Блуждающий

Полмесяца назад умерла моя жена. Она очень долго болела и очень сильно мучилась, особенно в последнюю неделю своей жизни. Не буду утомлять вас тем, что не безразлично кажется одному лишь мне, вследствие чего опущу скользкие детали ухода человека. Скажу лишь, что когда она кричала, то я от бессилия улыбался, а почему не знаю. Наверное, одна сильная эмоция невольно ведет за собой другую, противоположную. Когда закончились силы кричать лёгкими, стала кричать глазами.
 В городе у нас практически никого не было. Все наши немногочисленные друзья деликатно предпочли не вмешиваться, изредка навещали, а затем и вовсе пропали. Мне не в чем их винить, ведь это так естественно, к тому же всё равно, они ничего не смогли бы поделать. Родителей моих давно нет в живых, есть только какая-то дальняя тётка, которую я не видел много лет. Её родители были каменные сердцем люди, дельцы среднего пошиба, нажившиеся на ломбардах и уличной торговле, которые отреклись от своей дочери. До сих пор не уверен, знают ли они о её смерти. Как только она приехала из диагностической больницы с бумажкой своего диагноза, то тут же попыталась связаться с ними. Точно не знаю, дозвонилась ли она, успела ли сказать какие-нибудь слова этим тварям? Единственное, что я знаю твёрдо, это лишь то, что когда она вышла из спальни, зажав в кулачке телефон, то по её щекам текли тихие слёзы, а губы повторяли «Что я такого сделала? Что я такого сделала?» Я назвал их тварями, потому что для меня это непростительно, такое нельзя прощать. Она простила их, даже просила после своей смерти обязательно передать им, что всегда их любила и сожалела о том, что не смогла быть благоразумной, послушной дочерью. Более того, это она сама чувствовала себя виноватой перед ними, чего я до сих пор силюсь понять и не понимаю. Конечно же, я пообещал исполнить её последнюю волю, но про себя решил, что ни за что этого не сделаю, просто потому, что не смогу побороть свою ненависть на физическом уровне. Какой-нибудь жест, форма лица, ухмылка, уродливая родинка выведут меня и тогда, я за себя не отвечаю. Всё приходит на круги свои и им воздастся. Я могу вечно утешать себя этой мыслью, но что, если не воздастся? Ведь такое часто бывает, когда люди, которые недостойны жить, живут достойно и более чем достойно умирают. Но по ним никто не плачет, их ребенок не прольет над ними слезинку и, даже птицы не будут клевать крошки хлеба с их могил, потому что некому будет бросить эти крошки. Я же буду плакать по ней вечно, у неё ещё остался сухой, бесчувственный муж на этой земле, который быть может, мучил её в этой жизни и который теперь выжмет последние слёзы из камня в её память и не успокоится и не простит.
Однако и мне теперь нужно что-то делать, всё потому что долги…долги... Я человек большой телом, но убогий и увечный душою (уж не знаю, что она во мне разглядела), но всё-таки не предположите во мне так много грязи и самолюбия, что я после смерти своей жены, ещё могу думать о себе и о своём будущем – мне всё опостыло и обрыдло. Единственное, маленькое, быть может местами подлое, но не просящее большой подлости моё будущее, закончилось с растворением её жизни. Растворилась, как сахар в стакане чая.… Зачем нужна эта наука, эта хвалёная медицина, когда умирают люди? Еще тогда, она мне с грустной, светлой улыбкой наполненной тёмной, нечеловеческой болью сказала «Надо чтобы умирали. Если перестанут болеть и умирать, то перестанут быть людьми. Странно…знаешь…я ведь даже какой-то частичкой души рада, что могу умереть…есть в этом что-то человеческое…» Я то подумал, что она бредит. Когда то слышал, что болезнь отравляет мозг и изменяет разум на совершенно иной лад. Первоначально она принимала болеснимающие, наркотические  лекарства. Когда после дорогостоящего лечения не осталось больше денег, всё материально ценное было продано или заложено, тогда пришлось научиться обходиться без лекарств. Сильную боль, сменила невероятная боль. Нашлась одна сердобольная соседка, жившая этажом выше, которая за бесценок и из искреннего сострадания, отдала нам свои таблетки от ревматических болей, но какой там ревматизм… Что касается прочих соседей, то когда наступила последняя неделя её страданий и бесполые вопли измученного, исхудавшего как скелет и абсолютно потерявшего разум существа, стали слышны на весь подъезд и на все этажи, эти самые соседи стали ловить меня на лестнице, бегущим в аптеку или за курицей для бульона (ещё надеялся, что она поест), чтобы попросить что-нибудь сделать, ведь иначе было невозможно жить. «Сдай ее, что ли в хоспис, чего ты мучаешь бедную?» - сказала мне одна женщина с этажа. Остальные соседи, всякий на свой лад, говорили мне подобные вещи, но я не мог её никуда сдать и не потому, что у меня самого могла зародиться такая мысль, а потому, что, будучи еще в здравом уме, она сама умоляла меня никуда её не сдавать. Никто не смел войти в нашу квартиру, все словно караулили меня вне её. Лишь один старичок, кажется с другого подъезда и живший один со своей собакой, уж не знаю как узнавший о нашем горе, про которого говорили, что от него воняет мочой и что он помешался после того, как потерял свою супругу, лишь только он постучался в дверь за несколько дней до исхода, вошел, и не спрашивая разрешения, подошёл к кровати с полумёртвой, посмотрел на неё каким-то туманным взглядом выцветших глаз и затем, пройдя со мной на кухню, посоветовал одно средство. «Сынок я ведь не понаслышке… я ведь знаю… Ты не подумай, тут не весть какое преступление, а Бог всё видит, всё понимает…Убийцей станешь лишь ты, а она там будет жить, там намного легче…Когда она потеряет от боли сознание и как бы обмякнет, ты зажми ей ладонью рот и пальцами нос…выдержи так минуты три и готово… выдержи, в том смысле…выдержи это сам…» Пока он это говорил, я, подперев голову, смотрел в окно. Осенний двор заполняли играющие дети, они резвились, посыпали головы друг дружке песком и гладили белую кошку. В раздумье я спросил его как-то отстраненно «Вы веруете в Бога?» Он ответил тихо, почтительно и серьёзно, словно в этом ответе заключалась непреложная истина и правило, которое он когда то переступил - «Верую». Внезапно я будто сорвался с цепи, резко развернулся и, схватив старика за грудки, прижал его к стене, а затем сквозь зубы с ненавистью начал изливать то, что словно гнилая вода, накапливаемая под крышей и, наконец прорвавшая её, собиралось у меня за всё это время. За низостью  человеческого сердца, я опущу всё то самое мелкое и вонючее, что потекло из водосточного жёлоба моих мыслей, скажу лишь то, что особенно запомнил. «Со своим Боженькой! Никуда она не попадет! Из одного невыносимого ада, попадёт лишь в другой: вечный, леденящий и пустой! И что вы все мучаете меня!? Разве и без того не тошно?» Старик спокойно посмотрел мне в глаза своими бесцветными и сказал «Понимаю…я проходил через всё это…» Я не удержался и крикнул ему в лицо «Не понимаете! Положим, есть ваш Боженька со своим бессмертием? Но даже в таком случае, за те несколько дней ада, от которых я избавлю её вашим «методом», я заплачу тем, что никогда не увижу её «там»! (слово «там» я произнёс с каким-то особенным, неистовым нажимом). Ведь сказано «не убий!» Затем мне стало вдруг стыдно, от того, что я допустил возможность существования вечной жизни, и я стал пытаться разубедить в этом старика, но всего скорее себя самого. Я продолжал вопить: «Когда я тоже умру, когда мы  встретимся «там», то узнаем ли мы друг друга? Ведь «там» мы станем уже совсем другими людьми и по логике вещей не должны помнить памяти прошлой жизни и себя самих, а если память этой жизни остаётся, то какой же это тогда по-вашему рай, когда мы будем помнить всё то низкое и гадливое что делало нас людьми здесь, на земле? И зачем нам все эти земные богатства как любовь, добродетель, близкий человек? Чтобы когда придёт и мой черед, мы встретились и, не узнав друг друга, пошли бы прочь?! Так или не так? Отвечайте!»
Он всё смотрел на меня своими глазами, которые были похожи на потухшие, мёртвые звёзды и не выражали ни участия, ни сострадания, а просто будто бы подтверждали, что «и нас всё это ждёт…ты только потерпи…куда бы ты не спрятался, в какую нору не залез… все на земле познают эту маленькую тайну…» Вдруг он разжал мои руки с такой силой, какой было трудно ожидать от человека его возраста. В сухожилии моей кисти что-то хрустнуло и я, невольно поморщился, однако ничего ему на это не сказал, потому, как сам первый набросился на него и прижал к стенке. «Пожалуйста, простите мне мои слова, не обращайте на них внимания. Моё безумство не должно касаться чужого горя» - спокойно и со скорбью произнёс старик, затем пошёл к выходу, но развернувшись, открыл рот с пеньками оставшихся зубов и добавил «Вот оно какое горе на земле! Все мы друг другу чужие!» Он ушёл, а я подошёл к окну и даже не заметил, как вывихнутой кистью достал пачку сигарет и выкурил пять штук подряд.
Пожалуй, я был одним из тех людей или мужей, которые до безумства любят, собственно говоря, лишь любовь, а не её последствия. Дети дополняют любовь и как бы завершают её, делая полной, проверенной на прочность. Однако я любил лишь источник этой любви – мою жену и мне никто больше не был нужен. Мне делалось неприятно в душе от мысли, что дети станут сосать её и ей будет больно, я даже ревновал бы её к детям и искренне ненавидел бы их за то, что они причиняют ей боль. Если хотите, то вообще забрал бы её с собой на какую-нибудь удалённую, скрытую планету без людей и другой разумной жизни, чтобы спокойно прожить там нашу любовь. Но из всех миров лишь в последнем, том самом и единственном, где расцветают и угасают человеческие судьбы, возможна жизнь. Я полностью убежден в этом. Мы одинокие существа в бесконечной небесной паутине. Если и существует, какой либо мир, то лишь тот, где обитают еще более одинокие и жалкие копии нас самих. Вы скажете, что мы несчастны? Что больнее и невыносимее быть не может? Может. Наше несчастье - настоящее счастье, только никто-то этого не понимает и не задумывается. Весь этот рвотный парадокс в том и состоит, что мы не можем без несчастья и скорби; ненавидя, превозносим их и лишь в них находим мелкий покой и порядок жизни.
Слушайте дальше. Она ещё немножечко покричала, а сердобольная соседка, проходя каждый раз мимо нашей квартиры, крестилась и говорила «Господи, возьми уже её, не мучай!» Внезапно в последний день, боль будто бы отступила – видно и боли нужна передышка. Я гладил второй комплект пижамы, в которой она умирала и, когда зашёл к ней в комнату чтобы сменить бельё, увидел, что она спокойно смотрит на меня, взглядом полным мысли и собравшим последние свои силы. «Я сегодня умру. Сил больше нет» - проговорила она слабым, поломанным голосом  и улыбнулась мне. От её улыбки я отвернулся и глазами полными слёз стал смотреть со злобой на солнце. «Какое яркое солнце этой осенью, как красиво» - прошептала она – «У тебя ведь уже ничего не осталось? (она сказала не у нас, а теперь просто – у тебя). Похорони меня скромно, пожалуйста. Если будет нужно, продай наши кольца, они дорого стоят» Я сидел с ней рядом весь день и не отпускал руку. Она больше не кричала и даже не стонала, а лишь тяжело и шумно вдыхала и выдыхала воздух. Под вечер она вдруг опять открыла глаза и попросила, чтобы я привел кого-нибудь, кто знает молитвы. Я сказал ей, что всё хорошо, что нет нужды, к тому же никто не согласится ехать в поздний час, но затем разозлился на себя, от мысли, что я отказываю в просьбе умирающей. Вы, наверное, подумали, что я человек не верующий, то есть человек современный и трезво рассуждающий. Нет. Когда нашу никчемную и противоречащую самой себе жизнь не в силах объяснить естественное познание, то остаётся надеяться только на сверхъестественное. Но я в высшей степени богооставленный  человек. Допуская Бога, я ничего от него не жду и ничего не прошу.
Где мне было найти священника или батюшку? Этого я не знал, а звонить по церковным службам было стыдно и неприятно. Самое же неприятное было в том, что я считал всё это старомодным и бессмысленным. Однако в городской духовной семинарии у меня учился знакомый, с которым я когда то имел дела. Он был очень спокоен и вежлив по телефону и, казалось, тоже ничуть не удивился моей просьбе. Он приехал за час до её смерти, попросил меня выйти и остался наедине с моей женой. Он о чём-то говорил с ней, а затем вновь попросил меня войти и сесть с ней рядом. Я не разбираюсь в молитвах и обрядах, но, кажется, он начал читать отходную. Пока он читал, я держал её за руку. Внезапно открыв глаза, она сжала мою вывихнутую кисть своей слабой и холодной, сжала и будто выдавила из себя «Не выключайте свет… не выключайте свет…» Когда отходная была прочитана, мой знакомый начал креститься, а затем подозвал меня к себе и сказал «Минут через десять отойдёт». Я был уверен, что она проживет, по крайней мере, ещё до завтрашнего утра, или скончается ночью, однако мой знакомый духовник оказался как-то слишком уж мистически точен. Через короткое время она повернулась на бочок и стала дышать всё тише и тише, а затем перестала дышать совсем. В момент её последнего слышимого вздоха, во всем доме внезапно отключили свет и я похолодел.
                ***
Мне и раньше было неловко в любой компании. Как всегда я молчал, улыбался и был скучен, хотя для таких людей как мои знакомые, люди подобные мне, нужны, пожалуй, как статисты и свидетели их величия. Когда собеседников было больше двух, мне становилось легче и комфортнее – тогда я был всего лишь невидимкой и третейским судьёй в их спорах и не имел обязанности поддерживать разговор и выдумывать темы. Тяжелее приходилось, когда часть собеседников временно удалялась и, мне приходилось сидеть с кем-нибудь наедине. Тогда его и моё молчание становились мне сродни пытки, а жалкие словечки, которые выбрасывали мы оба, лишь подчеркивали мою скучность. Под конец я не выдерживал и начинал говорить, лишь бы сказать, к примеру, о погоде или новой перестановке в комнате, хотя перестановка была всё та же и тогда мне говорили прямо «это так важно?» или «да конечно, но это тут при чём?».
Я приехал просить денег в мелкий ресторан, где сидели мои знакомые, которые знать не знали о моём положении. Они с аппетитом обедали и когда я подсев рядом, ничего не заказал, так как не имел денег и их-то я и приехал спросить, то они сделали вежливо-снисходительные лица, и каждый вдруг решил «покормить меня». «Стыдно, как же стыдно! Как пёс!» - подумал я. Однако на просьбу мою, все они ответили такими же вежливыми отказами: «Сам не лучшие времена переживаю», или «К какому сроку отдашь?» Дело в том, что в разное время, каждый из них без исключения, уже занимал у меня, пусть не большую, но всё-таки сумму и никогда я не ставил сроков, потому что деньги скоротечны и непостоянны. Да, всем этим людям было не зазорно брать взаймы у таких как я, однако, стоило мне попросить взаймы у них, как тут же находились самые разные причины. После разговора о деньгах, которых я так и не получил, со мной им больше не о чем было говорить. Они сидели в вежливом напряжении и, видно было, как я им мешаю. Я ушёл.

                ***
Понимаю, что пропускаю целые куски, но всё это от того, что рассказывать о них нечего и кроме того больно. Конечно, я нашёл деньги, мы всегда их находим в любых обстоятельствах и любой ценой. Схоронил её очень просто, так как она и хотела, а честнее сказать насколько позволяли эти самые деньги. На похоронах почти никого не было, словно хоронили призрака. Было даже что-то вроде поминального обеда. Несколько её подружек пришли и без остановки плакали, но видно было, что им в сущности всё равно и можно было не плакать так показательно. Что мне делать дальше? Я не знаю. Наверное, начну отдавать долги и скапливать капитал – это лишь вопрос времени. После её смерти, тратить деньги больше не на что и покрыв долги, мне останется только обставлять свою жизнь всяческой жизненной мишурой, а мне будут завидовать и льстить. Какое безумие! Завидовать мёртвому человеку, ходячему мертвецу, который отдал бы всё на свете, лишь бы она пожила хотя бы ещё немного, хотя бы неделю! За эту неделю я мог бы сказать ей столько всего, что казалось, навсегда затерялось в недрах моей мелкой души. А может, не затерялось, а просто в малодушии и горделивом кривлянии ждало лучших времен или момента. Где теперь эти времена? Где этот момент? Человек себе хозяин – как бы ни так!  Сил погасить себя телесно я не имею, поэтому гашу лишь своё сознание и отрекаюсь от мира. Боюсь ли я чего либо? Разумом я уже давно ничего не боюсь, но не буду ли бояться сердцем?
Скоро наступит зима, и её тело не будет разлагаться какое-то время. Затем весна, лето и появится трава: высокая, сочная зелёная, какая бывает только на кладбищах, трава, питаемая её останками и, будет казаться, что её непрожитые дни, воплотились теперь в этом молчаливом, колышущемся бессмертии.