Землемер света отрывок из романа 2

Субботний  поднялся на шестой этаж, где сразу столкнулся с Ломтём.
Ломоть — соратник и, заодно, выручала всей артели, обрадовался:
 — Саша, ты мне как раз и нужен. Новое что-нибудь есть?
Возьму. Завтра в Смоленский район еду, хорошего ждут.
– Ты же брал не так давно.
– За них ребята уже выпивают, - засмеялся Ломоть и грустно
добавил, – и Вермеер полетел еду покупать домой. Вот так, Саша.

Из первой (направо от лестницы) комнаты раздался возглас:
– Мирон, загляни ко мне.
– Саш, ну так что?
– Иди, пока распакую.
– Хорошо, я недолго, у меня уже глаза выпрыгивают от
нетерпения.- Ломоть похлопал Александра Николаевича по плечу
и скрылся в соседней комнате:
– Показывай, - донёсся голос, - … что тут можно запомнить?!

Александр Николаевич вошёл к себе в каморку  (так он её называл)
и не слышал, как Ломоть бесчинствовал над братом:
– Ты для этого меня позвал?! Нет, не возьму. Куда тут глазу прыгать?!
А? Куда? Я ж тебе сколько раз говорил – чтобы прыгнул и уходить
не захотел. Скажи, ну что такого в твоей глазунье? Выписал
с неотличимой достоверностью? Зачем, я её и так могу посмотреть.
В чем соль (?), если твоя глазунья точно такая, как на любой другой сковороде?!

— Брат называется, —  буркнул Анатолий под нос и так, чтобы
быть услышанным.
— Толя, — Ломмоть понизил голос почти до шёпота.
Анатолий отступил немного и отвернулся в окно. —
Мне не нужны растиражированные  фотографические плакаты.
Хочешь быть фотографом, прости, не ко мне. Хочешь писать —
напиши, как белок вскипает.
Напиши, как его выбрасывают из скорлупы на тёплую сковороду,
и он сначала не понимает, что происходит. Напиши, как он начинает
пузырится и рваться, как живое превращается в белую лунную
поверхность с жёлтым невидящим глазом, покрытым плёнкой
катаракты — живое, которому предназначалось бегать, щипать травку,
становится добычей слепой кишки и никогда не увидит солнца,
не попробует дождя, не споёт по утру. Вот это — художник.
Суть, дай мне суть происходящего, тогда возьму.

— Субботний твой даёт. Поэтому ходишь за ним по пятам и
выпрашиваешь — Саша, дай ещё?! Носится со своим распятьем,
как с манной небесной. Чернота одна.

— Чернота, говоришь? — Ломмоть приблизился к брату и прошипел
прямо в лицо: —  Это в физике чёрное съедает альбедо до нуля.
    Анатолий отступил ещё и смотрел брату на руки — вот-вот
возьмёт за грудки.
— … а в искусстве даже чёрная дыра источник света. Ты слово
«Творец» понимаешь, не «господь», а «Творец». Это когда каждая
линия —  твоё продолжение, ничьё больше, твоё и только. Это ты
внутри себя превращаешь мир, через который идёшь, в свет,
подобный божественному, а не материальному — никогда солнце
не заменит человеческого тепла, никогда.
...или не превращаешь. Твоё дело.

Ломмоть отодвинулся при последних словах, описал огромную дугу
по мастерской и в сердцах вернулся, наполненный праведным возмущением:
— У Сашки дыры в руках распятого дышат и веют светом. У него не линии,
у него лепнина, он же линейностью объём создаёт и воздух.
И ни одного штришка или мазка лишнего. Его черно-белые акварели,
как музыка — внутри звучат, потому что когда глаз не хочет уходить
от красоты, он уносит её с собой, прячет на дно души и радуется
тому свету, который оттуда исходит. Дерись с ним  побольше, он
тебе точно всё покажет. А вот, если бы ты видел его акварели…
У него обрыв сплывает вниз, мягко, как водица, словно с ней
можно вверх пузом без усилий сползти и останешься цел. У него край,
это последняя надежда, единственная и шаткая — с края только взлететь
и можно, понимаешь,  нет другого выхода, кроме как взлететь.
Потому что только умный поймёт — сползание, самое страшное,
это страшней, чем разбиться. От того обрыв у него мягко стелет,
манит… ты хоть понимаешь о чем я?! Знаешь, иди ты… горки лепить!

Ломмоть в сердцах сошёл на крик, развернулся и вышел прочь
из мастерской:
— … что я говорю, что говорю… Горки лепить. Для детей… 
Этт сколько тепла  нужно. Откуда ему взяться на мелководье…
Тьфу! — он резко развернулся, ввалил большое тело  в дверной
проём, опёрся на косяк.
—  Ты обязан придать смысл, если художник. Простота без глубины
убивает. Простота из глубины — дух.  Ты же — кишку восхваляешь,
центр удовольствий…
А ты мне покажи, что делать не вылупленному цыплёнку на 
разогревающейся сковородке, о чём он думает, чего хочет?
А хочет он одного — жить! Давай, напиши, как это, когда
гибель неизбежна?! Ты бы  хоть лучик пустил ему
в глаз,  на прощанье. И посмотрел сам, как  там всё
затрепещет. … Толя, я устал. Иди домой.               
      
        Ломмоть сник, вышел в длинный обшарпанный коридор, покрашенный
когда-то давным-давно грязно оливковой краской — длинная полоса панелей по
нижней трети стен  опоясывала пространство, отягощая его выцветшей
грязью со светлыми дырами штукатурки, спрыгнувшей вместе с покровом. 
Дыры, относительно чистые по сравнению с  остальными поверхностями,
откровенно утверждали — не столь пора освежать стены, сколько менять
головы, эти стены обихаживающие — струйки непрочного замеса ютились
на полу, внизу, под набухшей, отслаивающейся от стен  скорлупой. 
Если вдруг, не дай  и не приведи, кому-то захочется  помыть панели
или убрать медленно воздымающиеся горки пыли, то помянут не раз будет
тот затейник, взращивающий себе доход из пыли.

Ломмоть от бессилия пнул толстый кусок ветхости, украсив его
бранным словом, сконфузился и решил остыть — присел на перила
лестничной площадки, подпёр спину стеной, и уставился в неряшливое 
подъездное окно. Окно не внушило радости, он спрыгнул решительно и ,
потирая руки, направился в каморку Субботнего.               

— Саша, сигарета найдётся?
.....................................................
.....................................................
.....................................................
.....................................................
.....................................................
.....................................................

Александр Николаевич отогнал машину на автомойку, передал
администратору пакет с наказом – сжечь немедля, и,
вызвав такси, укатил домой в надежде добраться уж если
не к ужину, то ко сну, и как можно скорее.


– …когда это кончится? Скажи мне, когда это кончится? Она же 
ровесница нашему сыну, год-два разница. Ответь, разве было бы
такое возможно  лет  десять назад? – спрашивала Далия супруга
после позднего ужина, уложив непредвиденную гостью в мастерской
на разложенном кресле.
-- Скажи, откуда? Откуда в ней столько силы? Брести в ночь в
намокших тапочках по снегу, как по звездам? И терять всё, кроме
голоса, и петь? И не лишать себя улыбки и надежды? Боже! Боже,
пусть только попробуют мне возразить, на то, что ты – в земном…

Но Александр Николаевич уже не слышал. Сон сморил его, едва подушка
приобняла голову с ещё живыми видениями сегодняшней дороги: дождь
поливает распаханное, едва-едва сотканное им же предсумеречье,
словно оно может чем-то прорасти из асфальтовой борозды. Ночь,
обещающая стать приятно прохладной, вместо того чтобы сойти аккуратно
и постепенно, вдруг ныряет неожиданным светом с небес
на мокрый фосфорисцирующий  асфальт, накрывает непролазной
для глаз белесой мглой и скрывает красивую бегущую картинку 
фар: «А если оставить картинку», - и Александр Николаевич
представляет, как нанёс бы на холст длинными жирными мазками
желтые пятна огней, разбил края поперечными штрихами глубокой тьмы,
добавил дрожание прозрачных капель на ветровое стекло,
многократно отражающих и свет, и движение
воды на волнистом от сплюснутой влаги лбу машины… но свет,
сыплющийся крупным лохматым снегом, затмевает фантазийный
танец цвета, и миг застывшего движения остаётся в будущем –
дорога становится скользкой и опасной,
видимость – нулевой; приходится сбросить скорость и плестись еле-еле
на летней резине… а дорога уже перестала вилять над обрывами, и можно
было бы добраться до дому за каких-нибудь три четверти часа и успеть
засветло… и к чему снег в мае?.. неужели и в Болотске идёт?.. идёт?!..
кто может идти в такой час вдоль пустой дороги за полтора десятка
километров до  ближайшей деревни?! - И мозг лихорадит от голых ног
в русле фар (ног, прыгнувших на повороте прочь от машины в свежие
посевы снега) и тщетности землемера на обочине, 
в непогодь дерзновенно меряющегося силой со стихией.

Александр Николаевич вздрогнул и проснулся:
— … я думал – мне почудилось. Вот здесь, вверху над головой,
со стороны встречной полосы восходил звук,  — 
он схватил жену за руку, поднял над головой и замер на мгновение,
сглатывая дрожание в гортани, — потом... это
был «Вокализ»... Рахманинова... она шла и пела.
-- Бедная девочка, - прошептала Далия, -- бедная...