Землемер света отрывок из романа 1

Майские густые сумерки доживали своё – к дому на Красноармейской падали короткие хлёсткие предложения сходки, крошили утлые оcтатки убывающей зари:
– … Хан сказал. Ты идёшь тему распаковывать.
Свет над подъездной дверью, одетый в матовый,  пыльный и засиженный мухами чехол с трупными останками насекомых внутри, бросал в тёмные трещины сборища слабую надежду на самого себя.
К подъезду подъехала машина, обдала огнями фар небольшую толпу, очертила на экране стены крупные резкие тени, крепко прилепленные друг к другу.
– О, Александр Николаевич! – чёрная свора перед тенями зашевелилась,  от неё отпочковался крепенький, со следами интеллекта на лице, индивид и поспешил поздороваться, - О, да Вы не один. Хм, красотка, где Вы добыли такую, - тени, колыхнулись вослед движению,  огромный силуэт вырос над их головами, но не вырвался из амёбной клетки.
– Иван, ты опять с этой мутной компанией. Отцу не понравится.
– А Вы не говорите. И я не скажу, - он кивнул на спутницу и понимающе улыбнулся.
– Можешь рассказать. Идём, -  Александр Николаевич заглушил двигатель, и из машины выскользнула худая, почти костлявая, если бы не её юность, девица и взглядом бездомного, но ещё верящего людям щенка посмотрела на парня, явно не собираясь себя прятать. 
Сходка на миг притихла – на ровном асфальте появились замызганные,  рваные, уже ни на что не похожие, и бывшие когда-то милыми и уютными, тапочки. Над ними – тощая, но живенькая беспризорница. Её голые ноги белели, внизу  обрисовывалась тканевая широкая  дуга, под  которой гнездились пальцы, но гнездо это не грело и не спасало. Коротенький плащик, явно не по возрасту и размеру, в сумеречном сгустке воздуха особенно резал глаза – безысходностью.

Свора притаилась зимней волчьей стаей и – прыгнула из тишины: дико заулюлюкала и засвистала, сбивая с ног отвращением и брезгливым вниманием.  Существо же выпрямилось, откинуло спутанные волосы на спину и запело: «Зима про-о-йдёт, и весна-а промелькнёт, и весна-а промелькнё-о-т…». Амёбная клетка застыла, а человеческий молодняк, покрытый густым, сильным и светлым голосом одобрительно загудел, когда странная пара из артистически двигающегося господина и поющей оборванки входила в подъезд.

Александр Николаевич достал ключи, взвесил ими что-то, покачивая в руке перед замком, отпер дверь и пропустил  незнакомку вперёд.
– Это свет молочницы льётся из крынки, - произнёс он, уже заглядывая в мастерскую. Оттуда в коридор протискивалось освещение, и Александр Николаевич впустил его, обдав странную гостью отблесками торшера — под абажуром в глубоком кресле дремала молодая женщина. Широкое кресло вмещало в себя стройные длинные ноги, поджатые прелестной спящей хозяйкой.  Оправа  каштаново-рыжих  и непослушных волос, застыв,  извивалась от длинных предплечий по спине и выше открывала  лицо с тонкими, правильными — золотого сечения — и одновременно простыми чертами. Длинные кисти рук, подложенные под голову, скрылись под медным, будто изваянным из неизвестного горного камня водопадом, зависшим неподвижно над полом.  Именно в таком порядке поднялся  и опустился, и снова поднялся взор Александра Николаевича, чтобы замереть на синих, открывающихся глазах жены:
– … не слышала, как ты вошел. 
– Я не один.
– Да, понимаю. Стыдно. А если с кем-то – то пройдёт гладко.
– Милая, ты же знаешь, там нет связи.
– Вот именно, можно предположить, каково тут. И не знаю, чем вас встретить – ужином или полотенцем.
– О, тише, тише – она явно  голодна, и, к тому же – бездомна, - Александр Николаевич, присев на корточки перед креслом,  постарался шёпотом направить жену в нужную громкость встречи.
– Ты что –  собаку подобрал?! – доброе намерение Александра Николаевича выступило краской на щеках:
– Она же слышит, - ещё тише пробубнил он, но Далия уже выпорхнула из уютного кресла и застыла в дверях:
– Господи. Да когда же этому конец будет, - совсем-совсем тихо, падающим вниз голосом выговорила она.
Александр Николаевич остался в трапециевидной комнате на десятом этаже  девятиэтажного здания, сломанного буквой «Г» и соединенного надстройкой над добавочным позвонком в хребте дома – позвонок, встроенный в слом, сглаживал пропасть между лицевой стороной дома и его спиной. Комната  выходила окнами на огромный перекрёсток трёх улиц – вернее пересечения переулка  под коммуновским названием  с улицей мирового пролетарского  вождя (живущего и  по сей день), и ещё одной, вытекающей красноармейским потоком из площадки перед зданием бывшего Горкома КПСС, и заглатывающей трамвайным мостом улицу Ленина, чтобы  почти сразу и  закончиться.  Четыре окна над пересечением четырёх направлений  высились неподобающе  размашистыми  створками просторных, нестандартных окон, что,  впрочем, было естественно для мастерской, но обременительно для глаз и (кое-где щепетильного) мировосприятия обычных рядовых граждан, не утомляющих  себя наблюдениями и выводами о направлении собственной жизни, текущей вяло по предложенной схеме. Четыре потока под окнами смыкались на площади перекрестка – северо-восточное, встречное Красноармейской улице, отстраняясь от  здания суда,  бежало дальше, поворотом превращая аппендикс «Гилева»  в улицу Толстого, на ней резко обрывались дома, выстроенные выше деревьев, и жили тихие старые, крепко стоящие на земле дворы уютных малоэтажных построек, в которых пахнет предчувствием вечности;  юго-западное – являлось попутным для нумерации строений и движения автотранспорта, и, возможно, именно в этом совпадении, было некогда –  не так давно по меркам бесконечного времени – усмотрено позитивное начало и отстроено здание городской администрации; юго-восточное – спускаясь с Больничного взвоза, разносилось громыханием грузовиков и фур всех мастей по самому загрязненному в городе воздуху переулка Коммунарского, при этом соединяло тупиковый Болотск с родной страной с одной стороны и массивом гор с другой; северо-западное шло параллельно и встречно предыдущему, прямо на Больничный взвоз.
В этой просторной комнате и размещалась мастерская Александра Николаевича, ныне – директора драматического театра, что совершенно не должно было мешать (как он поначалу предполагал) творческой деятельности – наоборот, это сулило перспективу свободы и неприкосновенности. Однако, в последнее время жена его начала подмечать странности в поведении мужа – появились какие-то личности обратной тенденции, и не уголовники, и не наркоманы (это, конечно, было бы совсем уж), но явно неприятные и никак не вписывающиеся в окружение директора. Объяснить данное –хорошим – не представлялось возможным, и потому жена Александра Николаевича и без того встревоженная  непонятным, взволновалась  всерьёз и уже бесповоротно, обнаружив у себя в прихожей смущённую девицу в изношенном плащике неопределённого цвета и кроя. Однако, внутренняя дипломатичность не позволили Далии выказать глубину тревоги перед беззащитностью:
– Стой там, - тихо и бесстрастно велела Далия, скрылась в кухню, и слышно было, как она выдвигает ящик, что-то там ищет, потом переставляет стул, открывает антресоль, долго возится, и наконец, возвращается:
– Раздевайся, клади сюда, - огромный целлофановый пакет опустился к ногам бедолаги, – этим укройся, это для ног – старую простыню и два полиэтиленовых мешочка Далия  протянула, когда обноски были скинуты. – Сейчас заходишь в ванну, сначала смываешь с себя грязь под душем, потом отмокаешь в полной ванне. Идём.
В ванной комнате хорошо пахло, изысков не было, и беспризорница облегчённо расслабила пальцы рук – неведомое миновало – и улыбнулась, погружая лицо в простыню.
– Это для душа, это для волос. Это …
– Мочалка. Спасибо, знаю. И читать умею, и краном  пользоваться.
– Хорошо. И грубить у нас не принято. Бросай, - мешочки с ног и накидка переместились  в пакет с грязным тряпьём, - Позовёшь, когда закончишь. Я – Далия.
– Екатерина.

– Екатерина. И сказала-то, как сказала… Царица. Царица и только. Саша, это лучше сжечь. А то весь дом до первого этажа вшами или ещё чем наводним.
Александр Николаевич послушно взял страшную поклажу:
– Она поёт, - сказал зачем-то и так беспомощно глянул, что Далия отвернулась, скрывая подкатывающиеся с волной неожиданной тупой боли слезы:
– И машину. Машину вымой.
Александр Николаевич, подъезжая к вокзальной площади, вспомнил о картинах – надо занести в мастерские – и свернул налево, на «Матросова», к  детской поликлинике, перед ней – направо, и остановил машину у третьего подъезда шестиэтажного, белого кирпича здания.  На верхнем этаже густо горели окна, вливая на улицу яркие водопады, которые разрастаясь во тьме ночи, растушёвывались собственной широтой и сходили на нет, таяли, исчезали за пределами созданных ими теней, но наполняли воздух видимостью, и, если бы случилось запоздалому прохожему добираться под крышу уютной обители по этой улице, то все выбоины и ямы в асфальте он миновал бы благополучно.
С картинами, перевязанными двойной брезентовой лентой, Субботний поднялся по наклонному отмостку к подъезду, дёрнул дверь и понял — металлические крышки, поставленные не так давно, снабдили замками — близкое соседство домов с рынком и вокзалом, где отчего-то постоянно появлялись стайки одурманенных молодых людей на подкошенных ногах, вынудило местных жителей закупорить входы в святая святых — свои квартиры.
Александр Николаевич рукой, поглаживая кожу головы, откинул волосы назад:
— Н-да, незадача, - стучать поздно, внизу, если и не спят, понимания не жди, а видеть недовольное лицо кого-то из добропорядочных сограждан сегодня особенно не хотелось.
За дверью послышалась глухая дробь, звук спускаясь, приблизился, и после щелчка дверь, выпущенная на волю из-под замка, с размахом выписала в воздухе огромную  дугу, обдала Александра Николаевича запахом вымытого с хлоркой подъезда, отчего Субботний чихнул, не сдерживаясь, и одновременно на улицу выскочил мужчина средних лет, невысокий, с озабоченными глазами, излучающими радость и беспокойство одновременно. Мужчина обернулся торопливо, кивнул головой, остриженной под машинку, и на ходу бросил:
—Магазины закрылись уже. Успеть, пока киоски работают, - и поднял вверх руку с купюрами, потряс ими, издал победоносный клич и пустился в заляпанной красками одежонке по неровностям внутриквартальной дороги. В водопадах замелькали голые пятки и шлёпающие по ним стоптанные башмаки с распадающимися швами.