Люстратор

                1.

Бритоголовый парень, привязанный к столбу, отчаянно бился и верещал:

- Отпустите, идиоты! Вы знаете, что за это будет?

- Отчего ж не знать, сука ты фашистская, - ровесник привязанного (вряд ли старше двадцати), в униформе, стилизованной под мундир НКВД, злобно ухмыльнулся, - давно за тобой, урод, охотились!

Я на минуту отвлекся от зрелища – в кухне пронзительно засвистел чайник. Такого «кина» сегодня в российском Интернете хватает. Интересно только, что это: постановка или бритоголового и вправду намереваются отправить в расход? Я слышал, что молодежная группировка «СМЕРШ» время от времени устраивает такие вот показательные расстрелы – понарошку, разумеется, а потом размещает ролики в виртуальном пространстве. Самое комичное заключается в том, что участник реалити-шоу уверен, что его смертный приговор действительно собираются привести в исполнение; бывали случаи, что у поставленных смершистами к стенке случался сердечный приступ.

Под отчаянные крики и мольбы «скина» и гогот расстрельной команды я поспешил на кухню. Пузатый розовый чайник заливался уже соловьем-разбойником. Снял с плиты «свистуна», сыпанул в кружку «Нескафе Голда», залил, размешал – иду досматривать видео. «Скин» продолжает отчаянно дергаться, в такт ему прыгает и дергается видеокамера – видно, снимал непрофессионал. В правом нижнем углу монитора семь сорок – время еще есть.

В семь сорок он подъехал к «скину» почти вплотную – оператор с видеокамерой. Из-за плеча снимающего кино раздался утробный голос «смершиста»:

- Ну, Вовик, пришла пора тебе с мамочкой попрощаться. Родину-мать ты продал за белые шнурки, хоть перед лицом физической матери веди себя достойно.

- Не бу-у-уду, мама… - завыл бритоголовый.

- Да, ты уже не будешь…Не будет тебя! – камера крупным планом показала лицо «смершиста» - вязаная шапочка, маска Зорро на лице, значок со Сталиным на лацкане.

- Это все Сашка, который Гауляйтер, меня подбил на мемориале свастики рисовать…, - выл приговоренный.-  Прости меня…

- У тебя прадед где воевал, знаешь? – заговорил другой расстрельщик.

- На этом Юго… Восточно… Западном… бабушка рассказывала… два ордена, - залепетал «скин». – Погиб он там…

- Когда погиб? Дата, год, число?

- Не зна-а-ю…, - выл «скин», – в сорок, в сорок…забыл…весной это было… забыл… бабушка мне рассказывала…там еще…это…танки были.

-  Вот видишь! – заключил главный расстрельщик, высоко подняв указательный палец. – В каком году прадед погиб, ты и не знаешь. А день рожденья его ты хоть знаешь?

- Не-е…

- А день рожденья Гитлера знаешь? Знаешь!!! – истошно заорал вдруг «смершист», а бритоголовый задергался, пытаясь освободиться от пут в последнем порыве. На лицо его наползла камера: вытаращенные в смертном ужасе глаза, ходуном ходящие желваки, крупные капли пота на невысоком, слегка скошенном, явно не арийских пропорций лбу.

Я помешал сахарок, отхлебнул кофе.

- Двад-ца-то-го ап-реля, - промямлил «скин».

- Вот видишь, - уже спокойным голосом произнес «смершист». – День рожденья Гитлера знаешь, а день рожденья прадеда на знаешь. Плохо это, очень плохо. Для тебя лично.

И снова – крупным планом лицо «скина». Крупные капли на щеках – то ли пот со лба, то ли слезы из глаз.

- Кто такой был Александр Матросов, знаешь?! – рявкнул главный расстрельщик.

- Это который? Его немцы повесили, что ли?

- Дурак ты! – из-за плеча «смершиста» произнес другой, в черных «пиночетовских» очках.

Еще глоток ароматного кофе.

- А Сталина знаешь? – вопрошал главный.

- Зна-аю, - мямлил «скин».

- Хорошо хоть его-то ты знаешь, чмо бритое. Товарищ Сталин тебя с того света достал!

За широким плечом «смершиста» согласно закивала голова его соратника.

- А жить-то хочешь? – злорадно спросил главный «смершист».

- Да-да-да-угу, - тараторил приговоренный.

- Все хотят. И я, и товарищ со мной рядом. Все хотят. Не хотят только те, которые на Красной площади в прошлом году жглись. А пописать ты хочешь?

Приговоренный затряс бритой головой.

Осталось полкружки кофе.

- Ну, еще бы, от страху пузырь быстро наполняется.

Тут главный расстрельщик быстрым движением достал из кармана галифе мятый, сложенный вдвое портрет, развернул его – Гитлер при полном параде. Подошел к «скину», положил фото фюрера из какого-то журнала ему под ноги, подозвал второго, который в черных очках – тот бойко подбежал.

- Расстегни-ка ему ширинку.

Тот, поворчав под нос, нехотя дернул молнию.

- Достань!

- Ты что, командир? Может мне у него еще…

- Приказ командира не обсуждается! Достань!

Состроив брезгливую гримасу, обладатель пиночетовских очков извлек то, что требовалось, отошел, долго вытирал руки о лист газеты «Обновленная Россия».

- Ссы! – гаркнул главный.

«Скин» зажмурил глаза, чтобы не видеть чудовищного, с его точки зрения, кощунства, а струя снайперски ударила в усатую физиономию.

- Буль-буль, - передразнил парень в черных очках.

- Вот то-то же! – заключил главный. – А этот эпизод мы твоим дружкам по электронной почте разошлем, в «Контакте» непременно вывесим. Пусть глазеют!

Опозоренный «скин» завыл. Крупный план: мокрые от слез, дергающиеся щеки.

- Интересно: это он сознательно или струя непроизвольно вырвалась? – спросил, как бы, между прочим, парень в черных очках, продолжая тереть руки либеральной газетой.

- Его сообщникам будет без разницы, – сухо ответил главный и обратился к бритоголовому: - А знаешь ли ты, что Ева Браун вот так вот Гитлеру на голову отливала, а он от этого кайф ловил, ублюдок? Так что и ты, можно сказать, фюрера посмертно ублажил своим золотым душем, порадовал душеньку его в аду кромешном.

Бритоголовый содрогался в рыданиях: страх и стыд смешались в его скулеже.

- И все равно мы тебя расстреляем! А кино твоей дорогой мамочке отправим – возгласил «смершист». Крупный план:  животный страх в глазах расстреливаемого, губы что-то шепчут. Главный скомандовал: – По врагам народа, фашистским недобиткам – огонь!

Отчаянный крик «Нет!», последний глоток остывающего кофе – и струя краски вырвавшаяся из пистолета очкастого испачкала куртку-бомбер. Бритоголовый содрогнулся всем телом, дернулся влево и вперед, открыл глаза и изумленно оглядел
«окровавленную» куртку. Ответом ему был утробный хохот расстрельщиков.

- Ты подойди, нюхни его – может, он со страху штаны испортил, - смеялся главный.

- Ты что, издеваешься надо мною?! – вскричал очкастый, убирая пистолет. – Он же
все содержимое мочевого пузыря на своего гребаного фюрера излил.

- Так, может, он со страху в штаны наложил? – вполне уже серьезно заявил «смершист». –
В прошлый раз, ты помнишь, мы одного журналистика, из «фиолетовых», вот так расстреливали за то, что про Красную Армию всякие гадости пишет в своем сортирном листке: мол, немецкие окопы трупами завалили, воевать не умели, а как научились, так бросились немок под каждым кустом трахать и культурные ценности эшелонами вывозить. Мы сперва статью на мелкие кусочки порвали и в рот ему затолкали, потом приговор зачитали – и пли! Так он со страху полные джинсы наложил, вот прикол был!

Очкастый отвязал «скина» от столба, пнул на прощание под копчик:

- Смотри, сука, второй раз попадешься – все будет уже по-серьезному. Камера провожала понурого, похожего на побитого пса «актера поневоле»: вжав бритую голову в плечи, побрел он, вполголоса бормоча проклятия и громко всхлипывая.
 
- Эй ты, скотина власовская, - прокричал вслед главный расстрельщик. – Ширинку застегни! Или ты из этих, что ли, эк-зис-тенциа-листов, -  с трудом осилил незнакомое слово «смершист», - иду по жизни и хозяйство напоказ?

- Эксгибиционистов, – поправил парень в черных очках. – Партия «Нагая Россия», недавно зарегистрирована, в Питере два парада провели. Додемократились, блин!

Дрожащими руками «скин» на ходу пытался застегнуть молнию, которая не поддавалась – видимо, очкастый переусердствовал, - а камера следила за всеми его движениями.

Дальше – традиционная концовка: военная кинохроника, парад Победы, генералиссимус.

Я выключил компьютер. Пора собираться на работу – оглашать люстрируемым приговор о политической смерти. Папка с решениями городского Чекалюстра – вот она, на столе. 

Чрезвычайная комиссия по вопросам люстрации (Чекалюстр) – изобретение «фиолетовой» революции, несколько месяцев назад отгремевшей в России. Задача новоизобретенного органа – не допустить снова во власть «бывших» – тех, кто на протяжении целого ряда лет топтал нераспустившуюся зелень российской демократии.

Но, как вы знаете, зелень, приняв фиолетовый оттенок, победила-таки, несмотря на все усилия реакции.  Вчерашние хозяева политической жизни России таковыми уже не являются, и наша, люстраторов, задача – сделать так, чтобы они никогда не вернули себе 
прежнего положения. Особенно это касается многочисленных функционеров прежде правившей партии, которых накануне революции расплодилось невероятное количество,
а также их коллег из пары-тройки фальшиво-оппозиционных партий, куда в массовом порядке начали, было, перетекать все эти функционеры, когда в воздухе ощутимо запахло жареным. Теперь на их улице будет постоянно гореть красный свет. Лица, признанные виновными в нарушении демократических принципов и норм при старом режиме, более не могут избираться на выборные должности от депутата муниципального поселения и выше, назначаться на любые должности государственной и муниципальной службы, а равно быть учредителями общественно-политических организаций или занимать в них какие-либо руководящие посты – опять же от поселенческого уровня и выше. Так гласит закон. Наша задача – выявлять на местах врагов демократии и люстрировать их. Без этой решительной зачистки политического пространства Россия никогда не станет подлинно свободным государством, и нет гарантии, что опять не случится тот социально-политический регресс, который произошел в нулевые годы. Это все мы отлично помним,
подобное не должно повториться – во всяком случае, при жизни нашего поколения.   

Я ополоснул кружку, почистил зубы, облачился в парадный костюм – и вперед, в городской Чекалюстр, по иронии занимавший офис местного отделения бывшей правящей партии. Хотя, согласно декрету Временного Президента России, все штаб-квартиры упраздненной партии должны были быть переданы под детские садики, наши «фиолетовые» вовремя подсуетились, доказав, что городу дополнительные помещения для дошколят не требуются (на самом деле это не так). И теперь мы решаем судьбу люстрируемых в их старых апартаментах. Там же и объявляем им решение. Сегодня эта миссия выпала на мою долю. Что ж, посмотрим, кто на сей раз пожалует.

Взглянул на часы – осталось двадцать минут! Накинул плащ, вышел. От моего дома до Чекалюстра идти всего ничего: вот оно, здание, виднеется издалека. Топать только два квартала. Двухэтажный особняк с башенкой, железная ограда, парковка, издали видны два флага – черно-желто-белый российский стяг и революционное фиолетовое полотнище.   

…Вот и место службы. Бодро взбегаю на крылечко, отворяю массивную дверь. Так и есть, в приемной ждут решения своей участи трое «бывших». Один, пожилой, в сереньком пиджачишке, нервно теребит в руках паспорт, волнуется. Видно, что намеревался досидеть до пенсии на теплой партийной должности – не вышло, партия приказала долго жить. Рядом небрежно развалился человек средних лет, в дорогом костюме, на запястье поблескивают драгоценными камушками часы не дешевле костюма. Уперся взором в плафон на потолке; видно, что решение собственной политической судьбы ему «по» и «до»: либо политика для него лишь приложение к бизнесу, либо у изгоняемого из политической жизни заготовлен запасной аэродром, т.е. тот же бизнес. Третий – молодой, никак не старше тридцати, небрежно одетый, похож на выходца из рядов бритоголовых. И точно: на груди поблескивает значок с каким-то разлапистым символом – что-то вроде свастики, заключенной внутри кельтского креста. Сухо здороваюсь со всеми тремя люстратами. Пожилой суетливо-заискивающе трясет головой, богато одетый небрежно кивает, бросая на меня полупрезрительный взгляд, молодой сквозь зубы процеживает «здрасьте». Вообще-то их должно было быть пятеро; двое не явились, что ровным счетом ничего не меняет в их судьбе – они пожизненно люстрированы. Впрочем, от сего факта обоим ни жарко, ни холодно: один – председатель совета директоров акционерной компании, второй – тоже директор чего-то там. Как гласит анекдот: люстрация – не кастрация, политиком больше не быть, но мужиком-то останешься. И бизнес твой при тебе. Только вот к бюджетной кормушке новый режим тебя вряд ли близко подпустит, так что придется жить и выживать в условиях свободной конкуренции, равной для всех.

На часах – без четверти девять. Пусть подождут. Обмениваюсь любезностями с секретаршей, прохожу в просторный кабинет, где некогда заседала бывшая правящая.

Все то же: мебель, занавески, телефон, телевизор, компьютер, только вместо партийного штандарта – революционный фиолетовый, государственный флаг – черно-злато-серебряный и вместо старого президента – портрет нового, временного. Пока есть время, включаю «ящик». Как раз попадаю на пятиминутные «Известия новой России».

- Закончившая вчера свою работу Чрезвычайная конференция областников в Омске утвердила так называемую «Сибирскую платформу», - вещал голос диктора. – Документ
предусматривает объединение регионов, расположенных между Аянским и Уральским хребтами в единый субъект Федерации – Сибирскую республику с сохранением правового статуса ныне существующих национальных республик – Якутии, Бурятии, Тувы, Горного Алтая, расширением самостоятельности автономных округов, существенным увеличением объема прав и полномочий входящих в состав Сибирской республики областей и краев.

- Вот те раз! – не в силах сдержать изумление, громко произнес я. – Сепаратисты нарисовались. Сначала – объединиться. Между собой. Потом разъединиться. С Россией.

А тем временем информацию бойко комментировал один из активных участников фиолетовой революции Павел Сергунов – помните баррикады на Манежной?

- Окопавшиеся на местах активисты ныне запрещенной бывшей правящей партии и ее парламентских сателлитов сорвали маску и обнажили свое антироссийское лицо. Они делают ставку на сепаратизм, на разрушение нашей тысячелетней государственности, – его реденькая бородка тряслась в такт слетавшим с уст словам. – Это заговор против…

«Ага, уже и о тысячелетней государственности вспомянул, - это я уже про себя. – А не ты ли, дорогой, тогда, на Манежных баррикадах проклинал «тысячелетнее имперское рабство»? Кто говорил тогда: «Пусть Россия распадется на десять частей, но если даже в одной из них, наконец, восторжествует подлинная демократия, это будет наша победа?!»

- Принять самые решительные меры… - неслось с экрана.

«А когда против тебя и твоих соратников «принимали меры»? Сначала резиновыми палками, а там и до водометов дело дошло. Анекдот ходил: «На Манеже клоуны и укротители». «Укротители» потом на сторону революционного народа перешли, а ты и твои друзья как были клоунами, так и остались. Что ж, тряси своей бородкой, брызжи слюной – все равно недолго вам в коалиции пребывать. Уже три партии оттуда выперли
(оказалось, что их лидеры в недавнем прошлом платными осведомителями, Чекалюстр выяснил – вот скандалу-то было!), две добровольно ушли и теперь составляют радикальную оппозицию. И тебе туда дорога, в радикальную оппозицию, «незавершенную революцию» завершать! Так ведь твоя книжица называется? «Великая незавершенная», вот как! А впрочем, насчет этих окопавшихся ты прав. Сепаратизм у них – последняя ставка. Вот во Владивостоке в прошлом месяце митинг был под лозунгом «Отсечь руку Москвы!» Люстрирированные организовали. До беспорядков, к счастью, дело не дошло. Даже вмешательства Народной самообороны не потребовалось. Само собой как-то рассосалось. «Сибирская платформа», значит? Есть уже «Русская платформа», демократы-националисты наполовину из бывших бритоголовых. Теперь вот «Сибирская платформа» придумана. Прямо-таки политическая геология получается».

Сергунов продолжал заливаться о том, что демократия в опасности, поэтому надо напрячь все силы и т.д. Какое все-таки счастье, что я вовремя определился с нужной партией – всего за три месяца до «великой незавершенной славной демократической фиолетовой». А
у вашей партийки маргинальной серьезного будущего нет, и не может быть.

Между тем «Известия новой России» тревожным голосом рассказывали уже об очередных  беспорядках в Татарстане. «И чего бунтуют? – думал я. – Их ведь на десять лет от всех налогов освободили, разрешили демократического хана избрать. Что же им еще нужно?»

Мурманск третий день сидел без электричества – хорошо, что Крайний Север, белые ночи выручали. Если б только не аномальная жара под сорок. Что поделаешь, глобальное потепление. Холодильники бездействуют, хоть в вечную мерзлоту продукты закапывай!

Я глянул на часы. Без трех. Пусть еще помаются, люстраты недорезанные! Что там на экране? Захват самолета, требования террористов. Опять? Фронт национального освобождения чудского народа объявил войну русским оккупантам. Обстрел КПП. Снова? 

Когда на часах обозначилось девять ноль-ноль, комментатор пересказывал заявление оргкомитета Северокавказской Федерации – очередную «платформу», что-то там про расширение прав субъектов до бесконечности. Я выключил телевизор. Пора! Час пробил!

                2.

Пожилой партиец явно нервничал. И было из-за чего: каких-нибудь пять-семь лет осталось до пенсии и такой облом! А никакой деятельностью, кроме партийно-бюрократической, заниматься не умеет – точнее, разучился. Пальцы прыгают, паспорт в
руках пляшет, глаза бегают.

- Принято по вашему делу решение, - говорю нарочито медленно, выдерживаю паузу.

Умоляющие глаза, язык заплетается, как у пьяного:

- Вы поймите…я ведь это…только за год до фиолетовой революции во главе политсовета
был назначен. Я отказывался – зачем мне это? Я ж ведь так, можно сказать, на побегушках
был. А меня убедили…то есть навязали мне…точнее заставили. Я же ведь против был! – он отчаянно воздел к потолку руки вместе с глазами. – И, заметьте, всего за год до вашей…до нашей – спохватился он, - великой и фиолетовой.

- Где вы раньше работали? – невозмутимо вопрошаю я.

- Я? Где? В мэрии. Начальником отдела был. Потом поднялся до заместителя директора департамента. Там нужно было в партию вступить. Я и вступил. Иначе бы директором потом не стал. Оттуда скоро взяли в региональное правительство… - он назвал еще пару комитетов, названия которых я сразу запамятовал, и экономический департамент.

- А оттуда – на партийную работу.

- Угу. Да. Конечно.

- А что ж в региональном правительстве не задержались?

- Реорганизация. Должность сократили. Куда пойти? Мне и предложили тут…

- Предложили, разумеется, сделать выбор, осознанный и добровольный? – спрашиваю я, сделав ударение на последнем слове. – Никто вас силком не тащил?

- Нет…то есть да…то есть не вполне добровольно меня туда… - глаза ускорили свою суетливую беготню туда-сюда. – Я вам уже говорил: навязали, надавили…

- Мечтаете о госслужбе?

- Так мне ж стаж надо побольше. На пенсии, сами понимаете, не разживешься – все же кругом дорожает.

- Надеетесь?

- Так уж куда теперь-то… - в голосе слышны нотки отчаяния, человек теряет надежду.

- Решение можно обжаловать в вышестоящей инстанции, - невозмутимо заявляю я.

- Я ничего…я ничего против…- лихорадочно тараторит люстрируемый. – Я только бумаги подписывал. А решалось все сверху. Там и мое назначение санкционировали.

- Так и теперь все может решиться сверху, - так же спокойно продолжаю я. – Не в региональном Чекалюстре, так в Москве. Вы меня понимаете?

- Да-да, понимаю… - в его голосе не чувствуется и проблеска надежды. Он не верит, что решение местного Чекалюстра могут пересмотреть, – я ведь сам ничего. Меня и не спрашивали. Я ведь только…

- Вы ведь в глаза не видели текст решения, - теряю терпение я, - а при этом уверены, что на вашей карьере поставлен крест. А вы полюбуйтесь сначала! – я привычным жестом извлекаю из папки текст и кладу ему под нос. – Вот, ознакомьтесь и распишитесь!

Занятно наблюдать, как по мере чтения «приговора» меняется выражение лица, возвращается естественный цвет щек и блеск глаз, пальцы перестают танцевать степ.

- Решение…положительное…в мою пользу? – выдыхает он.

- А  вы что думали? – царственным жестом протягиваю ему ручку. – Мы с такими, как вы не воюем. Чекалюстр – не место для сведения мелких политических счетов. Вам понятно?

- Конечно, понятно, - он ставит размашистую подпись. – Как от сердца отлегло.

- А это ваш экземпляр, тоже распишитесь и число поставьте, - вручаю копию. – Кстати, открою вам маленький секрет: я голосовал на заседании комиссии в вашу пользу.

- Спасибо, спасибо большое, - затряс головой чиновник. – Справедливый вы человек…

- Да что там благодарить, - отмахнулся я. – Из семи членов пять было «против» вашей люстрации, один отсутствовал, один – «за». Но он всегда «за», из чистого принципа.

- Ему бы в моем положении побывать, - забормотал избежавший люстрации партиец.

- Что ж, можете возвращаться в свою мэрию или куда там? – я спешил выпроводить бывшего руководителя политсовета. – Надеюсь, вас примут обратно.

- Примут, примут, надеюсь, - вздохнул то. – Мне можно идти?

- Конечно. Ваш вопрос решен окончательно и положительно.

Так же мелко тряся головой, он заспешил к двери. Уже взявшись за ручку, обернулся:

- А если этот, кто всегда «за», сочинит апелляцию? Что тогда? Все по новой…

- Не сочинит, не беспокойтесь, - равнодушно ответил я. – Как будто дел у него других нет, как решения обжаловать. Идите же! И позовите сюда следующего.

…Следующий оказался тем самым парнем – нагловатым, циничным, небрежно цедившим слова сквозь зубы.

- Вы возглавляли местное отделение движения «Свои»?

- Возглавлял. И что? – он вальяжно откинулся нас стуле, уставившись мне в лицо своими
холодными, серыми с голубыми прожилками глазами. – Много нас таких по России!

- А до того были, если не ошибаюсь…

- Не ошибетесь! – перебил он. – В «Славянском легионе» был. Два года мы «черноту» гоняли, пока нас менты вкупе с ФСБ не замели. Кстати, «враги демократии и свободы» по вашей терминологии.

- А вы, значит, друг свободы?

- Член Русской партии свободы и солидарности. Помните еще такую? На митингах зажигала. Ваша же революция ее вождей из тюрьмы выпустила.

- А что ж вы, молодой человек, оппозиционной национальной партии предпочли популистское прокремлевское движение, стали «холуем антирусской власти» - по вашей же терминологии? И вчерашних соратников стали гонять как прежде «черноту»?

- Я ждал этого вопроса, - ничуть не смутившись, отвечал «свой». – Я ж и говорю: сначала замели нас, потом отпустили, а перед тем предложили сотрудничество. Вы же знаете: там, за высокой зубчатой стеной, тоже были сочувствующие нашему делу. Как, кстати, были и сочувствующие вашему, - он воздел указательный палец, качнулся на стуле. – И предложили нам поработать во славу Руси, но в новом качестве. С компетентными органами все согласовано, все былые претензии к нам сняты, дела замяты. Ну и стал я «свояком», сколотил ударный отряд из тех соратников, кто на свободе оставался, нам еще с десяток бойцов добавили – и пошли мы площадь чистить от всякой сволочи.

Я выразительно потряс кипой бумаг:

- За полгода у вас большой послужной список получился!

- Ага, - радостно воскликнул тот. – Все расквашенные носы, сорванные флаги, разогнанные пикеты – все ведь в кучу обобщили, так? Небось в недрах тех же импотентных компетентных органов выудили.

- Что ж вы так неуважительно: «импотентные органы»?

- А как еще к ним относиться прикажете? Не могли вашу фиолетовую муть в зародыше ликвидировать! Тоже мне, защитнички Кремля!

- И как вы думаете дальше с таким послужным списком? – невозмутимо продолжал я.

- Как-как – кучка выйдет. Я ж вам еще пригожусь. Когда надо кого разогнать, освистать
или по морде настучать, вы ж не сами этим делом займетесь, так? Ручки марать не будете, верно? Нас же и позовете! Скажем, «бывших» приструнить, если голову поднимут. Или каких-нибудь там чересчур радикальных демократов, фиолетовых до посинения. А еще сепаратистов разных, которые снова голову поднимают – и черные, и русские. Вы же нас призовете! Ваша Народная самооборона – тьфу, плюнуть и растереть! Какими бы чмошниками менты ни были, пусть за взятки отпускали и по звонку арестовывали не тех, кого надо бы, они в сравнении с вашей тухлой «самообороной» - герои России. 

- Вот что. У меня нет времени дискутировать с Вами, - прервал я диалог, быстро превращавшийся в монолог. – Прочтите решение, распишитесь, один экземпляр – ваш.

«Свой» не спеша, будто смакуя, читал текст решения:

- Хе, значит – ни на государственную, ни на муниципальную. – Ну, они без меня точно обойдутся. К счастью для них, ха-ха!

Улыбка, расплывшаяся, было, на его лице, мигом исчезла, когда он дошел до пункта о запрете учреждать или возглавлять политические структуры.

- Это как же? Как понимать? – он бросил бумагу на стол и воззрился на меня.

- Так, как здесь написано, - равнодушно бросил я.- Читайте дальше и распишитесь.

- Эх, за что боролись, блин! А если я, к примеру, учредю или учрежду, не знаю, как сказать, ну, скажем, военно-патриотический клуб? Тогда можно или как?

- Тогда можно, если организация чисто общественная, без политики, в выборах не участвует. И чтобы все было в рамках закона.

- Учредю, так и быть! В рамках закона, - с ехидной ухмылкой выговорил он, снова приникая к бумаге. – И еще движение в защиту зеленых насаждений.

- Хоть голубых наслаждений, - с такой же ухмылкой откликнулся я.

- Это уж по вашей, демократической части: голубые, фиолетовые, все едино. Где мне свою подписушку оставить?

- Вот тут вот.

Он снова хихикнул и черканул ручкой по бумаге.

- И на втором экземпляре не забудьте. Он ваш.

- Непременно на стенку повешу в позолоченной рамочке, - и рука его оставила второй размашистый автограф.

- Кстати, решение можете обжаловать – в месячный срок со дня ознакомления.

- Ну, да, так я и поверил. Вызовут меня, будут пытать как партизана: где вы были и чего делали пятого числа такого-то месяца, когда проходил митинг, тыр-пыр… А что я делал тогда?  Во-первых, не гонял я лично никого, во-вторых, почему я должен помнить все ваши долбанные митинги и пикеты? Может, там мусора переодетые фиолетовых дубасили, а я отдувайся. Не буду я никуда жаловаться. Проживу как-нибудь без вашей госслужбы и без партий. Все равно востребован буду. Больше вопросов по делу не имею. 

Итак, со вторым люстрируемым, кажется, разобрались. Парень лениво потянулся, еще раз качнулся на стуле, подвигал массивной нижней челюстью.

- Ну что, теперь мне можно откланяться?

- Можно. И нужно, – весомо произнес я. – Там, в приемной еще один человек дожидается.

Парень, уже выходя из кабинета, обернулся:

- А все-таки вы без нас не обойдетесь. Не лично вы – соратники ваши. Никуда не денетесь.

Через минуту порог кабинета переступил третий люстрат. Не здороваясь, заметил:

- У меня в десять ноль-ноль – важное совещание. Так что попрошу меня надолго не задерживать. Времени в обрез, а время – деньги. Хотя вам, быть может, этого и не понять.

- Здравствуйте, присаживайтесь вот сюда. Отчего же не понять, очень даже понятно. А много времени у вас ознакомление с решением Чекалюстра не займет. Прочтите, распишитесь, если возникнут вопросы – я готов ответить.

Благоуханное парфюмерное облако окутало меня. На поросшем темным волосом запястье блеснули золотым самородком часы, пустив «зайчика» по противолежащей стене, заиграли камушки вокруг циферблата. В луче утреннего солнышка, заглянувшего в окно кабинета, сверкнула золотая заколка на галстуке, заискрилась бриллиантовая запонка, золотой зуб мигнул светилу, вспыхнули дружно перстни и кольца на толстых пальцах.

- Позвольте этот ваш документ, - бросил он и протянул холеную руку в золотых перстнях.

Взгляд люстрата шарил по бумаге: слева направо, справа налево, по диагонали, брови периодически поднимались и опускались, левая щека время от времени подергивалась – нервный тик, не иначе. Дочитал, положил решение на стол, уперся взглядом в меня.

- Занятно, - постучал окольцованным пальцем по столу, бриллиант опять поймал луч солнца, соблазнительно блеснул. – Занятная бумага, говорю.

- И в чем же ее занятность, как вы изволите выражаться?

- В чем? – он нагнулся вперед. – Да в том, что мне от нее ни жарко, ни холодно, вот! Я дважды депутатом был – городским и региональным. Хотя, нет, трижды – в городскую Думу на два срока избирался. Больше не собираюсь. На службу меня тоже не тянет. Я в своей компании за месяц получаю втрое больше, чем мэр за год. И партии меня, знаете ль, не прельщают – игра в бирюльки все это. А чтоб свои коммерческие интересы отстаивать, я хоть завтра, если выборы назначат, десяток кандидатов куплю, из них восемь непременно изберут, как пить дать. И вложения мои окупятся сторицей. И любую парторганизацию я, к вашему сведению, куплю со всеми ее партийными потрохами, хоть трижды демократическими. И куда ж вы без меня денетесь? Сами на поклон придете!

- Мне вот только что, пять минут назад один молодой человек тоже пытался внушить, что мы без него никуда не денемся.

- А-а, - небрежно махнул рукой человек в золоте, опять заблистали кольца. – Это же шпана! А вот без меня, без моих финансовых ресурсов, без моих связей вы точно никуда.

- Это мы посмотрим. У вас есть вопросы по существу принятого решения?

- Какие тут могут быть вопросы? До лампочки мне ваше решение, - человек в золоте скосил взор на часы. – Только зря время теряю. – Он оставил под решением и копией два лихих росчерка, поднялся. – Извините, меня уже ждут. Сухо кивнув, направился к двери.

- Постойте, а ваш экземпляр?

Он нехотя развернулся, двумя пальцами брезгливо взял со стола копию документа:

- Когда захочу – скуплю всех ваших демократических кандидатов, и никакая люстрация мне не помешает это сделать, вы слышите? Сами же ко мне наперегонки бегать будут, когда деньжата под выборы понадобятся. Побегут, как миленькие. И даже те, кто меня люстрировал. Еще оправдываться станут: мол, я - единственный член комиссии, кто был против люстрации, когда ваше дело рассматривали. А мой соперник на выборах – тот «за» голосовал!..- его словоизвержение прервал звонок мобильного. – Сейчас выезжаю! – бросил люстрат, и тяжелым, но быстрым шагом двинулся прочь из кабинета. В приемной он скомкал копию решения о люстрации и бросил его в корзину.

Кажется, на сегодня все? Двое приговоренных к политической смерти ознакомление с приговором проигнорировали. Что ж, пошлем по почте.

                3.

Улица. Разгар лета. Теплынь, но не жарко. За моей спиной захлопнулась дверь, и я окунулся в атмосферу всеобщего цветения и благоухания. Красота, благодать царит вокруг. Если бы не шум автомашин и доносящийся из распахнутого окна гнусавый шансон. Неожиданно, к этим неуместным звукам добавились крики, доносившиеся со стороны Свято-Иоанновского храма. Что там происходит? Я заспешил в сторону освященной год назад церкви. Интересно, к какому из течений в Православии оно принадлежит? Сегодня в России уже пять церквей, именующих себя «русскими-православными». В нашем городе таковых пока четыре. Как грянула великая фиолетовая, так и прорвало плотину! Все истинные, все несут девственно-чистое Православие и анафематствуют друг друга. Я уж и не помню, какому именно направлению примкнул иоанноовский батюшка. К тем, которые попа Гапона канонизировали? Нет, эти вроде бы вокруг Свято-Троицкой общины объединились. Или те, которые «голубую» пару месяц назад венчали – вот смеху-то было! Нет, это, кажется, в церкви Рождества Богородицы, у них там все прогрессивные и обновленные собираются. А может это из тех не очень многих, которые по-прежнему идут за Московской Патриархией? Посмотрим. У врат храма я заметил толпу человек в пятьдесят. Поспешил туда. Так и есть, очередной конфликт конфессий. Несколько десятков бабушек в платочках героически противостояли натиску длинноволосых язычников в рубахах фольклорного вида. Атакующих возглавлял пышнобородый волхв с посохом, увенчанным балдой-набалдашником какого-то древнеславянского божка. Трое язычников держали толстое и длинное бревно, оказавшееся при ближайшем рассмотрении идолом с раскрашенными усами, бородкой и губами, синими глазами-стекляшками и какой-то рунической надписью на уровне талии.

- Изыдите! – тщетно вещал старенький седовласый батюшка, поддерживаемый под руки двумя немолодыми уже православными активистами. – Идите-ка лучше подобру-поздорову в бывшую Рождественскую, где еретики содомитов венчают. Ее и забирайте!

Один из державших тяжеленное бревно молодых парней (сколько они стоят так?) отвечал:

- На что нам они? Пусть себе служат, как хотят. Нам, отче, ваш храм надобен. Здесь с тыщу лет назад языческое капище стояло. Так что мы за восстановление справедливости
бьемся. Церковь ваша – новодел, исторической и культурной ценности не представляет. А чужое место занимать – грех. У вас вон сколько храмов по городу, а у нас хоть бы одно святилище официальное. Обидно! Между прочим, ваш этот Иоанн на пожертвования ныне запрещенной партии строился. На месте возведения так называемого храма должны были быть произведены археологические раскопки, а их не было. Незаконно, святой отец!

- Так если не было раскопок, откуда ж вы знаете, что тут капище было? – возопил поп.

- Спасибо нашим краеведам, - парень кивнул в сторону волхва. – Особливо Брячиславу, жрецу Родобога. Он все знает! Быть тут мольбищу славянского Родобога-Триглава – у церкви вашей как раз три главки! У вас в городе еще штук сорок церквей, на всех хватит!

Жрец довольно затряс бородой. Бабушки загомонили нестройным хором:

- Изуверы, одно слово - нехристи!

- Сгинь, нечисть поганая!

- Совести у вас нет!

- Есть у нас свобода совести! – воскликнул стоявший в сторонке мужичок. – Которую вы и вам подобные тысячу лет подавляли. Кончилось ваше время, наконец-то! Расступись!

- Родобога – в алтарь! – грянули язычники. Трое держателей идола угрожающе надвинулись на перепуганного священника. Тот сделал два шага назад.

- Что же это делается?! – голосила старушка.

- Активистка бывшей правящей, ныне запрещенной партии! – раздался за моей спиной знакомый голос. Обернулся: это тот самый люстрированный молодой человек.

- И что с того? Я и в КПСС когда-то была. Что ж меня теперь, расстреливать прикажете?! – сухонькая бабушка со сморщенным лицом выступила вперед. – Проваливайте, изуверы!

- Ага, а вот и наш ревнитель чистоты демократических устоев! – люстрат заметил меня. –
Попрошу тишины. Слово имеет…забыл вашу фамилию?

- Филимонов, член комиссии по люстрации, - стараясь придать голосу больше весомости,
почти прокричал я. – Попрошу оставить в покое Божий храм. В городе нашем места всем хватит – и язычникам, и православным всех имеющихся конфессий, и прочим верующим.

- Здесь наше капище должно быть! – разбуженным топтыгиным проревел волхв. – Здесь!

- Что ж это вы свободу совести не защищаете? – ехидно осведомился бывший «свой». – И кто из нас двоих сейчас отстаивает ценности фиолетовой революции, а?

- Милиция…Полиция…Черт ее возьми! Народная самооборона! - заверещал мужичок.

- Эх, вы, христианами зоветесь, а чертыхаетесь, - волхв огладил бороду.   

Язычники полукругом обложили православных, тесня их к паперти. Я, не долго думая, достал из внутреннего кармана пиджака удостоверение члена комиссии по люстрации.

- Прекратите, немедленно прекратите это самоуправство и безобразие!

«Свой» тем временем шушукался с одним из язычников. Батюшка лихорадочно щелкал по клавишам мобильного телефона, подносил его к уху.

- Что, абонент недоступен? – весело крикнул один из держателей идола, а другой, оглядываясь на волхва, которого уже начали теснить старушки, громко произнес:

- Надоело стоять так, руки затекли. Пойдем что ли на прорыв? – крикнул он жрецу.

- Валяй! – жрец оттолкнул руку старушонки, активистки бывшей правящей, от бороды. 

Трое с идолом тотчас ринулись в атаку, столкнув с паперти батюшку.  Перун (или как он там у них зовется, Родобог-Триглав?) был использован как таран – какое кощунство для настоящего, а не ряженого язычника! Впрочем, настоящие, похоже, перевелись много веков назад. Вслед за тремя громилами, грубо расталкивая локтями бабушек и двух-трех неказистых мужичков, сопровождаемые проклятиями попа, остальные язычники кинулись в храм, прямо к алтарным вратам, чтобы воздвигнуть свое идолище там. Жрец не бежал, он торжественно вышагивал, все так же оглаживая бороду и стуча посохом.

- С вами все в порядке? – я подбежал к священнику.

- Храни вас Бог, все, кажется, в порядке, - он поднялся с земли. – Надо самооборону звать.

- Без толку! – я рванул в храм. Там царил переполох; старушки цеплялись за идола, стремясь вырвать его из рук детинушек-язычников, две встали насмерть у алтаря.

И откуда только взялась у меня ярость! Удары по мордасам заставили язычников уронить своего истукана на пол. Подскочил волхв – я рванул его что есть силы за бороду и отбросил в сторону; упав, звякнул об пол посох. Остальные язычники, матерясь, кинулись ко мне. Град ругательств сопровождался градом кулаков. Сквозь шум, брань и гул в голове от ударов я услышал ехидный голос «своего», не участвовавшего в потасовке:

- А люстратор-то наш – за старые порядки. Вот доложу в комиссию! И тогда сам под люстрацию попадешь, такие дела!

- Люстратора – на люстру! – гаркнул один из бивших меня язычников, указывая пальцем на паникадило. – В жертву его матери-демократии!

Меня подняли за воротник и резко швырнули в сторону. Я ударился обо что–то и провалился в небытие. Последнее, что запомнил – ухмыляющуюся рожу волхва, его похожую на мочало бороду и кривые ряды нечищеных зубов над нею.

…Эх, и угораздило меня вляпаться! – я пялился в зеркало, отражавшее все мои «боевые» ранения. – Бровь рассечена, «фонарь» под левым глазом не скоро затянется, и два пальца правой руки забинтованы. А ведь послезавтра (я взглянул на календарь) – заседание комиссии, сразу восемь дел надо рассмотреть. «И осталось лицо, и побои на нем, и куда теперь выйти с побоями?» А тут еще к следователю вызывают – не иначе, «свой» настучал – дескать, посягнул на свободу совести. Глядишь, и вправду меня самого люстрируют.