Бадрын, выходи!

Поезд прибыл на пустынную станцию ночью. Под тусклым равнодушным взглядом одинокого фонаря я покинул перрон и, поплутав в лабиринтах кривых узких улочек районного центра, из темноты двора  шагнул в темноту подъезда. Неприятные запахи  приказали сдержать дыхание. Наощупь я добрался до знакомой двери, несколько раз надавил на кнопку звонка и  понял, что делаю это напрасно.

 
Страшная мысль о неизбежности трагедии после  получения телеграммы о болезни бабушки Марты, кажется, материализовалась. Будить соседей не хотелось. Вряд ли  кто-нибудь из них  принял близко к сердцу смерть всеми покинутого человека.
Прислонившись спиной к прохладной обивке двери, я присел на корточки и решил ждать утра. Одновременно с острым приступом нахлынувшей горечи пришло понимание, что теперь о Марте можно только вспоминать.


«Старость уже выглядывает из-за её плеча», - подумал я, когда в очередной приезд увидел сгорбленную спину, седые пряди выбившихся из-под чёрного платка волос, щербатый рот, глубокие морщины, которые не скрыть на впалых, с синюшным оттенком щеках. «Почему Марта не вставит металлические зубы? Теперь многие ходят с такими, - недоумевал я. Надо обязательно об этом сказать».

 
 Не сказал, не вспомнил, не позаботился…

 
Я – Санька. В космос отправился Юрий Гагарин - всеобщая радость, всеобщий триумф! «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!» А моё счастье закончилось, когда родители разъехались в разные стороны: умный отец делать карьеру в Сибирь, красивая мать искать богатого мужа. Меня, как эстафету, время от времени передавали из рук бабушки Марты в руки бабушки Фени и обратно. «Удиви меня, Господи!» - глядя в безрадостное небо, часто просил я. – Верни  родителей. Сделай так, чтобы все, начиная от бабушек  и кончая  верблюдами, были довольны и сыты». Иногда мне казалось, что на небе высвечиваются весёлые лица  родителей. Казалось многое, но родителей заменяла Марта. Мне не хотелось  называть Марту бабушкой, потому что чёрные глаза её сияли молодым блеском, а несколько суетливые движения были  наполнены неиссякаемой энергией. Для меня она  -  просто Марта, мой друг, моя жизненная опора.


Мне было 10 лет, когда  я приехал к ней самостоятельно за  200 километров. На самаркандском автовокзале  купил в подарок  липовый мёд. Цыганка дала попробовать -  полный восторг! Цена радости всего пять рублей. Деньги на поездку и подарок я заработал, сколачивая ящики на торговом складе.  Марта подарку обрадовалась, а потом расплакалась. Мёд мы попробовали   только через два дня. Он  был другой, я это сразу понял, но промолчал. Моя банка была с этикеткой от помидоров,  а на этой - с медовыми сотами. Позже, когда мне было 14 лет, я похвастался в гостях у отца, что подарил бабушке мёд. Его новая жена не выдержала и сказала, что это был жженый сахар, поэтому бабушке, чтобы скрыть неприятность,  пришлось купить настоящий мёд.


Сначала я не понял, почему Марта часто оставляла на столе деньги и папиросы. Через несколько дней они исчезли. Оказывается, я  выдержал проверку на честность. Видимо, до этого получил плохую характеристику с прежнего места жительства. Я  увидел волнение Марты, когда она писала письмо бабе Фене. Из  письма сумел прочитать  только пару предложений. Там было чётко написано: «Феня, мой Сашенька чище тебя в тысячу раз! Не дай Бог,  я от него услышу, что ты его бьёшь или гонишь! Я разнесу миф о твоём благородстве в пух и прах. Следи за поганым языком своим. Сирота, он под Богом ходит..."


 Милая, добрая, славная Марта, заступница ты моя.


Признайтесь, бывает ли с вами такое: вы  встаёте с утра, лениво, едва передвигая ноги,  начинаете день, с трудом завариваете чашку чаю, ничего не хотите…
Признайтесь, и мне станет легче от того, что я не одинок. Ведь одиночество -  пауза, которая может превратиться в пустоту. В этот момент очень важно «я» преобразовать в «мы». Для этого достаточно брызнуть в лицо холодной водой, накинуть чапан, сунуть ноги в галоши, выбежать во двор и крикнуть:


 - Эй, Бадрын, выходи!


Бадрын, по-таджикски, огурец, - прозвище моего друга Славки Огурцова Его мама работала почтальоном. Многочисленная семья Бадрына ютилась в маленькой комнатёнке при почте. Вечно голодный, плохо одетый, он, как и я, рано понял, что у людей на сердце ставни и достучаться, чтобы открыли, не просто.


До рассвета ещё минут сорок. Город просыпается. Слышится  быстрая, не совсем понятная речь местных жителей, где-то в соседнем дворе надрывно кричит ишак, мимо меня на арбе проехал сосед. Всё как всегда!  Кажется, и сегодня  солнце опять появится без цели кого-нибудь согреть.


-  Бадрын – ты моё солнце! – обнимаю  я друга.


Мы давно обдумали, насколько хватило разумения, наше житьё-бытьё и решили работать. Прихватив вёдра и ножницы, необходимые для сбора винограда,  мы шли в лепёшечную.  Завтракать? Нет… Мы  до головокружения отслеживали каждый шаг старика-лепёшечника Бобо Саида, ожидая, когда он отвернётся. Голод заглушал приступы страха и совести. В нужный момент я, обжигая пальцы прилипшим  к тесту угольком  из тандыра, хватал с прилавка лепёшку.  Обычно Бобо Саид почти сразу же замечал пропажу. Вспоминая всех святых, проклиная наших родственников до седьмого колена, соседей и учителей,  он громко ругался на весь, ещё пустой базар, пока мы не исчезали за поворотом. Лепёшка на двоих - наш завтрак и обед. Её мы делили пополам и ели со сладким, без косточек кишмишем.

 
 План - двенадцать ящиков винограда на десятилетнего мальчишку. Норму мы выполняли, правда,   иногда те, кто постарше, заставляли им помогать или забирали несколько ящиков себе.

 
На следующий день нас снова тянуло туда, где можно утолить голод. Находясь в очередной  засаде у лепешечной Бобо Саида, на фоне  бледного рассвета мы увидели,  как худой,  сутулый мужик подкрался к тандыру и  схватил мешок с мукой. Я, забыв о своём двусмысленном положении, кинулся к лепёшечнику и пальцем указал на фигуру с мешком. Вора догнали, и  он, бросив мешок,убежал. Мы,  пользуясь замешательством хозяина, украли лепёшку и скрылись. В это утро Бобо Саид ругался, как обычно, громко, но не долго. Оглянувшись, я увидел, как он утирал рукавом чапана подслеповатые слезящиеся глаза. Что-то, похожее на позднее раскаяние, коснулось и моей зачерствевшей души. Я часто заморгал и зачем-то вытер рукавом чапана сухие глаза.


 Это было временное раскаяние. Всё повторилось. Только на прилавке нас ждала разломанная пополам лепёшка, перевязанная кручёной нитью. Других не было. Украли то, что было. Скрывшись  за поворотом, порвав нить, связывающую половинки лепёшки, мы увидели конфеты и сушёные финики.


 Сбор винограда закончился. В воскресенье я с бабулей, пряча глаза, стоял в очереди за лепёшками. Когда мы оказались у прилавка, Бобо Саид посмотрел на меня так, что сердце ушло в пятки, и сказал: «Внучок у тебя, Марта,  славный растёт, вот  возьми к чаю», -  и протянул бабуле кулёчек с курагой.


Милая Марта, она приняла подарок,  как знак внимания мужчины к интересной женщине, или, как дань уважения известному в посёлке человеку.


 Моя Марта, дочь царского генерала, успела окончить в Ташкенте Институт Благородных девиц, была замужем за ныне покойным сотрудником НИИ, а теперь, на закате дней своих,  работала уборщицей и билетёром в местном клубе. Бабуля гордилась мной, её верным  помощником. Я подметал в клубе пол, сдвигал скамейки, таскал воду. Найденные на полу монетки отдавал Марте. Мелкие оставлял себе на леденцы и на пачку сигарет  «Памир» за 11 копеек. Сигареты обычно отдавал сторожу, который охранял бахчевые, а он  давал взамен дыню или арбуз.  Так что воровать арбузы смысла не было. Уже тогда я и Бадрын усвоили первый закон бизнеса - бартер. Это слово я узнал только через четверть века.


- Эй, Бадрын, выходи! – вечером снова кричал я, и мы шли в местный клуб, чтобы посмотреть фильм «Спартак».


Но бабуля без билета Бадрына в зал не пускала, хотя и могла. У неё   свои принципы. Мы залезали  на сосну, что росла рядом с клубом, и смотрели фильм через окно.  Бадрын утирал грязным кулаком текущие по худым щекам слёзы. Он жалел гладиаторов, потому что их плохо кормили и заставляли сражаться насмерть.  И тогда я сказал: «Не плачь,  Бадрын! Ты тоже гладиатор. Всегда голодный и дерёшься со всеми!» Друг обрадовался и перестал плакать.


В тёмный подъезд пробирается рассвет. Но и сегодня солнце вряд ли взойдёт с целью согреть кого-то.


 - Эй, Бадрын, выходи! – эта мысль упрямо требовала своё, с каждой минутой увеличивая тираж.


Велика сила мысли. В этом я убеждался не раз. Хлопнула входная дверь. Пировать приходят чужие, горевать – свои.


 - Бадрын, ты -  моё солнце!


- Санька, ты? – удивление, восторг,  с трагическими нотками в голосе от осознания неизбежности  страшной вести. – Держись.  Бабушка Марта умерла. Не дождалась. Вчера похоронили.


Минута молчания. Теперь, когда предположения оказались реальностью, безысходность неотвратима, горе нескончаемо…


- Три дня назад заглянул к Марте, - не сразу заговорил Бадрын. -  Дай, думаю, посмотрю, как она там. Может, требуется чего. Захожу, свет горит. Она в своей постели. Только лицо мертвенно-бледное и беззубый рот открыт. Подхожу. Бабуля, говорю, может, Вам чаю горячего налить? А она уже… - голос Бадрына дрогнул, слёзы полились из-под покрасневших век. – Замечательная женщина была! А умерла, и глаза закрыть было некому. Меняются времена. Но, думаю, ты не напрасно приехал. Дети у нас растут. Пусть они будут другими. Что делать будем? Обсудим.

 
Тихо стало. Царила такая безмерная тишина, что  слышал я только своё учащённое дыхание и голос бабушки Марты: «Чей ты? Помни имя своё, род свой помни…» «Сирота, он под Богом ходит...»


И долго ещё звучал голос её  во внезапно  сомкнувшейся тьме.