Благословим весенние цветы

     Сколько имен может сохранить наша память? Речь, конечно, идет не о простом перечислении. Я имею в виду имена, оставившие след в истории культуры. Прежде всего, мы помним тех, кого по разным причинам записали в «классики». Имена их упоминаются часто, делаются привычными, даже приобретают некий магический смысл.
 
    Такое положение наблюдается и  в отечественной литературе. Список «первостепенных» писателей, в сущности, совсем не длинный. Сколько их? Десять? Двадцать? С «первостепенностью» у нас очень строго: все подытожено, есть канонический  список, он давно закрыт и надежно застрахован от посягательств. Но странное дело – литературное наследие записных классиков представлено в нашем сознании очень небольшим количеством произведений, едва ли составляющим четверть написанного ими. Да и прочитываем ли мы внимательно, от первой до последней страницы, эту четверть? Перечитываем ли? Что же тогда можно сказать об авторах, не ставших классиками? Сказать можно, и довольно много, если, конечно, не полениться и разыскать плоды их вдохновенного труда. Сказать нужно – и по причине простой справедливости, и по долгу памяти. Кто-то очень умный заметил: «Кулич не может состоять из одного изюма…»

Имя Павла Михайловича Ковалевского (1823-1907) совершенно стерлось из памяти большинства читающих людей, хотя он упомянут в биографическом словаре «Русские писатели», изданном в конце ХХ века. Сведения о нем почерпнуты из энциклопедических словарей, изданных в ХIХ веке, которые сообщают, что он окончил курсы горного корпуса, служил на Луганском литейном заводе пять лет, а в 1850 году, женившись, вышел в отставку, через три года после этого отправился за границу, где прожил около пяти лет (1853-1858). В ту пору он подружился в Риме с Н.А. Некрасовым и А.А. Фетом.

Тут, вдали от «отчизны дальней», у П. Ковалевского обнаружилось пристрастие к сочинительству, и в результате им были написаны «Картины Италии и Швейцарии», «Путевые впечатления ипохондрика», опубликованные в «Отечественных Записках» и «Современнике». В 1859 году, возвратившись на родину, Павел Михайлович продолжает литературную деятельность. Он публикует переводы с французского и английского, пишет стихи, прозу, критические статьи. В 60-х годах отдельным изданием вышла книга «Этюды путешественника», своеобразная энциклопедия странствий, содержащая любопытные и тонкие наблюдения.
 
«Путешествовать! Кто, видя в зеркале худое, желтое лицо свое, не повторял с надеждой и верой этого слова? Кому оно не представлялось на пороге пустых комнат, в дыме ладана, или на кладбище? Человек бежит от прошлого, бежит от горя, а сам того не замечая, только разносит за собой и прошлое, и горе, как сор».

 Надо сказать и несколько слов об участии в общественной деятельности – в феврале 1861 года он был выбран секретарем комитета «Литературного фонда». В следующем (1862) году  Ковалевский поступает на службу в Морское министерство на должность управляющего экспедицией для ревизии материальной отчетности, где исправно выполняет свои обязанности больше двадцати лет. Остается только удивляться, как человек, занятый такого рода делами, не оставил  поэтического  творчества. Стихи его бесхитростны, в них нет, возможно, поэтических открытий, но есть своя тональность, часто минорная, чистота слога, ясность выражения мысли, нежность без сентиментальности.
 
В 60-х годах девятнадцатого века, когда особенно остро обсуждалась в обществе и литературе проблема взаимоотношения поколений, Ковалевский откликнулся стихотворением «Нашим сверстникам» (1862):

За что наш гнев на племя молодое?
За что такой неумолимый суд?
Иль вас гнетет бесследно прожитое
И то, что след другие уж кладут?

Пускай, увы! загубленные годы
Лежат горой, как желтые листы,
Оббитые рукою непогоды, –
Благословим весенние цветы!

Возможно, Павел Ковалевский, так любивший своих детей и с горечью терявший их, переносил это отношение на всех молодых, признавая за ними право свободы выбора жизненного пути и видя в них будущее, надежду на лучшее. Отцовство, хотя и несчастливое, омраченное гибелью нескольких детей, обострило в нем и чувство ответственности, и ощущение собственного возраста, и боль невозвратимости ушедшего времени. В год своего сорокалетия он уже подводит жизненные итоги.

Мне сорок лет. Почти окончен путь,
И где та цель, к которой я стремился!
Искал, страдал, преследовал, томился…
Ужель я жил затем лишь, чтоб уснуть?

Но сорок лет оказались лишь половиной жизни П.М. Ковалевского. Впереди еще более сорока лет – трудных, горьких лет утрат и потерь близких. Но откуда-то берутся силы жить дальше. Спустя девять лет он напишет:

Душа моя нежна. Возлюбленная, где ты?
Румяным золотом края небес одеты –
Последней роскошью пленительного дня…

И эта нежность остается нерастраченной до последних дней. О чем бы ни писал поэт, всюду слышится негромкий голос лирической мелодии.

Бежал я каменной столицы,
Ее окаменелых душ, –
И вот меня объемлет глушь,
Куда слетелись с юга птицы,
И манием весны-царицы
Багровый лес зазеленел,
Где робко так и неумело
Впервые соловей запел,
И эхо вместе с ним запело…

Но не только созерцательность и любование природой свойственны его стихам. Живое сочувствие и участие явлено здесь по отношению к бедным и забитым жизнью людям. Ему, жителю городскому, больно видеть, что деревня как была, так и осталась безнадежно забытой, сброшенной на обочину жизни, несмотря на все общественные веяния и преобразования. Таким увидел русский народ Ковалевский в 1869 году.

С возом бьющаяся кляча,
Низких изб унылый ряд,
Полных дыма, полных плача
Ненакормленных ребят…

В старых рубищах, босое
Племя вечных работяг:
Все убого ты, родное,
Как лохмотья тех сермяг…

Исполнены поэзией и чудесные автобиографические записки под названием «Из личных воспоминаний», начинающиеся фразой: «Одной сплошной улыбкой на меня глядело детство». А между тем детство оставило по себе память не только радостную, но и печальную. Автор вспоминает и потерю дорогих людей – дедушки, потом бабушки, окутанную покровом тайны смерть отца. Мы словно слышим детский голос: «Только старая кормилица Танька по секрету рассказала нам, что папенька в болезни из ружья в себя выпалили». Братья застрелившегося Михаила Петровича старались по мере сил опекать племянника.  Дядя Евграф Петрович Ковалевский определил впоследствии племянника в горный корпус. О другом брате отца, Егоре Петровиче Ковалевском, Павел Михайлович написал большую главу в воспоминаниях «Встречи на жизненном пути» (1888).
 
В конце 80-х годов он делает последние публикации, в том числе мемуарные. Уединение, которое избирает неутешный Павел Михайлович в конце жизни, представляется ему естественным. Маленькая деревня в Псковской губернии стала его последним приютом.

– Ну и что? – скажет искушенный читатель, – были  поэты и получше, о которых уже никто не вспоминает. Были, конечно, кто же спорит. Но теперь станет одним забытым поэтом меньше. И в этом  просматривается скромное торжество справедливости…