Яма. Разговор у костра

Свобода для пленного, как вожделенная доза для конченого наркомана, ради неё на что угодно пойдёшь. Инстинкт выживания не обманешь, это очень хитрая штука. Возможность выжить – сильнейший стимул для попавшего в беду человека.





– Ну не похож ты на пленного, хоть убей, – упрямился Лёха. – Я видел, какими люди из чеченского плена выходят. Не люди, а доходяги. Кожа натянутая на скелет, одежда на них висит, как на вешалках. Сломлены они изнутри, всё человеческое в них раздавлено.

– Ломает слабых, – ответил я. – Тех, кто духом покрепче только надламывает, не доламывает до конца. Ты терпишь, до поры до времени, но как только подворачивается возможность, забываешь о страхе, включаешь ноги на всю катушку и даёшь дёру. Потому что свобода для пленного, как вожделенная доза для конченого наркомана, ради неё на что угодно пойдёшь. Жить очень хочется, когда смерть над тобой без конца витает, словами этого чувства не передать. Инстинкт выживания не обманешь, это очень хитрая штука. Возможность выжить – сильнейший стимул для попавшего в беду человека.

Мы сидели у костра, под усыпанным звёздами чеченским небом, и я рассказал ему о том, что случилось со мной на этой войне. Всё, от начала и до конца.

– Сначала нас трое в яме сидело. Потом одного на моих глазах застрелил этот самый Шамиль. За солдата отказались платить – весточка из дома пришла. Он перестал быть товаром и пошёл в расход, – я вздохнул и помолчал немного, мысленно помянув пацана. – Не любит этот Шамиль нас, русских солдат, по личным причинам. Мстит кровной местью за смерти близких людей. На Кавказе так принято, око за око – зуб за зуб.

Лёха слушал с открытым ртом. Увлёк его мой рассказ, аж дыхание спёрло. А я вспоминал и рассказывал:

– Потом нас вновь стало трое. Новенького подсадили, сапёра из двести четырнадцатого полка, родом из Саратова. Он свихнулся в конце концов от голода, червей земляных жрал. – Я сплюнул брезгливо под ноги и продолжил: – А я улучил момент и сбежать попробовал. Далеко, правда, не убежал, поймали меня и в яму вернули – волоком по земле тащили, привязав к лошади. Но перед этим я с чеченкой той познакомился, с Маликой. Она меня отыскала после, лечила и еду носила тайком. Она же мне бежать помогла – напильник принесла и карту.

– Значит влюбилась в тебя чеченка! – подвёл итог Леха, понемногу начиная мне верить. – Со своими мужиками у них напряг, на войне слишком много убито. Да и не только поэтому. Азиаток вообще на мужиков европейских кровей тянет. Потому что русский парень, немец или испанец, человека в женщине видит, а не служанку, послушный скот в загоне или предмет домашней утвари. На место каждые пять минут не ставит, руки не распускает, денег даёт и свободы много. Не то что среди своих: подай-принеси. А если "не правильно подала", то на – получи на орехи. Русский парень свою девочку не колотит, в попу целует и на руках носит.

– Да не поэтому она меня спасла, – отмахнулся я, не поверив Лёхе. – Может, конечно, и приглянулся ей, кто его знает, но данном случае дело в другом. Благодарна она мне за то, что от смерти спас. Хороший она человек и этим всё объясняется. А влюбилась не она в меня, это я, скорее, в неё влюбился. Но мне на девушек заглядываться нельзя, невеста меня дома ждёт. Жениться обещал, когда вернусь.

– А если бы не обещал? – улыбнулся Лёха и подмигнул. – Женился бы на чеченке?

– Да ни за что на свете! Упаси бог от такого счастья! – отрезал я и разозлился, сам не знаю из-за чего. – Не люблю я чеченцев. Очень сильно их не люблю. Потому что убивают русских, режут как скот на бойне. Не за что нам их любить.

– Странное это место – Чечня, – поёжился Лёха, протягивая руки к костру. – Люди странные. И уклад.

Я промолчал, задумавшись о своём, а Лёха наоборот оживился.

– Хочешь анекдот расскажу? – улыбнулся он, – про то, как Тамик осла полюбил?

– Это не анекдот, – хмыкнул я. – А сермяжная правда жизни суровых горцев.

Мы жались от холода поближе к огню и чесали языками, от нечего делать. Спать не хотелось от слова "совсем". Ни в одном глазу.

– У этого есть причины, – вздохнул я. – Они не могут погонять ручника, потому что обрезаны. А значит, если бабы нет, пихают во всё что шевелится. А когда привыкают к этому делу и входят во вкус, на женщин уже не стоит. Приобретённое извращение. Я об этом в одной умной книжке читал. Шарики за ролики заходят в мозгах. Ассоциативно-соматическое отклонение.

– А по понятней... – загорелся Лёха, по поводу щекотливой темы.

– Ну... это когда мужика заводят не женские титьки и задница, а ослиные уши и круп.

Лёха весело хрюкнул и упал на спину, держась за живот.

– Смеяться над больными грешно, – осадил я его, не разделяя потешного настроения. – Чужая беда – тоже беда! В человеческой голове начинают путаться предпосылки. Естественные замещаются приобретёнными.

– Привыкают и начинает нравится, – сказал по-простому Лёха, – вот и живут с ослами.

– С сидельцами в тюрьме примерно та же история, – согласился я. – Для первого раза они петуха девочкой наряжают, перед тем, как "пустить по кругу". "Один раз – не папуас", как говорят блатные. Шпилят педика в хвост и в гриву, а представляют Зинку из шестого подъезда, в чулочках и юбочке. Но постепенно это дело в привычку входит и петуха в девочку переодеть забывают. А дальше друг другу начинают зад подворачивать и пёхаться без стеснения, на всю катушку. Заднеприводными становятся в прямом смысле слова, без стеснения и отвода глаз. Потом, когда из зоны выходят, тоже самое продолжается уже на воле. Женщинам внимание уделять надо: ухаживать, цветы дарить и подарки, в кино водить и в ресторан. А тут ничего не надо, привычка уже наработана. Подворачивай по очереди и пускай змея в глотательные и пихательные – радуйся от души толерантной европейской любви. Лесбиянками, кстати, по той же схеме становятся.

– Напугал меня! – вздрогнул Лёха. – Ни за что теперь в тюрягу не сяду!

– Правильно! – поддержал я. – Ни за что не садись!