Иркутск. Увёртки Трубецкого

Иркутск. УВЁРТКИ ТРУБЕЦКОГО

Утро на Ангаре. Солнечный лучик «впрыгнул» на полу палатки, нашёл щёлку  и юркнул внутрь «помещения». Поиграв на крыше шатра, он на мгновение  замер, заглянул мне в глаза и открыл их.

Слышу, рядом чьи-то голоса. Решил посмотреть. Вылез из спального мешка, расстегнул полу, высунул из палатки голову и упёрся во что-то мягкое и влажное.
«Батюшки,  Да это же лифчик!» Оторопел я. Толкаю в бок Серёгу.
- Серёга, вставай, у нас гости.
Серёга нехотя выбрался из спального мешка, откинул вторую полу и уткнулся в женские трусы.

Потихоньку, чтобы не свалить с верёвок сохнувшую одежду, мы выползли из палатки и увидели презентабельную картину: все передние растяжки обеих наших палаток были увешены женским бельём не первой свежести. Даже на руле одного из велосипедов сохла какая-то тряпка.

 Три женщины неопределённого возраста, одетые в неопределённые по цвету, выгоревшие платья, прогуливались по краю берега реки, и ангарская, она же байкальская, вода с любовью ласкала их ноги. Дамы о чём-то оживлённо разговаривали между собой и на нас внимания не обращали. Их вид указывал на то, что они относились к самым «свободным» людям на земном шаре – бомжам.
Вдруг сверху, а наши палатки стояли под горой, раздался громкий мужской голос.
- Мань, у вас что-то осталось?
Одна из женщин полезла в пакет и вынула оттуда недопитую бутылку портвейна.
Радостный крик разбудил остальных ребят. Парни вылезли из палаток, изумлённо разглядывая их вид на фоне красавицы Ангары, и выразили своё коллективное удивление коротким словом «Ух!».
Первым в себя пришёл Алик. Он нежно, пальчиком дотронулся до бюстгальтера и ласковым голоском обратился к нашим нежданным гостьям.
- Девочки, уже всё высохло, снимайте.
Маня, отдав мужику бутылку с портвейном, подошла к палаткам, откуда-то извлекла корзину и начала в неё складывать бельё.
- Мань, скажи, пожалуйста, как нам проехать на улицу Свердлова? - Вежливо обратился я к даме.
- А чё вам надо на Свердлова-то?
- Портвейн там, Маня, самый дешёвый продают, - пошутил Лерыч.
- Нет, нет, Маня, шутит он. Шутит. - Нейтрализовал я провокацию Зорина. -Знакомая там у нас живёт. Заберём её и оттуда поедем на Дзержинского в дом-музей Трубецких. Она у нас за экскурсовода.
- Ничего себе шуточки! Я чуть было не поверила. Сразу бы так и сказали: к декабристам едете.  - И Маня подробно рассказала, как проехать на улицу Свердлова.

На улице Свердлова жила преданная декабристам и своему городу коренная иркутянка Алакшина Нина Евгеньевна. Она работала редактором в газете «Нива» Иркутского сельскохозяйственного института и ждала нас.
Нина Евгеньевна,  красивая женщина средних лет в элегантном платье с брошью и с улыбчивыми глазами, но уже с проседью в темных, слегка вьющихся от природы волосах,  встретила нас вопросом:
- Что же вы сразу-то ко мне не завернули?
- Нина Евгеньевна, поздно в город приехали. Поэтому заночевали на берегу Ангары.
В какой компании заночевали рассказывать не стали.
После завтрака наш симпатичный гид повела команду из семерых мужиков, одетых в одинаковые штормовки с эмблемой «Буревестника», по Сибирскому Петербургу в дом Трубецких. Так она назвала Иркутск, так иногда его величали декабристы и так иногда город именовали местные жители во времена Восточно-Сибирского генерал-губернаторства.
В просторном одноэтажном доме с мезонином и полуподвальными помещениями разместился музей декабристов. Как только с нас потребовали плату за фотографирование ковра декабриста Муханова, стульев Трубецких и фортепьяно Волконских мы быстренько ретировались из негостеприимного дома. Попытку Алакшиной оплатить фотосъёмки мы решительно и гордо пресекли.
 
- Шелухи вокруг декабристов накопилось много, - рассказывала нам по ходу экскурсии Нина Евгеньевна. 
- Строение хоть и называется домом Трубецких, но они никогда в этом доме не жили. Сергей Петрович и Екатерина Ивановна, переехав из Оёка в Иркутск, проживали в просторном доме в четырнадцать комнат, расположенном в Знаменском предместье.  В начале XX века тот дом сгорел. А этот дом на бывшей улице Арсенальной (Дзержинского), как считают наши краеведы, Трубецкие построили для одной из своих дочерей.
- Тоже неплохо, - многозначительно прокомментировал рассказ нашего экскурсовода Витя Косарев, наш бесквартирный механик.
Дом Волконских, построенный безо всяких архитектурных излишеств, перевезённый ими из Урика и привлёкший нас своими размерами, оказался в строительных лесах. Вместе с ним реставрировали и усадьбу декабриста. В одном из подсобных помещений раздавались звуки топоров и пил.
«В этом доме можно было бы разместить всех иркутских бомжей во главе с Маней», - подумал я.
И как бы угадав мои мысли, Нина Евгеньевна назвала, сколько коммунальных квартир здесь было.
- Раньше в этом доме проживало двадцать иркутских семей.
                ***
Князь, гвардии полковник, награждённый орденами во время войн с Наполеоном, Сергей Трубецкой являлся одним из главных зачинателей тайных обществ, составителем плана восстания на Сенатской площади и автором Манифеста к русскому народу.
В Манифесте были прописаны некоторые свободы и реформы: отмена крепостного права и подушной подати; отправка в отставку нижних чинов, прослуживших в армии пятнадцать лет и избрание (кем?) временной диктатуры из пяти человек.
«Избранные» диктаторы должны были разработать порядок формирования органов власти: выборов в представительный орган с функциями учредительного собрания; создания органов местного самоуправления и судов присяжных; организации внутренней народной стражи вместо полиции и  роспуска постоянной армии (?).
«Ратником свободы» назвали некоторые исследователи несостоявшегося диктатора. А сын декабриста Ивана Якушкина о Трубецком написал вот такие восторженные слова: «Он пожертвовал личным счастьем и счастьем горячо любимой жены ради любви к отечеству, ради своих стремлений сделать русский народ свободным и счастливым».
Любящий муж и отец, отзывчивый на чужую беду благородный человек, щёдрый в помощи ближним – это всё было сказано о Сергее Петровиче. Серьёзный, скромный и сдержанный князь, отличавшийся незаурядным умом, подавал большие надежды. Почему и был выбран диктатором.

И вот такой, весь из себя положительный герой не только не пришёл 14 декабря на площадь, не только не предупредил об этом своих товарищей, но и присягнул новому императору Николаю Павловичу, подставив под картечь сотни невинно погибших людей и спрятавшись в доме иностранного посланника у свояченицы графини Либцельтерн.
Как это могло случиться?
На первом же допросе у государя он написал:
«…принадлежу к тайному обществу, которое имело целью улучшение правительства, что обстоятельства, последовавшие за смертью государя (Александра I) казались обществу благоприятными к исполнению намерений его и что оно, предприняв действия, избрало меня диктатором, но что я, наконец, увидев, что нужно моё имя, нежели лицо и распоряжения, удалился от участия. Этой увёрткой я надеялся устранить дальнейшие вопросы, к которым не был подготовлен».
Вот такая наивная увёртка: Трубецкой посчитал, что восставшим достаточно его имени, а не лица и распоряжений.

 Несостоявшийся диктатор ставил себе в заслугу и поведение тёщи, укрывшей в своём доме многих спасавшихся от картечи нижних чинов и офицеров.
Тёща, конечно, в отличие от зятя большой молодец! Но зять-то каков?!
Одна увёртка князя породила новую уловку. Новая уловка, к которой прибегнул гвардейский полковник, видимо, ради того, чтобы показать сотрудничество со следствием, заключалась в приписывании своим товарищам слов, которые они не говорили.
 Так, лейтенанту Морского Гвардейского экипажа Арбузову Трубецкой приписал слова, сказанные якобы на совещании у Рылеева: «Мы и холодным оружием с ней (с артиллерией) справимся».
А потом переживал, избегая перекрёстного допроса, потому что эти слова нельзя вымарать или изорвать, так как все листы нумеровались.
 
В своих показаниях Трубецкой больше всех обвинял Пестеля, «как источника незаконных помыслов», и Рылеева - в подготовке восстания. Некоторые исследователи считают,  что «возможно, благодаря его признаниям Пестель и Рылеев были приговорены к смертной казни».
Несостоявшегося диктатора на следствии спрашивали: «Скажите, князь, точно ли Тургенев говорил о республиканском образе правления?» Трубецкой в то время находился за границей и не мог знать, что говорил Тургенев.  Но взял и утвердительно ответил на вопрос: «Да, говорил». Впрочем, многие из подследственных «говорили» друг на друга, но они не  избирались руководителями восстания и не укрывались у иностранных посланников.
Так увёртка породила уловку, а уловка породила хитрость,  в общем, одно и то же.
Думаю, что о несоответствии его положительной характеристики с поведением 14 декабря и во время следствия точно высказался Дмитрий Завалишин. Хотя и написал о храбрости и трусости без упоминания имени Трубецкого.
«Недостаточно различать военную храбрость от политического мужества, редко совмещаемых (действий), даже в одном лице. Не говоря уже о том, что на войне рискуют только жизнью, которую и без того подвергают опасности нередко по-пустому и для ничтожных целей, тогда как в политическом предприятии все последствия в случае неудачи могут быть гораздо хуже смерти. На войне опасность временная, между тем как в политическом предприятии постоянно грозит опасность, что требует хладнокровного, обдуманного и постоянного мужества».
                ***
Старейший женский монастырь Сибири, построенный во имя Знамения Божьей Матери. Здесь, за его оградой, похоронены Екатерина Ивановна Трубецкая с детьми и декабристы Пётр Муханов, Николай Панов и Владимир Бечаснов.
Долго молча стоим у могилы с невысоким надгробием из байкальского мрамора, могилы  княгини Трубецкой, действительно пожертвовавшей своим личным счастьем, и её детей: Софьи, Владимира и Никиты, лежащих под большим четырёхугольным камнем.
 Но любви и долгу не прикажешь! В отличие от мужа она безо всяких увёрток считала, что «добиваться свобод в России надобно пропагандой, агитацией, мирными переговорами, широким просвещением народных масс, верой в Бога, неукоснительным выполнением христианских заповедей».
Наконец, затянувшееся молчание прервала Нина Евгеньевна…
- А вон захоронения Муханова и Панова, - показала она рукой на два одиноких, стоящих рядом, скромных памятника слева от главного входа в монастырь. Подошли к могилам.
- После революции по стране прокатилась волна вандализма, затронувшая и Знаменский монастырь.  В конце двадцатых годов воспитанники школы-интерната глухонемых, разместившиеся в монастыре, сняли с могил Трубецкой и трёх декабристов чугунные решётки и сбили металлические доски с надписями.

  Могилы, мало того, что завалили мусором, так ещё сложили на них две поленницы дров. В результате захоронения декабристов были утеряны.
К счастью, в то время в нашем городе работал историк и архивист Борис Георгиевич Кубалов. Вот он-то и занялся поиском заброшенных погребений.
Убрав весь мусор, удалось пробраться к памятнику и между дровами и надгробием прочитали фамилию, имя, отчество Муханова и эпитафию на его могиле.
Рядом с могилой Муханова обнаружили покосившийся серовик (камень).
 И наш экскурсовод к месту и к теме продекламировала отрывок из стихотворения Одоевского «Умирающий художник».
                «… Я умер весь…  И грубый камень,
                Обычный кров немых могил…»
- На месте креста, кем-то похищенного с памятника Панову, стоял ушат с водой, приготовленной для поливки огорода. На одной из сторон надгробия остались едва заметные, когда-то раскрашенные под «золото» надписи: «Николай Алексеевич Панов скончался 14 января 1850 года. На 48-м году от рождения».
Могилы были освобождены от дров, мусора, тряпья, сфотографированы, сохранены и отреставрированы.
- Нина Евгеньевна, а почему свалку-то здесь организовали? Места другого, что ли, не было?
- А тут чего только не было: и порт, и авиационные мастерские, и гаражи, и огороды. И церковь хотели снести.
А могилу Владимира Александровича Бечаснова помогла найти вдова его младшего сына Аграфена Трофимовна.
                ***
Бывший штабс-капитан лейб-гвардии Измайловского полка Пётр Муханов  в событиях 14 декабря не участвовал,  тем не менее осуждён по IV разряду и из Петровского Завода отправлен на поселение в Братский острог.
Бывший поручик лейб-гвардии Гренадёрского полка Николай Панов был осуждён по I разряду за то, что призывал солдат к неповиновению. На поселение тоже из Петровского Завода был сослан в село Михалёвское.
Бывший прапорщик Владимир Бечаснов (крестьяне его часто называли Несчастнов – авт.), как и Панов осуждённый по I разряду, якобы состоял в числе назначенных для покушения на Александра I (?). После тюремного заключения сослан на поселение в село Смоленщину.
Жизнь у всех троих на поселении сложилась намного тяжелее, чем в тюрьме. Там они были все вместе, а в ссылке оказались врозь. Там они помогали друг другу. А на поселении вынуждены были положиться только на себя.
Даже про «отсутствие горизонта» с горечью сообщал  Пётр Александрович своей матери:
«…хуже Братского острога места я никогда не видел, несмотря на то, что проехал Россию по обоим диаметрам. Всех поселенцев здесь пять или шесть старых и те живут, чтобы не умереть с голоду. Здесь нет горизонту. Лес стоит вокруг, как живой частокол. Мужики почти ничего не сеют, ибо пашни нет; все они звероловы… Деревня эта навела на меня такое уныние, которого ни одна тюрьма не наводила…».
К тому же у Муханова с разницей в два месяца умерли две самые близкие женщины: невеста, княжна Варвара Шаховская, и сестра Елизавета.

                «На могиле новой два креста стоят,
                Под доской дубовой две сестры лежат.
                Часто со слезами спрашиваю я:
                «Нет ли между вами места для меня?»

Наконец, после многократных обращений матери Муханова его из Братского острога, где он прожил 10 лет и оставил о себе память, названную «Мухановой пядью» - на месте церкви, построенной по инициативе и при участии декабриста, его перевели на поселение под Иркутск, в Усть-Куду.
Николая Алексеевича со временем тоже перевели из Михалёвского поближе к Иркутску - в село Урик.

А вот Владимир Александрович смог перебраться в Иркутск только после амнистии.
Эти мужи не были «богатырями, кованными из чистой стали», как писал Герцен. Они просто понимали, что если хотим жить лучше, а мы все этого хотим, то от единоличного управления государством надо переходить к коллективному руководству, тем более в такой большой стране, как Россия. 
Два эпизода из жизни одиннадцатилетнего мальчика, будущего иркутского врача и литератора Николая Белоголового, характеризующие в какой-то степени Панова и Бечаснова.
«Я боялся Панова, небольшого роста плотного блондина с большими выпуклыми глазами, с румянцем на щёках и с большими светло русыми усами,  по причине того, что когда тот приходил к нам на обед, то обстреливал шариками хлеба или мог спросить: «А зачем у тебя мои зубы? Когда ты у меня их стащил?»   
«Бечаснов, маленький, добродушный и необыкновенно юркий толстяк, добрый и честный человек, не отличавшийся крупным умом, рассеянный и суетливый, мог надеть чужие колоши и шубу.
 Однажды он резко вынул из кармана носовой платок, и в это время в соседней комнате «взорвалась» ведёрная бутыль с настаивавшейся на ягодах наливкой. Оказалось, что вместе с платком он выбросил из кармана медный пятак, и он, как из пращи угодил в бутыль».
                ***
В отдел редких книг научной библиотеки Иркутского государственного университета мы поехали уже без Алакшиной. В отделе собрана уникальная коллекция изданий, принадлежавших декабристам. Из них 141 фолиант принадлежал Михаилу Лунину. В том числе многотомный шедевр под названием «Деяния святых». Достаю с полки огромный том и открываю обложку. На форзаце надпись: «Видал Лепарский».
Маркыч, снимая меня на кинокамеру с фолиантом в руках, не преминул высказаться по поводу редкой книги:
- Конечно, цензор написал «видал». Не мог же он её всю прочитать. И сегодня, тем более, ни один книголюб не осилил бы эту книгу от корки до корки.
В это время на улице послышался шум. Мы с Шуриком выбежали из библиотеки и услышали громкий голос Лерыча:
- Какие люди! Какая встреча!
Маня с подругой, заприметив велосипеды, подходили к нам, как к старым знакомым, широко улыбаясь и приветствуя  издалека. У каждой из подруг в руке была авоська с пустыми бутылками.
- Читали? - Кивнула Маня на библиотечную вывеску.
- Читали, Маня. А вы в пункт приёма стеклотары идёте?
- Да. А потом на Свердлова. Правду Ваш товарищ-то говорил. Самый дешёвый портвейн там.
И мы тепло распрощались с дамами.