинить себя себе же, ограничить, чтобы в итоге обрести бесконечную свободу в написанных словах...
Он сел за работу, отодвинув в сторону всё, что задумывал сделать прошлым вечером и мысленно прижал меня к себе. Несмотря на то, что я была вольна в передвижении по этому миру: могла выйти из квартиры, оставив его одного в гордом писательском одиночестве, или, наоборот, остаться в четырёх стенах, потому что точно была лишней на очередном его свидании с ночью, наполненной доступными женщинами и алкоголем, именно сейчас, повинуясь властвовавшей надо мной неведомой силой, чьей природы пока не могла понять, я не могла отступить ни на шаг. Словно меня прижали спиной к стене и хотели надругаться. Но насилия не последовало. Только ощущение долгожданного облегчения, в котором, будто в живительном эликсире, было растворено тепло прочитанных, ещё не успевших застыть в своём чернильном воплощении, строк: «...Тень была ею. И в этот миг Принц осознал, что совершенно забыл об её облике. В ней не было ни одной черты от прошлого, только ощущение прежней лёгкости, космической притягательности бесконечно далёких небесных сфер. Она была рядом: он мог ощутить возбуждённый жар её тела, услышать прерывистое дыхание, прижаться к бьющемуся сердцу. Она была его, вернувшаяся спустя много лет. Его земное воплощение любви...». Как я могла оставить моего Принца и не ощутить после этого себя предательницей?!
Заворожённый магией выскользавших из-под его ручки строк, он совершенно забыл о течении времени, чей равномерный ход был навсегда прерван, словно его поток был внезапно перегорожен мощной плотиной. Он заперся от времени, утра, людей, города, соседней кухни с урчащим холодильником, оставив в своём мире помимо себя ещё меня, бумагу и ручку. И этот мир был наделён куда большим разнообразием красок и форм, чем реальность, рассыпавшаяся на свои немногие составляющие, до сего момента объединённые лишь временем. И здесь было так уютно. Впервые я ощутила тепло, которое шло не от его тела, но, скорее, от души, отяжелевшей за последние годы, набитой хламом напрасных переживаний по мертворождённым чувствам. Не знаю, что он увидел в моих (или её, но, скорее, наших) глазах, чего не смогла заметить я, но внутри него, точно знаю, будто что-то перевернулось, расплескалось, разбилось, и, создавая свой новый текст, он склеивал эти острые осколки, оставляя на мыслях кровавые чернильно-синие следы.
Из транса он вышел только к середине дня и в забытьи рухнул на кровать, по-прежнему крепко обнимая меня и прижимая к себе. В реальности под его рукой было одеяло, но в голове было сияние моих глаз... Как удивительно, но одна совсем маленькая деталь из прошлого способна воскресить в голове целый калейдоскоп событий, распутывающийся словно клубок крепко стянутых ниток, стоило только зацепить конец. Точно такая же ситуация повторилась и через несколько дней, когда он ехал к своим старым знакомым в гости, погружённый в собственные мысли, прикрывшись от окружающего мира наушниками с громко играющей музыкой, заполнившей голову и заглушающей невосполнимую боль мыслей обо мне. Чтобы ещё дальше уйти от этого мира, он закрыл глаза, делая вид, что спит. И когда сон уже начал подбираться к векам, его передёрнуло: пространство вокруг наполнил лёгкий цитрусовый запах, веявший призраками Нового года. Не успел он открыть глаза, как перед ними, будто яркое полотно импрессиониста появилась картинка нашего праздника, проведённого при свечах (за час до наступления новых трёхсот шестидесяти пяти дней во всём городе выключился свет из-за сильного снегопада). В нашей квартире стояла наряженная ёлка, в неровных отблесках свечей больше походившая на большое чёрное приведение, окружённое шарами-фантомами. Мы выпили немного вина, а когда минутная стрелка отклонилась на один градус вправо от полночного равновесия, он достал из тьмы призрака маленькую коробочку, таившей в себе этот запах. Не помню название тех духов, что-то южное или венское, неважно: они заполнили своим ароматом в ту ночь всю квартиру, подарив надёжную закладку в межстраничном календарном мире, а теперь, появившись в реальности, заставили память открыть календарь на нужной странице. Нет, это была не я, даже не открывая глаз, чувствовал он, да и разочаровываться моим отсутствием ему не хотелось. Всё-таки духи – это не тело, а личность...
И я не отходила от него ни на шаг, следуя за ним по пятам, куда бы он не отправился, полностью прикрыв все дыры в его душе. Ему хотелось вернуться обратно в тот сон, сорвать те чёрные тюльпаны и засушить в плену «Ады», расположив их рядом с фотографией между четыреста четырнадцатой и четыреста пятнадцатой пожелтевшими, но не утратившими лоска слов, страницами; вглядеться в шероховатые роговицы глаз, таившие незабытые отпечатки прошлого, привязанного теперь к ним не распутываемым узлом; в конце концов, он хотел просто сказать: «Прости меня», но, ни я, ни судьба второго шанса ему не дали. Сон не имел продолжения, так и остался незавершённым отрывком, стеснённым двадцатью тремя страницами неровно-размазанного почерка. Он видел другие сновидения, более понятные и красочные, но ни в одном из них не было меня, а я, признаюсь, боялась вновь появиться рядом, запомниться не только глазами, оставить иной, более глубокий рубец на теле души, ведь теперь его мыслям никуда не скрыться от меня...
Дни проползали равнодушной однообразной чередой. Единственной отдушиной были сны, единственной, кто была рядом, я. И ничего не менялось. Даже город куда-то исчез, спрятавшись по ту сторону окон квартиры, перестал издавать какие-либо звуки, дышать и периодически подглядывать: не принялся ли искать его. Но ему было не до города, поэтому тот, как обиженный щенок, спрятался в свой угол, в ожидании, когда его позовут гулять. Спустя неделю он удосужился наконец выйти за пределы строк своего романа, решив немного побродить по городу. Последний радостно приветствовал его тёплым вечером и угощал вдохновляющим пенистым напитком облаков вприкуску с оранжевым апельсиновым солнцем. Обычный августовский вечер, присыпанный пудрой его мыслей, которые вдруг взметнулись в воздух, словно на них кто-то дунул, а теперь медленно оседали, снова приходя в порядок. Его успокаивали шум машин, проезжавших по улицам, запыхавшееся дыхание вечно спешащей куда-то толпы, шелест продающихся на каждом шагу газет. Я держала его за руку, но он не мог этого почувствовать, но так хотел, чтобы рядом сейчас была именно я. Он, пересекая квартал за кварталом, лишь изредка останавливаясь на светофорах, воображал, что гуляет сейчас со мной, держа за руку, перешучивается и дурачится. А я с растрёпанными волосами, в голубом сарафане, улыбаюсь, поддаваясь его игре со мной. Мы просто отдыхаем, не думая ни о чём.
Таких вечеров как этот в нашей жизни было несколько десятков, разбросанных по смятым страницам календарей. И почему-то ни одного из них, ни он, ни я не можем вспомнить. Какие-то сумерки, сумрак...
Город был прекрасен: в ажурных улицах, окаймлённых бахромой домов, разногодных, разностильных, разноцветных, он, словно наряженная ёлка, был украшен дождиком-асфальтом, прореженный вереницами фонарей-гирлянд, готовых загореться шероховатым светом, стоит ночи опуститься на его улицы. Но ночь наступит ещё нескоро, хоть вечер, разнеженный ласковыми лучами мягкого солнца, уже потихоньку искал для себя скромный уголок где-нибудь в кудрявой тени канадских клёнов. Их малахитовая россыпь прореживала каменные, или кирпичные, или бетонно-стеклянные сталагмиты зданий, мшисто-черепично-шиферные крыши которых напоминали с высоты птичьего полёта и моей полуфантастической мысли зубы какого-то доисторического животного. А в его глазах они представлялись призраками прошлого, наделёнными способностью жить чуть ли не вечно, храня память о многих поколениях людей, чьим домом был город. И кто-то смог в нём найти себя, а кто-то растворился в его бытии, заблудившись среди улиц, похожих на мысли шизофреника: в них всегда больше одного значения...
Везде были люди... Их так много. И ведь, по сути, город – это даже не эти дома, создающие сумрак мысли, обители человеческих теней. Город – это люди, наделённые такими удивительными качествами как судьба и способность на неё влиять. Можно привести тысячи примеров, когда судьба обухом топора ударяла по голове человека, но если разобраться, то становится понятным – на это были свои причины, пусть и не такие весомые, как последствия, но, тем не менее, они были. Вот сейчас мы просто прогуливаемся, окружённые десятками людей. Каждый, как и мы (мы!), имеет свою судьбу, точно также по каким-то определённым причинам оказался именно в этом месте, именно в это время. К примеру, вот молодой парень: ему, может, и не хотелось сегодня уходить с городского пляжа, где купаются в бронзовом загаре молодые девушки, наделённые страшной способностью манить и привлекать, опьяняя не то летней жарой, не то собственной магической притягательностью. Естественно, он непременно бы остался в окружении юных весталок, но какие-то обстоятельства вынудили его в этот вечер торопиться куда-то по делам... А мой любимый: что ему стоило сегодня не выходить из дома и продолжать сливаться с обоями?! Но он пошёл гулять, таская всюду за собой меня, пугая прохожих чудовищными мешками под глазами. Он точно также волей судьбы и собственными поступками заброшен в это место и время; если бы не было когда-то меня, ему не приснился бы сон, если бы не приснился сон, он не просидел бы за романом столько дней к ряду, заканчивая его. И так до бесконечности, хоть и первопричиной, несомненно, была я...
Время быстро летит в двух случаях: когда оно ограничено рамками (время этого очень не любит), когда чувствует, что где-то рядом есть счастье и, как средневековый испанский инквизитор старается быстрее провести священный обряд освобождения – аутодафе, и когда оно совсем ещё молодо в утреннем воплощении или уже слишком старо в вечернем завершении своего дневного существования. Сейчас время мчалось на колеснице римского триумфатора, перед которым, повинуясь величию, расходилась даже толпа. И каким же оно бывает нетерпеливым, когда человек просто никуда не торопился: время было быстрее стрелы, ещё секунду назад, казалось, шагает с тобой в ногу, и ты ощущаешь его незримое присутствие в игре света и зелени на деревьях, в солнечных зайчиках, пугливыми стайками бегающих около припаркованных автомобилей, в клубах табачного дыма, вьющегося от зажженной сигареты. Он даже не успел понять, куда делись минуты вечера, потому что когда подошёл к окраине центра, где хотел купить газету, сесть в какое-нибудь кафе и заказать ужин, время практически распрощалось с вечером, спрятав солнце за крышами самых высоких зданий этой части города, и пусть до заката оставалось ещё больше часа, день уже безвозвратно утекал в неизвестном направлении.
Он знал эту часть города: ему нужно было выйти к центральной магистрали, ровной лентой ведущей за город, и спуститься ближе к лесу. Там было уютное кафе, где всегда жарили свежее мясо и подавали его с кусочками белого хлеба и мелко нарезанным луком. Ничего не изменилось на пути к нему с тех пор, как он последний раз гулял здесь: дома сменяли друг друга в привычной последовательности, около некоторых сидели те же коты, раскормленные ленью и заботливыми хозяевами, только со стороны магистрали было необычно много машин, стоявших без движения: пробок в этом месте никогда не было, или, во всяком случае, так будет точнее, он их не помнит. Мы вышли на магистраль, таившую за поворотом картину аварии, представившуюся ему в исполнении Мунка: равнодушные прохожие, перевоплощавшиеся в уличных зевак с телефонами в руках, шуршание разговоров, кто-то не мог вынести увиденного и, развернувшись, уходил, переполненный ужасом случившегося. Издали он заметил большое белое пятно, скорее всего кусок ткани, усыпанное красными дырами, прикрывавшее мёртвое тело, лежащее в спокойном уединении на асфальте. Вокруг лежали, разбросанные во внезапно нахлынувшем беспорядке, словно на могиле, алые розы. Прав был Ремарк: цветы покрывают всё... Он подошёл ближе, его путь всё равно лежал через толпу. Внезапно, из-за поворота выехала скорая, мерцавшая красно-синими тревожными огнями: из неё выбежали врачи и направились к покорёженному автомобилю, который со всех сторон обступила толпа: кто-то фотографировал, кто-то разговаривал по телефону. Из обрывков фраз ему стало понятно, что водитель, сбив человека на пешеходном переходе, не справился с управлением и врезался в стену дома, а меньше чем через минуту, когда первые прохожие успели отойти от шока, из машины раздался выстрел, поваливший на землю уже почти подошедших храбрецов, после чего раздался дикий крик, будто в автомобиле мучительно умирал неведомый дикий зверь из темноты жаркой африканской ночи. Пробрался сквозь толпу и увидел буквально у своих ног ещё один отрез белой ткани, из-под которой торчали сжатая в кулак левая рука, аспидные локоны, кусок чёрного платья и белые кроссовки. «Что-то явно не сочеталось в этих обрывках образа», – подумалось ему, но как же его манила эта недосказанность и молчаливо-мёртвая таинственность. Тем временем врачи суетились около водительской двери, подтащили каталку и на ней увезли молодого парня в недавно красивом костюме, сопровождаемого людьми в белых халатах, один нёс капельницу, которую, будто корону, держал над головой. Видимо, он ещё был жив...
Внезапно я опустила свой воображаемый взгляд на сжатый кулак погибшей пассажирки: в нём что-то было зажато... Как же ему намекнуть, что я хочу это увидеть? Но он наблюдал за отъезжающей машиной скорой помощи, увозившей в себе, наверное, единственного, кто мог ещё знать все нюансы этой внезапной загадочной истории. Давай же, посмотри на её руку, хорошо, никто не видит, я постою на стрёме, всё равно до тебя им нет никакого дела. Он нагнулся и движением вора вынул клочок какой-то плотной бумаги из её кулака. Никто его не заметил, я проследила; толпе было явно не до него: она наблюдала за полицейскими, которые бродили вокруг разбитой машины и что-то отмечали в своих блокнотах, и особенно оживилась, когда люди увидели в руках одного из них пистолет уже запакованный в специальный целлофановый мешок. Он огляделся, – да никто не видел, уверяю тебя, – развернулся и пошёл прочь от места аварии, надёжно спрятав в кармане брюк украденную реликвию «грандиозного и самого бессмысленного преступления века», как через несколько дней прочтёт из газет.
Придя в кафе и заказав в первую очередь крепкой выпивки, а уж потом желаемое мясо, он, опрокинув в себя две стопки шерри-бренди, после чего, скорее повинуясь моему желанию, а не своей воле, достал из кармана помятый клочок бумаги. Это была фотография. На ней запеклись следы свежей крови, но сквозь эти ало-коричневые пятна и рубцы изломов были видны четыре сияющих белозубыми улыбками лица. Мужчина в белой рубашке и чёрном джемпере, обременённый первоснежной сединой по ровным, зачёсанным назад, волосам, правой рукой приобнимал свою блондинку-жену, которая на вид была на пару лет младше него и хранила в круглых и спокойных очертаниях своего лица неторопливую, размеренную сдержанность уверенной в себе замужней женщины; левой рукой отец приобнимал, судя по всему, свою старшую дочь, такую же белокурую и бледноватую, как и мама, опустившую руки по швам, отчего плечи казались немного осунувшимися, как будто обременёнными тяжестью школьной формы, состоявшей из клетчатых пиджака и юбки, белой блузки и на половину развязанного бардового галстука. Мама обнимала младшую дочь, положив свои руки ей на грудь, выставляя напоказ коронованный обручальным кольцом безымянный палец правой руки. Девочка, одетая в лебяжьего цвета пышное платьице, буквально тонула в немного неестественной, как это часто бывает у детей, которых просят улыбнуться для фотографии, но более чем искренней, скованной брекетами, улыбке. Глядя на них, он улыбался вместе со мной. Мы могли бы иметь точно такую же фотографию... Уже в эти дни, а не прятаться друг от друга в лабиринтах его воображения. Какого чёрта, я совсем забыла, что только лишь фантазия в его голове. Чудовищная непреодолимая неполноценность... Как же я себя ненавижу за это, а его за то, что создал меня именно такой, а её – за меня нынешнюю, и фотографию – за призрачно-чудовищную надежду...
Всё могло быть как на ней... А что теперь вместо неё? Нет двух жизней: обе остались на там асфальте, застывшие от шока внезапно нахлынувших на них мира и реальности, может быть, они могли бы стать такими же мужем и женой как на этой фотографии, кто знает. И две жизни теперь навсегда искалечены: наша с ним и того парня, что выжил. Судя по всему, они куда-то очень торопились, может быть даже на собственную свадьбу, а попали, в итоге, прямиком в объятия к собственной смерти. Хотя я брежу: какая свадьба, если она была в кроссовках... Теперь он останется до конца своей жизни инвалидом, если выживет... Если... Ненавижу этот мир за чёртовы условности! Везде и всюду сплошные «если» и «всё же». Но, что говорить, они причина и моего существования: «всё же» я была его самым сильным и светлым чувством, но меня не было, «если» бы мы не расстались. Только так... И как же я тебя ненавижу, моя любовь, за это слепое следование условностям, бездумное подчинение чувствам...
Ненавидеть и любить – предел способностей человеческих чувств, две крайности, единственной причиной которых может быть только другой человек. Другой... Как сильно мы зависим от другого, особенно от тех, кого нет рядом, но их присутствие необходимо, чтобы жить дальше. Я не могу без него, без него я не буду существовать даже в роли фантома в этом мире, только он способен наделить меня такими же чувствами, как и у него самого, тем самым, подарить способность к жизни. Я вынуждена повиноваться рамкам его мысли, которые стремятся к саморазрушению, но постоянно их что-то останавливает: то это обязанности перед издателями, то очередная мысль, требующая бумаги и чернил, то это просто нежелание покидать этот вполне уютный мирок, который он создал для себя. Поэтому мне приходится подчиняться, скрашивая его, честно сказать, более чем однообразные дни. Но весь парадокс в том, что и он не может без меня: мечтая о ней, желая вновь пробраться к ней в душу, оставшись там навсегда, затмив новыми воспоминаниями пепел прошлого, ему необходим был хоть и нереальный, но якорь в настоящем, чтобы удержаться на плаву шторма сомнений, урагана душевной боли, не заплутать в бездонно-бескрайнем океане вины. Я появилась по его желанию, будто он был древним божеством, сотворяющим мир по своему образу и подобию. Целый мир, населённый только мной, ради лишь одного человека, затерявшегося где-то в далёких воспоминаниях, чьё место должно быть исключительно в прошлом, но ей предстояло непременно воскреснуть, ведь так хотел он. И для этого была нужна я, наделённая любовью к нему и желанием жить жизнью полноценного человека, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Готова простить ему абсолютно всё, лишь бы он был рядом: бездействие, пренебрежение, отсутствие нежности и, самое главное, любовь к ней – это самое ужасное его чувство, препятствующее нам быть вместе. И, хоть он и не признаёт этого, а, может, уже никогда и не признает, – её место давно заняла я, вездесуще следуя за ним тенью. Его тенью...
Как всё просто, не правда ли, моя любовь? Жаль, что только ты меня не слышишь и не можешь почувствовать, особенно в таком пьяном состоянии, когда вечер поплыл перед глазами, превращаясь в размытые очертания окружающих предметов, где люди не наделены лицами и характерами, а только отдалённым звучанием голоса. Как много появляется звёзд вокруг, будто снимаешь с усталых глаз очки при зрении в минус пять: они ярче настоящих, отчего влекут сильнее, а потом оказывается, что это лишь горящие светильники в окнах домов или включённые фары, проезжавших мимо кафе автомобилей. До чего удивителен и неправилен этот мир, где, словно во сне, нет никаких законов физики, а только бесконечно прекрасная ирреальность бытия, сведённая до максимальной концентрации на каждый пьяный нейрон...
...Городской пляж, хранивший в себе частички жаркого летнего солнца, воплощённые в миллиардах песчинках. На себе ощущаю, будто я живая, их тепло и немного слепну от отражающихся в водяной зыби косых апельсинового цвета лучей. Пространство вокруг наполняют голоса, но о чём они говорят, было не разобрать. Жарко, очень жарко, но я не могу найти солнца на небе, отчего чувствую какой-то дикий страх. До чего же мы зависимы от рамок своего существования: стоит привычному элементу их покинуть, как любого из нас начинают одолевать приступы паники. Он лежит рядом со мной и смотрит на меня какими-то удивлёнными глазами, будто видит приведение. Что сейчас вообще происходит?
– Ты понимаешь, что это и где мы?
– Это не важно, мы же вместе.
– Погоди, скажи, здесь, правда, нет солнца?
Он даже не удосужился оторвать от меня глаз:
– Зачем тебе солнце? Ты светишь ярче него.
– Брось эти глупости! Такого не может быть!
– Тогда не должно быть и тебя. Тебя же нет...
Меня нет... Как же я могла забыть, что меня действительно нет в реальности, в его настоящем мире. Я снова огляделась: несомненно, это был городской пляж, упиравшийся в западный склон главного холма, узкой золотой полоской, растянувшийся вдоль берега реки. Веяло прохладой, а мы застыли в позах отдыхающих во время ужина патрициев.
– Мне так тебя не хватает рядом, – почти неслышно пробормотал он, не отводя взгляда, посыпая мою руку песком.
– Я знаю, – обманула: несмотря на то, что была его частью, как ему больно и всей полноты его чувств, я понять не могла. Это было за пределами нашего мира: слишком интимное, сокровенное, именно больное, чем не мог поделиться даже со мной. Но сейчас он был другим человеком, и что в его голове, что думает – загадка.
– Ты можешь больше не покидать меня? – в его голосе была мольба, а глаза совершенно не врали; хотя, что я могла о них знать, когда думала точно также за пару дней до расставания?!
– Но ты же меня покинул тогда. Оставил одну... – я не хотела этого говорить, но какая-то странная сила меня подтолкнула сказать это. Упрёк? Не хотела его ни в чём обвинять, наоборот, готова была забыть всё, только бы он был рядом, только бы смог забыть о ней и по-настоящему влюбиться в меня.
– Я помню, знаю и страдаю от этого, поэтому хочу вымолить у тебя прощение, – это меня задело:
– Я не икона, у меня не нужно ничего вымаливать, просто заслужи его, – был мой вердикт. Неприятно понимать, что во мне он всё ещё видит её. И увидит ли когда-нибудь во мне меня?! Он ни капли не изменился в лице.
– Как я могу это сделать?
– Для начала, просто поцелуй меня, – и телесный жар его губ окатил меня волной обжигающего тепла, заставив закрыть глаза...
...Открыв глаза, я поняла, что обнажённая (хотя кого мне стесняться кроме себя?!) лежу рядом с ним, но чувствовала, что мы не одни, и, подняв голову, увидела, что по правую руку от него лежит другая девушка... Какое же он чудовище... И снова утро... Ничего не помню из предыдущего вечера, только звёзды, много смеха и почему-то огромную дыру внутри себя, которая никак не наполнялась алкоголем. И всюду тоска, будто мир состоит из неё, пронизанный этим горьким чувством. И оно не прошло. И этот сон, там не было солнца, и точно была я, а может быть и она. Почему-то мне кажется, что я окончательно превращаюсь в неё, сливаюсь с её образом, пропитываюсь её характером, мыслями, поведением, и где остаюсь я? Только в этой тоске... Теперь поняла: это была не моя дыра внутри, а его, и ею была я, от чего алкоголя становилось прямо пропорционально больше боли, что я испытывала, и которой непременно делилась с ним. Нет, не он чудовище, а я. Я! Я! Я!.. Только для одного была создана: отравлять ему жизнь, и способна лишь причинять боль. Как же себя ненавижу за это. Отвратительное чувство, и оно ничего общего не имеет с любовью, если не считать острой боли, фатальности и безнадёжности – истинная моя природа, истинная природа любви! Вот он: демон, порождённый чувствами!
Встала и подошла к окну: как же мне надоел этот город наполненный ненавистью и болью и переливающейся через края любовью. В нём слишком много памяти, чтобы просто перестать его замечать, забыть и попытаться жить своей жизнью. Нет, не он выпрыгнет в это окно когда-нибудь, а я, но будет ли это выходом? Смогу ли освободиться хотя бы от себя и своей неполноценности? Да конечно, нет. Ничего не изменится и измениться не может. Я это он. Жаль, что только он не я... Даже не уверена, что это мои мысли, может быть, именно сейчас он думает о том же самом. Он везде, особенно в этой квартире, где мы проводили почти всё наше время. Даже сейчас, если встану на подоконник и, оттолкнувшись, отправлюсь в шагаловский полёт над городом, и не важно, буду ли лететь вниз или вверх, он всё равно будет перед глазами: на этом подоконнике я любила проводить вечера, попивая чай с имбирём и похрустывая страницами новой книги, а он всегда приносил плед, укрыть мне ноги, чтобы не замёрзла. Стоп, но это же он делал не для меня, а для неё. И снова я не я... Всё-таки я – это мы: я и она, вот только, кого больше, решать ему.
Из комнаты послышались какие-то звуки: они просыпались. Он лежит на животе и всё ещё спит. Проснулась она и теперь медленно водит кончиками ногтей по его плечу, обводя каждую родинку пальцем. Убери от него свои руки! Это мои созвездия на его спине и не смей нарушать их гармоничный порядок! Кто она такая? Совершенно не помню, когда он успел её подцепить. Но она была красива, действительно красива: ровные черты лица были увенчаны немного пухлыми алыми губками, прямым носом и зелёными глазами, окаймлённые ровным кружевом длинных ресниц. Волнистые русые волосы спадали на бледные плечи ровными чистыми прядями. Подтянутая упругая грудь. Плоский животик и волнующий изгиб бёдер. Она прекрасна и задумчива, и мы совершенно не похожи друг на друга. Во всяком случае, внешне. Её неловкие движения пальцев по спине разбудили его. Что-то мне подсказывает, что даже не помнит её имени...
Посмотрев на неё, он на миг испугался – неожиданная встреча, видимо память его совсем подводила.
– Привет, – мурлыкнула она. – А ты соня.
– Привет, – сквозь сдавливающую горло сухость, словно наотмашь произнёс он. – Прости, что-то я перебрал вчера, смутно как-то всё...
– Не оправдывайся, – пытаясь заново понравиться, улыбается, – понимаю. Вчера ты сильно напился, что еле вспомнил свой адрес, когда звонил в такси.
– Знаешь, мне как-то неловко... Я не помню, как тебя зовут, – сознался, я то думала, что так и будет на «ты» с ней.
Она совсем незаметно изменилась в лице, немного сдвинув брови в полуоправдательном вердикте:
– Какое это имеет значение, когда я не знаю твоего, – и снова приветливая улыбка: она умнее, чем я думала. – Тем более, весь вечер ты называл меня чужим именем, правда, я не помню каким именно.
Зато я знаю, хотя тоже не помню. Вот чёрт, ему нельзя пить, совершенно нельзя, иначе всё пойдёт прахом. А, что, собственно говоря, всё? Ничего ведь, кроме его фантазии и нет, но ведь это – мой мир! Здесь живу только я, а он допускает в него ещё кого-то! Какой же он мерзкий и малодушный. Ничтожество, губящее меня! Выгони её немедленно! Но разве он способен услышать меня?!
– Будешь кофе? – спросил он, поглаживая её руку.
– Да, не откажусь, – меня тошнит от этой улыбки! – А есть что-нибудь пожевать лёгкое? Просто я не помню, когда ела в последний раз.
– Да, сейчас найдём что-нибудь, – проговаривал, натягивая трусы и пытаясь найти футболку и штаны. Вечная его мания заботиться о ком-нибудь; она, не ведая того, очень умело подбирается к нему... Только зачем ей это, ведь он мой... мой... мой!..
Ушёл на кухню, откуда тут же стали доноситься звуки включённого крана и металлический звон посуды. Она же осталась обнажённой лежать на кровати, наблюдая за игрой света в комнате: как же мне нравилось точно также валяться, обнимая подушки. А теперь на моём месте её тело. Попросила у него рубашку или футболку, чтобы одеться, и он охотно предоставил ей свою чёрную футболку, привезённую с какого-го рок-фестиваля. Долго расчесывая волосы, она внимательно рассматривала комнату, цепляясь взглядом то за случайно оставленную на полу раскрытую книгу, то за открытую дверцу шкафа, из которого виновато выглядывали смятые рубашки и нестиранные носки, но всё больше её внимание привлекал письменный стол с его тотально-творческим беспорядком. Не сумев перебороть любопытства, поднялась и подошла к нему, беря в руки листы романа, которые мне было запрещено трогать. Её глаза ненасытно бегали по строчкам, разбирая убористый почерк. Будь моя воля, я бы её выгнала тут же! Как она смеет вторгаться в нашу с ним жизнь! Он мой Принц, я – его рабыня, а она – ночное, уже забытое приключение! Никто! Ничто! Тебе нет места в его жизни...
– Положи на место и больше никогда так не делай, – спокойно сказал он, стоя в дверном проёме. – Всё, что лежит на столе, даже для такой негодной девочки как ты, под запретом.
– Ты не говорил, что пишешь.
– А ты не говорила, что такая любопытная, – сказал он, подойдя вплотную к ней и, обхватив правой рукой, резко прижал к себе и поцеловал. Она даже не думала сопротивляться. Мерзавец! Это мой поцелуй... – Пойдём завтракать.
На кухонном столе стояли две чашки крепкого ароматного кофе, тарелки с нарезанным лимоном, поджаренными горячими тостами, малиновым вареньем и кленовым сиропом. Такими бывали и наши завтраки, точь-в-точь, под копирку. Он ел кружочки лимона, пытаясь освободиться от неприятного ощущения похмелья, запивая их большими глотками кофе. С большим удовольствием уплетая тосты, она наблюдала за ним, особенно за движениями его рук и пальцев, потихоньку начиная снова возбуждаться.
– Ты всегда так галантен с девушками? – прищурив глаза, с дежурной хитрой улыбкой бросила ему.
– Я смотрю, ты любишь задавать вопросы по утрам, – он непринуждённо улыбался ей в ответ, принимая условия её игры, – только вот не припомню их вчера вечером.
– Просто я их не успевала задавать, ты был слишком настойчивым.
– И ты не смогла ответить нет? Это ведь так просто отказать напившемуся парню, – пытается убедить в своей правоте, но аргумент так себе. Даже я бы осталась при своём мнении.
– Поверь мне, нам, девушкам, намного легче сказать «да», чем «нет»...
– Почему же? – да не перебивай ты! Хотя нет, перебивай, так ты ей быстрее надоешь, и она уйдёт, оставив нас в покое.
– Над «нет» нужно очень много думать и сомневаться, а я этого делать не люблю. С «да» всё намного проще – только уверенность, этим можно привлечь, – отпила немного из чашки. – Тем более как тут откажешь, когда к тебе подошли, назвали чужим именем и даже слушать не стали, что это не так, и предложили сойти с ума и украсть ночь.
Он уронил голову в ладони.
– Как же это пошло, – подытожил он, краснея.
– А мне показалось милым, – и, хлестнув его взглядом, словно дрессировщица тигра, спросила. – Так чьё это имя?
– А какое это имеет значение? – он стал серьёзнее, смущение исчезло без следа. – Тем более, что я не знаю твоего.
– Мне показалось, или то, что я прочитала, связано с ним? – зачем она лезет к нему в душу?
Он не ответил и молча допил свой кофе, ощутив горький привкус осадка на языке, добавившем ему язвительности:
– Мне кажется, тебе стоит уйти. – Подытожил он, взглянув на неё с оттенком злобы. Она прикусила правый уголок нижней губы, которая тут же налилась желанной молодой кровью, поймав его взгляд, как это делает энтомолог с наиболее интересными видами бабочек:
– Расскажи мне эту историю, – поставив свою чашку на стол, она подошла к нему и, положив руку ему на плечо, села на колени.
– Чего ты хочешь?
– Продолжения, – и библейским демоном она впилась в его губы, крепко сжав всё ещё немного гудящую от алкоголя голову.
Я видела каждое их движение, слышала каждый их стон. На одно мгновение даже показалось, что я исчезла, растворилась, что меня нет. Единственное, что держало меня в этом мире, были его попытки сквозь волны страсти и почти животной похоти рассказывать историю обо мне, окончательно опошлив её своими подробностями. Она требовала продолжения, умоляла не останавливаться и продолжить повествование, даже когда была на самом гребне волны эйфории удовольствия. Ей хотелось узнать каждую мелочь, каждую подробность нашей жизни... Опять я забываюсь, ведь жизнь то была их... Хотя зачем эти сложности: всё-таки я – это, пусть и отчасти, но она, сотворённая по её образу и подобию... В ней точно был демон, настоящая Лилит, ожившая со страниц Зогара или Торы: ненасытная, смертельно-притягательная, абсолютно безжалостная к своей жертве, получавшая особое удовольствие и наслаждение, если жертва пыталась сопротивляться. Но сейчас она владела им, точнее его телом и отчасти разумом, одурманивая поцелуями и ласками, будто тяжёлыми наркотиками.
Всё это время я сидела на краю кровати. Наблюдала. Закрывала глаза, но это не помогало. Мне хотелось уйти из этой пропахшей похотью комнаты, но он держал меня подле себя, схватив за горло, превратив в сигнальный маяк посреди моря страсти, за которым был путь обратно к реальности. Как странно: использовать абсолютную фантазию, фантом, призрак из прошлого, чтобы вновь вернуться в реальный мир. И я подчинялась, хотя могла вырваться из его кандалов, раствориться в желании обладать ею или просто покончить с собой. Но это было невозможно, да и глупо менять свою любовь на вечность, ведь вечность априори бессмысленна и куда более порочна его нынешнего увлечения. И покончить с собой – показать свою слабость перед ней, а этого никогда не будет – я сильнее! Пусть только она покинет стены этой квартиры: через час он и не вспомнит о ней, клянусь!
Вникнуть в происходящее меня заставили её слова:
– Так она до сих пор снится тебе? – говорила она на выдохе.
– Почти каждую ночь, – закрыв глаза и тяжело дыша, бормотал он, поддаваясь напору её чувств и страсти. Она была на нём, контролируя каждое движение его лица, каждую новую волну удовольствия.
– Теперь мне всё понятно, – она подалась ему навстречу, чтобы поцеловать. – Я сразу почувствовала, что здесь есть кто-то ещё, особенно, когда ты назвал меня её именем. Она в тебе или около тебя, но это неважно, – прикрыв веки, выдохнула она. – Ты слышал о теории квантового бессмертия?
Он вышел из транса вместе со мной. О какой теории?! Причём тут физика?!
– Нет, – в его взгляде читалось крайнее удивление. Её же было уже не остановить: она двигалась и говорила всё быстрее, задыхаясь от накрывающих волн экстаза:
– Суть проста. Всё, что бы мы не делали, имеет минимум два сценария развития: первый, который произошёл в реальности, а второй – альтернативный, и он точно также существует, как и первый, только мы его не можем ощутить... – она сильнее прижималась к нему, двигая бёдрами в такт каждому своему слову. – Каждый человек за свою жизнь порождает миллионы таких миров и реальностей, и в одной из них он никогда не умрёт, – по её телу бежали мурашки, подступая всё ближе к эрогенным зонам.
– И к чему это ты? – он пытался контролировать себя, но уже не мог: чтобы она ни сказала потом, – не запомнит, это было уже по другую сторону этого мира.
– Вы вместе в одной из таких реальностей... – последнее, что она смогла сказать перед пиком наслаждения: стоны заглушали слова, они тонули в бреду оргазма. – Она живёт в тебе! – уже задыхаясь, добавила и, откинувшись в изнеможении, посмотрела на меня, будто действительно могла видеть. Её взгляд пронзил мою сущность уничижительной стрелой превосходства: она была реальной, а я нет: единственная, ключевая моя слабость по сравнению с ней... Если бы я могла ублажать его также, была бы интересна ему эта теория?! Думаю, что нет...
Он накручивал на указательный палец её локон, безучастно наблюдая за игрой теней на потолке, которая его усыпляла. Ему не хотелось больше разговаривать, а она, прильнув к его телу, просто слушала немного неровное биение сердца. В комнате наступила абсолютная тишина. Только ветер тревожил шторы на окнах, уподобляя их парусам кораблей, несущихся по океанским просторам. Было то ли раннее утро, то ли поздний вечер, но солнечного света практически не оставалось ни в комнате, ни за окном; мир заполнялся тенями, которых становилось всё больше, словно в кошмарах. Нет, это был вечер, я уверена. Мне было лень подойти к окну, совсем не было сил, чтобы убедиться в своей правоте. Но скоро стало совсем темно, и комната окончательно превратилась в место шабаша окрестных призраков: их тени общались между собой на стенах, беседуя об очередном прожитом дне. То были тени шкафа и стульев, повисшего на двери лифчика и листков, запечатлевших на себе, как на фотографиях, сюжеты романа. Они разговаривали бесшумно, со стороны вообще могло показаться, что они молчат. Но постепенно и они исчезли со стен, оставив только ночные блики, сгустки черноты вместо себя.
Они заснули, а я не могла сомкнуть глаз: меня терзали муки моей неполноценности. Того, что я мыслю оказалось недостаточно, чтобы быть, существовать, иначе бы он никогда так не поступил со мной. Видимо, нужно что-то ещё, что-то более сильное, чем мысль и разум, но почему это именно плоть? Почему для моего существования не хватает только того, чего я вовек не смогу обрести, даже если расшибусь в лепёшку или убью всех младенцев в городе? Почему судьба так несправедлива ко мне? Да, та, что лежит сейчас рядом с ним, – она прекрасна и душой, и телом, а я прекрасна только своей мыслью, только тем, что могу наблюдать за его жизнью, не вмешиваясь, отдавая ему право полностью распоряжаться моей. И разве это жизнь? Разве есть что-то общее между мною и остальными? Я, скорее, похожа на тени предметов, населяющих эту комнату, или на ветер, врывающийся в неё, чем на людей. Они меня воспринимают только как мысль и фантазию и никогда не примут за свою, а предметам всё равно, из чего я состою и что из себя представляю. Для них намного важнее то, как я их вижу и могу ли заботиться о них, а на оболочку им плевать. Они искреннее людей, безграничнее их, честнее.
Стало совсем темно; нагретый жарким августом воздух остыл, превратившись в прохладный сгусток тёмной энергии, равномерно распределившийся не только по всей комнате, но и по всему городу, по всей тёмной стороне планеты, оставив немного места для света автомобильных фар и фонарей, сливающиеся в реки света в окружении ночных берегов темноты. Я не хотела сегодня вторгаться в его сон: пусть отдыхает, в нём и так слишком много мыслей, мешающих ему. Будь моя воля, я бы его давно освободила хотя бы от одной – самой болезненной – мысли обо мне, но это не в моих силах. И пусть сегодня он спит и думает о ней, которая, хотя бы на эти сутки, забрала его у самого себя и у меня. Но кто она и зачем так бесцеремонно ворвалась в нашу жизнь, будто посланная какими-то высшими силами, то ли в качестве дара, то ли как наказание за грехи? За какие грехи, он точно знал...
Устала. Смертельно устала от всего, что меня сейчас окружает, особенно от людей и бумаги, разбуженной ветром и шуршащей на столе, будто шепчущей вслух абзацы романа. Он слишком нереален и интимен, ему точно не место среди других книг, он не достоин своей полки, своего места в стройных рядах библиотечных стеллажей. И ещё: там нет нас. Я вру, трусливо вру, понимая, но не признавая того, что это только фантазия, набор иллюзий, но никак не наша жизнь. Скорее наше с ним существование это роман, чем то, что рождается из-под его ручки на бумаге...
Она проснулась среди ночи. Я сидела в его кресле и пыталась хоть немного поспать, но её движения окончательно прогнали мой сон. Она встала и на цыпочках подошла к окну совершенно голая, поправляя волосы. Подумалось, что она сейчас может взлететь как Маргарита, но ей явно недоставало метлы. Да, она красива. У него определённо есть какая-то страсть к потрясающе прекрасно-развратным девушкам. Бесшумно разыскав своё нижнее бельё и платье, оделась, и также тихо подобралась к рабочему столу. Нет, только не это! Она собрала все листки на нём, все, что могла увидеть, на чистом лёгким росчерком набросала несколько слов, в коридоре одела туфли и также бесшумно выпорхнула в коридор, словно ночная бабочка, нашедшая желанный выход.
Как она могла? Что она написала на листке? Что будет, когда он проснётся? Зачем она это сделала? Чёрт, я не могу совладать со своими мыслями, их больше, чем нужно. Успокоиться. Она уже не вернётся, не для того она отсюда уходила. Но что будет дальше? Он будет в ярости... Что гадать, всё равно ничего не узнаю, пока не проснётся и не поймёт что к чему. Благо, рассвет уже скоро...
Ещё никогда я так не боялась рассвета, рождения новой жизни... Никогда... Я была парализована и скована своими же предположениями. Нужно отбросить их в сторону. Только дождаться света... Подошла к нему: он спит на спине, опрокинув голову на левую сторону. Мой любимый... Он безмятежен, спокоен, отдыхает. Точно знаю, что ему ничего не снится, просто сон и ничего лишнего. Тишина. Его губы. Так хочется до них дотронуться, наградить поцелуем, подарить тепло и ласку, о которых он уже забыл, их нет в моём образе, а я ими переполнена, а иногда мне кажется, что я состою только из них... Не выдержала, поцеловала. Нежно. На мгновение я почувствовала его дыхание, ощутила трепет крови в его теле, заставляющие меня дрожать от почти невыносимых нечеловеческих чувств... Он почувствовал поцелуй: его веки задёргались, а дыхание сбилось. Я его разбудила... Он может ощущать меня... Может... Значит, я могу жить в мире людей...
Открыл глаза, пытаясь сообразить, что произошло. Я смотрела ему в глаза, но он, всё же, не видел меня, хотя, уверена: очень хотел. Её не было рядом, и он тут же вскочил. Будто движимый какой-то потусторонней силой, тут же кинулся к письменному столу, подсознательно чувствуя пропажу, и бесшумно упал на колени, обхватив руками голову. Присела рядом с ним и обняла его. У него по спине побежали мурашки, и в ту же секунду огляделся, что-то ища испуганными глазами, нервно блуждавшими в полутьме раннего августовского утра. Неужели он действительно меня чувствует и может ощущать мои прикосновения? Осознав, что рядом никого нет, поднялся и тут же заметил на столе листок, согнутый напополам. Развернул его: «Напиши ей. Л.», было выведено слепыми движениями, отчего буквы наползали друг на друга, сдавленные теснотой темноты, в которой создавались. И всё? Даже не смогла написать «прости»? Теперь я понимаю, кто она была: просто воровка. Хотя нет, не просто: она воровала не ценности, а мысли и всё, что было ими порождено. Да, я была права – она была демоном, таким же призраком, как и я, только способным облачаться в тело человека. Вот почему она так пристально смотрела мне в глаза: она видела меня! Что за бред? Такого не может быть. Но, тогда зачем ей эти рукописи? Что она могла в них разглядеть, кроме больной фантазии парня, скучающего по своей неразделённой любви? Как глупо мне что-либо сейчас предполагать: всё равно мы так и не узнаем, кто она такая...
Он сел в кресло и раскурил трубку. Ему хотелось сжечь квартиру вместе с собой... Потаённое, скрытое, неутолимое желание смерти овладело его головой. Брось, глупый, у тебя есть я. Может, послушаешь её совета и напишешь письмо? Небольшое, попроси встречи. Я знаю, как тебе больно: украли часть тебя, может быть даже самую лучшую, но нет, меня у тебя никто никогда украсть не сможет. Буду с тобой до тех пор, пока ты не захочешь, чтобы я ушла. Только, прошу тебя, живи. Не делай очередную глупость: их и так слишком много в жизни. Прекрасно же знаешь, что за всё в этой жизни нужно платить, вот она и забрала своё вознаграждение. Да, и я не могу понять, для чего он ей, но ведь тебе же было хорошо, она разговаривала с тобой, выслушала тебя, разве было плохо рядом с ней?!
Я знаю, что он слышит меня. Его глаза закрыты, а табачный дым тонкой струйкой поднимается к потолку, будто постепенно выползающий на волю джин из волшебной лампы. Он дышал медленно, наполняя до предела лёгкие воздухом и дымом, и долго выдыхал его. На одном из них он резко остановился и открыл глаза.
– Мы вместе... – пробурчал себе под нос, я еле расслышала. – Мы вместе... где-то... во Вселенной... – его губы поддавались вперёд воздушными поцелуями «в». – Вместе. Да!
Он тут же схватил ручку и листок, рука нервно дрожала, глаза загорелись: «My sweet Prince (чёрт, как же давно он так не называл меня!), я знаю, что опоздал и окончательно упустил время. Наверное, дороги назад больше нет, но и не в этом суть. Не хочу рассыпаться на атомы извинений, молить о прощении, стучать в закрытую дверь, заранее зная, что замок заржавел и врос в твёрдость древесины. Удивительная глупость, но, ты же знаешь: по-другому не умею.
Как всегда понимаешь, что ты потерял, только когда заметил пропажу, а до этого момента будто бы и не расставался с вещью, не видя её необходимости в своей жизни. Как глупо, сравнивать человеческие чувства, принадлежащие нам обоим с вещами, чем-то материальным. Но если быть до конца откровенным, то даже наша любовь – это не более чем часть интерьера жизни, заключённой в практически непреодолимые и неразрушимые стены моральных устоев общества: давно устаревших, прогнивших, словно пол в захолустной деревенской церкви. Все понимают, что это дом Божий, но кому какое дело до чужого жилища: все осуждают, но когда просят о помощи, молчат, отводят будто бы виноватые взгляды в сторону и ничего не делают. Впрочем, я отвлёкся.
Я не замечал размеров наших чувств, а большое, как ты знаешь, видится только издалека, иногда на расстоянии лет. Так и получилось: мне нужно было отойти подальше, чтобы сейчас, спустя три потерянных, выпавших из нашей общей жизни года, осознать, какое светлое чувство было утрачено. Признаюсь, в те далёкие дни я даже не осознавал всю ценность доставшегося мне совершенно случайно сокровища, за которое в былые времена мужчины отдавали жизни на дуэлях и в мифических войнах. Поэтому мне и не приходило в голову, что его следует оберегать и трепетно хранить, а вместо этого, я пользовался тобой, сжигая по капле твою любовь в горниле собственного эгоизма. И в какой-то момент ты сгорела дотла, оставшись лишь обрывками памяти, пустыми абзацами на скомканных страницах незавершённой книги, заброшенной в долгий ящик. И, как сказать, может, это было и к лучшему...
К счастью, ты не видела всех этих театральных масок, примеренных мной для того, чтобы лучше вжиться в роль и затем сыграть её, комедий плоти и трагедий лжи, поставленных мною с мастерством гениального режиссёра, где я непременно играл главную роль. И, знаешь: я был несчастлив, заранее понимая обречённость заранее спланированного, трагичного финала. Да что греха таить: с тобой было точно также; я знал, что мы должны будем потеряться, иначе не могло и быть. Но однажды недописанная книга была открыта, а из пепла, аккуратно собранного в межстраничье, будто феникс, появилась ты.
Вчера мне сказали, что где-то мы вместе, рядом, в каком-то из многотысячных миров нашей с тобой Вселенной. Не сочти за бред сумасшедшего, но я действительно ощущаю твоё незримое присутствие в моей жизни, рядом, будто ты стоишь за спиной и видишь, как моя рука выводит эти строчки на бумаге.
Не хочу быть навязчивым, портить твою жизнь, но, прошу, ответь мне хотя бы в двух строчках, чем ты живёшь и как твои дела. И ещё: я тебе этого не говорил раньше, может, и не скажу, но должен написать: я люблю тебя и мне без тебя одиноко. Пока. Твой ...».
Он быстро запечатал письмо в конверт, быстро написал на нём адрес и уже через минуту опустил его в почтовый ящик, что висел на углу нашего дома. Машина с почтой, как потом узнал, попала в аварию, и тысячи писем разлетелись по скошенному пшеничному полю, попав в руки местных мальчишек, превративших их не в одну многоликую и разномастную эскадрилью и эскадру самолётиков и корабликов. Его же письмо подобрала юная девушка, хранившая эти слова потом долгие годы в тайне сначала от семьи, потом от мужа, мечтавшая узнать обладателя этого неровного почерка, случайно и навсегда влюбившись в него.
Ждала его в квартире, не стала выходить вместе с ним, и пыталась придти в себя, после того, как прочитала эти строки. Он меня чувствует, ощущает... Значит, я не дыра в его душе, а настоящий, живой человек, который живёт где-то, и знает об этом. Он написал это письмо мне, и пусть его прочитает она – не важно, мы ведь единое целое. Знаю, по-другому не может и быть. Вернулся. У него тряслись руки, и кружилась голова от передозировки адреналина в крови. Лёг на кровать, пытаясь успокоиться, но не получалось. Был в смятении: с одной стороны в нём боролся человек, желавший вернуть роман, поэтому стремившийся выбежать на улицы в бессмысленном поиске, а с другой – тот, кто хотел пуститься в путь и найти меня. В любом случае, ему не хотелось быть дома, который казался каким-то пыльным и пустым, как зала в старом нежилом замке. Ему вдруг стало очень холодно, и тело забилось в ознобе. Что с тобой, любимый? Я подползла к нему ближе, чтобы почувствовать его сердце: оно колотилось в бешеном ритме, отпугивая от себя кровь, которая застывала в артериях и венах, отчего ему было холодно. Мне так нужно накрыть его одеялом и прижать к себе: даже моего фантомного, вымышленного тепла хватит, чтобы согреть его, дать ему сил жить дальше. Это всё от одиночества... С тобой были рядом, но никто так и не додумался тебя обнять и хотя бы попытаться согреть. Я обняла его в порыве нежности, отчего он содрогнулся, будто его ошпарило. Прости, я не хотела тебя пугать, просто мне невыносимо видеть твою боль. Давай поедим или поговорим. Не молчи, прошу тебя.
Но он меня не слышит... Если бы рядом была я – живая, настоящая, всё было бы совсем по-другому. Не было бы одиночества, холода, никто не посягнул бы на роман, не было бы боли, но была бы я?! Я совсем забыла, что всего лишь часть... Нет, так не бывает... А вдруг она изменилась? Что если она стала совершенно иной, абсолютно не похожей на меня? Прошло три года и ни я, ни он не можем с уверенностью сказать, что она осталась прежней, юной, нежной... Вдруг, сделала себе татуировку, связалась с рокерами и теперь каждый вечер проводит на байк-шоу? Или стала принимать наркотики, курить опиум? Такого не может быть! Уверена? Нет... Я только знаю, что она где-то там, в другом городе встречает каждый новый день, ходит на учёбу или работу, стараясь свести концы с концами, по-прежнему любит абрикосы, да, я их обожаю, и шоколад, а лучше, то и другое сразу. И чай с лимоном, чёрный и две ложечки сахара. Да, она там, но она ли это? Что у неё в голове: равнодушие? злоба? обида? отчаяние? любовь?.. А, может, всё вместе? Нет, зря я тогда себя убедила: она не я, и мечтает он не обо мне и хочет, чтобы согрела его сейчас не я. Она... А я другая, посторонняя, одинокая... Одна на целый мир, где тени общаются между собой, и нет людей. Я совсем одна.
Сажусь на край кровати и хочу плакать, но разве мысли могут рыдать? О, ещё как могут: протяжно, навзрыд, мучительно... Пожалуйста, не мечтай о ней, мечтай обо мне... Разве затем я была создана, чтобы меня использовали как мост между прошлым и настоящим? Использовать... Он всегда всё и всех использует, особенно людей. Люди только и делают, что используют предметы вокруг, друг друга, и в этом их смысл жизни... В использовании. Даже своих детей они используют, утверждая, что в них весь смысл. Сущий бред! Нет его в них, как и в жизни в целом. Иллюзия, позволяющая не сойти с ума от осознания, что сам по себе человек существо бессмысленное, слепое, боящееся всего, придумавшее от своего страха всё вокруг: от Бога до смысла жизни. Только чувства реальны, по-настоящему реальны, а я создана из чувств, получается я реальнее их! Выходит, я лучше её! Тогда почему он меня так и не может полюбить, хоть я и готова отдать всё своё существование в его руки?! Потому что он ничего этого не понимает и никогда не поймёт. Намного легче и проще влюбиться в плоть, чем в чувства. Кому придёт в голову любить что-то абстрактное?! Только сумасшедшему или совершенно отчаявшемуся человеку, что, в сущности, одно и то же. Я всего лишь абстракция в его голове. Всего лишь, но как же люблю его... Мне не жалко своего существования ради одного его поцелуя, мимолётного прикосновения губ...
Смотрю на него. Он лежит, укутавшись в одеяло и уставившись в одну точку. Страдает, а я мечтаю утолить его страдания, а исцелить его может только она, только у неё есть этот дар... Я так хочу, чтобы ему снова стало хорошо, чтобы он также вдохновлено писал, замечал каждую подробность человеческой жизни, каждую грань любви. Помню, как я, то есть она, нежно массировала его плечи, когда он создавал на бумаге очередной образ, стараясь вдохнуть в него искру жизни, разжечь пламя страстей, наделить теплотой эмоций. Он мне куда ближе такой... Что я могу сделать, чтобы исцелить его? Только исчезнуть... Или подтолкнуть к действию. Пусть съездит к ней, разыщет её, он же знает её адрес. Только как заставить его это сделать? Он только сегодня отправил ей письмо... Запоздавшее, каким, собственно, будет и его приезд – слишком поздним, неуклюжим, ничего уже изменить не сможет. У неё другая жизнь, своя, и ему в ней совсем нет места... Просто чужой, тень из прошлого, почти забытое воспоминание... Что-то по этому поводу писал Ремарк: такие встречи сродни встреч с покойниками. Он был для неё мёртв... А вдруг это не так? Что если она всё ещё любит его? Зачем обманывать себя и его глупыми фантазиями?.. Но так он, по крайней мере, будет знать, что сделал всё, что мог... Пусть только наступит ночь...
А за окном было невыносимо жарко: август переворачивался на другой бок, подставляя его под палящие лучи солнца, ожидая очередной порции тепла перед тем, как навсегда покинуть мир, уступив место красавице-осени с её тремя хулиганистыми мальчуганами, каждый из которых суровее другого. Но в комнате было прохладно: скорее всего, его озноб не давал проникнуть теплу в квартиру и согреть, облегчить одиночество, помочь. Он не хотел вставать, выбираться из своего кокона; я знаю, о чём думает: вспоминает, как она его лечила, когда той осенью заболел чем-то вирусным и три дня провалялся в бреду, принимая её, то за какое-то ветхозаветное чудовище, то за принцессу. Она успокаивала его, давала лекарства, укутывала в одеяло и часто просто сидела рядом, взяв за руку, ощущая слабое течение крови в холодеющих руках, помогая справляться с болезнью. Её сейчас не было, а я ничем не могла помочь...
Он встал только к вечеру, немного пошатываясь от головокружения, что говорить, – весь день не ел. Закинув в рот пару кусочков хлеба и сыра, запив их кипячёной водой из чайника, его стало немного отпускать. Ему хотелось мёда и молока, но их не было в доме, поэтому, расчесавшись и надев рубашку, он пошёл в магазин. Вечер был уже в самом разгаре, подсвеченный фонарями, укутанный тишиной и шорохами мягкой обуви по тротуару. Было очень тихо, как будто город готовился к чему-то грандиозному: или встрече очень важных гостей, или к похоронам. Люди вокруг казались уставшими и замученными, проходили мимо, не обращая на него внимания: у них было слишком много своих проблем, чтобы задумываться над тем, что может скрываться за его потухшим взглядом. Всем было всё равно на него, даже продавщице, машинально подавшей запрашиваемые продукты и обменявшей их на несколько купюр. И он такой же одинокий, как и я: не менее и не более. Такой же огромный мир, но совершенно чужой и пустой. Он был нужен только мне. Лишь я понимала его и принимала. Жаль, что у меня нет только плоти, чтобы стать человеком...
Вернувшись, он немного подогрел молоко и принялся жадно его пить, закусывая хлебом и мёдом. Приятно видеть, что ест с аппетитом, что кровь вновь наливается силой и желанием идти дальше. Но было уже поздно: на улице совсем стемнело, а озноб и одиночество, помноженные на утрату романа и усталость, окончательно свалили его с ног, укутав в пелену беспокойного сна...
...Какое-то старое здание больше похожее на средневековую башню, стоящую в многовековом дозоре на крутом берегу небольшой спокойной речушки. Такое ощущение, что сейчас утро, часов семь, не больше. Почему-то отовсюду слышен скрип деревянных полов, будто я здесь не одна. Какое-то навязчивое желание выйти отсюда, покинуть это странное место, пахнущее сырым тестом... Пытаюсь найти выход, спускаюсь вниз по лестнице, в которой половина ступенек давно сгнили, какая-то дверь. Свобода! Огромный луг освещают лучи солнца. Вдруг, кто-то берёт меня за руку, и я вздрагиваю. Оборачиваюсь: это стоит он, улыбается. Лицо свежее, будто и не было этого тяжёлого, утомительного дня. Берёт меня за вторую руку.
– Я нашёл тебя, думал, что навсегда потерял тебя.
– Я здесь. Я с тобой, – уверила его, улыбаясь в ответ.
– У тебя такие тёплые руки, как и тогда...
– Тссс, – приложила указательный палец к его губам. – Пусть не будет ни тогда, ни после, только сейчас, договорились? – я играла с ним взглядом, а он не мог перед ним устоять.
– Да, моя хорошая, – он резко, но очень нежно подхватил меня и закружил, смеясь вместе со мной, а потом вместе свалились в траву.
Я словно рассыпалась на тысячи октав прекрасной симфонии, сама став какой-то совершенной музыкой этого удивительного сна, где мы реальнее реальных. Держу его за руку и понимаю, вот он: рядом со мной, любимый... Где-то в подсознании я понимаю, что вместо меня он видит её, ну и пусть, что сделать, если мы внешне неотличимы, похожи как две капли воды. Что может быть лучше теплоты любимого человека рядом? Ничего, и пусть этот сон не заканчивается никогда. Он рядом. Он со мной. Он мой. Я люблю и любима!
– Я так долго искал тебя, – глядя мне в глаза, прошептал он. В них был океан тоски... Я не хотела его разочаровывать, но должна была это сделать:
– Ты пока ещё не нашёл меня, – сказала я ему, прислонившись к уху. Он, кажется, понял:
– А мы будем вместе?
– Да, но это будет очень тяжело, – обнадёживающе соврала я, а он так крепко обнял меня, будто хотел подарить всё тепло, скопившееся за эти годы, и поцеловал... Меня так никто не целовал, никогда: слишком за гранью счастья, даже нереальнее нереального... Я не могу объяснить. У меня нет слов...
...Я очнулась рядом с ним, практически касаясь его губ, готовых меня расцеловать. Дыхание. Жаркое, любимое дыхание. Он проснулся вместе со мной и тут же встал.
– Тяжело... Будет тяжело... – бурчал он и искал что-то в полутьме раннего утра. Он был явно взволнован, не мог что-то или кого-то найти. – Она была рядом! Чёрт, чёрт, чёрт, – схватил себя за волосы и рухнул на колени. Да, она была рядом, вы были вместе, а мне, думаю, стоит уйти... Но ведь я так тебя люблю...
Он просидел в таком положении несколько минут, потом встал и отправился в ванную комнату, из которой вернулся через полчаса, выбритый, пахнущий свежестью и мылом. Покопавшись в шкафу, достал из его мрачных дебрей чистую рубашку и, погладив, надел её. Затем вынул из «Фальшивомонетчиков» несколько крупных купюр, посмотрел на часы. Семь утра. Рано. Я даже не могу понять, о чём он думал в эти минуты, настолько его движения были чёткими и слаженными, что, казалось, его подменили в ванной, но это точно был он. Мой. Любимый! Я бродила по комнате за ним, пытаясь понять, что делает, но точно знала: он собирается к ней, он хочет её увидеть. Я не хочу, чтобы он доехал, это будет лишнее, хочу, чтобы он был моим и только моим... И ведь сама же виновата...
Кофе был как никогда ароматным: мне самой захотелось сделать пару глотков. Задумчивый, сосредоточенный, я ещё никогда его таким не видела. Наверное, отправиться в прошлое – это слишком тяжело, почти невыносимо, тем более, когда прошлое – лучшая часть тебя. Мне не дано этого понять, я не человек, а всего лишь фантазия, становившаяся всё более отчётливой, чем больше он обо мне думал. А я чувствовала, что завладела его мыслями без остатка. Думал только обо мне и желал увидеть только меня.
Допив кофе, навёл на кухне порядок, помыл за собой посуду и, закрыв квартиру, отправился в путь. Я последовала за ним; другого выхода у меня не было, к тому же, не могла его оставить наедине с собственными мыслями, хоть они все были обо мне.
За порогом горело утро. Город снова поменялся, окрасившись в цвета лёгкости и утра, засияв новообретённой чистотой подметённых и политых улиц. Через переулки он отправился к остановке, чтобы сесть на автобус, следующий до вокзала. Они тоже давно не спали: из окон пахло завтраками и кофе, свежим хлебом и манной кашей, доносились звуки утреннего радио и плача проснувшихся маленьких детей. Город возвращался к жизни! Она снова начинала закипать среди его каменных лабиринтов. Люди, встречавшиеся на нашем пути, были свежи, только некоторые молодые люди, видимо только возвращавшиеся с ночных прогулок, выглядели уставшими. В автобусе ему улыбнулась молодая девушка-кондуктор, пожелавшая доброго утра, хорошего дня и наградившая взмахом длинных ресниц. Признаюсь, к ней я даже больше ревную, чем к той, с которой он переспал день назад: у этой на лице было написано, что ей нравится нравиться, а глаза пустые. Всю дорогу до самого вокзала, где его уже ждал междугородний автобус, он наблюдал за людьми. Не помня, какой сегодня день недели, удивлялся, почему так мало людей ехало вместе с ним, потому сделал вывод, что сегодня выходной.
Приехав на вокзал, взял билет на ближайший рейс до нужного города: предстояла двухчасовая дорога, извивавшаяся сначала между холмами пригорода, увенчанными старинными виллами, большая часть из которых пустовала ещё со времен последней войны, а часть была передана под клиники для душевнобольных или дома для беспризорных детей. Далее, пейзаж сменялся на почти бескрайние поля, засеянные злаками, картошкой или травами, среди которых изредка мелькали за окном одинокие деревеньки в десять–пятнадцать домов, покрытых шифером, поросшим мхом, и оббитых покрашенными преимущественно в синий или тёмно-зелёный цвет дощечками. Иногда из окна автобуса можно было разглядеть местных жителей, возившихся у себя в огородах или отдыхавших в тени созревающих плодовых деревьев. Где-то на середине пути окрестности обросли густым еловым лесом, настолько близко подходившим к дороге, что, казалось, ветки вот-вот да заденут автобус. В этих местах почти не было деревень, а если такие и встречались, то были совершенно пусты, лишь только пара–тройка домов сохраняла признаки жизни в них. И даже, несмотря на то, что стоял жаркий август, эти места казались какими-то холодными и грустными, будто сами осень и печаль жили где-то среди этих деревьев, до поры до времени спящие, укутавшиеся в одеяло из опавших еловых иголок, мхов и лишайников. А затем на горизонте появились чёрные трубы заводов, предвещавшие, что мы в конце пути. Спустя пару минут ёлки сменились огромными песчаными насыпями, тянувшимися до самых окраин города.
Автобус ехал полупустым, поэтому никто так и не помешал мне тихонько сидеть рядом с ним, наблюдая за пейзажами за окном, но более – за движениями его лица и раздумьями. Где-то в глубине души ему хотелось, чтобы она была больна. Не смертельно, конечно, а какой-нибудь простудой. Мечтал, что сможет помочь ей вырваться из плена кашля и температуры, уложив в постель, заботливо укутав в одеяло, напоив чаем с мёдом и лекарствами, а потом на кухне сварить ей лёгкий бульон или кашу, чтобы снова дать силы, искренностью заботы снова завоевать неподвластное сердце и воскресить убитые им же чувства. Слишком вне этого мира, слишком далеко отсюда. Он практически не видел ландшафта, его взор блуждал в лабиринтах мыслей, размышляя, что скажет ей, что она ответит, как будет себя вести. Очень много всего, за которым терял меня, и я несколько отдалялась, укутанная пеленой каких-то мелочных забот, вроде, где достать цветы, и нужны ли они вообще сейчас. Дурак, ей не нужен ты, а твои цветы и подавно. Обрати внимания на меня, не видишь, я рядом с тобой, люблю тебя, кто тебе ещё нужен? Уверена, точно также думала и она, когда ты от неё уходил. Слово в слово, мысль в мысль, а теперь всё повторяется по такому же справедливому сценарию, и ты его заслужил, мой милый... Как же я хочу, чтобы ты не знал этого чувства равнодушия... Лучше уж не знать ничего, жить в мире полном утешительных иллюзий, чем потом существовать, зная правду. Лучше тебе не идти к ней. Давай вернёмся этим же автобусом, никуда не пойдём. Давай, слышишь? Я не хочу видеть ночи твоих чувств, ощущать ту же боль, что и ты, достаточно уже того, что пережила когда-то она. Быть может, она уже всё и забыла, простила и счастливо живёт в браке. Прошу, не делай глупостей, их и так много в твоей жизни, взять хотя бы меня. Ты создал своё воплощение любви, а теперь отправляешь его на помойку чувств? Во второй раз, любимый... Так уже было, не нужно наступать на тот же садовый инструмент. Пусть всё будет так, как есть сейчас. Знаю, сама виновата, сама приснилась и подтолкнула, но пойми меня: мне было очень больно видеть, как ты мучаешься... Давай вернёмся?..
Когда автобус остановился и распахнул двери, он тут же вышел из него и направился к ближайшей стоянке такси, где, назвав водителю адрес, сел в машину, я едва поспевала за ним. Это был маленький городок больше похожий деревню: вокруг него кольцом стояли несколько крупных заводов, похожих издали то ли на горы, увенчанные равномерным слоем снега и облаков, то ли на дымившиеся вулканы, а сам он состоял преимущественно из одноэтажных частных домиков, заключённых в полутень фруктовых деревьев, опутанных лозами винограда. Нечастые многоэтажки возвышались среди этой огородно-фруктовой равнины, к одной из них и лежал наш путь. Водитель минут двадцать петлял по узким улицам, уступая дорогу то кошкам, в порыве внезапной необходимости перебегавшим дорогу, то детям, которые не успевали дорисовать рисунок мелом на асфальте, сюжету которого мог позавидовать любой художник-сюрреалист. И во время очередной такой вынужденной остановки мне пришла в голову мысль: а ведь мы живём! Вокруг мир был полон жизни, которую мы в упор не видели, сосредоточившись только на двух объектах: я – на нём, он – на ней. А что было вне их?! Я не знаю, да и он, по всей видимости, тоже... Да, в этом треугольнике был свой мир, почти такой же безграничный и насыщенный, но в нём не было никакой жизни, ничего, кроме чувств и эмоций, и разве может он быть полноценным после этого?! Теперь я понимаю, что он увидел на той фотографии: я увидела только зависть, я завидовала, а он ощущал любовь и теплоту... В них вся жизнь, а не в хитросплетениях больной фантазии, чьим порождением я была. И выходит, я всего лишь опухоль на его душе, постоянно увеличивающаяся дыра, пожирающая её... Но безмерно любящая, следующая за ним по пятам, не отставая, обречённая и, если можно так выразиться, обручённая с их жизнью и своей смертью...
Водитель остановил автомобиль около кирпичной пятиэтажки. Расплатившись, он вышел из машины и огляделся: самый обычный дом, можно даже подумать, что мы и не выезжали из нашего города. Он уверенно и смело зашагал к двери подъезда, а я засеменила за ним. По моим щекам текли невидимые слёзы из самых грустных мыслей, боровшихся во мне: мне хотелось, чтобы он утолил свою боль, увидев ей, и не хотелось, чтобы я потеряла его навсегда... Я ухватила его за руку, думая, что смогу остановить, когда он поднимался по пролёту между вторым и третьим этажами, судя по нумерации квартир, она жила на последнем этаже, но даже не почувствовал прикосновения, уверенно шагая вверх, при этом обдумывая каждое своё действие. Оказавшись напротив двери её квартиры, несколько минут не решался нажать на кнопку звонка, колеблясь в раздумьях. Соблазн развернуться и уйти был слишком силён, но до неё был только один шаг, одно движение руки, разве она не стоила всего того, что было пережито?! Опять я как торгашка всё измеряю в стоимости. У неё нет цены, и никогда не могло быть, потому что он её любит, а я люблю его, и без неё я бы никогда не существовала ни в одном из миров, которые мы порождаем за наши долгие, или не очень, жизни. Интересно, а сколько миров порождено мной?
Он нажал на кнопку звонка, и моё сердце замерло. Впервые за сегодняшний день я увидела, что он волнуется: у него совсем незаметно дрожат пальцы. Я снова взяла его за руку, в надежде успокоить. И тут дверь в квартиру открылась. В дверном проёме стояла она. Мы были одинаковые, она не изменилась. Только на губах розовая помада, которой он никогда до этого не видел. Попытался что-то сказать, но не мог: горло не подчинялось ему, а язык отказывался шевелиться. Это была его любимая, та, к которой ехал, с которой был во сне, которая стала его Вселенной, где никто больше не мог существовать, кроме их двоих. Она узнала его только через пару секунд и, то ли от испуга, то ли от шока, спросила:
– Что ты здесь делаешь? – ничего не изменилось, даже голос остался прежним. Всё кончено. Я растворилась в себе...
Глава 4. Страхи
© Copyright: Олег Аргунов, 2018
Свидетельство о публикации №218050801919
Свидетельство о публикации №218050801919
Рецензии