Деликатный человек

           Рае Бронштейн, с любовью.

           Миша Исаков – деликатный человек.
           Вчера пока он с книжкой в туалете сидел, жена на работу собиралась и, уходя, выключила свет. Сказала, пока, и выключила. В том числе, в туалете. Миша даже не заорал, так и просидел в темноте, пока все дела не доделал. На ощупь.
           Книжка у него – «Кащеева цепь» Михаила Михайловича Пришвина. Миша его очень любит, и за то, что тезка, и за плавную размеренность повествования. Успокаивает. Примиряет. Учит видеть прекрасное, там, где оно не ночевало. Опять же, сплошная природа, а она не обидит. Или обидит? Трудно разобраться. А вообще, Пришвин тоже человек деликатный, несколько самоуглубленный. Так и не заметил Советскую власть на местах.
           В романе Пришвина Мише особенно нравились диалоги, например: «– Держись поумнее, безобразием нашим не хвались. – Каким безобразием? – Обыкновенным безобразием, что бога нету, что царя не надо. Что тебя с волчьим билетом выгнали…».
           Миша в этих строках находил много верного и сходного со своей судьбой. Тоже, случалось в ней всякого, и с волчьим билетом выгоняли из школы и чем похуже грозили, а все из-за нее, из-за деликатности.
           Деликатным Миша был с детства, точнее сказать, он таким родился. Он и вылезать-то не очень хотел на белый свет, все сопротивлялся, как чуял. Но это тема затертая и останавливаться на ней мы не будем. А деликатность Мишина проявлялась по-разному, но всегда. То к однокласснику в гости придет и постесняется позвонить в квартиру. Так и будет стоять на лестничной площадке до вечера, наблюдая, как кончается долгий летний световой день, пока Юрка Туманов не выйдет по каким-то своим делам и не удивится. Ты чего, спросит, тут делаешь? Тебя жду, ответит Мишка. А чего ж не звонишь? Не знаю. А если бы я не вышел?
           А то, в автобусе на ногу наступит мерзкая старуха с бородавкой и кошелкой, а Миша так и едет до конца, не прогонит, не возмутится. Пот со старухи капает, а он терпит, дыхание у нее тоже не ванилью отдает… 
           Вот в том-то и дело.
           Уголовники для таких людей даже термин специальный придумали, «терпилы». Ну, может, не для таких, но Мише очень подходит.
           Он потом от этой деликатности специально учился избавляться. Подростком. Когда понял, что так не прожить. Точнее, когда ему окружающие объяснили. Доброжелатели. И почти научился, даже один раз подрался. Заступился сам за себя. Хулиган его оскорбил около парикмахерской, а Миша ответил, в том смысле, что вы не правы. Хулиган страшно развеселился и ударил Мишу по лицу. Было очень больно и обидно. Миша почти заплакал. Но не заплакал. А хулиган еще два раза стукнул Мишу, и под глазом образовался огромный синяк. Дома Миша не знал, как объяснить маме происхождение травмы и сказал, что упал. Мама поверила. Или сделала вид, что поверила. Мама не всегда желала знать правду, иногда ей было удобнее поверить в предлагаемые обстоятельства, чтобы сохранить уютный баланс жизни. Или не уютный, а хоть какой. Человеку, бывает, с трудом удается выстроить взаимоотношения с окружающим миром, и избитый сын может мгновенно и непоправимо разрушить схему.
           Но Миша, конечно, на маму не обижался.
           На мир – да, а на маму – нет.
           Хотя чувствовал тонко, как с листа.
           Еще Мишка в детстве любил читать. И тут не поймешь, что следствие чего. Чтение – деликатности или деликатность – чтения. Любимым был гениальный рассказ «Мишкина каша». Очень веселый, очень добрый, очень «свой». И опять совпадение имен, что в детстве всегда кажется знаком, а впоследствии оказывается ничем.
           Есть уютное чтение, которое помогает создавать норку, сейчас бы сказали виртуальную, а тогда Миша никак это не называл, просто любил замкнутые пространства. Каюты, кладовки, бытовки, сторожки, маяки, вагончики, гаражи, закутки, схроны, блиндажи, окопы, доты, дзоты, шалаши, все, что давало хрупкое чувство защищенности.
           Он с мальчишками строил такой шалаш, под названием «хибара» в овраге на речке «Парашке», оказавшейся впоследствии рекой с индийским названием Рахма. Почти брахма. Хибару-то они построили, и даже печку из старой стиральной машины там приспособили, но ее, хибару, тут же сожгли местные хулиганы во главе с юным шепелявым уголовником Гвидоном.
           Мишка почти не горевал.
           В его жизни, многое было «почти». Может, из деликатности – не хотелось давить и утверждаться в правах, а может, из-за лени, спасающей от удачной карьеры в обществе. Разве, по-настоящему, поймешь.
           А мальчишки расстроились.
           А Мишка уже тогда понял, что так будет всегда. Он строить – они сжигать. Он рисовать – они рвать. Он лепить – они топтать. Он выпивать – они увольнять. Он любить – они предавать. (Мишка – художник-недуачник в областном драмтеатре). Он созидать – они…
           Так что, когда жена, уходя на работу, крикнула, пока, и выключила свет в туалете, Миша Исаков даже не заорал. А вытер задницу на ощупь, а как по-другому? И пошел дальше жить.