Глава 5. Осени не будет

Ад – это другие
Жан-Поль Сартр «За закрытыми дверями»

Я затащила свои два чемодана вещей в квартиру, которую раньше снимала моя хорошая подруга. Комната простояла пустой четыре месяца; хозяева никак не могли её сдать: дом, хоть и располагался практически в самом центре старой части города, был довольно старым и, начиная со второй половины осени, превращался в холодильник. Потому она и пустовала всё это время, сохраняя беспорядок оставленный прежней хозяйкой в предсмертной агонии, будто дожидалась, когда приеду и наведу чистоту, ведь однажды я обещала, что когда-нибудь приберу её вечный бардак. А мне срочно нужно было найти себе жильё:  меня выгнал мой мужчина, и я осталась без дома, а в середине зимы, когда лучшие квартиры уже были сданы студентам и кочующим в поисках лучшей работы бездетным семейным парам, выбирать не приходилось, тем более, что лучше я ничего не нашла.
Она не дожила до своего двадцать первого дня рождения и своей двадцать первой совсем ещё молодой осени всего пару часов. Последний её день помню только после звонка около трёх часов дня и просьбы быстро приехать, не объясняя причины. Через час я была на месте: она с трудом смогла встать и открыть мне дверь. У неё был сильный жар, хотя ощущала жуткий холод, ужасно болела голова, отчего она практически не могла говорить. Я измерила ей температуру; как сейчас помню: сорок и одна, и тут же, немедленно вызвала скорую. Дальше всё как в тумане: автомобиль скорой помощи, средних лет доктор, который, только увидев её, – побелевшую как смерть с какими-то пятнами на руках и ногах, – приказал быстро принести носилки, и её медленно остывающая рука, и взгляд. Я не понимала, что происходит, но агатовые глаза говорили обо всём: она уходила. Чётко помню только два момента из того вечера: ослабевшие пальцы пытались зацепиться за мою руку, когда её вкатывали в палату реанимации, и как из той же комнаты через несколько часов вышел доктор и почти равнодушно сказал, что она умерла. Я спросила о диагнозе, и он, не отрывая глаз от телефона, где пытался найти чей-то номер, не задумываясь, ответил: «Фульминантный менингит». А потом несколько ночей без сна, попытки разыскать родственников, похороны... И вот я снова там, где она была живой.
Ничего не изменилось: хозяева даже не удосужились убрать принадлежавшие ей вещи: на вешалке ещё висела лёгкая весенняя куртка, хранившая знак бесконечности из её тёмного волоса на белом плече, в ванне стояли шампунь и набор кремов, а полочка около зеркала, висевшего в коридоре, была полна косметики, покрывшейся ровным слоем пыли. В самой комнате около дивана валялись скомканные полотенца, превратившиеся в твёрдые покрытые мхом камни: в тот вечер они были мокрыми. Хорошо, что хоть мусор удосужились выбросить и очистить холодильник от оставшихся продуктов, хотя не помытая чашка из-под чая всё ещё стояла в раковине: она ещё хранила на себе следы её алой губной помады. Раскрытая книга на столе. Перевернула, чтобы посмотреть обложку: Памук «Музей невинности» – символично, особенно рядом с пепельницей полной окурков, которую увенчивала наполовину скуренная сигарета, и не начатой пластинкой таблеток. Не успела: прочитать, докурить, выпить. Просто не успела...
Ещё раз окинула взглядом комнату: пыльно и не убрано, но внутри этого небольшого бедлама она, ещё живая, хоть и оставалась ей всего-навсего каких-то пару часов. Нужно было убирать этот маленький музей из остатков её пребывания здесь, наводить порядок: теперь наполнять жизнью эту комнату буду я практически с точно такими же привычками, да и прибраться нужно именно сегодня – завтра снова на работу. Переодевшись, я нашла несколько пакетов и принялась убирать с полок старую косметику и ненужные для меня вещи. Быстро навела порядок в ванне и коридоре, немного повозилась на кухне, оттирая присохшую губную помаду, а когда поняла, что сделать это уже невозможно, спрятала чашку в глубине одного из шкафчиков. С комнатой пришлось повозиться немного дольше: перебрать её вещи в шкафу, вытереть везде пыль, пропылесосить, вымыть пол. Когда дело дошло до письменного стола, я обратила внимания, на чуть приоткрытый рот ящичка, который словно показывал мне свой синий язык. Открыв его полностью, я обнаружила лежащей сверху когда-то толстая, но заметно похудевшая от вырванных страниц тетрадь в синей обветшалой и помятой обложке, а под ней кипа изрисованных разноцветными ручками и карандашами листков. Она никогда не говорила мне, что рисует, но тетрадь заинтересовала меня больше, наверное, потому, что плоть её строк была более таинственна, чем, хоть и прекрасная, но нагота чернильных рисунков.
Я раскрыла тетрадь: это дневник, и тут же внутри заговорили два голоса: отложить в сторону или вообще выбросить; и прочитать, она ведь уже умерла. Перелистав её, поняла, что многие записи были вырваны и, судя по всему, ею же, некоторые замазаны губной помадой или тушью для ресниц, а часть – просто старательно была перерисована в пейзажи: закаты и рассветы, но чаще в суету городских улиц или шум движущегося пейзажа за окном старого трамвая, населённого стариками и призраками давно ушедших на покой кондукторов. В итоге, оказалось, что уцелевших записей осталось не так уж и много, и они редкими жемчужинами встречались между створок раковин-страниц, обросших разводами ярко-чернильных и напомажено-мрачных красок. Самые первые записи точно были вырваны: листов тридцать, не меньше, оставив после себя неровную бахрому, интересно, что она написала на тех сожжённых или выброшенных в мусорную корзину страницах, за ними сразу следовала запись:

22 апреля.
Никогда не привязывайся к человеку, которого любишь, он обязательно сделает тебе больно, даже неосознанно.

А буквально на следующей странице:

24 апреля.
Какой смысл говорить, что люблю, когда ищешь объяснения этому чувству?! Разве любовь в том, что мне хорошо рядом с ним или плохо? Почему обязательно нужны какие-то объяснения? Порой мне кажется, что настоящая любовь возникает, когда у людей заканчиваются вопросы друг к другу и поиск причин чувств становится бессмысленным... Ищу ли я эти причины? Да, ищу, всё ещё ищу...
А в целом всё хорошо: вернулся только вчера, первый раз за четыре дня, сменил одежду, помылся, поел, а отсыпаться ушёл к ней, прихватив из кошелька последние деньги. До зарплаты ещё неделя, буду надеяться, что дадут хотя бы на день раньше.

И она обо всём молчала, уходя от подобных разговоров во время наших нечастых встреч. Если бы я только могла знать...
Снова части страниц нет. Запись от 27 апреля (этого года или прошлого?) была наполовину перерисована в дорогу и девушку, которая пыталась поймать автомобиль, вытянув в сторону руку: у неё были ярко-красные волосы, прореженные прядями синих чернил, растрепавшихся в едва угадываемых петлях то ли «у», то ли «д», то ли вовсе змеиного «з». Она решила сохранить только начало записи:

27 апреля.
Пыталась устроить скандал: он снова пришёл пьяный и потребовал денег. Ненавижу его, когда он напивается. Сказала, что денег нет совсем, и что ему уже давно пора найти себе работу: мне и так тяжело. И добавила, что может быть ему пора уже ночевать дома, а не блудить со своими потаскушками, за что получила пощёчину. Думаю, что за выходные синяк со щеки сойдёт... Я устала... Я смертельно устала бороться с ним, но уйти не могу: привыкла хоть иногда засыпать под его пьяный храп... [Дальше следовал её рисунок, а внизу, видимо, написанное позже]. Зачем?
28 апреля. Утро.
Проснулась от ощущения усталости. Не могу выспаться даже во сне. Надоело. Хочу просто уйти и всё забыть. Я устала...
28 апреля. Вечер.
Весь день гуляла. В доме нечего есть, только кого, кроме меня, это волнует? Бродила по старому парку, смотрела на реку. Потом спустилась к пляжу, сняла ботинки и носки и, подсучив джинсы, босиком ходила по краю воды: я не боюсь холода. Есть в его болезненной колкости некий соблазн, таящий в себе притягательную силу. Он близок мне, почти как родной. Казалось, что от него веет каким-то теплом. На пляже никого не было: безлюдным нравится мне больше. Может, потому, что мне надоели люди? Или от того, что в моей жизни нет любви? Или конкретный человек? Можно ли назвать жизнью то, что лишено любви? Думаю, что нет.
29 апреля. Пять утра.
Он вернулся и разбудил меня грохотом закрывающейся двери. Рухнул на кровать рядом со мной и захрапел. От него несёт другой женщиной и алкоголем. Ничего не меняется. Устала и хочу спать, но знаю, не засну. Нашла в кармане его куртки смятую купюру: пока спит, пойду куплю что-нибудь поесть, проснётся, будет требовать еды...
29 апреля. Вечер.
Снова ушёл. Ругал за то, что украла свои же «его» деньги, но съел всё, что приготовила. И ушёл. Я ещё на что-то надеюсь. Завтра на работу, а выходных как и не было. Рисую, только так отвлекаюсь от мыслей о нём; и во что он превратился за последние месяцы. Весь день в голову лезут строчки из песни: «Не винить бы себя, но причина другая семья...», сейчас она ещё и по радио играет. «Другая семья» – построить бы свою.
30 апреля.
Очередной день закончился тихо: уставшая пришла с работы, наконец, выдали зарплату, и я могу приготовить что-нибудь вкусненькое. Но он так и не пришёл к ужину. В который раз. И почему мне это не даёт покоя? Ему нет дела до того, как и чем я живу, почему же меня волнует, с кем он проводит эти дни? [Дописано позднее тушью для ресниц]. Потому что дура!!!
1 мая.
Очередной выходной. Весь город в транспарантах и красных революционных флагах как на старых картинках. Все празднуют, только что именно, вряд ли кто-то сможет точно сказать. Радуются, что не нужно идти в школу, университет, на работу. До обеда спала: снился очень яркий сон, будто я в каком-то необыкновенном саду, где стоит совершенная тишина – даже слышно, как кровь течёт по венам и артериям, а вокруг тысячи цветов похожих на звёзды. Не знаю почему, но мне так показалось: если бы я не знала, что звёзды – это смертельно горячие сгустки газа, то изобразила бы их именно такими: лепестки как у лотоса, но их так много, что цветок больше похож на пион или на розу и словно источает свет. Как бы я хотела найти такой...

Текст прерывается рисунком этого цветка: округлые, выведенные ручкой, очертания лепестков действительно издавали какое-то неестественное свечение. Удивительное ощущение восприятия цветка после прочтения его описания; никогда не замечала, такой особенности слов, что они могут облекать во вкусы, ароматны и цвета вещи совершенно безвкусные, дурно пахнущие и бесцветные.

...После обеда решила пройтись по старому городу: когда-то в детстве родители часто гуляли со мной в старом полу-заброшенном парке, который уже тогда выглядел как вечный хранитель осени. Тогда поговаривали, что в парке бродит маньяк. Мне он почему-то представлялся стариком с длинной седой бородой, в сером до щиколоток плаще, любящий деревья и ненавидящий людей. Сейчас ничего не изменилось, только парк ещё сильнее постарел и сам превратился в какое-то подобие маньяка. Немного страшновато бродить среди старых деревьев, покрытых лёгким пушком зелени, и развалившихся или сгнивших деревянных скамеек, останки которых оккупировала пьяная молодёжь. Немного посидела на краю обрыва: внизу, на берегу, кто-то жарил мясо, по реке плавали небольшие лодки, а на том берегу заманчивыми зеркальными витринами и деловыми центрами сиял новый город, словно сирена, манящая незадачливых мореходов на скалы. Прошлый Первомай мы с родителями встречали на этом месте: побывали на митинге, сходили с галерею, посмотреть на работы импрессионистов, а потом просто накупили разных вкусностей и пришли сюда. Все смеялись, шутили, отец был как никогда обаятелен и галантен с мамой: кто знал, что уже в то время у него появилась любовница. Это был, наверное, последний счастливый день нашей семьи. Спустя четыре месяца родители развелись, сделав мне незабываемый подарок к двадцатому дню рождения... Так хочется вернуть всё назад, на пару лет, и предостеречь их. Может, и сейчас всё было бы совершенно по-другому...
Как не хочется возвращаться домой, наверняка он вернулся...
2 мая. Час ночи.
В очередной раз получила за неприготовленный ужин. То, что я готовила днём перед уходом, его не устроило, поэтому он опрокинул тарелку с едой на стол, влепил мне пощёчину, взял свою гитару и ушёл. Я так больше не могу...
2 мая. Вечер.
Он спит. Конечно пьяный. Теперь я ещё и без работы. Напьюсь и упаду рядом с ним.
3 мая.
Он такой нежный, когда трезвый. Давно у меня не было такого утра. С каким жаром целовал меня, стараясь, как мне показалось, вымолить прощение за все измены и пьянство, а я поверила, отдаваясь ему, подчиняясь и растворяясь в нём. На пару минут мне показалось, что снова люблю, забывшись, погружаясь в пучину накрывающей страсти. В итоге оказалось, он так просил денег, на что я спросила, когда, наконец, найдёт работу. Сказал, что ищет, а я огорошила его, сказав, что это хорошо, потому что теперь мы будем жить на его деньги. Не поверил. Попытался ударить, кричал, что всё это я выдумала, только чтобы не давать ему денег. Почему я не удивлена?!
Как дальше жить – не знаю...
4 мая. Ночь.
На работе сказали, что ещё две недели я обязана отработать, а потом нужно будет уходить. Говорят, что сокращение штата, кризис. Обещали выплатить компенсацию.
Его снова нет. Где его черти носят?

Записи снова обрываются. Пару страниц вырвано, а несколько достаточно витиевато разрисованы. На одной – девушка, сидящая у окна среди синих теней, в руках у неё тлеющая сигарета, от которой поднимаются к потолку струйки дыма, переплетаясь в жирное «зачем». На следующей странице две почти бесконечные абсолютно чёрные стены, будто нарисованные углём, сужающиеся к горизонту, а в конце чей-то силуэт с очень длинной тенью, тянущуюся среди обрывков слов и предложений. И дальше в таком же духе: рисунки полны мрака и тоски. Глядя на них, передо мной вдруг пронёсся момент, когда я в последний раз видела её глаза: в них были страх, тоска, понимание неизбежности и безнадежности... Как же это невыносимо понимать, что человека больше нет рядом и никогда ни при каких обстоятельствах не будет, но физически ощущать его присутствие, особенно сейчас, погружаясь в самые сокровенные мысли, удостоенные быть запечатлёнными на бумаге. Не знаю, почему она решила уничтожить часть записей, но ей так и не удалось этого сделать: рисунки говорили о многом, даже большем, чем могли поведать слова.

23 мая.
Уже неделю сижу дома, только и делаю, что жду его, а он приходит всё реже, чаще всего просто сменить одежду и снова уйти. Денег ему не даю, потому что у самой их практически нет. Моя жизнь, как и дневник, превращается в смену дней на страницах календаря, где меняются только очертания типографской краски, а раз в пять дней ещё и её цвет. А с жизнью и того хуже: однообразнее этих дней ничего нельзя себе представить. Пробую найти работу, но дальше интернета никуда не выхожу, грядёт сессия, а я провожу дни окружив себя пустыми чашками из-под чая и сериалами об убийцах нечисти и сексуально-инцестном кровопролитии. Убогое состояние амёбы. Ждущей вчерашнего дня амёбы.
24 мая.
Ничего не изменилось. Ничего не меняется. Ничего не изменится. Пойду поем.
25 мая.
Добралась до учебника по философии. Но только добралась, читать не стала, просто стряхнула с него пыль. Решила, что «Вспоминая моих печальных шлюх» подойдёт мне больше. «В день, когда мне исполнилось девяносто лет...»... Точно знаю, что не доживу и до пятидесяти. Слишком большая цифра для меня, ненужная, я бы сказала. Мне больше подходит двадцать семь или тридцать семь. Если их написать на надгробии, то смотреться они будут более эффектно, но никак не пятьдесят... Я слишком молода для неё.
26 мая.
Судя по дневнику, он пришёл только на пятый день: щетина превратилась в подобие бороды, с застрявшими в ней кусочками запёкшейся крови, правый глаз украшала фиолетовая гематома, а нос был явно сломан. Вся одежда была в крови и пыли, словно он только что со стройки или из бойцовского клуба. Говорит, что проигрался в карты, но расплатиться было нечем, поэтому его и избили. К вечеру сказали собрать деньги, если не успеет – изобьют ещё раз, и так, пока не отдаст долг. Отдала всё, что было, ещё заняла у подруги...

Теперь-то я понимаю, зачем ей так срочно понадобились деньги, что она буквально прилетела ко мне на другой конец города: помню, была взволнована, но пыталась не показывать этого. Какой она была глупой!..

...Помогла переодеться и вымыться: всё тело в ссадинах и синяках. Пока не видел, на глазах навернулись слёзы, – терпеть не может, когда я плачу, только причиной слёз бывает только он. Как хочется пойти сегодня с ним, но он приказал сидеть дома и ждать.
Приказал. Сидеть. Ждать.
Подчиняюсь. Сижу. Жду.
28 мая.
Вчера не писала – не о чем.
Сегодня он вернулся снова пьяным. Потребовала объяснений, за что получила пощёчину: «Кто ты такая, чтобы я перед тобой оправдывался?! Кем и чем ты бы была, не окажись я рядом в нужное время! Ты всего лишь удобство в моей жизни, и, знаешь, тебе пора уже найти новую работу». На мой вопрос, а нашёл ли он её, ведь ищет уже давно, ответил, что в его ситуации найти сифилис гораздо проще, чем работу, и завалился спать. Он невыносимый... Я буквально вылетела из квартиры, заплаканная, с горящей от удара щекой, в старых футболке, спортивных штанах и домашних тапочках. Мне было всё равно, как выгляжу, лишь бы скорее убраться подальше от этой квартиры и от него. Я оказалась для него всего лишь удобством, приложением к жизни, даже не человеком, и ему я отдала все свои чувства, в него я влюбилась?! Понимаю, что тогда меня одолевала безысходность: родителей больше не существовало, своей семьи не было, и тут появляется он. Помню, от него пахло приятным одеколоном и какой-то мужской уверенностью, и я влюбилась. Ну как, скорее, влюбила себя в него. Другого выхода я тогда не видела. Но всё оказалось моей глупой фантазией: из уверенного в себе мужчины он быстро превратился в безработного алкоголика, пропадающего ночами напролёт неизвестно где и неизвестно с кем. Измены. И всё это время я была будто слепа: было тяжело, порой просто невыносимо, но пережить его слова...
Мне хотелось ходить, долго, пока не заболят ноги, чтобы боль заглушила мысли, закупорила их где-то глубоко внутри и забыться, желательно, навсегда. Пусть бы меня нашли где-нибудь на мостовой, в старой части города, около какой-нибудь машины и на мне сидел бы бродячий кот, пытаясь согреть. Пусть лучше так, чем быть вещью. Нет, не так: чем осознавать, что я вещь, всего-то явление в его жизни, которая стала для меня практически всем. Перелистываю эти страницы и хочется вырвать каждую, на которой он оставил свой мерзкий отпечаток: но что же тогда останется от дневника?! Наверное, лучше бы я действительно осталась там, в извилинах улиц, похожих на чей-то совершенно ополоумевший мозг...
Сейчас пишу и понимаю, что не помню, как оказалась на той крыше, на самом краю. Как же мне хотелось отобрать себя у себя. Было совсем не страшно: высоко, от усталости подкашивались ноги, немного кружилась голова, но никакого страха, – он отступил, испугавшись случайных порывов ветра и моей решительности. Один шаг и пара-тройка секунд, и я перестала бы быть вещью... И даже не двадцать семь, а всего-то двадцать первый, и ничего больше. И никаких проблем; одно волновало: скорее всего, он даже не на первый день обнаружит пропажу своей любимой игрушки. Да и чёрт с ним... Хоть когда-нибудь я научусть думать больше о себе?! Мне казалось, я уже готова, но почудилось, что на меня кто-то смотрит: обернулась – так и есть. На воздуховоде сидела девушка. Не сразу поняла, что она настоящая, а не игра в свет и тени моего воображения: она рисовала что-то, быстро водя рукой по листу альбома, потом взметнула взгляд на меня и сказала, продолжив рисовать: «Я знала, что ты обернёшься, поэтому не хотела тебя отвлекать: ты слишком красиво стояла на краю на фоне этого бирюзового неба. Постой так ещё пару минут, закончу зарисовку, и можешь прыгать, обещаю, что даже вызову скорую». И тут же её спокойствие передалось мне: повинуясь ей, я обернулась, но в то же мгновение отступила назад, высота больше не манила, страх снова нашёл своё место во мне. «Рисунок окончательно испорчен, я потеряла краски, – подытожила она, подходя ко мне и взяв за руку. – Знаешь, никогда не пыталась найти то, что теряла, может быть в этом моя ошибка? Думаешь, стоит попытаться их найти?» Я совсем не понимала, о чём она говорит, но, спрятав альбом и карандаш в рюкзак, добавила: «Бороться труднее, чем прыгнуть, но что же будет после прыжка? Никогда не задумывалась?», после чего поцеловала меня в больную щёку и молча ушла...
Кто она? Может, мой ангел хранитель? Я до сих пор не могу понять, но сейчас дописываю эту строчку и пробую бороться с самой собой.

Она не рассказывала об этом случае. Стеснялась? А, может быть, подумала, я посчитаю её сумасшедшей? Очень странно, никогда бы даже в голову не пришло, что она на такое способна. Лучшая подруга, тоже мне…
Записи снова обрываются, несколько страниц изрисованы какими-то иероглифовидными знаками, густо обведёнными красной губной помадой, а в одной из них вырезано сердце, с него срываются помадно-красные капли крови, а вверху подписано: «Пролог: Убитая любовь». Не знала, что ей нравится «Агата Кристи».

30 мая.
Раздаю листовки целыми днями, писать совсем некогда. Устаю, а он вообще перестал приходить домой. Начинаю свыкаться с тем, что он не мой…
1 июня. Ночь.
Проснулась от ощущения нестерпимого холода. Холодно. Очень холодно. Он снова не пришёл домой ночевать. Почему-то от его половины кровати веет невыносимым холодом, словно там ледяная пустыня. Мне страшно и я ничего не чувствую, совсем. Такое ощущение, будто его и не было никогда в моём сердце. Где он? С кем он? Чем занимается сейчас? И знать не хочу. Это конец, и продолжение будет лишним. Никакого хэппи энда. Точка.
Собираю вещи.
1 июня. Раннее утро.
Чувство холода не прошло, к нему прибавилась предрассветная прохлада помноженная на влажный ветер, дувший со стороны реки. Сижу в старом парке, кутаюсь в куртку и пытаюсь согреться. Нечего курить, а очень хочется. Что ж за ночь такая: то любовь заканчивается, то сигареты. Но дороги назад больше нет: ключи бросила под коврик, туда же полетела и sim-карта. Никогда он больше меня не найдёт. Никогда. Ужасное слово с болезненно-бледным оттенком лёгкости и свободы, дарующее облегчающее ощущение пустоты. Я свободна, но какая-то холодная свобода, выстраданная. И безнадёжная. Что будет дальше? Улицы и подворотни, мосты и теплотрассы? Не вернусь! Ни за что.
И зачем я всё это пишу? Кому будет нужен бред двадцатилетней дуры?!
Почему-то снова вспомнилась та девушка, появившаяся будто из неоткуда, и её слова о борьбе: действительно, стоит попробовать и хотя бы себе доказать, что ещё есть смысл жить. Я же первый раз за столько времени живу, а не существую, только вот такая жизнь меня совсем не устраивает. Никакого смысла в ней нет. Зачем мне она?! В детстве очень любила сама с собой заключать договоры: читаю двадцать страниц книги, а только потом иду на улицу, или сначала мою посуду, а затем смотрю мультики. Сейчас настало время нового договора: если до конца дня не нахожу работу, – ухожу, только в этот раз точно и навсегда, насовсем.
1 июня. Вечер.
Я нашла работу! Поживу какое-то время у подруги, пока не найду жильё. Снова живу! Наверное… Может быть я схожу с ума?

Да, точно помню тот день, когда она пришла ко мне с одной большой сумкой, улыбкой до ушей и бутылкой красного вина: никогда её такой довольной не видела, попросилась пожить пару недель, достать пару бокалов, и только потом объявила, что ушла от него и устроилась на новую работу, но на какую, не сказала. Она была как никогда разговорчивой: рассказывала о своём ночном путешествии по городу, о чувствах, что были внутри. Искренне, от души поздравив, принялась с упоением слушать её мысли. Каким удивительным казался ей в ту ночь город: она сравнивала его то со звёздным небом и Вселенной, заключёнными в рамки её воображения, которое было таким же безграничным и всеобъемлющим как волшебство абсолютного замысла природы, то с мировым деревом, где ветви были улицами, а каждый листок – человеческой судьбой, и единственной задачей которых была вечная борьба, сопротивление ветру перемен и ураганам невзгод, только потому, что он существует на этом дереве. Меня особенно впечатлил космический полёт её немного пьяной фантазии: она пыталась погрузить нас в объятия космоса, рассказывая, как много мы не знаем даже о себе, ведь люди, по сути, «это уменьшенная копия, проекция всепоглощающего и всеобъемлющего бытия мироздания». Я не совсем понимала, что она хотела этим сказать, но ею овладело желание говорить, поэтому тут же пояснила, что человек, хоть и обречён в меру своей телесной ограниченности только на существования в его теле, полностью копирует Вселенную: для нас, людей, она ограничена видимым пространством, – человек ограничен телом, но Вселенная бесконечна, беспредельна по своему замыслу и воплощению, как и человеческие разум и воображение. И в силу такой же бесконечной ограниченности ума каждого из нас, и люди, и Вселенная обречены на непознаваемость и непостижимость, а, значит, полностью свободны. Ведь нельзя сковать оковами то, что не поддаётся, ни понимаю, ни даже маломальскому определению. «Поэтому мы всегда свободны и абсолютно любимы, только вот не понимаем этого, потому что чудовищно ограничены рамками существования на куске камня, размером меньше песчинки в масштабах бесконечности, и границами костей и плоти, куда помещаются мозг и сердце». Эти рассуждения были совершенно непонятными для меня тогда, и только сейчас я потихоньку осознаю, что именно она хотела сказать, говоря о «бесконечной свободе разума» и «бесконечных рамках тел». И, наверное, она была права: мы ограничены только потому, что сами хотим быть такими, быть свободными мы боимся, ведь не ведает пределов и границ, а мы всё сводим к определениям банальности и зацикленности на самих себе. Последняя запомнившаяся её фраза, что «свободен только город, а люди лишь его замысел как творца» меня немного отрезвила и впечатлила, но никак не помогла удержать в памяти оставшийся конец разговора; мы были пьяны.
Выбравшись из паутины собственных мыслей, перевернула страницу.

29 июня.
Совсем забыла, что у меня есть дневник: все эти уходы и переезды, новая работа, сессия, которую, кстати, сдала довольно неплохо, с учётом того, что последние пару месяцев совсем не появлялась в университете. Жизнь потихоньку стала налаживаться: свободное время посвящаю прогулкам и книгам, открыла для себя Умберто Эко и Харпер Ли, первый слишком ядовит, вторая слишком изнасилована, но мне нравится.
Всё больше времени стало уходить на прогулки, последние вечера провожу на пляже, где наблюдаю за молодыми парами, тенями, играющими на их загорелой коже, каплями воды, блестящими на остриях мурашек. Иногда вспоминаю о нём, но тут же стараюсь отогнать от себя эти уродливые, пахнущие побоями, мысли. Меня всё больше интересует молодость и игра силы в ней. Свою я сама же погубила, пытаясь построить домашний очаг, принеся на его жертвенный камень юные годы собственной жизнь: жертва, как полагается, была принята «богом», только вот оказалось, что бога на самом деле нет, а вместо него иллюзии и аллюзии: иллюзии в попытках видеть хорошее в человеке и верить в него, аллюзии – в понимании счастья, женского счастья, так старательно насаждавшиеся мне все годы моих детства и юности. А ведь счастливой я себя почувствовала, только когда смогла освободиться от этого мусора, что собрался у меня в голове. Теперь я по-настоящему счастлива: я вольна делать что хочу, и никто не вправе мне указывать и запрещать что-либо делать. Может быть, когда-нибудь я буду думать иначе, но пока всё так, как оно есть.
30 июня. Суббота.
Напудрив ноздри кокаином, я вышла на променад: только вместо наркотика была пудра, старалась выровнять цвет лица. Город, вечернее небо с оттиском неполной луны, блики огней на стёклах витрин магазинов, бродячие собаки, метящие колёса дорогих припаркованных автомобилей – единственная подлинная любовь в моей жизни. Город выслушивал мои мысли, когда было тяжело, старался согреть, но никогда не предавал. Да и не предаст, думаю. Только может попросить плату за его услуги, ведь я всего лишь постоялец, временное явление в его почти вечной жизни, которое он забудет сразу после моего ухода. Но сегодня он был лучшим кавалером в моей жизнь, хоть мне и пришлось самой платить за сигареты и вино в кафе, зато вдоволь наслушалась его немного басистого шептания, щекочущего уши рыками моторов, звоном бокалов, шуршанием мостовой. Восхитительный летний вечер.
Несколько мужчин пытались мне его испортить, подсаживаясь ко мне за столик, пытаясь завести беседу и угостить вином, но как много лишних слов они говорили: лучше бы молчали, тогда у них, возможно, был бы шанс, но все растворились в толпе, получив мой отказ. Почувствовала себя женщиной, как же давно на меня не обращали внимания сразу столько мужчин. Приятно, что сказать.
Сейчас пишу стоя на балконе: лучшее место для мыслей в этой немного сырой и холодной, но довольно уютной квартире. Внизу в сонной дремоте ворочается город, видящий в своём сновидении, как по его улицам, будто насекомые-паразиты, снуют автомобили, а извечно пьяная ночная молодёжь распевает во весь голос песни, возвращаясь из ночного клубного похода. Надо мной – небо с крапинками звёзд, сегодня облачно, их почти не видно. И в центре – я, наблюдающая этот праздник жизни. Давно я просто не радовалась обычному вечеру. Теперь я понимаю, почему большинство людей не ведут дневников: зачем тратить своё счастливое время на какие-то записи, марание бумаги, когда можно просто жить и не думать о том, что живёшь. Дневник необходим только для больных душ...

Видимо, в тот вечер она решила, что больше не будет вести дневник. Сразу после этой записи ручкой был нарисован корабль, который уплывает куда-то к горизонту, навстречу заходящему или восходящему солнцу, а под рисунком была короткая запись: «...уходит в небеса. Здесь так волшебно и опасно. Во сне, но из другого сна. Во сне у сумасшедшей сказки». Попасть в сказку, которую сама же назвала более чем обычной жизнью – на такое была способна только она, сумевшая так надёжно спрятать свою жизнь на этих страницах. Как она тонко чувствала окружающий мир и так умело могла скрывать даже самую невыносимую боль.
Действительно, перебравшись в эту квартиру, она преобразилась: стала больше ухаживать за собой, несмотря на то, что было лето, навёрстывала упущенное по учёбе, усиленно изучая французский постмодерн: она училась на философском, как ни странно. Мы знаем друг друга давно («знаем», никак не могу смириться с её теперь уже вечным отсутствием), ей всегда нравилось красиво рассуждать, читать книги не по возрасту, но для всех было полным шоком, когда она прошла на философский факультет с лучшими баллами, оставив далеко позади даже выпускников специализированных гуманитарных лицеев. А потом понеслось: её даже хотели отчислять, но ей всегда удавалось сдать вовремя сессию, пусть и не всегда на желаемые отметки.
Мы с ней часто виделись в июле, почти каждые выходные: просто гуляли, ходили в кафе, пару раз ездили на старую пристань, которая много лет пустовала, а потом там сделали летний ночной клуб под открытым небом. Ещё тогда я заметила, что она танцует словно в последний раз, для себя, полностью растворяясь в безумных электронных ритмах модной клубной музыки и искусственного света. На неё оборачивались, за ней наблюдали, но чужое внимание ей было, видимо, не нужно, она отказывала любому, кто хотел с ней познакомиться, после чего продолжала танцевать, накачивая себя «опиумом для никого» и хорошим алкоголем. Иногда позволяла себе поймать неудачливого «рыбака» за галстук или же за расстёгнутый ворот рубашки, подтащить к себе и, убийственно глядя в глаза, наградить его лёгким касанием пальцев к губам и жарким дыханием, щекочущим шею, делая вид, что что-то шепчет ему на ухо. Затем, могла взять его руку, положить её себе на талию или на грудь, повернуться к нему спиной и возбудить, потихоньку сползая вниз, а потом, выгибаясь, снова подняться, стараясь как можно сильнее прижаться к нему. И когда парень был готов на всё ради неё, повинуясь только мыслям обладать ею, она резко оборачивалась и со всей силы отталкивала его, делая на секунду совершенно невинный взгляд, и продолжала танцевать. Странная игра, понятная только если разобраться в мыслях, распределённых по рукописным словам.
Возвращаясь как-то под утро из клуба, мы, как обычно, сняв туфли, босиком шли по холодному политому камню тротуаров и громко хохотали. Я быстро трезвела и снова надевала обувь, боясь простудиться, она же, всегда любившая холод, только сильнее погружалась в танец своих мыслей. Без умолку болтала, пытаясь в очередной раз описать глаза парня, думавшего, что он поймал её в сети своего обаяния, но получившего элегантный отказ в виде полного превосходства над ним и умения управлять его сами сильными и, в то же время, самыми низменными, животными желаниями. Она сокрушалась, что столько времени потеряла впустую, будучи всего лишь «вещью» и с каким наслаждением теперь навёрстывала упущенное, мстя мужчинам за все разбитые сердца и ложь. «Как же красиво лгали его глаза: он был уверен, что я поведусь, что запутаюсь, окажусь в его власти; он никак не думал, что сможет получить отказ. Наивный, но у него чертовский красивые глаза», – заключила она. Наверное, именно после этой ночи ею была оставлена следующая одинокая недатированная запись, пропустив несколько страниц, так и оставшиеся совершенно чистыми, не дождавшимися своей чернильно-графитовой участи.

В детстве романтики было куда больше, да и была она доступнее: первая сигарета, выкуренная за гаражом, бутылка портвейна, стащенная из магазина или купленная «для папы», первый поцелуй, тайком, в дальнем углу школьного актового зала под неизменно дискотечных Демо и Зверей, даже первая неумелая драка с не по делу сбитыми кулаками... А что с возрастом?! Романтика пропадает, вот и начинаем мы её искать в банальностях и условностях: букетах, подарках, зажжённых свечах в затемнённых комнатах, ваннах, наполненных лепестками роз, изменах... А то, что было тогда, называем «ребячеством», «глупостями» и «дуростью». Нет, дураками бывают только взрослые, дети слишком искренни, чтобы ими быть. Они слишком живые для этого.
А мы понимаем это и молча соглашаемся, продолжая подчиняться общепринятым правилам игры в существование: мужчина должен быть сильным, женщина – слабой, должна подчиняться его воле и желаниям, обожествлять и руководствоваться его мнением. А мужчина должен врать, иначе он не сможет понравиться, и мы обязаны ему верить. Сплошное враньё, за которым нет романтики, нет жизни, есть только игра и глупая вера в незыблемость именно такого положения вещей. Всё остальное, что касается человеческих чувств, умерло, как и бог, допустивший это фатальное извращение, которое люди назвали «человеческой природой». Ничего этого нет! Куда подевалась истинная любовь, описанная у Данте, Петрарки, Дюма, Достоевского, в конце концов? Где она, та, что должна всепоглощать и наполнять всё пространство собой? Любовь тоже умерла, как и бог. Наверняка более тяжёлой смертью, ведь ей на смену пришли обыденные и злободневные привычки, обязанности, зависимости. И нет больше никакой любви, нет и романтики. Как много трупов на одну мысль... И в этом кладбище чувств мы живём, пытаясь отыскать их, не подозревая, что для этого нужно вскрывать могилы. Но люди рождены для того что бы искать, поэтому есть только мы, а всё остальное условности, и от них необходимо отказываться. И, прежде всего, стоит начать с себя. Осталось только пуститься на грязные поиски трупа романтики, чтобы попытаться его воскресить. Быть может, получится.

И вновь пустые страницы, прервавшиеся короткой записью, а затем снова превращённые в прелестные картинки, на которых была изображена безмятежная спокойность её мысли, – листы были пустыми.

17 августа.
Попав под дождь, встретила в своём подъезде странного парня, позже, вечером, выяснилось, что он мой сосед. Он какой-то особенный: смотрит на меня, будто я приведение, постоянно молчит, не пытает познакомиться. Если он играет со мной, то у него это очень хорошо получается, а, если нет, то что тогда? Посмотрим, что будет: нужно собираться на работу, а потом поеду к подруге. Обещала заглянуть.

Спустя пару чистых страниц, которые она, видимо, собиралась заполнить, потому что на них были проставлены даты, но новые записи начинались с двадцатого августа. Двадцатого числа она сильно волновалась: почерк был почти неразборчивым, сбивающимся, много ошибок, нервно зачёркиваемых в синеватых вихрях накатывающих и накрывающих, словно волны, мыслей. Ей явно с трудом давались эти строки, но она не думала останавливаться и продолжала фиксировать каждую букву, которые рождались в её голове, складываясь в красивую мозаику болезненных воспоминаний в законченные мысли предложений.

20 августа.
Что произошло, и что это вообще было? Исповедь пьяной дурры или всепоглощающая и всеобъемлющая любовь с первого взгляда? Как всё это попытаться определить и вместить в слова? Слишком много слов и очень мало дарующих им смысл знаков препинания. В голове только слова, слова, слова, хотя я должна была наговориться ещё ночью...
В который раз я вернулась с пристани под утро, хмельная, но ещё вполне трезвая, чтобы наполнить бокал коньяком и выйти на балкон: побыть наедине с собой, алкоголем и сигаретой – иногда это необходимо, чтобы привести мысли в порядок. Даже не успев понять, за чем конкретно я наблюдаю – рассветом или закатом, вдруг, на соседнем балконе невесть откуда появился он, незваный гость, нарушивший давно сложившееся трио. Не зная, как реагировать на его появление, предложила ему коньяк, и он, не отказавшись, сделал пару глотков и продолжал молчать. Мой взгляд, наверное, был слишком любопытствующим, поэтому он начал свой сбивчивый рассказ о моём «мокром появлении» в его жизни, о нахлынувших чувствах первой мимолётной встречи, о сне, где были Мёртвая принцесса и Верный пёс, охранявший её на бесконечно сонном небосводе его фантазии. Плохо помню его рассказ, боязливо спрятавшийся за стройными рядами последующих событий прошедших выходных, но больше всего запомнилось то, что я хотела услышать: он говорил о любви теми же словами, что и я, сокрушаясь от осознания отсутствия её понимания в этом мире, что она осталась лишь в словах «мой», «моя», «обладать» и «желать», забыв о существовании других эпитетов и чувств, определяемых ими. Моё любопытство было сильнее любых рамок и условностей, поэтому, наплевав на всякие приличия, я пригласила его вечером прогуляться, и он с охотой согласился. О встрече мы договорились, а вот про имена забыли, как его зовут, я совершенно не знала.
Вечером он зашёл за мной, и мы пошли в кафе, где настал мой черёд говорить, а его слушать: он первый человек, который узнал, что у меня на душе, этих мыслей я не доверяла даже подруге [что и немного обидно]. Рассказывала обо всём: и о разводе родителей, и о таком же желании, как и у него, построить семью, только в моём случае дело так и не дошло до ЗАГСа, о побоях, пьянках, попытке уйти... Я рассказала абсолютно обо всём, ничего не утаив, и он принял меня, молчаливо наплевав на прошлое, преклонив голову перед настоящим, которое тихой воскресной ночью накрывало двух незадачливых, бессовестно молодых любовников.
Мы напились, разговаривая о моей жизни: его интересовала каждая подробность, таившаяся за каждым оборотом моей речи, он не раз переспрашивал, но оставался очень робким, будто боялся потревожить мой телесный покой. И этот человек не побоялся когда-то жениться: как иногда странно переплетаются в людях различные их слабости, чувства и характер, создавая совершенно неповторимую картину, где главный персонаж чаще всего написан кровью разбитых им сердец, но я писала его своими словами, ведь сердце моё было на месте, и лишь разум был опьянён неспешным течением мысли. Слова нарисовали мне идеальный портрет, слишком сильно похожий на живого человека, чтобы он был правдив; я ещё не определилась кто именно – портрет или человек. И тут как у Набокова «безумно, неуклюже, бесстыдно, мучительно». Никогда, особенно после последнего года жизни, не могла представить, что такое может когда-нибудь случиться именно со мной.
Я не стала дожидаться его порыва его смелости или храбрости, не знаю, как это называется у мужчин, и сама предложила, чтобы он поцеловал меня. В начале, этот поцелуй показался мне неумелым, затем приторно сладким, от переизбытка нежности и алкоголя, и только потом – переполненным чувствами. И я будто растворилась в нём: в его мужской, особенной чувствительности, где не было места сомнениям, что всё происходящее может быть неправильным. Я подчинилась ему, но, оказавшись в его власти, была как никогда счастлива и свободна, изнывая от неё, даруя ему всю свою нежность, каждую нотку симфонии чувств, что играла у меня внутри. Он был моим всем, а я точно знала, что совершенно искренне любима до последнего вырывавшегося из меня стона, вытянутого страстной нежностью поцелуя и рассеянного в этой августовской ночи. Она только закончилась, а мне её уже хочется повторить. Жаль, что мы не способны останавливать или возвращать время...
Не в первый раз, но как-то по-особенному, я возненавидела утро, солнечные лучи, в окружении которых сейчас пишу. Нам пришлось разойтись, он должен был уйти, не пообещав, что заглянет ко мне вечером, но я точно знала, что обязательно придёт, поэтому назначила встречу своей подруге. Мне мало этих страниц, я не могу описать только что созданную нами Вселенную: слов для неё мало, для неё нужны только он и я, всё остальное – шелуха постороннего.

Её звонок в восьмом часу утра был более чем неожиданным, она предложила встретиться где-нибудь в центре днем. Мы решили пойти в итальянский ресторан, где она всё поведала мне, опустив, естественно, интимные подробности своего рассказа. Я оказалась заинтригованной не меньше, чем она, поддавшись соблазну недосказанности и какой-то загадочности образа, который возник будто нереальный из глубин её воображения. Признаюсь, я и подумала, что он был полностью придуман ею, как дети создают в своём воображении несуществующих сказочных персонажей личного фольклора. И вот теперь, читая эти потаённые мысли, осознаю, насколько глубоко он оказался внутри неё, до какой степени взаимопонимания она смогла прочувствовать его. Но это была наша последняя с ней встреча, закончившаяся обычными поцелуями в щёку и договором снова встретится в ближайшие недели. Если бы можно было что-то исправить...

21 августа.
Он не пришёл. Дома его нет. Будто исчез...
Виделась с подругой. Всё ей рассказала, но поведать абсолютно все подробности не смогла: слишком много того, что болело во мне.
Когда заходила в ресторан, погружённая в мысли о нём, заметила на чьих-то прелестных ножках кроссовки, а когда подняла голову, увидела очень милую девушку в красивом чёрном вечернем платье. Такой контраст меня немного озадачил, поэтому я не нашла ничего лучше, как искренне улыбнуться ей. Почему я сама раньше не додумалась до этого?!
22 августа.
Его всё нет.
Сидя в безлюдном ночном магазине на кассе, случайно заглянула в свежую газету, печатавшую ежедневную хронику событий, произошедших в городе за последние сутки, и увидела на фото знакомые белые кроссовки: в заметке говорилось о том, что двое неизвестных ограбили банк, но при попытке скрыться с места преступления, попали в аварию. Девушка то ли застрелилась, то ли её застрелили, парень остался жив. Я не верю в это. Она не может быть мёртвой... Не может!
23 августа.
Он так и не пришёл. Испугался? Не думаю. Хотя нет, он, скорее всего, именно струсил. А я поверила в любовь, в настоящую, с первого взгляда, абсолютную, всепоглощающую и всеобъемлющую. Что я сделала не так, где ошиблась? Почему так произошло?

Он тоже погиб в той автокатастрофе, оказавшись случайной жертвой этих незадачливых грабителей, погубивших, наверное, две жизни: его и её, а, может, и больше, кто знает. Чтобы могло случиться, если бы он остался жив? Умерла бы она? Как много сослагательного наклонения, неужели человеческая жизнь это только череда событий и совпадений хронологически выстроившихся, как солдаты на параде, приготовившихся пройти мимо? Если бы она знала...

29 августа.
Никак не могу найти себе места в мире без него. Он как фонарик в абсолютной темноте ночного коридора, как свет в конце туннеля. Может быть, я наивная и глупая, но мне кажется, что он тоже ищет меня, что он просто случайно потерял меня в суматохе дней. Я же не знаю, где он работает, где его родители, с кем он общается в свободное время. Без него моя жизнь потерялась, и я не знаю, что мне делать дальше. Дни скучны в череде своей однообразности, ночи я провожу на работе, скоро на учёбу, но какой в этом прок, если смысла я не вижу, его просто нет.
Скорее всего, с ним что-то случилось. Он не мог просто так исчезнуть. Он слишком сильно любит меня, чтобы так безжалостно предать...
Какой-то замкнутый круг. Неужели я снова пришла к тому, с чего начинала...
30 августа. Вечер.
В его квартиру приходили полицейские. Его больше нет. Он умер. Даже не пыталась выяснить, что произошло, молча закрыла дверь и вот теперь пишу: мне не с кем поделиться болью. Боль. Только боль. Мне не было больно, когда меня били, я терпела, но его нет, и мне совершенно невыносимо в этом мире. Неделя надежд, иллюзий, поисков, конец один – его нет. Не могу сдерживаться...
Написала две строчки, а выпила полбутылки коньяка. Вся тетрадь в слезах: нужно её выбросить с глаз долой. Я знаю, что ты не умер, а затерялся где-то среди этих корявых строчек, пожалуйста, прошу тебя, вернись...

Слёзная пелена застелила глаза. Страница была шершавой и твёрдой, будто её опустили в воду, а потом высушили, буквы расплылись, превратившись в подобие гжельской росписи. Перевернула страницу. Тридцать первого она ещё писала.
Последняя запись.

31 августа.
Холодно, очень холодно, и невыносимо болит голова. Болит сердце. Внутри пусто, словно вынули душу, и от этого больно всему телу. Его нет рядом, и помощи не будет.
Завтра мой день рождения. Завтра. Впервые этот день кажется мне таким смертельно далёким.
Холод. Холод. Холод...
Конец? Думаю, всё кончено. Впереди вечность, а что позади... Я не хочу умирать, но в и без того больную голову лезут мысли, что ничего никогда и не было. Даже его. И от этого ещё хуже. Более чем скромный итог, и почему я всегда знала, что другого конца не может и быть?!
Руки ещё тёплые, но в лёгких такая стужа, как будто я сделала глоток закиси азота. Не хочу умирать от холода. Я боюсь, что после смерти мне будет также холодно. И тёплый плед, согревавший нас той ночью, больше не греет. Мне страшно...

Закрыла тетрадь. Оставшиеся страницы так и останутся чистыми, как и ею не прожитые дни: сплошная чёрно-белая полоса. Полоса вечного однообразного цвета. Наверное, тем и отличаемся мы от ушедших, что способны раскрасить жизнь во все цвета... У неё это получилось. Может быть, поэтому я сейчас плачу?
Прошла первая осень без неё. К закату клонится и зима, осталось только пережить февраль и можно встречать новую весну, бледную весну. Она обеднела на одного человека. Плохо, что весна навсегда запомнит её печальной и, думаю, даже не будет скучать, ведь появится столько новой жизни. Мне её лишь не будет хватать... Природа, в отличие от человека, не умеет тосковать ни по умершим, ни по прошлому. На этот дар обречены только мы...
Жаль, что не встретим с ней больше весны. В город приезжают её любимые музыканты, кафе и рестораны вновь распахнут свои летние террасы, снова откроется пристань... Грустно будет ходить туда без неё, если вообще когда-нибудь снова окажусь там, хотя, что говорить, а жизнь с болью или без, с ней или без неё, в одиночестве или полной друзей, всё же будет идти своим чередом: утро, день, вечер; работа, дом, выходные, молодость, зрелость, старость... И так в бесчисленно-однообразном количестве раз до бесконечности. Закрутит, разбросает, вновь соберёт, но никогда не остановится. Если только для одного человека: как для неё, как для него. В таком случае время может застыть: стать фотографией или картиной, переодеться в слова и стать предложениями – остаться таким же, каким было в свои лучшие часы и минуты. И ничего не стоит их рассмотреть и увидеть каждую подробность в интимно-откровенном, искреннем воплощении их коротких жизней и фатально-сказочных чувств: бессознательных, нестерпимых, убийственно-нежных и откровенно-смертельных...
И, в таком случае, можно ли представить себе лучший финал?!