Кикиморка

Москва в центре похожа на смех ребенка разноцветный, как праздник.
 А здесь - окраина: собачий зевок медленно переходящий  в вой. Даже, если закат горит, то он нервно горит, пятнами по небу, румянцем туберкулезника.
Снег,  под осевшим  льдом - вода. Пятнадцатое апреля, а весна еще  не проглядывает. Водой залило сапоги девушке и ноги уже через полчаса стали мокрыми. Чулочек поехал. Лифт не работает. Утром, как всегда в подъезде грязно. Раньше я  ходила к мусоропроводу и даже оставляла  старый веник, думала, что  люди будут за собой убирать. Веник украли. И опять разбросаны по плитке битое стекло и очистки картошки. Тошно мне Кикиморке  от человечьей  грязи. Пойду каблучками топать, нитки путать в девичьих корзинках. Загляну в зеркало- личико мое остроносенько, как у птички, на сарафане заплатка.
Лето настанет, проглянет молодая трава и по утрам  ее будут машинками  стричь. Цветочки вырастут: мальвы, малопэ, мята и резеда.
На лоджии табаки посадят белые. Соловьи будут  ночью петь. В центре разноцветном соловьи не поют.
Центр Москвы - конфетки: камушки морские, сверху разноцветная карамель галечкой, а внутри изюминка. Здесь  лучше летом. А еще лучше в земле лежать. Цветочки вырастут
У нас  здесь кладбище рядом - Кузьминское. Ограды  черным покрашены. Карточки на медальонах эмалевых  безглазые. Столы деревянные, скамеечки. Будет Пасха - на столы яички покрошат, куличики, чтобы птицы поклевали самоубийц помянули. Самоубийц - их только птицами поминают.
Ой. Тошно мне. Тошнехонько мне, Кикиморке.   Жизни человеческой  нет  мне , будто держит кто-то, в жизнь не впускает, не выпростаешься - цепко  схватил.
Жизнь тоже разная, клокастая,  не сплошная - то вдруг Бога в ней много и сама себе кажешься прозрачной, забываешь себя, втаиваешь в Бога  и все весело получается, легко и люди-звери следа твоего не заступят, а то плотная идет, как хлебный горклый мякиш - глотать противно,  а надо,  кушать - то хочется!
Зато  чердак  мой. Здесь сундук стоит   в нем журналы «Нива» за 1912 год, косынка и куколка. В этой  куколке с фарфоровым личиком я и есть. И  днем я облетать могу этот край Москвы и ночью в детские сны заглядываю. Мне и самой сны снятся.
  Нынче приснилось: небо разрисовано - и так  хорошо, так ярко! - салют среди бела дня и нарисованные лошадки ходят по небу, высоко поднимая ножки, а некоторые несутся в небе наперегонки - и много их, целый табунок - легкие, веселые.
Умерла я, нехорошо умерла, не родившись . Вот и маюсь, пока  куклу эту не найдут, не сломают, не разобьют. Много моей души в эту куклу вложено, я в нее возвращаюсь, а хочется к Богу. Дожидаюсь я   пока мама моя столетняя   помрёт. Встретимся с ней за чертой, возьму её за руку и  скажет Бог: «За что во чреве извела, за что дитя  Кикиморкой сделала». И откроется ад , а там черти- лица у них весёлые, угольки горячие. Сгорит она угольками  –согреет сердце моё холодное. Станет Кикиморке весело, сгорит тело кикиморки вместе с грехами мамаши, улетит душа птичкой прямо к Богу в Рай, станет просить  простить её непутевую .