Достоевский. Преступление и Наказание - Смехом

Статья впервые напечатана: Министерство просвещения РСФСР, Новгородский государственный педагогический институт. Учёные записки. Т. YIII, 1966 г. - За давностью лет право авторства журналом утеряно.
_________________________________________________________               


                ДОСТОЕВСКИЙ И КОМИЧЕСКОЕ?! Возможно, на первый взгляд это сопоставление может показаться абсурдным.  Однако сразу после выхода в свет первых произведений Достоевского (1821-1881) («Бедные люди», «Двойник») критик В.Г. Белинский заметил, «что талант г. Достоевского не сатирический, не описательный, но в высокой степени творческий и что преобладающий характер его таланта -- юмор». Особое внимание Белинский в «Бедных людях» обратил на причудливое переплетение «трагического элемента» с комическим: «глубоко человечественный и патетический элемент, в слиянии с юмористическим, составляет особенную черту в характере его (Ф.М.Достоевского) таланта».

 «СМЕШИТЬ и глубоко потрясать душу читателя в одно и то же время, заставить его улыбаться сквозь слёзы, – какое умение, какой талант! И никаких мелодраматических пружин, ничего похожего на театральные эффекты! Все так просто и обыкновенно, как та будничная, повседневная жизнь...» (1.) – так сказано о сделавшим 25 летнего автора Достоевского знаменитым его первом романе – о «Бедных людях» (1846 – окончательная редакция романа в 1865).  Белинский точно замечает, что умением заставить читателя «улыбаться свозь слёзы» молодой автор много обязан прозе Гоголя: гоголевские приёмы местами обнаженно очевидны (вплоть до упоминания имени Гоголя, – добавим мы и покажем в дальнейшем). Белинский прочил Достоевского в последователи фантастического реализма Гоголя, как последний был в прозе преемником Пушкина. В масштабе дарования критик не ошибся, но Достоевский пошёл собственным путём подсвеченного смехом и сатирой подробного психологизма.

С годами взаимодействие трагического с комическим в произведениях Достоевского будет всё усложняться: мягкий юмор переходят в более напряжённую эмоциональную сферу, а сатира из средства только обнажения общественных язв становится более средством усиления трагического звучания «будничного и повседневного». Новые функции комического продиктованы многоплановостью - многомерностью смыслов и глубоким философским подтекстом в романах Достоевского: сами его герои в сюжете многофункциональны – герои как бы отражены во многих розно искажающих их облик зеркалах. Соответственно таким многим отражениям личность таких героев как бы дробится на многие мелкие «я».  Ибо каждый персонаж Достоевского иллюстрирует – воплощает в себе ту или иную известную идею в столкновении с другими идеями: простора много и для юмора, и для его суровой разновидности – сатиры с сарказмом.
                *            *             *

                МАСКИ  ИНДИВИДУАЛИЗМА  в  ЛИТЕРАТУРЕ.  Все новые формы комического у Достоевского чётко сохраняют свой главный изначальный признак – как бы фирменное клеймо автора: комический эффект всегда основан на несоответствии претензий персонажа на глубокомыслие и самостоятельную оригинальность. Говоря словами у Достоевского многому научившегося Михаила Булгакова: взятые персонажами «напрокат» модно прогрессивные идеи по сути оказываются «осетриной второй свежести» – как бы под соусом личной выгоды, эгоизма, лени и т.п.

Например, поэтическое перо Байрона создало эффектные образы гордо отворачивающихся от ущербного общества индивидуалистов. Байрон, однако, не скрыл и разрушительности слишком бурных страстей самих этих буйных индивидуалистов: в реальности нам едва ли безопасно ли бы было встретить мстящего обществу пирата Конрада из поэмы Байрона «Корсар» (1814 г.)! К несчастью, в обществе, в мировом масштабе во все времена существовала тенденция поэтические и романные образы воспринимать как прямой образец подражания. Тому история знает трагикомические примеры: после публикации первого романа молодого Гёте «Страдания юного Вертера» (1774 г.) в подражание от несчастной любви застрелившемуся главному герою несколько молодых людей покончили самоубийством.
                Помнится, один из главнейших мотивов пушкинского «Евгений Онегина» – и есть развенчивание модных масок якобы прогрессивного общественного поведения: «столбик с куклою чугунной» (Наполеон) и книги «певца Гяура и Жуана» (поэмы Байрона «Гяур» и «Дон Жуан») – указывают на индивидуализм Онегина. Далее общество судачит про вернувшегося Онегина: «Чем ныне явится? Мельмотом, Космополитом, патриотом, Гарольдом, квакером, ханжой, Иль маской щегольнет иной…» (Гл. 8 – VIII). «Мельмот - скиталец» (1820 г.) – роман Чарльза Метьюрина о продавшему душу дьяволу.  Космополит – отрицающий путь развития своего народа. Гарольд – герой поэмы Байрона «Чайльд Гарольд» – «угрюмый, томный», во всём разочарованный. Квакер – член английской религиозной секты, отрицающей государственную религию как искажённую официальной церковью.

Уже выше простое с расшифровкой перечисление всех различных видов личного и общественного индивидуализма указывает на их в одном человеке едва ли серьёзную совместимость: монстр какой-то получится! Однако, если некто без особо серьёзных убеждений принимает театральную позу «на случай», смена литературных масок из "слов модных лексикона" не составит труда! Такова насмешка Пушкина более над обществом, чем над самим Онегиным (в сердце которого обнаружилась «прямая <без маски> честь»). После Пушкина по наполеоновским замашкам в обществе   хорошенько ”прошёлся”  Гоголь: в «Мёртвых душах» испуганное общество «производит» дельца Чичикова в настоящего сбежавшего с острова Эльба Наполеона Бонопарта, которого англичанине специально “спустили с цепи на Россию...” Между тем Чичиков в переносном смысле – в смысле выдающихся способностей к мошенничеству, действительно, Наполеоном мошенников нового времени и является. Такова сатира Гоголя.

Только уже после разоблачительных насмешек Пушкина и Гоголя тема - идея наполеонизма уже  “досталась” Раскольникову: он старой идее пытается придать новый философский блеск – тоже подражает, в итоге.  Зато читатель Достоевского им осмеянной идее подражать уже никак не сможет!  М н о г о п л а н о в о с т ь   изображаемых Достоевским образов исключает возможность подражания: подражать придётся сумме всех отражений в данном герое. В итоге, подражать придётся всему роману и далее – мировоззрению автора Достоевского. 

                ИНДИВИДУАЛИЗМ – НАПОЛЕОНИЗМ  и  ДВОЙНИКИ – МАСКИ. Важнейшей частью философского замысла Достоевского в «Преступлении и наказании» было – разоблачение переходящего в бесчеловечность индивидуализма во всех его явных и скрытых формах. Именно смех и стал оружием Достоевского в борьбе с крайним эгоистическим индивидуализмом: недостаточно было показать, что в цепочке античеловечных поступков индивидуализм в итоге ведёт к убийству и оправдывает убийства «во благо» как в личном, так и в общественном масштабе.  Для Достоевского гораздо важнее было доказать: подоплёкой и сущностью всякого  и н д и в и д у а л и з м а   являются – ограниченность, мелочность и мещанство: то есть одним словом – низость души.  Неустаревающая исключительная верность оценок Достоевского особенно ярко выступает на фоне через 50 лет после смерти писателя развязавшего агрессию фашизма.

 «Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно…» (Евгений Онегин. Гл. 2 – XIV) – в продолжении этих пушкинских строк у Достоевского имеющие претензию быть гордыми «преобразователями мира» персонажи на деле оказываются жалкими обывателями: мысль об этом, гнездящаяся в глубинах их мозга, – самое нестерпимое, до сумасшествия самое кошмарное для них. Что способно тайное сделать явным – загнанную в подполье сознания агрессивную мысль без красивой внешней оболочки – упаковки предъявить её носителю? Срывающий внешнюю идейную бутафорию  с м е х  способен: осмеянное и сделавшееся смешным – утрачивает мнимый налёт великости и благородства.
                *            *             *               

                В РОМАНЕ «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ» (1866 г.) основной художественный приём Достоевского – введение в роман трагикомических  д в о й н и к о в  героя: пародируя его эгоцентрические идеи,  д в о й н и к и  заставляют и самого Родиона Раскольникова, и читателя взглянуть на печальное воплощение этих идей в реально бытовом плане.  Такими  д в о й н и к а м и   Раскольникова являются – делец Лужин, помещик Свидригайлов и следователь  Порфирий Петрович. Каждый из них является и самостоятельным персонажем, и проекцией – житейским воплощением одной из трёх сторон теории Раскольникова: ради в будущем им облагодетельствования мира Родион сейчас присваивает себе право нарушить мораль и даже убить – «преступить через кровь» – исключительным дозволено.

 Развенчание этой опасной теории в лицах – д в о й н и к и   будут предстать перед  Родионом в степени их возрастающей опасности: в степени более искусной маскировки прикрытого якобы общественно прогрессивными идеями  опасного индивидуализма. Благодаря такому приёму внутренний монолог Раскольникова звучит на разные голоса. Искушения Раскольникова как бы персонифицируются – воплощаются в трёх его главных сюжетных противниках, вступающих в борьбу и с друг другом (в смысле вытеснения друг друга из сюжета), и с лучшими подлинно – человеческими порывами Раскольникова. С трёх указанных ипостасей Раскольникова Достоевский и будет последовательно срывать маски.

М а с к а   п е р в а я – мнимый поборник общественного благосостояния, делец   Л у ж и н, навязавший себя сестре Раскольникова Дуне в выгодные женихи. Якобы в ногу общественной пользе самоуверенный прагматизм Лужина окажется лишь синонимом наживы и глупости и мелочности. Под лозунгом «Всё дозволено»   в т о р а я   м а с к а   помещика    С в и д р и г а й л о в а  окажется прикрытием  банальности, развратного сладострастия и бессилия. А «наполеоновские идеи» самого Раскольникова окажутся на практике воплощёнными в   м а с к е   т р е т ь е й:  в образе участкового следователя    П о р ф и р и я   Петровича – с  его страстью к духовному садизму.

Достоевский не только поведёт Раскольникова от одного двойника к другому, но и окружает каждого из   т р ё х  основных   a l t e r   e g o   своей системой ещё более мелких сателлитов – спутников, окончательно дискредитирующих индивидуалистические взгляды героя. Так рядом с Лужиным возникает содержательница публичного дома Лавиза и скупщик просроченных векселей господин Кох; вместе со Свидригайловым – спьяну, дебоширящий в публичном доме литератор и толстый франт, преследующий на бульваре девочку. Рядом с якобы утончённым следователем Порфирием – самодовольный и ограниченный поручик Порох. И за всеми этими персонажами вместе метафорический образ разной глубины пошлости в метафоричном образе пауков – кровососущих существ.
________________________________________________

ДВОЙНИК - МАСКА №1 – ДЕЛОВОЙ ЧЕЛОВЕК. Теперь, чтобы не голословно уяснить себе сатирические приёмы Достоевского, на примере цитат – иллюстраций познакомимся с  главными  д в о й н и к а м и  Раскольникова конкретно – в лицах и с подробностями.  Итак, м а с к а  П е р в а я – наименее значительный  д в о й н и к – «деловой человек» Пётр Петрович  Л у ж и н  как принято в порядочном обществе приходит знакомится с братом своей будущей супруги. По свидетельству доброй матери Раскольникова господин     Л у ж и н – «человек положительный», равнодушный к мечтам и легкомысленным прожектам, «солидный и практичный», немного только «угрюмый и высокомерный» человек. Рекомендуясь Раскольникову и его друзьям,  Л у ж и н  открыто излагает своё кредо извращёнными евангельскими словами: «возлюби, прежде всего, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано».

Извращённые слова Христа – это на протяжении всего творческого пути Достоевского очень важная деталь его сатиры! Как помним, апостол   П ё т р  признан основой – краеугольным камнем христианской церкви. Отсюда в зеркале  пародии:  П ё т р   Петрович   Л у ж и н – как бы основа в квадрате –  “апостол” новой религии делячества и пошлости. (Достоевский не боится этого смелого сравнения!) Восхваляя эгоизм, новый   “апостол”  ссылается на авторитет науки и «экономической правды»: дескать, каждая, сумевшая благополучно устроиться личность, способствует прогрессу...
                Важно отметить, что внешняя простота господина    Л у ж и н а    не так уж и проста: в каждом его слове – нарочистость и заранее продуманная игра, с целью понравится. Якобы передовыми идеями кокетничая со встреченными в каморке Раскольника молодыми людьми, делец нового типа рассчитывает их покорить своею откровенность и «реализмом». Слова не просто – не от сердца срываются с языка  Л у ж и н а:  в его «естественности» – расчёт; в его «искренности» –  попытка обыкновенный эгоизм многословной демагогией  втиснуть в одежды высшей истины. Перед Раскольниковым и читателем не только делец, но и идеолог делячества, прикрывающий свой животный эгоцентризм разговорами о благе ближних: «чем больше в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него (для общества) твёрдых оснований и тем более устраивается в нём общее дело», – сладко вещает новый “апостол”  якобы в духе христианских заветов .

Не смотря на все усилия    Л у ж и н у   не удаётся привлечь к себе ни чьих симпатий: слишком плоски его идеи; слишком явно на живую нитку смётаны одежды якобы «общего блага», в которые он драпируется.  На самом деле только мещанская до скудоумия ограниченность и сребролюбие – сущность этого новомодного «устроителя» общего блага, которого с позором выгоняет и Раскольников, и вслед за ним невеста Дуня.

 В лице  Л у ж и н а  первый самый примитивный вариант индивидуалистической теории разоблачается Достоевским с помощью довольно простых сатирических приёмов, обнаруживающих за деловитостью  – склонность к мошенничеству, за самоуверенностью – трусость и готовность отступить перед сильным противником. И за всем этим вместе взятым обыкновенная подлость и доносительство. Так из мести Раскольникову  Пётр  Петрович   дарит  Соне Мармеладовой деньги,  чтобы потом обвинить бедную девушку в якобы краже этих денег. И только нечаянный свидетель разоблачает этот подлый поступок.
______________________________________________

ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ  ПОРТРЕТ  и  КОМИЧЕСКИЕ  ПРИЁМЫ  у  ДОСТОЕВСКОГО.  Набрасывая портрет    Л у ж и н а, автор с первого его появления на страницах своего романа не скрывает неприязни и насмешки: «осторожная и брюзгливая» физиономия и чопорная осанка; сиреневые перчатки, которые предполагаемый жених, однако не надевает, а носит «для параду» (синоним ”показухи”) в руке;  не подходящие к возрасту светлые «жениховские» «хорошенькие» пиджак и брюки; «батистовый самый лёгкий галстучек с розовыми полосками…» – все эти комические детали через безвкусие указывают и на духовное убожество. Недаром, при первом знакомстве рассмотрев жениха сестры, Раскольников язвительно улыбается: такой же предполагается и реакция читателя. В дальнейшем вызываемая Л у ж и н ы м  неприязнь всегда этой язвительной улыбкой и будет сопровождаться. Но этой язвительной улыбке суждено усмешкой самоиронии прикипеть к губам Раскольникова по мере узнавания а Лужине самого себя.

 Усмешку и Родиона, и читателя вызывает (должен бы вызывать!) и суконный язык  Л у ж и н а, напоминающий дословные переводы – «подстрочники» с иностранного языка на русский: «По русской пословице: “пойдёшь за несколькими зайцами разом и ни одного не достигнешь”».  Недаром, говоря о письме   Л у ж и н а   к невесте, Раскольников как будто неожиданно замечает: «Ведь он по делам ходит, адвокат…  а как безграмотно пишет». И по ходу развития действия  м а с к а №1 Раскольникова     Л у ж и н  окончательно превращается в откровенный комический персонаж – нечто вроде объекта насмешек.

Так Дуня отказывает П е т р у  Петровичу в своей руке, и выгнанный бывший жених в бешенстве уже откровенно демонстрирует свою глупость, пытаясь предъявить бывшей невесте счёт за перевозку её сундука в Петербург. В этой сцене крайняя мелочность  Л у ж и н а  смехотворно дисгармонирует с якобы возвышенным старомодным слогом: «Восстанавливая репутацию вашу... мог бы я весьма и весьма надеяться на возмездие и даже требовать благодарности вашей... И только теперь открылись глаза мои!».  Комический эффект здесь достигается неоднократной инверсией (перемена привычного порядка слов в предложении: правильно «мои глаза открылись» / «открылись глаза мои» – инверсия), и общим патетическим тоном, столь не соответствующим меркантильности лужинских мыслей.

 Уже с явной – напоказ издёвкой воспроизводит Достоевский внутренний монолог своего героя, заставляя читателя окончательно убедится в его глупейшей мелочности. Речь идёт о мебели, заранее купленной для несостоявшегося семейного гнезда: «Не нарочно же мне жениться для мебели», – скрежетал про себя Пётр Петрович.  Это уже полная сатира.  При всём при том Лужин продолжает оставаться одной из ипостасей Раскольникова. Вместо усмешки уже содрогаясь от отвращения, Раскольников узнаёт в несостоявшемся свояке собственные черты и в лужинских словах слышит отзвуки своей идеи через кровь будущего общественного «блага». Речь идёт о теории «целых кафтанов»: если некто сумел себе скроить «целый кафтан» – любым путём устроить своё благосостояние для общества это полезно! В обществе стало меньше неимущих.

Выслушав эту «оригинальную»  л у ж и н с к у ю   теорию, Раскольников замечает: «Доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать...» – при этом сам Раскольников лежит бледный, с дергающейся верхней губой и трудно дышит. Столь эмоциональное отношение Раскольникова трудно было бы объяснить, когда бы мы не знали: по замыслу Достоевского самое омерзительное для Раскольникова как и для всякого индивидуалиста – оказаться смешным. Но вот в его каморку входит воплощённая пошлость, – и юноша узнаёт в вошедшем частицу самого себя. Теперь, смеясь над    Л у ж и н ы м,  теоретик сверх личностей вынужден издеваться и над самим собой.
                *            *             *   

                СМЕХ  ПОШЛОСТИ  и  ПАУКИ. Надо ли напоминать, что новый “апостол” общественного благосостояния - делец Лужин «вдруг» является к Раскольникову уже после им совершённого убийства?! После убийства старухи – процентщицы пошлость обступает – осаждает Раскольникова со всех сторон. Удовлетворённо хихикая, пошлость незримо проникает в самого убийцу, занимая в его существе место, ранее принадлежавшее лучшим, подлинно человеческим качествам. Наперёд осознания самим Раскольниковым для читателя разоблачая эту пошлость, Достоевский смело использует комические приёмы в самой трагической сцене романа – в сцене убийства. Бессмысленно суетящийся, лезущий под кровать за укладкой – за сундучком с вещами, торопливо рассовывающий по карманам украденные вещи, запачканный кровью убийца старухи процентщицы Раскольников совсем не похож на гордого, свободного человека, не ведающего страха перед законом. Такой убийца не столько страшен, сколько жалок и смешон!

Присвоив себе право оборвать человеческие жизни, по замыслу автора Раскольников морально убил и самого себя: слился с миром душевной пустоты и низости других убийц. Отныне Раскольникова - убийцу всюду подстерегает его “кровная родственница” – пошлость. Она стоит за дверью – грубо трясёт дверь в образе солидного и хорошо одетого скупщика просроченных векселей господина Коха – двойника господина   Л у ж и н а.

Толстый, на вид представительный Кох – давно уже свой человек в паучьем логове старухи – процентщицы, место которое теперь как бы занял Раскольников. Поэтому Кох с полным правом нетерпеливо и зло дергает замок старухиной квартиры, где трясётся от страха разоблачения новомодный убийца. Для дисгармонии - развенчания в возвышенном стиле внутренних монологов Раскольниква (якобы он наподобие Робин Гуда благородный мститель за бедных) Автор для восклицаний Коха подбирает нарочисто грубые слова: «Да что они там, дрыхнут или передушил их кто? (Нормальный стиль взаимоотношений в обществе пошлости!) Тррреклятые! – заревел он (Кох) как из бочки. - ...Старая ведьма! ...У, треклятые, спят они, что ли?» Так пошлость почти осязаемо вползает через щель двери, держащейся на одном слабом, жалобно звякающем затворе - крючке. Ещё немного, как распахнётся дверь и встретятся друзья-враги: Раскольников и отныне неотвратимо близкий ему Кох, отвратительный собрат по грабежу и обману – собрат по пошлости.

На первый раз Раскольникову удаётся ускользнуть. Но как жалок и смешон дрожащий, в бегстве теряющий павлиньи перья образа “идейный” убийца: «Не скользнуть ли в подворотню какую-нибудь... Не взять ли извозчика? Беда! Беда!» – бормочет якобы благородный разбойник... Удалось ли Раскольникову на самом деле спрятаться от Коха? Нет, не удалось, – показывает Автор. Вот, найдя глухой двор, Раскольников прячет украденное под тяжёлым неотёсанным камнем. Но освободился ли Раскольников от на его душе лежащих золотого груза старухиных закладов?.. Нет, не освободился. Недаром же Автор сопровождает действия своего героя насмешкой! Вблизи места, где убийца пытался похоронить свою совесть, чьей-то безграмотной рукой нацарапана «всегдашняя в таких случаях острота»: «Сдесь становитца воз прещено». Так что что бы ни делал Раскольников после убийства, куда бы он ни пытался спрятаться, это ему не удастся: всюду его настигает злобное хихиканье пошлости.

                Важнейшую роль в «Преступлении и наказании» играет именно это упорное преследование Раскольникова смехом пошлости, часто безымянной, подобно безграмотному объявлению из глухого угла-щели вылезающей.  Так Раскольников говорит кухарке Настасье, что он мечтает быстро разбогатеть. И Настасья тут же «покатилась со смеху... колыхаясь и трясясь всем телом». Нищенски одетый Раскольников входит в полицейский участок, встречаемый «снисходительной улыбкой сожаления» письмоводителя Заметова и после его же ухмылкой в ресторане. Подмигивает и над якобы благородством идей нового Наполеона в лицо Раскольникову смеётся следователь   П о р ф и р и й   Петрович.

 Нараспашку хохочет над Раскольниковым и сам метивший в великие люди Свидригайлов, а теперь просто подслушавший через стенку признание Родиона в убийстве: «Я, - продолжал   С в и д р и г а й л о в, колыхаясь от смеха, - и могу вас честью уверить, милейший Родион Романович, что удивительно вы меня заинтересовали. Ведь я сказал, что мы сойдемся, предсказал вам это, - ну вот и сошлись. И увидите, какой я складной человек. Увидите, что со мной еще можно жить...» Откровенно в рожу плюют!» – в бешенстве скрипит зубами Раскольников. Вызванное этим на протяжении романа изо всех углов звучащим смехом ощущение собственной низости зреет в душе Раскольникова, – достигает кульминации в его сне.
_______________________________________________

                МУХИ  и  ПАУКИ: ПЕРЕСТАНОВКА  РОЛЕЙ во СНЕ.  В мире страшного сна – кошмара больной совести Раскольникова – дверь старухи-процентщицы уже не держится на затворе: входная дверь распахнута настежь.  И Раскольников легко, как к себе домой (!!!), входит в знакомую комнату: «всё тут по-прежнему: стулья, зеркало, желтый диван и <дешёвые> картинки в рамках. Огромный, круглый, медно-красный месяц глядел прямо в окна...  И всё тишина...» Мёртвую тишину нарушает только муха: «Проснувшаяся муха вдруг с налета ударилась об стекло и жалобно зажужжала...» Под засаленным салопом, как паучиха в паутине, прячется старушонка, и снова, как наяву, Раскольников бьёт её по темени топором, раз и другой. Но ростовщица даже не замечает его ударов. Это страшно, но случается для Раскольникова и более страшное:

«Он... заглянул ей (убитой старухе) снизу в лицо... и помертвел: старушонка сидела и смеялась, - так и заливалась тихим, неслышным смехом, из всех сил крепясь, чтоб он ее не услышал. Вдруг ему показалось, что дверь из спальни чуть-чуть приотворилась и что там тоже как будто засмеялись и шепчутся. Бешенство одолело его: изо всей силы начал он бить старуху по голове, но с каждым ударом топора смех и шепот из спальни раздавались всё сильнее и слышнее, а старушонка так вся и колыхалась от хохота. Он бросился бежать, но вся прихожая уже полна людей... и на площадке, на лестнице... - всё люди, голова с головой, все... все притаились и ждут, молчат... Сердце его стеснилось, ноги не движутся, приросли... Он хотел вскрикнуть и - п р о с н у л с я.»  Физически герой проснулся, а морально - нет, не проснулся.

 Так под аккомпанемент нарастающего злобного мещанского хихиканья замыкается круг пошлости, овладевшей большею частью души Раскольникова. Недаром этот его сон приходится на середину романа (на конец 3 части; всего в романе 6 частей плюс Эпилог), когда к убийству уже прибавился неотступный страх наказания. А ведь по теории самого Раскольникова великие люди не должны ни бояться, ни испытывать угрызения совести по мелочам. Наполеон же, вот, всю Европу кровью залил...   

                Дневным сознанием отвергаемое, во  с н е было герою предъявлено. Во сне “сверхчеловек” Раскольников вдруг осознаёт себя просто хищным пауком, в чьих тенетах мухой бьётся старушонка с раздробленным черепом, как ранее в паутине самой старушонки бились обираемые ею люди.  Создавая свои эгоцентрические теории о возможности переступить через кровь для избранных личностей, Раскольников воображал, что при этом ему удастся жить не так, как в буржуазном обществе за счёт других существуют старухи -процентщицы, Кох, Лужин и им подобные. Однако, на деле убийца сразу вынужден начать существование по «паучьим» законам. Позднее он признается в этом Соне Мармеладовой: «Я просто убил, для себя одного, а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как   п а у к , ловил бы их всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне в ту минуту всё равно должно было быть!»; «Я тогда, как   п а у к   в угол к себе забился!» - повторяет он настойчиво Соне.

Паучиха-процентщица стала мухой для Раскольникова и, одновременно, как бы его “крёстной  паучихой - матерью”. И вот, теперь отовсюду хохочет мещанство, приветствующее явление – рождение нового собрата – п а у к а, такого смешного в своих претензиях прикинуться гордым и благородно человечным. Высказанная в письме матери Раскольникова наивная надежда, что её сын станет компаньоном преуспевающего господина   Л у ж и н а  вдруг самым неожиданным образом сбылась: отныне Лужин и Раскольников – компаньоны по грабежу, отчего их взаимная ненависть только сильнее. И тем острее нарастающее острое презрение героя к самому себе: его поворот к трагизму.
                В мире  п а у к о в  все душат слабейшего, чтобы самим не быть задушенными. Поэтому, совершив убийство, Раскольников одновременно оказывается и пауком, и мухой в клейкой паутине бесчеловечности и вражды. Новые, более процентщицы и господина Лужина страшные пауки уже ползут к нему, чтобы померятся силами, выжидая, высматривают его слабые места.  Пройден первый круг искушений Раскольникова: лужинская ипостась героем опознана – исчерпана, и тут же является ипостась другая – ещё не опознанная.
                *            *          *   

                АПОСТОЛ   ВСЕДОЗВОЛЕННОСТИ.  Символично, что  м а с к а № 2 – д в о й н и к - п а у к №2 является к почти ещё спящему Раскольникову как продолжение его кошмара о повторном убийстве: плотный светлобородый человек – «вдруг он переступил осторожно через порог, бережно притворил за собой дверь, подождал с минуту – всё это время не спуская с Раскольникова глаз – и тихо, без шуму, сел на стул подле дивана. Видно было, что он приготовился долго ждать... В комнате была совершенная тишина... (как при убийстве старухи!) Только жужжала и билась какая-то большая муха, ударяясь с налёта об стекло...» – уж конечно, Раскольников «муха» не маленькая! Из кошмарного сновидения муха как бы влетела в явь: в сонных видениях упившийся старухиной кровью Раскольников теперь наяву сам стал мухой, под выжидающим взглядом другого, более крупного паука.  «Аркадий Иванович Свидригайлов, позвольте представится», – наконец сказал незнакомец, спокойно засмеявшись...» – вторая ипостась – второе «Я» идейного убийцы и второй круг его искушений.

Теперь в  «Преступлении и наказании» начинается новая схватка – со   С в и д р и г а й л о в ы м, как с противником Раскольникова сюжетным и внутренним: как с таящимся в глубинах сознания старухиного убийцы его вторым  д в о й н и к о м – идеологом индивидуализма, значительно более Лужина смелым и опасным.  Не деньги теперь являются пределом желаний: перешагнувший последнюю черту аморальности и цинизма   С в и д р и г а й л о в  уже давно стоит по ту сторону добра и зла. Свидригайловская  проповедь абсолютной свободы сильной личности (её желание счастья – единственная абсолютная реальность) весьма напоминает идеи Макса Штирнера (2.), с чьей книгой «Единственный и его достояние»  (или «его собственность»: желание счастья индивида и средства к нему– единственная абсолютная реальность; 1844 г.) Достоевский не в последний раз и полемизирует. 

Надетая новым – и сюжетно внешним, и ипостаси своей души гостем (виртуальным гостем – как теперь бы сказали) маска-идеологическая маскировка несравненно артистичнее лужинской. Зато при описании   С в и д р и г а й л о в а   слово «м а с к а» автором упоминается сразу: «Лицо у него было какое-то странное, похожее как бы на  м а с к у, белое, румяное, с алыми губами... (вампиризм!) Что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом лице...» По Пушкиным и Гоголем заданным русской литературе параметрам такой за пределами человечности индивид духовно уже – нелюдь, сродни из легенд вампиру, что Достоевский сходу и подчёркивает особенно «алыми губами» второго гостя Раскольникова. 

                Под передовую, впереди века идущую личность Свидригайлов маскируется внешне смелой и непринуждённой позой сверх человека, которому всё дозволено: якобы идея абсолютной свободы представлена граничащим с независимостью цинизмом. Граница эта не сразу уловима: «Всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с... Прежде всего!» – восклицает   С в и д р и г а й л о в.  Восклицание может показаться криком души свободного человека, – порывом свежего ветра, врывающегося в похожую на гроб каморку Раскольникова, затхлость которой автор так тщательно описывал. И Раскольников сначала не знает, что о госте и думать?..

Раскольников Свидригайлова сначала аттестует «слишком складным человеком», «хорошего общества» или умеющим «при случае быть и порядочным человеком»: «Да ведь я ничьим мнением особенно не интересуюсь, – сухо и как бы даже с оттенком высокомерия ответил Свидригайлов,  –  а потому отчего же и не побывать пошляком, когда это платье в нашем климате так удобно носить и... и особенно если к тому и натуральную склонность имеешь, –  прибавил он, опять засмеявшись...» В искренность  С в и д р и г а й л о в   играет столько же с Раскольниковым, сколько и с самим собой: «Я   р е д к о    л г у...» – но, действительно, точный в деталях бывший игрок-шулер всегда извращает смысл.
______________________________________________________

                СУМЕРЕЧНОЕ   ОБАЯНИЕ  и  ПРИВИДЕНИЯ.  Итак, С в и д р и г а й л о в   открыто и беспардонно является к Раскольникову, как  с в о е м у  собрату по воззрениям.  Не признающий моральных компромиссов новый г о с т ь  смеётся над половинчатостью Раскольникова. Сам свободный от угрызений совести, С в и -в  равнодушно говорит о им совершённых преступлениях  – опытах вседозволенности.  Холодный, последовательный в слове и в делах эдакий новый наподобие полу байровского «Вампира»  С в и-в  кажется прочно стоящим на земле – здесь секрет его первоначального мрачного обаяния. Раскольникова   г о с т ь  интригует, читатель этим же   г о с т е м  поначалу может даже восхищаться, как нередко люди восхищаются цельностью характера даже в его уродливых, но эффектно целеустремлённых и сильных проявлениях.

Желая окончательно перетянуть Раскольникова на свою сторону – втянуть в свою паутину,   С в и д р и г а й л о в   упорно пытается стереть грань между реальностью и миром фантазий: «Я согласен, что привидения являются только больным; но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не иначе как больным, а не то, что их нет, самих по себе.  (Св-ву являются им доведённый до самоубийства крепостной и отравленная жена)...  Ну а что, если так рассудить (вот помогите-ка):  "П р и в и д е н и я - это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек... Ну а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира… так что когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир".  <…> Если в будущую жизнь верите, то и этому рассуждению можно поверить.
- Я не верю в будущую жизнь, - сказал Раскольников. С в и д р и г а й л о в    сидел в задумчивости.
- А что, если там одни   п а у к и  или что-нибудь в этом роде, - сказал  ОН  вдруг.
- "Это помешанный", - подумал Раскольников.»

                Нарушивший законы человечности   С в и д р и г а й л о в   болен – явно видит Раскольников. Значит, морально болен и сам Раскольников, – с ним вместе должен бы и читатель видеть. А ещё не худо бы выше увидеть выше переиначенный монолог Гамлета: «Какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят?» (пер. Б. Пастернака) – вполне начитанный индивид   С в и-в   не прочь вообразить себя  в роли печальнейшего в мире принца, как далее он будет воображаться себе и в других мирового звучания ролях. Вопрос: в  ролях благородных героев    С в и-в воображает себя сколько-нибудь серьёзно или только издевается над вершинами мировой культуры?..  Дескать, все была такие, как он сам?!  Оставлено на суд читателя. Зато в сравнении со своей  м а с к о й  №2  Раскольников всё же  более непосредственен. В этом его шанс избежать паучьих сетей   С в и д р и г а й л о в а.
__________________________________________________________

                ПАУТИНА  ИНДИВИДУАЛИЗМА. «Всяк сам о себе помышляет, и всех веселей то живёт, кто всех лучше сумеет себя надуть», – далее  “проповедует”  С в и д р и г а й л о в   сходную с Лужиным  ”истину” более искусно: «Русские люди вообще широкие люди... и чрезвычайно склонны к фантастическому… В образованном обществе особенно священных преданий ведь нет…», «народ пьянствует, молодёжь уродуется в теориях», все развратничают… На фоне этой клеветы  на весь народ и всю Россию – собственные преступления Аркадия Ивановича (надругательство над девочкой; чтобы удовлетворить свою страсть к Дуне убийство жены) как будто теряют свой грязно плотский, эгоистический характер.  А что может Раскольников возразить?!  Ничего! Он ведь именно из «уродующихся теориями».

На фоне такой из липкой паутины слов хитро сплетённой уродливой философской позиции, собственные преступления   С в и д р и г а й л о в а   будто бы превращаются в игру  независимой мысли: в игру отвергающей нехорошую действительность и произвольно конструирующей новый, окружающий индивида мир мысли. Разумеется, в этом солипсистском (солипсизм - признание собственного сознания индивида как единственной реальности) мире не может быть и речи об общественных моральных критериях. Холодный, последовательный до конца «творец» сего виртуального мира, кажется неколебимым, – секрет его недолгого сумрачного обаяния. На самом же деле выговориться – отразиться в зеркале тоже морально больного сознания собеседника «сильнейшему» остро необходимо для самоутверждения: убийца убийцу не выдаст.

Шагнувший дальше Раскольникова в своей теории,  С в и д р и г а й л о в   желает покусится не только на чужую, но и на свою жизнь: вершиной свидригайловской идеи абсолютной свободы (заимствованная идея) является мысль о самоубийстве. Здесь вполне уместна параллель с одним из героев будущего романа Достоевского «Бесы» – с Кирилловым, заявляющим Петру Верховенскому: «Убить другого будет самым низким пунктом моего своеволия, и в этом весь ты. Я не ты: я хочу высший пункт и себя убью.» – эта идея Кириллова во многом предвосхищена   Свидригайловым.  Идея о самоубийстве могла бы даже показаться оригинальной, когда бы    м а с к а №2  уже не саморазоблачился (в тексте с помощью автора): образно говоря, бывший шулер и здесь передёргивает карты.

                «В о з д у х а!» – патетически восклицает    С в и д р и г а й л о в.  И Достоевский показывает   – почти на ощупь предъявляет нам этот «в о з д у х»: не воздух свободы, даже не абсолютная пустота смерти, но смрадное, затхлое дыханье пошлости, ещё мертвее атмосферы гроба-каморки Раскольникова: «-Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! <...> И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам п а у к и, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.
- И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! - с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.
- Справедливее?  А почем знать, может быть, это и есть справедливое... - ответил   С в и д р и г а й л о в,  неопределенно улыбаясь.  Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова, при этом безобразном ответе.  С в и д р и г а й л о в    поднял голову, пристально посмотрел на него и вдруг расхохотался.

- Нет, вы вот что сообразите, - закричал он, - назад тому полчаса мы друг друга еще и не видывали, считаемся врагам... мы дело-то бросили и эвона в какую литературу заехали! Ну, не правду я сказал, что   М ы  –  о д н о г о   п о л я    я г о д ы?» - хохочет  противник  над отвращением Родиона. Вместе с тем слышен и грозный смех Достоевского:  м а с к а   внешней свежести – м а с к а   новизны начинает сползать с лица апостола своеволия.
_______________________________________________________

                ФУНКЦИЯ  СМЕХА  и  ПОШЛОСТЬ. Больной   смех   С в и д р и г а й л о в а   по функции двойственен: на первом плане здесь звучит смех – циническая радость мира пауков, сладострастно любующихся содроганием Раскольникова, уже втянутого в паутину бездушно эгоистических идей.  На втором плане грозный сатирический смех автора романа над уже обречённым   С в и д р и г а й л о в ы м.  Апостол гордого своеволия приоткрыл дверь своего дворца свободы: а там – грязь, духота деревенской баньки с отвратительными насекомыми по углам. После первого свидания с Раскольниковы тема пауков – тема пошлости будет звучать в романе уже откровенно – «в глаза».

  Вопреки всем порывам – полётам своей недолгой фантазии гордый апостол остаётся дышать воздухом примитивно скотских желаний: «в о з д у х»   С в и д р и г а й л о в а  – это пропитанная миазмами атмосфера жалкого трактира, где он караулит Дуню. Дуня отказывает вдовому помещику в любви – вкусная муха улетела, и  С в и д р и г а й л о в а  охватывает теперь уже совершенно безнадёжная скука от самого себя. На столе перед караулившим «остатки ужасного бифштекса с картофелем»: «Ведь вот что могу есть», – тычет он пальцем в еду.

И уже плохо державшаяся  м а с к а   якобы передовых идей  совсем спадает со С в и д р и г а й л о в а: перед читателем – не ведающий истинных чувств духовно ничтожный человек, глубоко равнодушный ко всему, давно сроднившийся с грязью и бесцельностью жизни: «Видите в каком трактиришке всё время просиживаю. И это мне всласть, то есть не тол чтобы всласть, а так, надо же где-нибудь сесть…» – раскрывается он наконец: «Ведь я особенно-то ничем почти не интересуюсь, ей-богу...» – задумчиво сообщал он Раскольникову ещё при первой с ним встрече. Перед читателем точно не романтический злодей, и не открыватель новой философии.

В лице С в и д р и г а й л о в а  перед читателем предстаёт всего-навсего обыватель, не знающий как избавится от нестерпимого ощущения внутренней пустоты.  В этом убеждается и Раскольников: «Глубокое отвращение влекло его прочь от   С в и д р и г а й л о в а   после этой беседы.»; «В   С в и д р и г а й л о в е   он убедился как в самом ничтожнейшем и пустейшем злодее в мире...» Такое признание означает и внутреннее фиаско – проигрыш Раскольникова: как “ничтожнейшего злодея” он теперь вынужден презирать и самого себя.
                *            *          *               

                АНЕКДОТЫ  ПОШЛОСТИ.  Сатирическая оценка идеи свидригайловаской «абсолютной свободы, была косвенно сделана Достоевским ещё ближе к началу романа. Припомним рассказ содержательницы публичного дома немки Лавизы Ивановны, который случайно пришлось выслушать вызванному в полицейский участок Раскольникову на другой день после им убийства старухи. Лавиза Ивановна оправдывается в скандале: «Вчера пришоль благородный господин… три путилки (бутылки) спросил, а потом один поднял ноги, и сталь ногом фортепиан играль... ганц фортепьян ломаль...  и взял Карль глаз прибил, и Генриет тоже глаз прибиль...  и он окно на канав отворяль  и стал в окно как маленькая свинья визжаль, и это срам». С омерзением слышит Раскольников эту злую пародию на его собственное преступление. Абсолютная свобода личности – не её ли осуществил игравший ногами на фортепиано «благородный гость», избивший женщин и трусливо визжащий потом как поросёнок?! Вот какой пошлостью обернулось свидригайловское «всё дозволено»!

Ещё в приеме сильнее и в плане морали страшнее сатирический эффект в сцене "любовного" объяснения объяснения   С в и д р и г а й л о в а: когда он в обмен на любовь цинично предлагает Дуне сокрытие тайны, что брат её – убийца. Без этого яркого штриха последующая сатира в сцене объяснения не была бы почти страшна: «Я вас бесконечно люблю! <…>  Чему вы веруете, тому и я буду веровать! <…> Не смотрите на меня так! Знаете ли вы, что вы меня убиваете! <…> - он начинал даже бредить. С ним что-то вдруг сделалось, точно ему в голову ударило...».

 Казалось бы, что тут смешного, – что комического в таком страстном отчаянии?  Несчастливо влюблённый как будто идёт навстречу смерти, – провоцирует смерть, глядя в дуло направленного на него Дуней пистолета: «С т р е л я й т е,  я  жду!.. Эдак я и схватить вас успею!». В этот момент он снова может казаться сильной личностью, но почему же тогда такая жалкая улыбка отчаяния кривится на его губах? Говоря словами Достоевского, что это за «скорбное и мрачное чувство, которого бы и он сам не мог во всей силе определить?»

                Замечание Достоевского о сразившем якобы гордого индивидуалиста «с к о р б н о м   и   м р а ч н о м   чувстве» - до сих пор одно из самых загадочных в романе. Можно лишь предположить: Достоевский имеет виду, что воплощённая в лице персонажа пошлость вдруг осознаёт свою неистребимость. Это вызывает ещё более   жуткое ощущение от неистребимости – вечности своей скуки. Это есть неистребимость и скука абсолютной пустоты, для которой нет ни имени, ни истинно человеческого существования, ни смерти.  Это как бы роль проклятого богом Вечного жида, бесплотной тенью обреченного скитаться из века в век по земле до Второго пришествия Христа.

Так же как и паук №1-старуха-процентщица   паук №2-Свидригайлов  в переносном смысле не может умереть. Оба они бессмертны, но бессмертны в каком-то до жути комическом и позорном смысле. Убийство Дуней в какой-то мере спасло бы – возвысило бы  С в и д р и г а й л о в а  в собственных глазах, зато  Дуню поставило бы на его место – место убийцы. Дуня – к счастью для неё! - не стреляет и выигрывает. Великолепный пример   ф а н т а с т и ч е с с к о г о    р е а л и з м а    Достоевского!
_____________________________________________________

                РОМАНТИЧЕСКИЙ  ЗЛОДЕЙ или  ПОШЛЫЙ  ЧЁРТ?..  Достоевский показывает  м а с к у №2  смешным в самые трагические минуты своей жизни. Жалкая усмешка   С в и д р и г а й л о в а   над самим собой – лишь отзвук саркастического смеха автора, выставляющего напоказ внутреннее бессилие персонажа, его неспособность полюбить и добиться любви, неспособность создать что-нибудь значительное и вообще неспособность к любому творчеству. Место творчества занимают пошлые анекдоты о собственных сладострастных похождениях со ссылками на Шиллера.

Чтобы читатель как-нибудь ненароком всё-таки не ошибся, Достоевский вместе с Раскольниковым вводит его в курс ещё одной  ”страсти”,  заимствованной   С в и д р и г а й л о в ы м  прямёхонько из известнейшей, оказавшей огромное влияние на мировую культуру поэмы Гёте «Фауст».  Напомним: обольщая невинную Маргариту с помощью чёрта Мефистофеля, Фауст девушке последовательно дарил два ларца с драгоценностями (первый мать Маргариты снесла в церковь, второй ларец девушка спрятала). Так вот, параллельно страсти к Дуне Свидригайлов у небогатых родителей сватает шестнадцатилетнюю девочку «с лицом Рафаэлевой мадонны».  В четыре раза старше жених дарит невесте два убора разом – алмазный и жемчужный, да ещё плюс серебряную шкатулку «со всяким разностями». Что тут сказать?

Что есть этот поступок-подарок ларца – литературное ауканье    С в и д р и г а й л о в а  с  Гёте:  серьёзная претензия на модно литературное дьявольское искушение невинности или издевательски бесцельная, не интересующаяся результатом попытка переплюнуть и Фауста, и  чёрта Мефистофеля, и гения Гёте разом? Бесцельная попытка, потому что все подарки сделаны уже перед решённым самоубийством: сватовство фиктивно.  Выходит примерно: Фауст соблазнил, а я благороднее, – я просто так...

 Или якобы "под Фауста" поступок С в и д р и г а й л о в а  есть открытое отчаяние от невозможности хлебнуть хоть какого-то жизненного «воздуха»? С в и-в хотел полететь на воздушном шаре, а своё задуманное самоубийство иносказательно называет отъездом в Америку: попытка бегства от самого себя!.. Так ли, иначе, но лицо с претензиями на романтического злодея уровня произведений Шекспира и Шиллера, лицо с претензиями на демонизм Гётева Мефистофеля – это лицо теряет благовидную маску и на наших глазах терпит полное фиаско.
  _____________________________________________________

                САМОУБИЙСТВО  ПОШЛОСТИ. С жестоким сарказмом описаны в романе предсмертные скитания  С в и д р и г а й л о в а   в ночь перед самоубийством. Расставшись с Дуней, он отправляется бродить по разным «трактирам и клоакам», где слушает лакейскую песню, как какой-то «подлец и тиран начал Катю целовать». Столь откровенно пародирующую его «благородные» любовные похождения песню эту исполняет краснощёкая ресторанная певица, незаметно занявшая место Дуни.  С в и-в   пытался прикоснуться к миру человеческих чувств, но оказавшись этому миру чужд вернулся в свою родную стихию. Теперь до самой смерти вместо человеческих лиц его окружают по гоголевскому методу выписанные фантомы-тени людей, вроде двух писарей, «с которыми он связался, собственно, потому, что оба они были с кривыми носами: у одного нос шёл криво вправо, а у другого влево...» Авторское открытое указание на «Нос» Гоголя и его над пошлостью вечно неумолимый смех!

Вот без нескольких часов самоубийца добирается до своего последнего пристанища: жалкого номера дешёвой грязной гостиницы. (Свидригайлов - богат и при наличных деньгах!) Заглянув через щель в стене в соседний номер,  С в и д р и г а й л о в   видит двух пьяниц, один из которых «бараньим и мутным взором глядит на своего собеседника».  Получается как бы зеркало: гордый индивидуалист и демонический искуситель видит своё отражение – свой последний взгляд на жизнь сквозь щель, как сквозь призму душевной пустоты. Где-то в углу комнаты скребётся мышь. Далее в ночном кошмаре эта мышь символично окажется за пазухой и будет метаться у гордого индивидуалиста под рубашкой. То есть гора самомнения, гора модных философских теорий и претензий на романтический демонизм родила только мышь – здесь символ ничтожества. 

От Автора романа уже знакомый  с и м в о л – есть сравнение персонажей либо с    м у х о й (жертва),  либо с    п а у к о м (убийца).  Этому соответственно  С в и д р и г а й л о в    теперь  сам уподобляется сонной мухе на куске им же не съеденной телятины: «Проснувшиеся   м у х и   лепились на нетронутую порцию телятины… он  (С в и д р и г а й л о в) долго смотрел на них и, наконец, начал ловить одну   м у х у...  Долго истощался он в усилиях, но не мог поймать...» - в этом эпизоде Достоевский очередной раз и усиленно напоминает читателю о сходстве   м а с к и   №2  с пауком. Но теперь уже с пауком вялым, издыхающим, пожалуй, уже больше смахивающим на муху-жертву. 

                Последние минуты не состоявшегося романтического злодея на удивление серы: «Молочный, густой туман лежал над городом...  С в и д р и г а й л о в   пошел по скользкой, грязной деревянной мостовой... Уныло и грязно смотрели ярко-желтые деревянные домики… грязная, издрогшая собачонка, с поджатым хвостом, перебежала ему дорогу. Какой-то мертво-пьяный, в шинели, лицом вниз, лежал поперек тротуара... У запертых больших ворот дома стоял, прислонясь к ним плечом, небольшой человечек, закутанный в серое солдатское пальто и в медной ахиллесовской каске...   С в и д р и г а й л о в    вынул револьвер и взвел курок. Ахиллес приподнял брови.
- А-зе, сто-зе, эти сутки (шутки) здеся не места!   <…>  А-зе здеся нельзя, здеся не места! – С в и д р и г а й л о в   спустил курок...»

 ”Собачонка”,  “человечек” – в соответствии с  мышью (маленькое, неприятное животное) из кошмарного сна уход из жизни тоже описан уменьшительными формами слов.  Кроме того, верный себе Автор романа ясно маркирует самоубийство    С в и д р и г а й л о в а   как пародию на бегство уже убийцы Раскольникова. Потому что последние напутственные слова «человечка» самоубийце перекликаются с надписью на камне, под которым Раскольников прятал взятые у старухи вещи. На том камне была нацарапана «всегдашняя в таких случаях острота»: «Сдесь  становитца  воз  прещено» -- «Здеся не места... А потому-зе, сто не места... А-зе  здеся нельзя, здеся не места!» Так позорно уходит в небытие второй   д в о й н и к  Раскольникова – вторая   м а с к а  якобы гордого сверх человека. Идея нравственного нигилизма доведена до логического конца и исчерпана.  Но идея дозволенности насилия ещё не исчерпана: схватка с её воплощением – с   м а с ко й №3 и ожидает героя.
                *            *          *               
                ДВОЙНИК - МАСКА №3  -  ДОБРЫЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ.  После разоблачения Свидригайлова перед Раскольниковым остаётся последний и самый опасный противник - д в о й н и к   –    м а с к а №3, пристав следственных дел   П о р ф и р и й   Петрович: «Страдание, Родион Романыч, великая вещь... в страдании идея есть...» –   призывает он  явиться с повинной – с признанием в убийстве.  «Лукаво не мудрствуйте, отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, прямо на берег вынесет и поставит...»  Уже выше двух этих без контекста (окружения сюжетом) цитат достаточно для предположения: устами   П о р ф и р и я   убеждает сам Автор Романа. Поэтому высказываемые  гуманным следователем  мысли – заветные мысли Достоевского... Многие уже «покупались» на это мнимое сходство!

Перечислим все «За» в пользу этой версии.  П о р ф и р и й  честен с Раскольниковым: согласно своему обещанию для явившегося с повинной добивается сравнительно мягкого приговора.  П о р ф и р и й   очень умён, не корыстолюбыв (подобно Лужину), не ищет в жизни ни низких наслаждений (подобно Свидригайлову), ни вообще особенных удовольствий или комфорта. Ну чем не слуга законам государства и справедливости перед нами? О душе преступника так уж печётся! Какой добрый ангел-хранитель достался Раскольникову... К сей гипотезе склонялись многие исследователи.

Так знаменитый адвокат и литератор А.Ф. Кони пишет: «Умный, тонкий, лукаво-простодушный, но добрый в душе Порфирий Петрович. Через весь роман проходит его борьба с Раскольниковым - и в ней постоянно слышится отрицание всех устарелых и негодных сторон существовавшего в то время порядка судопроизводства». (3) Вторят Кони и другие: «Порфирий неподражаем! <…>  Идеал, да какой ещё! Идеал следователя.... великодушный и искренний....».  (Ахшарумов - 4); «Выражающий позицию самого Достоевского П о р ф и р и й  хочет помочь Раскольникову искупить вину чистосердечным признанием.» (Цейтлин - 5.)  Прежде чем согласиться, обратимся-ка к авторскому описанию внешности якобы   и д е а л а   следователя  и   а н г е л а-хранителя  нашего заблудившегося в идеях героя.

                ВНЕШНОСТЬ:  АНГЕЛ - ХРАНИТЕЛЬ  или  ПАУК?.. Мы уже по тексту видели - знаем: у Достоевского описание внешности и привычки персонажей играет огромную – символическую роль. Положительный герой может иметь изъяны, но никак не может быть отвратителен. Например, сам Раскольников даже в сцене убийства – жалок и смешон, но не безнадёжно (как Свидригайлов) отвратителен. Далее размышляющий о содеянном Раскольников вызывает сожаление, смешанное с возрастающей по мере исправления мыслей героя симпатией.

 Теперь  п о р т р е т - внешность  П о р ф и р и я: «Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закруглённой на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, тёмно жёлтого... Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых белёсыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурою, имевшей в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьёзное, чем с первого взгляда можно было ожидать...»  И почитатель достоинств  П о р ф и р и я  сразу невольно спотыкается:  после предыдущих уподоблений – рассуждений о пауках здесь тоже сходство с затаившимся пауком должно бы бросаться в глаза.

П а у к, плетущий паутину, – не слишком приятная внешность для  а н г е л а-хранителя!  Привычки   П о р ф и р и я  Петровича отдают открытым театральным ерничеством: он любит невинно «поднадуть» и «всех одурачить». «Да ведь он всё притворяется, чёрт!»  – аттестует его знакомый.  Склонный к театру следователь уверяет знакомых, что уйдёт в монахи или женится: «Платье даже новое сшил... всё мираж». На вопрос Раскольникова, в самом ли деле вы он «такой притворщик» ответ: «А вы думали, нет? Подождите, я и вас проведу, ха, ха, ха!», – мороз по коже, когда поставить себя на место боящегося разоблачения Раскольникова.
_________________________________________________________

                ПОЛИЦЕЙСКОЕ  МАСТЕРСТВО.  Внешность и, тем более, привычка подурачится, конечно, не могут быть сто процентным критерием для оценки человеческих качеств. Однако паучье описание должно настораживать: не расслабляйся, читатель! Но может быть, реализм Достоевского в том здесь и проявился, что разрушены привычные установки благородной внешности?! Обратимся к сюжету – к отношениям следователя с ещё неофициальным, только нащупанным - предполагаемым предполагаемым подследственным.  Не имея прямых улик - доказательств   П о р ф и р и й   быстро разгадал: именно Раскольников убил старуху, – и «больше некому».  А почему он разгадал: только ли тут проницательность следователя? – зададимся вопросом.  Будучи уже умудрён нахождением с Раскольниковым родственных идей в масках №1 и 2 – в Лужине и Сидригайлове – читатель может наверняка предположить: в Раскольникове и П о р ф и р и й  тоже видит некий себе родственный образ мыслей. Только преуспевающий пристав следственных дел исхитрился этот образ мыслей ввести в рамки закона.

Горячие речи   П о р ф и р и я   об истине страдания и его добрые советы Раскольникову (ходячие «истины», если присмотреться!) заставляют читателя, устыдившись своих подозрений, почти уверовать в благородство следователя. И вдруг из глубин души поднимается чувство внутреннего – от шестого чувства нелогичного протеста. Многие искренние читатели вспоминали, что при первом прочтении романа они очень сопереживали, – не хотели, чтобы Раскольников поддался на уговоры доброго следователя. «Ведь я вас уже давно вас здесь поджидаю.» – при первом же свидании бросат как невзначай  П о р ф и р и й   Раскольникову.  И некоторая оторопь охватывает нас вместе с героем: как мы помним, и Свидригайлов намеревался ждать долго. Оказывается, следователь давно уже присутствует в романе: за фактическим сюжетным действием (прямо словами описанное) как паук он давно уже ткёт свою паутину и,  не спеша, ниточка зав ниточкой, подтягивает к себе жертву.

                Позднее, наслаждаясь своим полицейским мастерством, П о р ф и р и й  разоткровенничается: «Да пусть его погуляет пока, пусть; я  ведь и без того знаю, что он моя    ж е р т в о ч к а   и никуда от меня не уйдёт». Эти будто бы о принципах сыска, а на самом деле адресованные самому Раскольникову страшные слова его пронзают. С читателя те же самые слова должны бы сорвать ослепление «положительностью» П о р ф и р и я.

Почти загипнотизированный слушает Раскольников дальнейший захлёбывающийся шёпот пристава следственных дел: «Да и куда ему (преступнику) бежать, хе-хе... Видели бабочку перед свечкой? Ну так он всё будет около меня, как около свечки кружится; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя запутает в сетях... и хлоп! Прямо мне в рот влетит, я его и проглочу-с, а это уж очень приятно, хе-хе-хе!» – жуткую речь не менее жутким садистским смешком завершает «гуманный»  следователь.  И это может быть заветными идеями всю жизнь искавшего «в человеке человека» Достоевского?!
______________________________________________________

                МАСКА   МНИМОГО  ДОБРА.   Когда с   м а с к и №3  сползает - спадает  м а с к а  добра и гуманности, – остаётся лишь обнажённая паучья сладострастная злоба упиться страхом жертвы. Сходство с пауком Достоевский всё более подчёркивает: «По комнате он уже бегал, всё быстрее и быстрее передвигая свои жирные ножки». Подобно тому, как Лужин ярко само характеризовался своею убогой речью, обороты речи П о р ф и р и я  также указывают на садистскую натуру: «Есть у меня и ещё к вам просьбица – если бы на случай пришла бы вам охота... ручки эдак на себя поднять... то оставьте краткую, но обстоятельную записочку.  Благороднее будет-с.» – формально и профессионально уместный, но по форме выражения какой жестокий и бесчеловечный совет! «Ручки эдак на себя поднять…»  – может ли так сказать человек милосердный, за другого искренне переживающий?.. Под маской гуманных передовых идей правосудия скрывалась садистская паучья сущность.

П о р ф и р и й – олицетворение бюрократической, античеловечной «чистой власти», равнодушной к деньгам (лужинская тема) и к насаждениям (свидригайловская тема).  Здесь власть ради её самой – ради наслаждения подавлять. Радость жизни такого человека-паука – подавлять человеческие души: ему мало Раскольникова арестовать и отправить в тюрьму.  У мнимого поборника справедливого правосудия есть иная, более глубокая изощрённая цель с оттенком даже артистизма: подавить в своём противнике всё человеческое, заставить его признать свою слабость – и перед этой слабостью и ничтожность существования навсегда смирится.  При падении в такую ничтожность по форме добровольное признание Родиона по сути не было бы признанием истины: ничтожному человеку всё равно в чём признаваться или не признаваться.

 Кроме того, якобы добровольного признания следователь пытается добиться морально нечестным путём: «Не хочу, чтобы вы меня за изверга почитали, тем паче, что искренно к вам расположен, верьте, не верьте...» – и при заранее спрятанным за перегородкой свидетеле, но якобы те-а-тет вызывает следователь Раскольникова на откровенность.  Все проповеднические разговоры  П  о ф и р и я   о вере и пользе страдания всегда заканчиваются призывами  сознаться во имя «сбавочки»: то есть ради избавления от большего наказания – страдания решиться на страдание меньшее.
                П о р ф и р и й  даже почти искренно льстит  своей жертве: «Я ведь вас за кого почитаю? Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет с улыбкой стоять и смотреть на мучителей, – если только веру в бога найдёт... Коли сделали такой шаг, так уж крепитесь. Тут уж справедливость. Вот, исполните-ка, что требует справедливость...». Почему – по какой причине льстит? Готов признать, что как хищник – более молодой паук Раскольникова сильнее его.  Происходит как бы «вербовка» нового паука методом «и кнута, и пряника»

Когда бы этот «ангел-хранитель» такими методами ради «сбавочки» повиниться Раскольникова убедил, тогда заветная мысль Достоевского о нахождении «в человеке человека» оказалась бы профанированной и безнадёжно опошленной. Так что пристав следственных дел    П о р ф и р и й   Петрович  не выразитель идей Достоевского, а злейший их враг, особенно страшный своей хитрой демагогией, своим умением  играть на самом святом и сокровенном.
                *            *          *
               
                УЧАСТКОВЫЙ  НАПОЛЕОН – высшего уровня шифровки  ДВОЙНИК.   Маска   П  о р ф и р и я – самая незаметная,  самая искусная, самая опасная. Перед нами мало чем отличающийся от своего кумира – императора Франции маленький участковый наполеон: «Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно...» («Евгений Онегин». Гл.2. XIV)  Полицейского масштаба наполеон  П о р ф и р и й   говорит: «Кто же у нас на Руси теперь Наполеоном себя не считает?» Это сознательное ёрническое переиначивание пушкинских, конечно, знакомых Раскольникову строк лишний раз литературно «колет» жертву напоминанием о содеянном.

«Мне бы в военной службе служить-с, право-с. Наполеоном-то, может быть, и не сделался бы, ну, а майором бы был-с, хе-хе-хе!» – наслаждается «художественным» эффектом своих действий Порфирий. Иногда звучат мнения, что, «воспитывая» Раскольникова, следователь сознательно дискредитирует наполеоновские идеи: так ли это? Да! Наполеоновские идеи, действительно дискредитируются – развенчиваются в романе его Автором в образе   П о р ф и р и я. Это подмечая, многие частенько не видят, что сам-то   По р ф и р и й  только прикидывается противником этих идей силы.
                Разлагольствуя о своём сочувствии к Раскольникову, следственных дел пристав продолжает применять к нему «наполеоновские» методы духовного насилия (наполеонизм – в масштабах своего участка, разумеется). Хитрость – сознательное построение сюжетной интриги Автором здесь в том, что Раскольникову    П о р ф и р и й  изначально более ясен, чем читателю. Потому что следователь при первом свидании прямо заявляет, что читал и находит занятной в газете статью Раскольникова о сверх людях, которым даже через кровь преступить дозволено.  Отсюда автор статьи должен бы сразу видеть  в  следователе не только по букве закона опасного врага, но и некое кривое зеркало своих идей.

Иная позиция у читателя: с содержанием послужившей обоснованием преступления статьи Раскольникова читатель знаком только со слов  П о р ф и р и я. (Первоначально Родион сам пересказывал свою статью на вечере у Разумихина. Но Достоевский отверг этот вариант.) Не знакомый напрямую с текстом этой не приложенной к роману статьи читатель должен сомневаеться (это делает интригу увлекательной!): искренен следователь или стремится «поддеть», иначе – «расколоть» Родиона? Правильно он пересказал статью или извратил идею?  Здесь самое запутывающее то, что вечно ерничающий – хихикающий   П о р ф и р и й   в своих симпатиях  к Родиону   насколько-то, и правда, искренен: наполеонизм – его  общая с Родионом  стихия.  Другая же половина правды в том, что Наполеон может быть только один: соперник должен быть безжалостно уничтожен.

                Раскольникова   П о р ф и р и ю   обмануть не удалось. Но, увы, ему гораздо больше повезло с некоторыми литературными критиками (видимо потому, что до недавнего времени в нашей стране социологический анализ заслонял анализ конкретно текста: стиль речи героев, портреты и т.п.).  Объясняется этот обман тем, что третья наполеоновская ипостась Раскольникова – его третий  д в о й н и к   находится, так сказать, на высшей ступени зашифрованности  хорошего шпиона-резидента: законченный властолюбец и духовный садист, на словах искусно проповедующий любовь, гуманность, правосудие и возрождение падших. Используя оружие сатиры – оружие комического, Достоевский развенчивает и этого последнего противника – д в о й н и к а:  Достоевский показывает скрытую  искусной   м а с к о й   ложь и пустоту.

«ОЧЕНЬ у вас должность  к о м и ч е с к а я» – скажет в итоге раскусивший  П о р ф и р и я  Раскольников. Потому что император Франции Наполеон Бонапарт – опасен, безжалостен, но не смешон, а маленький уездный «наполеончик» – обыкновенный мелкий тиран и всегда за глаза вызывает насмешки. Развенчиванию «наполеончика» П о р ф и р и я   смехом - с а т и р о й  Достоевский уделяет более места, чем осмеянию Лужина со Свидригайловым и их окружением вместе взятыми.
__________________________________________________

                РАСКОЛЬНИКОВ – ПОРФИРИЙ:  ДУЭЛЬ  СМЕХОМ.  Из трёх   д в о й н и к о в   Раскольникова только   П о р ф и р и й   осознаёт смех – как действенно опасную для него самого силу: как бы осознавшая самое для неё опасное воплощённая пошлость. Поэтому   П о р ф и р и й   стремится подчинить себе смех: стремится первым осмеять Раскольникова. Тот, в свою очередь, тоже первым стремится произвести как бы театральную разведку «боем». Поэтому на первое свидание к следователю Родион является вместе со своим приятелем, поклонником своей сестры Дуни и дальним родственником Порфирия – Разумихиным: совершенно положительным героем в роли как бы зрителя. (Формально Раскольникова вызывают к следователю как закладывавшего у старухи-процентщицы вещи возможного свидетеля).

Используя Разумихина, – подтрунивая над его ролью влюблённого Ромео по отношению к Дуне, – Раскольников театрально в стиле фарса разыгрывает бесшабашное вламывание к следователю якобы беззаботных гуляк, которым скрывать нечего: «Да зачем же стулья ломать, господа, казне ведь убыток! – весело закричал  П о р ф и р и й   Петрович», – обнаруживая знание гоголевского «Ревизора» (Г о р о д н и ч и й. Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать? От этого убыток казне.).

Ну, процитировал следователь Гоголя: ну и что? – можно бы тут пожать плечами. А то, что гоголевская цитата из супер-сатирической комедии должна бы насторожить читателя: Гоголь – великий обличитель пошлости смехом. Напрашивается вопрос: после упоминания Гоголя в нашем случае кого из двоих «наполеонов» духа обличает автор «Преступления и наказания»? Обоих обличает, пока ещё Раскольников не отрёкся от наполеоновских идей. Столкновение этих двух "наполеонов" впечатляет, можно сказать, до отвращения, что и требовалось Автору романа!
                «ВЫ ОБА,  ш у т и т е   что ль? – вскричал... Разумихин (в невольной роли секунданта), – М о р о ч и т е   вы друг друга иль нет?», – так начинается длительный поединок смехом: «П о р ф и р и й   Петрович прищурился... что-то весёлое и хитрое пробежало пор лицу его... глазки сузились, черты лица растянулись, и он вдруг залился нервным продолжительным смехом, волнуясь и колыхаясь всем телом и прямо смотря в глаза Раскольникову. Тот засмеялся было сам...; но когда Порфирий, увидя, что и он тоже смеётся, закатился уже таким смехом, что почти побагровел, то отвращение Раскольникова вдруг перешло всю осторожность... Выходило, что   П о р ф и р и й   Петрович будто смеётся в глаза над своим гостем, принимающим это смех с ненавистью и очень мало конфузится от этого обстоятельства».

Трудно более Достоевского подчеркнуть не юмористическую – патологическую природу такого смеха: «Нервный человек-с, рассмешили вы меня остротою вашего замечания; иной раз, право, затрясусь, как гуммиластик, да этак на полчаса... Смешлив-с», – будто извиняется   П о р ф и р и й, на самом деле такой клоунадой добирающийся до «натуры» – пытающийся довести Раскольникова до в приступе гнева нечаянного признания. Ради желанной цели новый "наполеон" отнюдь не брезгует ролью шута: все средства хороши. Умный пристав понимает, что смех над собою, – лучший способ умалить чужие насмешки и других сбить: «Думаете всё, что я вам шуточки невинные подвожу, – подхватил    П о р ф и р и й, всё более и более веселея и беспрерывно хихикая от удовольствия...  – оно, конечно, вы правы-с; у меня и фигура уж так самим богом устроена, что только комические мысли в других и возбуждает; буффон-с... (балаганный шут) Игривая острота ума и отвлечённые доводы рассудка вас соблазняют-с».

                Подобно Свидригайлову, но более искусно и тонко в свой солипсистский мир-паучью сеть затягивая Раскольникова, П о р ф и р и й   пытается преступление вообще и убийство старухи процентщицы представить, как только к реализацию мысленной схемы. Отсюда признание в содеянном сводится – к простому проигрышу ему – следователю в интеллектуальном с ним споре.  А это для Раскольникова страшно: тогда он не идейный убийца, а злой фантазёр. Хотел ли следователь здесь так ясно открыться Раскольникову? Скорее всего, уязвлённый смехом и на него отвечая, он переиграл сам себя: ложно смеясь над самою собой пошлость открыла свои приёмы и свою пустоту. Пошлость открылась, потому что за хихиканьем  П о р ф и р и я – грозный смех Достоевского.  В самом деле: разве цитаты выше не рисуют отвратительный образ говорящего?!
________________________________________               
                РЕМИНИСЦЕНТНЫЙ  ПОЕДИНОК.  ГОГОЛЬ  и  ДОСТОЕВСКИЙ   против   П о р ф и р и я   с   Р а с к о л ь н и к о в ы м.   Докапывание до «натура» и приёмы театральной психологии в стиле буффонады неожиданно оборачиваются против самого   П о р ф и р и я: «Лжёшь, полишинель (здесь в см. – площадной клоун) проклятый!» – при втором свидании прямо обвиняет его Раскольников в дешёвой игре. Задетый за живое   П о р ф и р и й   выдаёт свою ненависть к недоступному для него искреннему смеху – юмору, а, заодно, и к его крёстному отцу насмешнику Гоголю:
– Хе-хе! Остроумны, остроумны-с... Настоящий игривый ум-с! И самую-то комическую струну и зацепите... хе-хе!  Это ведь у    Г о г о л я, из писателей, говорят, эта черта была в высшей степени?
– Да, у    Г о г о л я.
– Да-с, у    Г о г о л я-с...  до приятнейшего свидания-с.
– До приятнейшего свидания...
                И оба актёра – Раскольников со следователем – прекрасно понимают друг друга!  Гоголь и Достоевский против – П о р ф и р и я   с   Р а с к о л ь н и к о в ы м – так реминисцентно выглядит скрытый, глубинный поединок смехом, заканчивающийся в пользу Гоголя с Достоевским, естественно. Образно мысля, троекратное поминание имени Гоголя звучит как заклятие против нечистой силы: «Разве я старушонку убил? Я себя убил... Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. А старушонку эту чёрт убил, а не я!» – наконец прозревает свою моральную «роль» Раскольников, – его язвительный смех «стреляет» в него самого. Сатира Достоевского страшна сгущённостью красок!

 Ещё более смешной в своей никчемности оказывается вся бессмысленная суета П о р ф и р и я  с его казёнными приёмами  «раскалывания» и игрой в либерализм. «Я человек законченный,  закоченелый человек-с в семя пошёл», –  невольно признаётся он. В другой раз на вопрос взбешенного Раскольникова, по какому праву он пророчествует,  П о р ф и р и й  признаётся: «Я поконченный человек, больше ничего... уж совершенно поконченный.  А вы — другая статья: вам бог жизнь приготовил.  (А кто знает, может и у вас только так только дымом пройдёт, больше ничего не будет)...  Подумайте-ка, голубчик, помолитесь-ка богу.  Да и выгоднее, ей-богу, выгоднее», – ярче речью нельзя уже охарактеризовать циничное безверие самого говорящего. В 35 лет упорно именующий себя стариком   П о р ф и р и й Петрович, – духовный мертвец и оборотень – питается подавленностью и страхом.
________________________________________________________

                “ВОЗДУХ”  ПОШЛОСТИ. Да, жизнь П о р ф р и я «прошла дымом»: ни людям, ни правосудию, ни государству он не служил.  Жизнь мнимого поборника гуманности не может заполнить мимолётное удовольствие от насилия над людьми. П о р ф и р и й – такой же от пресыщения издыхающий паук, как и С в и д р и г а й л о в.  Недаром оба они всё время кого-то представляют: оба, ссылаясь на Шиллера, не прочь заимствовать эффектные одежды романтизма. У них и многие высказывания текстуально совпадают! Так именно   П о р ф и р и й  дословно повторяет Раскольникову свидригайловское: «Вам теперь только воздуху надо, воздуху,  в о з д у х у!» Этот их «в о з д у х» уже достаточно показан Достоевским: это миазмы дешёвого трактира; это прокуренная атмосфера полицейского участка, где упал в обморок Раскольников; это невыносимо казённый дух маленькой квартиры   следователя – своего рода тоже казённого «гроба» в параллель с каморкой Раскольникова.

С развенчанием третьего самой сложной зашифрованности опаснейшего  д в о й н и к а – м а с к и  Раскольникова, завершается последний третий круг его искушений: добровольно признавшись в совершённом им преступлении не ради сбавки и не от страха, Раскольников отсекает себя от   П о р ф и р и я – отсекает себя от пошлости.  По замыслу Достоевского источником нравственного возрождения Раскольникова послужат не лицемерные рассуждения    П о р ф и р и я    о пользе страдания, но от сердца проповедь любви и искупления содеянного страданием отданная Автором – Соне Мармеладовой.  В итоге признание Раскольникова объясняется его искренни разочарованием в основанных на насилии индивидуалистических теориях, в своей основе оказавшихся синонимами душевной пустоты и мелочности.
                *            *          *               

                Как мы пытались показать, сильнейший элемент комического – с а т и р а  в её разнообразных приёмах (цепочка пародирующих центрального героя двойников; портреты и речь персонажей, пейзаж-обстановка отдельных сцен; перевёртывающие смысл реминисцентные сравнения и т.д.) в «Преступлении и наказании» использована прежде всего для критики эгоцентрических теорий   Р а с к о л ь н и к о в а   и  его   Д в о й н и к о в – м а с о к №1, -2 и -3: Лужина, Свидригайлова и следователя Порфирия Петровича – ”апостолов” делячества, своеволия и наполеонизма.  Другие, более мягкие оттенки комического в романе сознательно оставлены за рамками статьи (нельзя объять необъятное!).

Так, например, в статье не рассматривалось, что сатира Достоевского направлена не только против индивидуалистических теорий, но и против материалистических идей (образ Лебезятникова). Отдельной работы требует добрый, сочувственный юмор Достоевского при изображении «маленьких людей»: Катерины Ивановны, Мармеладова и других.  К «маленьким людям» сочувственный юмор в «Преступлении и наказании» не только не зашифрован (подобно образу П о р ф и р и я  Петровича), но совершенно открыт, поэтому читатель легко может иметь удовольствие ознакомиться с этим юмором самостоятельно при прочтении романа.

                Самостоятельная работа читателя с текстом романа для него самого добавит к этой статье тот выгодный пункт, что читавшему будет с    ч е м   сравнить по мере наших сил разобранные выше резко сатирические приёмы Достоевского.
_____________________________________________________

1. Из статьи В.Г. Белинского «Ф.М. Достоевский – “Бедные люди“», впервые помещённой в «Петербургском сборнике» Н. Некрасова.  Санкт-Петербург, 1846 г.

2. Макс Шти;рнер – настоящее имя Иоганн Каспар Шмидт (1806 –1856) – немецкий философ, предвосхитивший идеи нигилизма задолго до их возникновения. Основной труд – книга «Единственный и его собственность».

3. Анато;лий Фёдорович Ко;ни (1844 — 1927) — российский юрист, судья, государственный и общественный деятель, литератор, судебный оратор, действительный тайный советник, член Государственного совета Российской империи (1907—1917). Почётный академик Санкт-Петербургской академии наук по разряду изящной словесности (1900), доктор уголовного права (1890). / Кони Н.Ф. – очерк «Фёдор Михайлович Достоевский».  Очерку предшествовала речь Кони по поводу смерти писателя, прочитанная в Юридическом обществе при столичном университете 2 февраля 1881 г. и напечатанная под заглавием "Достоевский как криминалист" - 8 февраля в No 6  "Недели".  В дополненном виде очерк перепечатан в Собрании сочинений А.Ф. Кони, - т. 6; цитируется по этому варианту.

4. Н.Д. Ахшарумов. «Преступление и наказание», роман Ф.М. Достоевского. Впервые -- Всемирный труд. 1867. No 3. / Никола;й Дми;триевич Ахшару;мов (1820—1893) — русский писатель и литературный критик, по мировоззрению близкий Достоевскому.

5. Цейтлин А.Г.  Становление реализма в русской литературе. (Русский физиологический очерк). Гл. 10.  Сюжет и композиция. М., 1965. / Александр Григорьевич Цейтлин (1901 — 1962) — советский литературовед, один из авторов Литературной энциклопедии, активный участник методологических дискуссий 1920-х годов, приверженец социологизма в литературе и  оппонент русских формалистов.