Маленькая комедия

    (квази-пьеса)

    Содержание:
        I. Сундук отворяется
        II. Драматург и актеры
        III. Вверх ногами, головой вниз
        IV. Биографические данные
        Пьеро
        Арлекин
        Коломбина
        V. Вершина треугольника
        VI. Откровения Суфлера
        VII. Недостающее звено
        VIII. В ожидании Годо
        IX. Свидание с Коломбиной
        X. Репетиция
        XI. Перемена курса
        XII. Сундук закрывается
         

        I. Сундук отворяется
       
        В сундуке темно, тесно и пыльно. Помимо Пьеро и Арлекина, здесь полно всякой рухляди, неизвестно откуда взявшейся. Клубки шерсти и мотки веревки – в таком изобилии, будто здесь когда-то функционировала текстильная фабрика. Осколки фарфоровой чашки, по которым (если терпеливо сложить их в подобие целого) еще можно определить, что раньше ее украшал дворянин, кротко преклонивший колено перед прекрасной дамой, полулежащей на тахте. Черствые бисквиты в жестяной коробке, сравнявшиеся с ней по твердости. Розовый зонт в белую крапинку, который являлся бы верхом пошлости, если бы не выглядел столь курьезно. И – гордость здешних мест – сломанная печатная машинка, на которой (судя по ее стажу служения изящной словесности) оставлено не меньше отпечатков пальцев, чем в каталоге полицейского участка.
        Иными словами, перед нами таинственный бабушкин сундук, обросший семейными легендами, как заброшенная избушка – мхом и лишайником. Содержимое ящика – гроб, называет его Арлекин, но Пьеро находит сравнение безвкусным – давно приелось  его обитателям и не вызывает былого любопытства. Тем более что в полумраке живописные прелести безделушек малодоступны глазу. Да и кому найдется дело до этой ерунды, если в темноте совершенно не чувствуешь, кто ты, и зачем живешь? Удивительно, насколько самоощущение зависит от органов зрения. Чтобы убедиться в этом, нет необходимости становиться в театральную позу перед зеркалом. Достаточно просто завязать глаза непрозрачным шарфом.
        Но тут приоткрывается крышка сундука. Это происходит каждый день, хотя ни наблюдательный и предприимчивый Арлекин, ни, тем более, задумчивый и близорукий Пьеро еще не видели, кто открывает крышку. Чья рука впускает свет в густой и затхлый мрак, и поступает ли она так из личной корысти или, напротив, так называемых, альтруистических побуждений (если, конечно, подобное противопоставление вообще правомерно)? Важно то, что солнечный луч нащупывает скрытое, претворяя смутно осязаемое в отчетливо видимое.
        Крышка открывается не сразу: она медленно приподнимается, периодически замирая на полпути, точно благодетель еще не решил, стоит ли выносить на божий свет всю эту запущенность и неприглядность. Но потом все же распахивается настежь, с резким стуком о заднюю стенку сундука, заставляющим их вздрогнуть. И вот к Арлекину и Пьеро возвращаются их личины и амплуа. Наивно думать, что под маской скрывается истинное лицо. Его не существует: от длительного ношения маски, лицо давно приняло ее форму. А, возможно, маска и есть лицо, и стоит ее снять (не это ли происходит в темноте?), как обнаружишь такую чудовищную парализующую бесформенность, что не сразу соберешься с волей вернуть маску на ее законное место. Перво-наперво маска – для самого себя: чтобы помнить, кто ты и к чему стремишься. Бывают личины для других: они надеваются поверх основной маски и обычно плохо сидят. Но от длительного ношения притираются, так что две маски снова сливаются в одну, деформируя друг друга ради мирного сожительства.
        Арлекин просыпается первым. С веселым недоумением он смотрит на антураж. Какой бардак! Ничего не изменилось за ночь. А что должно было?
        Пьеро лежит рядом, калачиком, в который сворачивается живое существо, чтобы почувствовать себя уютнее: согреться собственным теплом и стать незаметнее для врагов. Его глаза широко раскрыты, но тело неподвижно.
        – Вставай, Пьер, хватит валяться.
        Пьеро молчит.
        – Я вижу, что ты уже не спишь.
        – Я сплю.
        – С открытыми зенками?
        – Да. Жизнь – это сон.
        – Только, пожалуйста, без философии, с утра пораньше. Без нее тошно.
        – А что, уже утро?
        – Судя по тому, что в царство мрака воровато проник луч света, дела обстоят именно так.
        – Мог бы поспорить с правомерностью данного умозаключения. Что если это луч прожектора или фонаря?
        – Тогда вопрос о времени суток остается открытым. Ты встаешь?
        – Уже встал.
        У Пьеро нерешительные и плавные движения, словно кукловод управляет им при помощи нитей. По контрасту, резкостью и угловатостью жестов Арлекин напоминает куклу, надетую на руку. Этим их различия в темпераменте и физической конституции не исчерпываются.
        – Что мы будем делать сегодня, Пьер?
        – Странно, я как раз хотел спросить об этом тебя...
        – Ничего, сейчас вылезем из сундука и разберемся.
        – А если нет?
        – Не вылезем?
        – Не разберемся.
        – Бывало ли так, чтобы мы не знали, чем заняться?
        – У тебя бывало.
        – Разве? И что было дальше?
        – Ты заставил меня себя развлекать.
        – Как?
        – Любым способом.
        – Ну, и чем все это закончилось?
        – У меня не получилось.
        – Совсем?
        – Совсем. Ты даже не улыбнулся.
        – Не удивлен. А потом?
        – Неужели, не помнишь, Чарли? Ты заснул раньше обычного.
        – Значит, даже тот день не пропал зря. Сегодня мы будем репетировать.
        – Что-нибудь новое?
        – Стандартный репертуар.
        – Опять?
        – Тогда импровизировать.
        – И это приелось.
        – Предложи, что-нибудь интереснее.
        – Может, Коломбина...
        – Что Коломбина? Продолжай, не смущайся.
        – Зайдет к нам в гости.
        – Она, может, и зайдет. А нам что при этом делать?
        – Ждать ее.
        – Я не люблю ждать.
        – Чарли, хотя бы часок...
        – Пьер, ты прекрасно знаешь, что она не придет.
        – Может, тогда мы к ней?
        – Нет.
        – Почему?
        – Ее не застать.
        – Пожалуй.
        – И она не любит, когда без предупреждения.
        – Верно.
        – И еще потому, что она мне надоела.
        – Каким образом, Чарли? Ты с ней почти не видишься.
        – Что ж тут удивительного? Этим и надоела.
        – А мне надоедают только назойливые.
        – Типа меня?
        – Нет, ты – друг. Другу позволительно быть навязчивым, иначе бы он мало чем отличался от посторонних.
        – Раз я тебе друг, никаких Коломбин.
        – Но...
        – Ты выдумал Коломбину, чтобы мучить себя. И меня. Ее нет.
        – А кто заходил к нам в прошлом месяце?
        – Не помню.
        – Не ври!
        – По крайней мере, не та Коломбина, которую ты себе вообразил.
        – А какая?
        – Легкомысленная кокотка.
        – Не говори так, пожалуйста. Вульгарности режут мне слух, особенно когда не соответствуют истине.
        – Пьер, разве тебя интересуют женщины?
        – В каком смысле?
        – Это я тебя спрашиваю: в каком смысле тебя интересуют женщины?
        – В духовном: она прекрасна и недоступна, как далекий идеал.
        – Коломбина?! Отказ не означает недоступности. Ослепление не доказывает красоты.
        – Что ты имеешь против нее?
        – Против нее – ничего. Речь о тебе. Я уверен, что женщины не интересуют тебя вовсе. О том, что они не влекут тебя физически, ты только что проговорился сам.
        – Неправда!
        – А что до платонического общения, ты нашел такую, с которой тебе не удается не то что предаваться задушевным беседам, но перекинуться парой слов о погоде. Признайся себе в этом, Пьер: ты избегаешь женщин. Тут нет ничего постыдного. Напротив: в наше время, среди артистов это очень даже модно.
        – Мне надоели твои праздные разглагольствования! Я устал так, будто уже вечер. А день только начался. Пойду обратно в сундук.
        – Нет, оставайся здесь.
        – Тогда не мучь меня.
        – Кого же мне мучить?
        – Никого.
        – Вот это, действительно, скучно. Я не могу без общения.
        – Общайся по-человечески.
        – Нет более интимной формы отношений, чем неспешный диалог мучителя и мученика. Все остальные – суррогат и паллиатив. Поверхностное времяпровождение чужих и безразличных друг другу людей.
        – Мучительство тоже поверхностно.
        – Не скажи. Все зависит от мастерства.
        – Все, я возвращаюсь в ящик.
        – Катись!
        – Зачем говорить «катись», если ты прекрасно знаешь, что мне, наоборот, придется карабкаться? Это бездушно.
        – Тебя подсадить?
        – Я сам.
        Пьеро лезет обратно в сундук. С открытой крышкой там не так уж плохо. Шорохи и кряхтение, неотлучно сопутствующие покорению человеком высот, достигают апогея, на секунду умолкают, после чего раздается грохот упавшего тела.
        – Пьер, дорогой, ты жив?
        – К сожалению.
        – Что ты будешь делать в ящике?
        – Думать.
        – Я ненавижу, когда ты думаешь!
        – Почему?
        – Что делать при этом мне?
        – Не знаю. Думай о своем.
        – О своем я могу только говорить!
        – Ну, так говори, Чарли, я тебя прекрасно слышу.
        Арлекин воодушевляется и набирает в грудь воздух. Пьеро вытаскивает из кармана беруши и затыкает ими уши.
       
       
        II. Драматург и актеры
       
        Наша встреча назначена в гримерной. О, это изысканное очарование захолустного провинциального театра! Здесь нет столичной мишуры. Ажиотаж театралов не превращает священнодействие в модное времяпровождение. Сюда не приезжают на каретах, чтобы покрасоваться в роскошных нарядах – более экстравагантных, чем костюмы артистов. Поклонники не осаждают гримерные, не караулят у черного входа. Истинная вера всегда вне собора. Провинциальный театр – захудалая церквушка, священнику которой уже невдомек, чего в нем больше – веры или сомнений. Но без Бога он не может, даже если Тот все больше напоминает вымысел.
        Провинциальные лицедеи – люди сложных характеров. Их амбиции (не уступающие честолюбию столичных актеров) насквозь пропитались горечью разочарований. Только партнеры способны воздать должное их таланту, но тщеславие не позволяет им хвалить друг друга. Впрочем, иногда все же приходится преодолеть себя – во имя надежды на ответную похвалу. Их лучшие роли остаются незамеченными прессой, потому что здешняя газета уделяет основное место криминальной хронике, а на оставшемся печатает коммерческие и брачные объявлениям. Если театральные премьеры удостаиваются упоминания, то отчеты о них напоминают прогнозы погоды, к тому же неточные.
        Здесь есть свои заядлые театралы. Но их аплодисменты кажутся жидкими в гулкой пустоте зала, а их неистовый восторг (подстегиваемый чувством собственной избранности – неизбежным, когда зрителей в зале немногим больше, чем актеров на сцене) только подчеркивает безнадежность всего предприятия. Но, несмотря на это, провинциальные лицедеи по-настоящему преданы своему делу. Ибо только истинная любовь позволяет осыпать Мельпомену знаками внимания, при полном отсутствии расположения с ее стороны.
        Я вхожу в тихое фойе. Окошко в кассу закрыто. Кассирша сидит спиной к потенциальной публике и делает маникюр, подложив под раскрашиваемую руку рулон билетов и протяжно зевая. Кому надо, постучит. А если приспичило, то и дважды.
        Билетер не останавливает меня, потому что до начала утренника еще более часа. Так заранее сюда приходят только служащие.
        – Вы новый рабочий сцены? – спрашивает он.
        – Почти, – отвечаю я. – Мне назначена встреча с актерами, в гримерной.
        – Через левую кулису, по коридору до упора, – кратко информирует он и закрывает глаза, чтобы дать им отдых перед грядущей проверкой билетов (их будет не так уж много, но его зрение совсем испортилось с годами).
        Я прохожу через пустой зал с малиновыми плюшевыми креслами, обивка на которых порядком износилась – скорее от терпеливой работы времени, чем от елозящих ягодиц. Поднимаюсь на сцену, жалобно стонущую под моей легкой поступью, и покидаю ее через левую кулису.
        Иду по грязному коридору, на полу которого валяются окурки, и вскоре упираюсь в тупик с единственной дверью. Я стучу. Мне не отвечают. Стучу громче. Дверь открывается от ударов кулака.
        Пьеро и Арлекин сидят перед зеркалами. Артисты здесь – собственные гримеры. Пьеро пудрит лицо белой пудрой. Арлекин накладывает румяна симметричными кругами. Они не оборачиваются.
        Драматург. Доброе утро. Вас предупредили о моем визите?
        Арлекин. Администратор что-то говорил, но я ничего не понял. Вы, собственно, кто?
        Драматург. Драматург. Я собираюсь писать пьесу с вашим участием.
        Арлекин. Слышишь, Пьер? Пьесу о нас!
        Пьеро. Про нас уже все написано.
        Арлекин. Ко всему всегда можно что-нибудь добавить.
        Пьеро. О нас все давно сказано. Лучше этого все равно не придумать: «Вино, что только взглядом пьют, ночами льет луна на землю».
        Арлекин. Это о тебе написано.
        Пьеро. А вот и о тебе тоже: «В ночь идет Пьеро с друзьями: хочет он украсть из склепа темно-красные рубины, сгустки древней гордой славы». А потом:
        «Тут вдруг ужас их объемлет,
        Приросли к земле от страха:
        Пристально на них средь мрака
        Смотрят из-под свода склепа
        Темно-красные рубины!»
        Арлекин. Это не обо мне: меня рубинами не испугаешь. Решил украсть, так бери и не дрейфь. (Драматургу). Пишите, если угодно. Приносите рукопись, когда закончите.
        Драматург. Я хочу вместе с вами отработать ваши роли.
        Пьеро. Я не понимаю: Вы драматург или режиссер?
        Драматург. Драматург. Но я хочу лучше узнать тех, о ком пишу. Более того, сценическое действие будет оформляться в процессе нашего сотрудничества. У вас будет возможность повлиять на его развитие.
        Пьеро. Что-то новенькое. У меня, например, нет ни малейшего желания влиять на ход событий. Мое амплуа – переживания:
        «Скрип и стон: смычком громадным
        На альте Пьеро скрежещет,
        Словно аист одноногий.
        Щиплет хмуро пиццикато».
        Арлекин. Пьер, хватит декламировать декадентские вирши. Мне определенно нравится затея этого господина.
        Пьеро. Мы никогда не достигнем консенсуса. Только потратим время на пререкания.
        Драматург. Понимаете, сейчас такое веяние. Демократизм в искусстве. Композиторы пишут концерты для конкретных солистов, во всем советуясь с ними. Вот и я надеюсь на ваше участие в моем проекте.
        Арлекин. О чем же будет пьеса? Я предпочел бы интригу с переодеваниями.
        Пьеро. Я в травести участвовать не стану.
        Арлекин. Тебя и не просят.
        Пьеро. Я согласен только на философскую драму.
        Драматург. Моя задумка – современный любовный треугольник.
        Пьеро. Не знал, что у этой фигуры имеются современные версии...
        Арлекин. Треугольник? Кто будет третьим?
        Драматург. А кого бы вы предложили?
        Арлекин. Может, Коломбину, а Пьер? Твоей мечте суждено сбыться, по крайней мере, на сцене.
        Пьеро. Никаких треугольников, квадратов и параллелепипедов. Занимайтесь начертательной геометрией без меня.
        Арлекин (рассматривая свое трико). А как насчет ромбов? (Драматургу) Каков именно треугольник?
        Драматург. Я еще не решил. Потому и пытаюсь привлечь вас к творческому процессу. Может, так: Пьеро влюблен в Коломбину, и она заинтригована его артистическим характером. Но появляется эффектный Арлекин и уводит ее. Проходит время, опьянение веселья сменяется похмельем разочарования. Коломбина понимает...
        Пьеро. Боже, какая пошлость!
        Драматург (обиженно). Почему же пошлость? Возможно, сама тема звучит избито. Все зависит от ее раскрытия.
        Арлекин. Пьер прав, не годится.
        Пьеро. Спасибо, Чарли, за поддержку. Сегодня, я уже перестал рассчитывать на твое заступничество.
        Драматург. Ладно, давайте наоборот. Помимо своей воли, Пьеро очаровывает Коломбину, и уводит ее от Арлекина. Однако страх счастья, несовместимого с самоидентификацией Пьеро, вынуждает его к бегству от возлюбленной.
        Арлекин. При всем уважении, Пьер никогда не смог бы увести у меня женщину, тем более, Коломбину, которая ни разу в жизни не раскрывала томика стихов, а яд Пьера проникает в женские уши, лишь когда они способны отличать гаммы изящной словесности от гама слов. Хотя про страх счастья – это в точку.
        Пьеро. В точку?
        Арлекин. Счастье требует смелости и энергии. Оно как огонь, в который нужно постоянно подкидывать дрова, с риском обжечься. А ты, мой друг, изнежен, ленив и неуверен в себе.
        Пьеро. Пусть так. Меланхолия мне дороже. Счастье – интеллектуальная лень.
        Арлекин. Ты путаешь внутреннее спокойствие с ленью. Рефлексия и сомнения – душевный недуг.
        Пьеро. Рефлексия – печать избранничества.
        Арлекин. Клеймо невроза.
        Пьеро. Заклинание муз.
        Арлекин. Пугало для хорошеньких женщин, а музы – смазливы, разве не так?
        Пьеро. Музы прекрасны.
        Арлекин. Падки на комплименты.
        Пьеро. Недоступны.
        Арлекин. Спесивы и стервозны.
        Драматург. Вернемся к пьесе. Значит, мои варианты вас не устраивают.
        Арлекин. Как ты думаешь, Пьер?
        Пьеро. Что ты ожидаешь услышать от меня, помимо рефлексии и сомнений?
        Арлекин. Уж, и разобиделся. (Драматургу). Не годятся.
        Драматург. Совершенно на вас не в обиде. Какие будут предложения?
        Арлекин. Может, что-нибудь злободневное? На политическую тему.
        Драматург. Что именно?
        Арлекин. Про нашего нового короля. Например, мы с Пьером устраиваем на него покушение. Подкоп, засада, втирание в доверие, лесть и вероломство. Мое оружие – хлопушка буффонады и булавка эпиграммы. Пьера – лассо мысли  и клинок отточенной метафоры. В финале, Пьер сам напарывается на это лезвие, сравнив себя с тенью погасшего  фонаря в полнолуние. В месте соприкосновения острия с телом проступают темно-красные рубины, таинственно мерцающие в лунном свете.
        Пьеро. Может, пьесу писать тебе, Чарли? Я чувствую, в тебе пропадает драматург с ненасытной фантазией.
        Драматург. С вашего позволения, политики мы касаться не станем. Очень щекотливый вопрос. Теперь, когда деятелю искусства дозволено выражаться на любую тему, кроме политической, было бы неосмотрительно поставить творческую свободу по угрозу нарушением единственного оставшегося запрета. Тогда они смогут сказать: мы позволили им все и лишь попросили не касаться политики, но эти интеллигенты сразу полезли туда, куда их вежливо предупредили не соваться. Ну, не сукины ли дети? Раз их интересует только недозволенное, запретим им опять все, чтобы обогатить их кругозор и расширить творческую арену. И они еще будут нам благодарны, ибо в эстетическом плане политика так же мало походит для искусства, как искусство для политики.
        Пьеро. Пожалуй, соглашусь с последним утверждением.
        Драматург. Так что, пусть лучше останется треугольник.
        Арлекин. А Коломбину Вы позвали на нашу творческую встречу?
        Драматург. Да, послал приглашение. Но она не ответила.
        Арлекин. Какой же треугольник без вершины?
        Пьеро. Какой ты буквалист. Пусть вершина останется непокоренной: как снежный пик горы, исчезающий в облаках.
        Арлекин. Когда вершина недосягаемо высока, стороны треугольника начинают походить на параллельные прямые. Без их пересечения невозможен сюжет. Я бы раскрыл эту тему иначе.
        Драматург. Как?
        Арлекин. Пьеро убежден, что сохнет по Коломбине, но, на самом деле, привязан к Арлекину.
        Драматург. По-дружески?
        Арлекин. И не только...
        Пьеро. Но это не соответствует действительности!
        Арлекин. С каких это пор ты поступил в услужение действительности? Это всего лишь роль.
        Драматург (Арлекину). А Вы?
        Арлекин. Чтобы Пьеру было не так обидно, Арлекин смеется над Коломбиной и уверен, что презирает ее и, но втайне в нее влюблен.
        Драматург. А Коломбина?
        Арлекин. Без ума от директора театра, точнее, от его власти, но по-настоящему влюблена только в себя.
        Пьеро. Вот нагородил...
        Драматург. Это уже лучше. Вопрос гомосексуализма сейчас чрезвычайно актуален, хотя его латентные проявления оставляют публику неудовлетворенной. Только мне не по душе, что сюда втянут директор театра. Опять, в своем роде, политика. А пьесу еще придется ставить.
        Арлекин. Ему будет только лестно.
        Пьеро. Редкостная пошлость! Я предупреждал, что мы никогда не найдем общего языка.
        Драматург. Давайте оставим тему открытой. Начнем с того, что вы пойдете к Коломбине на свидание, назначенное, скажем, в кафе. Вы идете по проспекту и обсуждаете жизнь, в целом, и ваши отношения, в частности.
        Арлекин. Как же это мы все идем да идем? С технической точки зрения? Это пьеса или фильм? Впрочем, я всегда хотел сняться в фильме.
        Драматург. Уверяю, пьесу рано или поздно экранизируют. А пока вы будете шагать на одном месте, на фоне движущихся декораций.
        Арлекин. На одном месте? Это мы можем. Правда, Пьер?
        Пьеро. Против прогулки я не возражаю. Прогулка по городу – катализатор размышлений.
        Драматург. Ну, вот и договорились. А потом встретимся и выясним, куда вас завели ноги и мысли.
        Пьеро. А как же Коломбина?
        Драматург. Опаздывает.
        Пьеро. Она не участвовала в дискуссии.
        Арлекин. Скажи спасибо: тогда бы мы уж точно не достигли согласия.
        Пьеро. Может, она предложила бы что-нибудь поинтереснее.
        Арлекин. Коломбина не придет.
       
       
        III. Вверх ногами, головой вниз
       
        Арлекин ищет Пьеро. Он обходит сундук и безрезультатно возвращается в исходную точку. Арлекин залезает на торец и смотрит внутрь. Он видит Пьеро в странной позе.
        – Что случилось, Пьер?
        – Ничего.
        – Ты снова упал и зацепился балахоном за гвоздь?
        – Никуда я не падал. Что ты от меня хочешь, Чарли?
        – Пытаюсь выяснить, чем ты занимаешься.
        – Наблюдаю.
        – Вися головой вниз, в темном сундуке?
        – Я не выношу яркого света. А верх и низ относительны.
        – Пока не отменили гравитацию, это не совсем так.
        – Недавно я пришел к выводу: чтобы понять перевернутый мир, в котором мы живем, на него нужно смотреть вверх тормашками.
        – У тебя затечет голова. Смотри, уже кровь прилила к лицу.
        – Это осыпалась пудра. Пожалуйста, не мешай мне.
        – Впервые слышу подобную просьбу от человека, висящего вниз головой. И что ты видишь в мире теперь?
        – В данный момент – тебя.
        – Ради этого стоило опрокидываться? Как я тебе в перевернутом состоянии?
        – У тебя грустный вид.
        – Но ведь на самом деле я улыбаюсь.
        – Нет, ты опечален.
        – Я произвожу выгодное впечатление?
        – Ты производишь впечатление человека, которому безразлично, какое он производит впечатление.
        – Ты ошибаешься. Ты видишь кого-то другого.
        – Нет, я вижу истинное лицо вещей.
        – Изнанку.
        – Вещь познается с изнанки.
        – Так сказал Кант?
        – Шопенгауэр.
        – А я впечатлил тебя «Кантом»?
        – Нисколько.
        – Видишь, мне важно, что ты думаешь о моей образованности.
        – Ты огорчился от моего «нисколько»?
        – Нисколько.
        – Значит, тебе важно лишь то, чтобы о тебе думали. А как – неважно.
        – Послушай, Пьер... Слышишь меня?
        – Да, Чарли. Перевернутость меняет угол зрения, но не влияет на слух.
        – Встань, пожалуйста, на ноги.
        – Зачем?
        – Я больше не могу так с тобой говорить. Мне кажется, я схожу с ума...
        – Не хочу быть повинным в твоем преждевременном безумии...
        Пьер пытается отцепить себя от гвоздя. Арлекин протягивает ему руку и помогает усесться на торец ларца.
        – Люблю сидеть на краю: лучше обзор окрестностей.
        – Зато труднее заглядывать в себя. И сквозняк жуткий.
        – Никогда не пойму тебя, Пьер. Как можно жить внутри самого себя? Ведь там почти ничего не меняется. Все те же мысли и чувства, вкусы и ценности. Медленно пожирающие себя жернова рефлексии. Как ты обходишься без свежих впечатлений?
        – А я не разделяю твоей страсти к новым шапочным знакомствам. Все эти новинки, вечеринки, маскарады, премьеры, вернисажи. Ты напоминаешь мне человека накупившего больше продуктов, чем он может съесть. Они не помещаются не то что в живот, а даже в холодильник, и потому портятся – тухнут, засыхают, плесневеют. Пища полезна лишь в той мере, в которой человек способен ее усвоить. Иначе это самое тривиальное обжорство.
        – Уж, лучше обжорство, чем самоедство.
        – Обжорство – грех, ведущий к ожирению самодовольства.
        – Значит, истина находится где-то между нами.
        – Что ты делаешь?
        – Придвигаюсь к тебе поближе, чтобы ее не упустить...
        – Кого?
        – Истину.
        – Ты уже забрался ко мне на колени!
        – Так надежнее: теперь она никуда не убежит.
        – Слезь, пожалуйста. Мне тяжело и жарко.
        – Погоди, сейчас привыкнешь.
        – Чарли! Это невыносимо. Ты – извращенец.
        – Скажите, пожалуйста – невыносимо! Висеть вниз головой – в порядке вещей: мы постигаем мир по Шопенгауэру. А предоставить другу колени – к слову, не бог весть какие удобные – это, значит, извращение? Хорошо же, Пьер...
        Арлекин слезает с колен Пьеро и отодвигается.
        – Не обижайся, Чарли. Ты – моей единственный друг. Но всему есть предел.
        – Даже дружбе?
        – Когда она переходит свои границы.
        – Тогда зачем ты обнимал меня прошлой ночью?
        – Неправда.
        – Могу поклясться.
        – Ты раскидываешься во сне и занимаешь несоразмерную своим габаритам площадь. Неудивительно, если я оказался у тебя под боком. Скоро я буду спать в другом углу сундука.
        – Там мышеловка.
        – Она давно не действует.
        – Ты обнимал меня рукой за плечи...
        – Наверное, мне приснилась Коломбина.
        – Опять двадцать пять! Ты когда-нибудь перестанешь о ней думать?
        – Я не волен управлять своими снами.
        – Зато снам прекрасно удается управлять тобой.
        – А знаешь, почему Коломбина перестала к нам ходить?
        – Потому что хочет забыть дыру, откуда она родом. И потому что мы ее не интересуем. Пора с этим смириться.
        – Ерунда! Она не приходит из-за того, что последний раз ты ее оскорбил.
        – Я оскорбил даму? Ты что-то путаешь, Пьер.
        – Ты задел ее своими насмешками.
        – Боже, какой ты простак! Эту шельму не пронять ничем. Толстокожим нравятся уколы булавкой.
        – Коломбина – ранимая душа.
        – У этой набитой куклы душа из опилок.
        – Ты действительно забыл, что произошло?
        – Да.
        – Напомнить?
        – Сделай одолжение.
        – Мы сидели у сундука, прислонившись спинами к стенке. Коломбина появилась слева, из-за кулисы.
         
        Слева входит Коломбина. В голубом коротком платье, она чертовски хороша собой.
       
        Коломбина. Привет, мальчики!
        Арлекин (ворчливо, в сторону). Тамбовский волк тебе мальчик.
        Коломбина. Чарли, ты что-то сказал?
        Пьеро. Приветствую тебя, принцесса Калимба.
        Коломбина. О, как давно меня так никто не называл!
        Арлекин. Какими судьбами? Вернее, чем обязаны?
        Коломбина. Соскучилась и зашла.
        Арлекин. От нечего делать?
        Пьеро. Перестань, Чарли.
        Коломбина. Выкроила час между репетициями.
        Арлекин. Какую роль репетируешь?
        Коломбину. Свою.
        Арлекин. А Борода тебя к нам отпустил?
        Коломбина (с вызовом). Забыла спроситься...
        Арлекин. А вот это зря. Надоешь ему, отправит тебя обратно в ящик. Снова заживем втроем. В тесноте да не в обиде. Удобства в коридоре.
        Коломбина. Считай, что я его злю, чтобы не наскучить.
        Арлекин. Все равно ты ему скоро приешься.
        Пьеро. Давайте лучше пить чай.
        Коломбина (Арлекину). Все не можешь мне простить, что я вырвалась из сундука, а ты остался?
        Арлекин. Вот еще! Захотел бы, давно ушел...
        Коломбина. Тебе, значит, здесь нравится?
        Арлекин. Как видишь.
        Пьеро. Калимба, будешь пить чай?
        Коломбина. Ты, Чарли, – ларечник. Потому что живешь в ларце.
        Арлекин. А ты...
        Коломбина. Ну, что я?
        Арлекин. Не стоит, все-таки ты наша гостья.
        Коломбина. Нет, уж скажи, что думаешь.
        Арлекин. Чтобы удрать из сундука, ухватилась за бороду директора театра ловкой хваткой потаскухи. Откуда силы такие взялись в худеньких руках?
        Коломбина. Врешь! Ты мне завидуешь. Он меня сам из ящика забрал, потому что мне там не место.
        Арлекин. А нам, значит, место?
        Коломбина. Тебе же здесь нравится?
        Пьеро. Чай...
        Коломбина. Что, Петруша? Что ты говоришь?
        Пьеро. Уже ничего.
        Арлекин. Чай пить будешь, Клумба? Или ты кроме шампанского ничего внутрь не употребляешь?
        Пьеро. У нас еще сервиз сохранился.
        Коломбина. Тот, фарфоровый, с розами?
        Пьеро. С розовыми пионами.
        Коломбина. Нет, он, наверное, пыльный...
        Арлекин. И с трещинами. А по краям несмываемые следы твоей помады.
        Коломбина. Давайте, просто посидим, вспомним былые времена.
        Арлекин. Никак и, правда, по былому затосковала? Что, Клумба, тяжко тебе с Бородой?
        Коломбина. Легче, чем тебе с самим собой.
        Арлекин. Ну, это само собой.
        Коломбина. Карл Борисович очень добр ко мне.
        Пьеро. Тут где-то бисквиты были. Вроде видел вчера под банкой с сардинами.
        Коломбина. Нет, Петруша, бисквитов точно ненужно.
        Арлекин. На диете?
        Коломбина (Пьеро). А покажи мне тот сервиз.
        Пьеро. С пионами? Конечно, un moment.
       
        Пьеро роется в ящике и вытаскивает по одному предмету – чайник, чашки и блюдца. Они упакованы, точно для переезда.
       
        Пьеро. Вот и сервиз. Чарли наврал про трещины. Он почти не изменился. Как и ты, Калимба. Хотя ты еще больше расцвела.
        Коломбина. Сейчас от твоих комплиментов стану, как розы на чашках.
        Арлекин. Пионы.
        Коломбина. Как я любила этот сервиз. Помните, мы справляли мой день рожденья? Было так весело. Пили чай с медовиком.
        Арлекин. И ты разбила чашку, поскольку до того напилась отнюдь не чаем.
        Пьеро. На счастье.
        Коломбина. А блюдец по-прежнему на одно больше?
        Арлекин. Нет, на одно меньше. Потому что с тех пор Пьер разбил два. Он любит вытаскивать сервиз из ящика и любоваться.
        Коломбина. А все-таки цветы больше похоже на розы.
        Пьеро. Одно разбилось, когда мы пытались повесить его на стену сундука.
        Арлекин. Это была твоя идея.
        Пьеро. Но гвоздь прибивал ты.
        Арлекин. С гвоздем, как раз, все в порядке. Не ты ли на нем недавно висел?
        Коломбина (в ужасе). Петруша, ты пытался повеситься?
        Пьеро (в отчаянии всплескивая руками). Разумеется, нет! Я случайно за него зацепился. Я слишком люблю смерть, чтобы наложить на себя руки.
        Арлекин. Парадокс!
        Коломбина. Что ты имеешь в виду?
        Пьеро. Погибнув, перестаешь умирать.
        Арлекин. Здравый смысл. Шопенгауэр.
        Коломбина. Ой, ненавижу тему смерти. А что еще есть в ларце?
        Пьеро (загадочно). Зонтик...
        Арлекин. Только не зонт!
        Коломбина (изумленно). Тот самый зонт?
        Арлекин. Какой же еще? Недавно чуть глаз им себе не выколол в темноте. Пора его выкинуть.
       
        Пьеро вытаскивает розовый зонт в белый горошек.
       
        Арлекин. Ужас, в глазах рябит.
        Коломбина. Какая прелесть! Чарли, а ведь мы когда-то с тобой под этим зонтом, под проливным дождем, ждали автобуса и... не дождались.
        Арлекин. Лучше бы вымокли!
        Пьеро. Сейчас раскрою его.
       
        Пытается раскрыть зонт.
       
        Пьеро. Что-то не получается... Заклинивает.
        Арлекин. Заржавел от затяжных осенних дождей. Пора его на свалку. Вместе с нами.
        Коломбина. А раньше он раскрывался так медленно, будто бутон розы...
        Арлекин. Пиона! Запомнишь ты, наконец?
        Коломбина. Можно я возьму его с собой?
        Пьеро. Сломанный?
        Коломбина. Поставлю в угол. Пусть стережет прошлое.
        Пьеро. Бери, конечно.
        Арлекин. Нет, нельзя. Это наш зонт.
        Пьеро. Не будь жадным, Чарли.
        Арлекин (непреклонно). Наш зонт.
        Коломбина. Ты же хотел его выкинуть, Чарли?
        Арлекин. Пусть так, но выкидывать его буду я вместе с Пьером.
        Пьером. Калимба, с этим упрямцем бессмысленно спорить. Хочешь вместо него фиолетовую ленту?
        Арлекин. Ты еще пишущую машинку предложи...
        Пьеро. Нет, она тяжелая. И я печатаю на ней стихи.
        Коломбина. Прочитай.
        Пьеро. Только при свете луны.
        Арлекин. Прости, Клумба, нам пора.
        Пьеро. Куда, Чарли?
        Арлекин. Обратно в ящик.
        Коломбина. Тогда я пойду.
        Пьеро. Приходи за зонтом, когда его не будет.
        Арлекин. Зонта?
        Пьеро. Тебя!
        Арлекин. Но мы никогда не разлучаемся. Или ты хотел сказать, когда я умру?
        Пьеро. Нет, я умру раньше.
        Коломбина. Довольно! Вы мне надоели.
        Арлекин. Оба?
        Коломбина. Оба.
        Арлекин. Даже я?
        Коломбина. Ты – в первую очередь.
        Пьеро. А я, Калимба?
        Коломбина. Оба!
        Арлекин. Заходи, когда соскучишься.
        Коломбина. Непременно.
        Пьеро. Мы всегда рады тебя видеть.
        Коломбина. Я заметила. Приходите лучше вы ко мне.
        Пьеро. Обязательно. А когда?
        Арлекин. Нет, сперва – куда?
        Коломбина. В реквизиторский цех.
        Арлекин. Куда?!
        Коломбина. У меня там отдельный ларец.
        Арлекин. Ты же раньше в директорском кабинете жила, на стеллаже за стеклом?
        Коломбина. Сейчас я в реквизиторском цехе.
        Арлекин. Теперь, понимаю, почему ты к нам заглянула...
        Коломбина. Ничего ты не понимаешь.
        Пьеро. А перебирайся обратно к нам?
        Коломбина. Нет. У вас мало места. И я не люблю возвращаться.
        Арлекин. Но иногда тебя возвращают... А кто нынче у Бороды на полке в качестве любимой игрушки?
        Коломбина. Никто. Книги.
        Арлекин. Ну, уж, книги! У Бороды?
        Коломбина. «Искусство представления», «Работа актера над собой», «Работа актера над ролью».
        Пьеро. Я предпочитаю Мейерхольда.
        Арлекин. Я вижу, он всерьез взялся за освоение драматического искусства. Грядут решительные перемены. Это ты на него так повлияла? Значит, все-таки, не зря ты променяла свободу на нелегкую сладкую жизнь.
        Пьеро. Надоело тебя слушать. Одно и то же. Завел свою шарманку. (Коломбине) Мы обязательно придем.
        Коломбина. Чарли, ведь ты же не глупый. Ты должен понимать, что все сложнее.
        Арлекин. Да, я понимаю. Все всегда сложнее. Но, вместе с тем, гораздо проще.
        Коломбина. Простое бывает очень сложным.
        Арлекин. Он к тебе туда заходит?
        Коломбина. Да.
        Пьеро. Кто он?
        Арлекин. Часто?
        Коломбина. По-разному. Пожалуй, лучше встретиться на нейтральной территории. Заходите в кафе «Галерка», в конце проспекта «Лицедеев». Я там пью по утрам кофе. Между одиннадцатью и двенадцатью.
        Пьеро. В какой день недели?
        Коломбина. Да хоть завтра.
        Арлекин. Завтра у Пьеро в это время интимная встреча с дантистом. Хотя он никогда не улыбается, все же периодически показывает зубы.
        Пьеро. Я могу перенести.
        Коломбина. Зачем переносить. Приходите послезавтра.
        Арлекин. Послезавтра у нас репетиция.
        Коломбина. Заходите, когда сможете.
        Пьеро. Мы обязательно придем.
        Арлекин. Клумба, ты действительно желаешь нас видеть?
        Коломбина. Уже не знаю.
        Арлекин. Может, мне отпустить бороду?
        Коломбина. Попробуй.
       
        Коломбина уходит со сцены в правые кулисы. Пьеро машет ей белым платком. Замечает, что он уже не свежий, поспешно прячет в карман. Арлекин пристально смотрит на Пьеро.
       
        Арлекин. Дай-ка зонт.
       
        Пьеро протягивает ему зонт. Арлекин возится с ним и раскрывает.
       
        Арлекин. Эх, ты, мастер... Даже не умеешь произвести на даму впечатление.
        Пьеро. Чарли, пойдем к ней?
        Арлекин. Если не будет дождя.
       
        Сверху начинает падать снег. Опускается занавес, изрисованный открытыми и закрытыми зонтами.
       
        Арлекин громко аплодирует. Вставляет в рот два пальца и пронзительно свистит.
        – Восхитительно! Браво.
        – Теперь припоминаешь, Чарли?
        – Беззастенчивое вранье!
        – Чистая правда.
        – Как минимум, наполовину сочинил.
        – Но, по сути, все было именно так.
        – Таким себя выставил кротким голубком, противно было смотреть. А помнишь, когда она спросила «Кто тебе важнее, я или Чарли?», что ты ответил?
        – Что?
        – «Ты, конечно. Но Чарли дороже...»
        – Не было такого!
        – Было, Пьер, было.
        – В связи с чем она могла задать этот вопрос?
        – Не помню.
        – Она спросила, не кто важнее, а кто дороже. И я ответил: «Ты. Но Чарли – мой друг».
        – И в чем разница?
        – Огромная.
        – Эх, Пьер. Не пора ли тебе встать вверх тормашками?
        – Зачем?
        – Подозреваю, ты опять перестал отличать реальность от вымысла...
        – Хочешь, прочту тебе стихи? Я написал их, когда висел вниз головой.
        – Валяй.
       
        «Ущербная луна
        Оранжевого цвета
        Проплыла под углом
        Наискосок окна.
       
        Волшебная страна,
        Страна, которой нет, и
        Где мой пустует дом,
        Луной освещена –
       
        Она в ночной одна
        Степи кочует где-то,
        Карабкаясь с трудом
        В иные времена».
       
        – Ты бы это для Коломбины припас. Зачем тратить свой талант на меня, чьи поэтические пристрастия ограничиваются частушками вроде:
        Я посетовал Пьеро:
        «Ноет по утру нутро».
        А Пьеро на этот счет:
        «Все меняется, течет.
        Чтоб светлее стала жизнь,
        Лунным светом похмелись».
         – Чарли, пойдем к Коломбине. Она же нас пригласила.
        – Так ведь то было несколько месяцев назад!
        – Ну, и что? Пойдем.
        – Когда?
        – Завтра же, после дантиста.
        – Ты не сможешь говорить.
        – Я буду слушать ваш разговор.
        – Посмотрим.
        – Если не будет дождя?
        – И снега.
       
       
        IV. Биографические данные
       
        В театральной библиотеке (которую я посетил, чтобы ознакомиться с послужными списками своих будущих актеров – Пьеро, Арлекина и Коломбины) толстый слой пыли на книгах молчаливо свидетельствует о том, что их страницы редко тревожат пальцы любопытных читателей. Я нахожу нужные мне папки, стряхиваю с них пыль (зажмурившись и задержав дыхание, чтобы защитить респираторные пути от вторжения посторонних частиц) и несу на облюбованное место – у мутного окошка, которое скупо пропускает свет извне, но утаивает очертания предметов.
        Я сажусь за стол и принимаюсь за чтение.
       
         
        Пьеро
       
        Интроверт, мечтатель и поэт, открыто гордящийся своей непрактичностью и тайно – неприкаянностью. Предрасположен к меланхолии и хандре. Склонен упиваться несчастной любовью и навязчивыми мыслями о смерти. Однако считать его неудачником было бы опрометчиво: именно в этом элементе он чувствует себя наиболее уверенно. Внутренние страдания, сомнения и рефлексию расценивает как печать избранничества и принадлежности к когорте истинных рыцарей духа. Являет миру кроткий лик. Но его смиренномудрие обманчиво: в глубине души Пьеро холоден и высокомерен, а также завистлив: его преданность проявляется в беде и не выносит чужого преуспевания. Он готов сочувственно выслушивать о бедах друга, но если тот вздумает хвастаться или даже бесстрастно повествовать о своих успехах, сразу изобразит скуку и закруглит разговор. А в конце обязательно отвесит ядовито-пренебрежительный комментарий, выставляющий успех в смехотворном свете или обесценивающий его констатацией тщетности человеческих начинаний на фоне вечности.
        Несчастная любовь играет важную роль в его психической экономии. С одной стороны, она – естественный результат его интровертированной натуры, чьи достоинства скрыты от взгляда. Вместе с тем, этот гандикап в отношениях позволяет раскрыться его поэтическому таланту, питающемуся трагическими переживаниями. И, наконец, несчастная любовь обладает тем неоспоримым достоинством, что позволяет испытывать себя без необходимости поддерживать отношения и заботиться об объекте своих чувств. Пьеро страшится зависимости, в которой часто оказывается из-за своей пассивности, и ответственности, которую боится не оправдать. Безответная любовь устраивает его еще и потому, что внутренняя проекция возлюбленной (с которой можно обращаться по своему усмотрению) для него важнее живой женщины, чьи слова и поступки грозят разбить совершенный внутренний образ. Иными словами, Пьеро больше влюблен в статичный портрет, чем в его животрепещущий прототип.
        Своего друга Арлекина ценит за практицизм, решительность в поступках и простоту в общении. Однако плохо понимает его сокровенные чувства, которые Арлекин тщательно скрывает. Уступает другу инициативу, скрываясь в его тени, что позволяет ему чувствовать себя в безопасности.
        В театре обычно играет самого себя. Его сценический талант ограничен, но спрос на него не иссякает. Впрочем, он лишен амбиций и довольствуется своей скромной, но надежной профессиональной нишей, избавляющей его от конкуренции.
        Театру предпочитает поэзию. Болезненно чувствителен к критике своих стихов, поэтому читает их только друзьям. Его опусы были несколько раз опубликованы в периодике. Публикации  остались незамеченными читателями, но получили сдержанно положительные отклики нескольких специалистов.
        Любимое произведение о себе – цикл песен «Лунный Пьеро», написанный Шенбергом на стихи Альбера Жиро. Не пропускает ни одного концерта с этим произведением, практически отсутствующим в репертуаре.
        В связи с его изнеженностью и утонченностью, стереотипно ассоциируемых с женственностью, а также регулярными неудачами в завоевании расположения прекрасного пола, по поводу Пьеро ходят, так называемые, пикантные сплетни. Слухи до сих пор не нашли прямого подтверждения, но также не были опровергнуты. И эта неясность создает вокруг него ореол двусмысленности лучше неопровержимых доказательств.
         
         
        Арлекин
       
        Первое впечатление – жуира, гедониста, ловеласа и остряка, то есть, человека приятного в общении, но поверхностного. Однако за этой продуманной маской скрывается непростая натура с интенсивным внутренним миром и нереализованными амбициями. Иронично-насмешливый фасад призван создавать иллюзию успешности. Арлекин тщательно скрывает свои слабости и проблемы, исходя из убеждения, что признаться другим в поражении – означает признать его и закрепить за собой репутацию неудачника. И поскольку его цель – пользоваться уважением и повелевать, Арлекин неусыпно печется о своем авторитете. Как у всякой иной, у его маски есть и второе дно: изнанка, обращенная к самому себе и мало отличающаяся от лицевой стороны. Ибо чтобы в совершенстве овладеть искусством обмана, нужно прежде научиться обманывать самого себя. Встав рано утром и освежив тело бодрящей зарядкой, Арлекин смотрит в зеркало (прибитое к внешней стенке сундука) и улыбается себе изысканно-демонической улыбкой столичного сердцееда, приехавшего коротать время в падкую на его чары провинцию. Эта адресованная себе, надменная и насмешливая, улыбка – почин и настрой грядущего дня, вне зависимости от истинного настроения. Хотя о какой истинности в данном вопросе может идти речь, если заученное сокращение лицевых мышц способно кардинально изменить самоощущение. Поэтому Арлекин сам до конца не понимает, что он чувствует на самом деле – радость или печаль, удовлетворенность или разочарование. Отсюда его страсть к общению и страх остаться наедине с собой: не потому, что он любит праздное времяпровождение, и не оттого, что ему скучно в собственной компании. Арлекин укрывается в дружеском тепле от внутреннего холода и сосущей пустоты.
        Он овладел искусством видеть светлые стороны вещей, которое ошибочно путают с наивным оптимизмом, но которое, наоборот, произрастает из знания темных сторон жизни. Кто не испытал на своей шкуре холодный сквозняк подземелья и давящую тяжесть его сводов, неспособен насладиться солнечной легкостью мансард; кто не продрог до костей ненастной ночью, не сможет оценить тихий отдых у потрескивающего камина.
        Хотя Арлекин может показаться добродушным сангвиником, он дарует свое расположение лишь тем, кто его заслуживает. Он принадлежит к породе хлебосольных хозяев, чье гостеприимство вдохновляется робостью гостя. Но стоит тому забыться, как хозяин, не задумываясь, выгонит его взашей с непоколебимым хладнокровием и подчеркнутой вежливостью.
        Арлекин ценит лояльность и не прощает измен. Он делит мир на своих и чужих (в отличие от Пьеро, который разделяет его на себя и остальных). Арлекин снисходителен к мелким недостаткам и провинностям, но затаивает глубокую обиду на тех, кто предал его. С некоторых пор он ставит дружбу превыше любви, поскольку на первую можно положиться. По своей истинной природе (основанной на преимуществах перекрестного опыления и стремлении разбрасывать семена по максимально широкому радиусу) плотская любовь склонна к полигамии и, следовательно, несет в себе семя предательства. Впрочем, злые языки (к которым автор данных заметок себя не относит, хотя их обладатели настаивают на противном) не раз намекали, что предпочтение Арлекином мужской дружбы кроется в обстоятельствах, имеющих мало общего с платоническим наслаждением родственных душ. Не располагая информацией на сей счет, я вынужден обойти вопрос сексуальной ориентации Арлекина стороной. Отмечу лишь курьезный факт: те же комментаторы, что основывают свои инсинуации относительно Пьеро на его постоянных неудачах в отношениях с женским полом, в случае с Арлекином без зазрений совести базируют их на донжуанских победах.
        Арлекин рос вместе с Коломбиной. Вопрос об интимной связи между ними остается открытым. Оба публично отрицали ее, однако некоторые обмолвки позволяют заключить о возможности обратного. Очевидно одно: даже если связь была, и тот, и другая предпочитают не афишировать ее по тем или иным соображениям.
        Арлекин привязан к Пьеро за его редкий талант внимательного собеседника. Страсть Арлекина рассказывать о себе не следует всецело отождествлять с самовлюбленностью и эгоцентризмом. Он испытывает потребность во взгляде на себя со стороны и не возражает против критичных комментариев. Особенно от столь непохожего на него Пьеро, чья критика редко задевает его. Пьеро интригует его безразличием к успеху и умением довольствоваться внутренними переживаниями и мыслями, хотя в полноценное существование в изолированном мире воображения Арлекин не верит.
        Он серьезно относится к своей актерской профессии и равнодушен к другим видам искусства. Литература для него ограничивается пьесами, составляющими костяк театрального репертуара. Живопись имеет прикладное значение создания декораций. Лирические стихи являются поводом для насмешек и причиной для скуки. Тем не менее, он известен как автор нескольких едких эпиграмм, снискавших ему популярность среди актеров театра и, в особенности, рабочих сцены.
        На счету Арлекина, зарекомендовавшего себя способностью перевоплощаться, множество несхожих ролей. Он несколько раз выходил на сцену вместо занемогшего Пьеро и, по слухам, прекрасно пародирует Коломбину. Его мечта – сыграть в бенефисе.
       
       
        Коломбина
       
        Очарование Коломбины кроется не столько в совмещении крайностей, как в способности органично их сочетать, отчего неприятные контрасты (которые в иных производят впечатление экстравагантности и даже истеричности) складываются в шарм истинной женственности, не существующей вне противоречий.
        Так, склонность к беспорядочным связям с мужчинами, которую недоброжелатели могли бы назвать легкой доступностью, уравновешивается в ней эмоциональной щедростью (то есть, готовностью к эмпатии). А компромисс с собственными принципами в выборе партнера (ради получаемых в результате выгод) компенсируется вполне искренней влюбчивостью и умением находить положительные свойства в самых неподходящих для этого характерах. Выражение «любовь зла» представляется мне в корне неверным: она, напротив, великодушна в своем умении отыскивать достоинства в тех, кто их лишен (с точки зрения, так называемого, беспристрастного взгляда, оскопленного скудостью чувств).
        Отношения Коломбины с директором театра, К. Б. Карибским, ни для кого не являются секретом. Но осуждать их как проявление конформизма и, тем более, продажности – опрометчиво и несправедливо. Разве привлекательность мужской власти не является общепризнанным фактом? И то, что директор низкоросл и плешив, не имеет ровно никакого значения, пока он руководит театральным коллективом. Да и получила ли Коломбина те скромные привилегии, которые ей не могут простить некоторые из коллег? Ну, да, несколько ролей, на которые имелись более достойные кандидатки. Но ведь она справилась с ними – пусть не блистательно, но вполне сносно, – и хотя сдержанные аплодисменты ни разу не переходили в овацию, говорить о провале было бы преувеличением.
        Очевидно, роман с директором не исчерпывался рассудочным расчетом. Тому имеется множество косвенных улик. Коломбина не раз тепло отзывалась о своем благодетеле в кругу друзей, а за его пределами никогда не говорила о нем плохо. И пусть желание выглядеть последовательной также могло являться частью расчета (впрочем, способна ли на подобные комбинации, в целом, простодушная провинциальная актриса?), ведь когда-то и где-то она все же должна была высказаться начистоту или хотя бы проговориться? Но подобные свидетельства отсутствуют (по крайней мере, со стороны лиц, которым можно доверять). Скорее, истина заключается в том, что благодарность Коломбины директору за оказанные им услуги органично переросла в чувство привязанности (или же предвкушение этой благодарности заблаговременно породило восторженное отношение к человеку, способному принимать участие в судьбе ближнего). Поэтому, когда директор постепенно утратил интерес к своей любовнице, Коломбина не на шутку огорчилась – то есть, расстроилась так, как не убиваются из-за утраты одних лишь материальных благ. Вероятно, за несколько месяцев, в течение которых развивался их роман, она привыкла к человеку, которого многие вчуже напрасно считают мстительным тираном и скудоумным самодуром.
        Коломбина малообразованна и склонна черпать познания не из узкогорлых сосудов мудреных книг, а из непосредственного источника жизни (слегка замутненного суетой тех, кто утоляет из него жажду). Тем не менее, ее суждения не только не примитивны, но зачастую поражают собеседника тонкостью и проницательностью. Наверное, тут сказывается врожденный дар понимания человеческой натуры и непредвзятость к впечатлениям повседневности.
        Также следует отметить ее необычайно развитое чувство юмора, выражающееся не столько в удачных каламбурах и уморительных шутках (хотя нередко ее реплики весьма забавны и метки), но в восприимчивости к абсурдным сторонам бытия, которую принято называть чувством комичного. А, по моему глубокому убеждению, способность смеяться самому (и в особенности над собой) важнее умения смешить другого.
        Иными словами, Коломбина – гармоничная натура, со всеми женскими достоинствами и недостатками, образующими благоухающий и радующий глаз букет женственности.
       
         Я не без удивления прочел последний абзац портрета Коломбины, чей панегирический тон разительно отличался от прохладно-сдержанного стиля описаний Пьеро и Арлекина. Мое внимание также привлекла подпись, исправно зафиксированная под каждым из трех досье убористым почерком педанта: В. Я. Суфлер. Неразборчивый знак препинания после «Я» мог быть как точкой, так и запятой. Потому оставалось неясным, написал ли это суфлер с инициалами «В. Я.» или же личность с соответствующей фамилией и неизвестной профессией.
        Исходя из прочитанного, я заключил, что мне проще всего будет договориться с Коломбиной, которая, при удачном раскладе, могла бы стать катализатором действия пьесы. Как жаль, что она не явилась на первую встречу! Пьеро инертен и скептичен, но его ворчание обладает скорее риторическим характером. Труднее всего придется с Арлекином. Я знаком с этим типом людей, обожающим ниспровергать авторитеты и противоречить всем, кто имеет точку зрения, даже если это подразумевает непоследовательность. Чтобы заручиться его поддержкой, мне нужно будет предоставить ему инициативу и некоторую свободу выбора. Если угодно, пусть считает себя соавтором пьесы.
       
       
        V. Вершина треугольника
       
        В ящике пыльно и пусто. Пьеро с Арлекином идут на свидание с Коломбиной. Уговоры первого возобладали над упрямством второго.
        Пьеро хотелось бы передвигаться чуть быстрее, но Арлекин придерживается изначально взятого темпа адажио.
        Собственно, они шагают на одном месте: под актерами движется широкая лента транспортера (примечание для автора: нужно будет выяснить техническое название этой части сцены). Вместе с транспортером (то есть, в том же направлении, хотя, возможно, с иной скоростью) перемещается задник, изображающий фасады старых домов с промежутками поперечных улиц, и встречных пешеходов. (Примечание: возможно для данных целей удобнее использовать кулисы – как все же скудны мои познания театрального реквизита и прочих практикаблей).
        – Куда премся? – брюзжит Арлекин с напускным раздражением: после затхлости сундука прогулка на свежем воздухе не так уж противна ему.
        – Не ворчи, Чарли. Посидим, поговорим по душам. Ты только не цепляйся к ней, а то выйдет как в прошлый раз.
        – Эх, Пьер я не могу с ней иначе...
        Моросит мелкий дождь. Пьеро пытается раскрыть розовый зонт в белый горошек. Ему это не удается. Арлекин забирает зонт у Пьеро и тоже не может его раскрыть.
        – Похоже, отслужил. Пора выкидывать. Хоть одна польза от прогулки...
        Он пытается запихнуть зонт в нарисованную урну на заднике. Трехмерный предмет не лезет в двухмерный контейнер. Пьеро с напряжением следит за его манипуляциями с зонтом.
        – Что ты делаешь, Чарли? Декорации испортишь...
        – Черт, понаставили бесполезные урны. Придется прислонить к дому.
        – Не надо. Дай его мне.
        Арлекин раздраженно сует зонт Пьеро.
        – Забирай.
        – Калимба будет ему рада как сувениру.
        – Плевать ей на твой зонт!
        – Но в прошлый раз она...
        – Актерская игра. Увидишь: она вообще не вспомнит о зонте. Зачем мы идем? Ее там вообще может не оказаться.
        – Тогда перекусим вдвоем.
        – Перекусим? Ты знаешь, какие там цены?
        – Должно быть дешево, если называется «Галерка».
        – Это одно из самых дорогих кафе в городе. Тут все наоборот: чем скромнее название, тем больше дерут. Так что, если не застанем Коломбину, считай, нам повезло.
        – Почему?
        – Во-первых, не придется за нее платить.
        – Не будь таким скупым! А во-вторых?
        – И самим не придется есть...
        – В театре все казенное. На что нам еще тратить зарплаты?
        – Откладывай на пенсию, когда тебя попрут со сцены.
        – От тебя ли я это слышу? Кто недавно призывал жить сегодняшним днем?
        – С тех пор он стал вчерашним...
        – Ты меняешь убеждения в зависимости от настроения. Точнее, в согласии с тем, что тебе требуется доказать.
        – А может обернуться и хуже. Допустим, мы придем, а она не одна...
        – С директором?
        – Директор в «Галерку» ни ногой.
        – Почему? Там же престижно.
        – Из-за названия. Есть такая разновидность персонального снобизма, с которым не в силах совладать даже снобизм общепринятый.
        – Тогда с кем?
        – Что с кем?
        – Калимба.
        – С суфлером.
        – С каким еще суфлером?
        – Тем, кто подсказывает роли плохо выучившим их артистам. Тебе известны иные?
        – Чепуха!
        – Можешь считать, что и так. Только если они там вдвоем, не говори, что я тебя не предупреждал.
        – Откуда ты это взял?
        – Видел их вместе.
        – В «Галерке»?
        – В отеле...
        – А поподробнее?
        – Зачем? Только расстроишься.
        – Расскажи, говорю!
        – Сначала туда зашел он.
        – Суфлер?
        – Да. А минут пятнадцать спустя – она, воровато озираясь по сторонам.
        – Ну, и что? Это ничего не доказывает! Воровато озираясь? Не похоже на Калимбу.
        – Глаза меня еще никогда не подводили.
        – Даже если она, почему ты решил, что у них было свидание?
        – Потому что вышли вместе, примерно через час. Сначала Клумба, а вслед за ней, через пять минут, он.
        – Это называется вместе?
        – Наверное, он расплачивался за номер.
        – И куда они направились дальше?
        – Каждый своим путем.
        – Я что-то не понимаю... Ты их подкарауливал?
        – Вот еще!
        – Что ты делал у гостиницы?
        – Прогуливался.
        – И заметил суфлера?
        – Сначала суфлера.
        – Откуда ты знаешь, как он выглядит? Его в будке толком не рассмотреть.
        – Я его голос хорошо знаю.
        – Лучше нужно текст учить... Почему-то я с его голосом незнаком.
        – У меня всегда больше реплик, чем у тебя.
        – Как ты его вычислил по голосу? Он с кем-то разговаривал?
        – В тебе пропадает следователь, Пьер. Он пел. Слов не помню, но мотив могу воспроизвести.
        – Ненужно. Почему ты остался у входа?
        – Я же тебе сказал: гулял.
        – Кто гуляет перед входом в гостиницу?
        – Там красиво. Отель был встроен в первой половине XIX века знаменитым скульптором из Италии.
        – Архитектором?
        – И скульптором тоже.  Стиль относится к эпохе...
        – Ты мне эпохами зубы не заговаривай.
        – Пожалуйста. Я думал, тебе интересно.
        – Мне интересно другое. Потом ты увидел ее?
        – Так точно.
        – А потом протоптался на одном месте еще час? Чисто случайно?
        – Слушай, что ты ко мне привязался?
        – Просто пытаюсь понять.
        – Хорошо, меня заинтриговала ситуация.
        – И ты остался караулить?
        – Да.
        – Не ожидал от тебя такого...
        – Какого?
        – Шпионства!
        – Ну, хватил.
        – Думал, ты выше этого.
        – Нет, это ты у нас выше этого. А мне важно знать, что происходит в мире.
        – Ну, так и читал бы газеты!
        – В моем личном мире. В круге близких друзей.
        – Это «Клумба» для тебя близкий друг? Или суфлер? Нет, чтобы она с суфлером... Никогда.
        – Не верь. Ты же его даже не помнишь. А он не так уж плох собой, особенно по сравнению с директором. И язык хорошо подвешен. Вообще, очень влиятельный человек в театре...
        – Влиятельный? Я от тебя сегодня узнал много нового. А день еще не закончился...
        – Зря иронизируешь. Он вроде серого кардинала. Пока актеры помнят роли, суфлер не лезет: молча сидит в своем подполье. Ну, а как кто реплику забыл, от его подсказки зависит все. Может выставить актера посмешищем или сорвать спектакль. А то и вовсе направить его по иным рельсам: прошепчет какую-нибудь отсебятину второстепенному персонажу, и остальные должны приспосабливаться, выкручиваться, импровизировать. Иногда пьесу заносит в такие дебри, что ее родной драматург не узнает.
        – Совсем ты заврался, Чарли.
        Они идут молча. Пьеро задумчиво смотрит себе под ноги. Арлекин – нервно по сторонам.
        – Пьер, может, повернем обратно?
        – Поворачивай. Я пойду один.
        – На меня ты за что сердишься? Я всего лишь рассказал тебе то, что видел сам.
        – Я не сержусь. Прости. Ты был прав: мне не стоило расспрашивать тебя об этом.
        – Ну, вот, теперь будешь винить меня в том, что я уступил твоим просьбам.
        – Не буду. Ты меня предупреждал. Никогда не следует ничего выведывать. Лишняя информация вредит целостности внутреннего образа.
        – Конечно.
        – Например, когда я прочитал биографию Шенберга, я некоторое время не мог слушать «Лунного Пьеро».
        – Я его вообще не могу слушать.
        – В жизни любого человека много случайных событий, которые... не имеют отношения к его душе. Почему я должен судить о Калимбе по встрече с каким-то суфлером в некой гостинце, построенной известным в узких кругах архитектором?
        – Абсолютно не должен. Давай прибавим шагу: мы можем ее не застать.
        Они идут быстрее, и, соответственно, быстрее движется декорация с изображением проспекта города. Вдруг Пьеро останавливается и внимательно смотрит на изображение.
        – Ты что, Пьер?
        – Смотри, там – между домами.
        – Что ты увидел?
        – Высоковольтные провода.
        – Какая халтура! Разве бывают в центре города высоковольтные столбы? Художника по декорациям нужно уволить!
        – А мне нравится.
        – Нарушает архитектурный ансамбль, не говоря уже о правдоподобии.
        – Плевать на правдоподобие.
        – На что же тогда не плевать?
        – На идею.
        – Какую?
        – Любую. Например, я всегда завидовал бродягам.
        – Ты? С твоими изнеженностью, брезгливостью и чистоплюйством?
        – Представь себе. И мне, кстати, говорили то же самое: мол, ты бы и дня не выдержал.
        – И были правы.
        – С одной стороны, да. Но в бродяжничестве заключено то свободное состояние духа, несовершенными выразителями которого являются все эти деклассированные элементы: бомжи, беспризорники, скитальцы. И то, что я не смог бы в действительности стать одним из них, не умаляет значения идеи бродяжничества и моего тяготения к ней.
        – Ну, так бы и говорил, что мечтаешь о свободе.
        – Абстрактная идея свободы не вдохновляет меня. Тут не за что ухватиться воображению. Другое дело ее материальная производная – образ жизни бродяги, наделенного кровью и плотью.
        – Абстракции и их производные – это, конечно, здорово, но высоковольтные столбы посреди городского проспекта все равно издевательство.
        – Провода влекут меня за собой и сулят благие перемены. Таинственная зеленая полоса угасающего заката манит к некой заветной цели. Когда я был молод, меня неотступно сопровождало праздничное ощущение преддверия некого важного события, которое кардинально изменит мою жизнь. Потом это чувство исчезло. Многообещающе приоткрытые двери захлопнулись на полуслове. Задвигающиеся щеколды поставили окончательную точку в предложении, о смысле которого теперь можно только гадать. Но всякий раз возникающие перед глазами перспективы с отдаленным ориентиром на горизонте возрождают во мне веру в перерождение или хотя бы преображение.
        – Ну, нагородил. Хорошо там, где нас нет. Провода приводят к гудящей трансформаторной станции на продуваемом ветрами пустыре – за колючей проволокой, с предупреждениями о смертельной опасности и категорическим запретом пересекать черту, за которой ни одному нормальному человеку и так не хочется оказаться. А твоя зеленая полоса заката угаснет прежде, чем ты успеешь обуться, чтобы двинуться ей навстречу. Вот и все твои обольщения.
        – Какой ты буквалист, Чарли. Существуют идеи, которые нельзя воплотить. Но они согревают сердце и утоляют жажду души.
        – Как можно жить тем, что лишено потенциала воплощения? Бесполезными испражнениями воображения?
        – Я ведь живу.
        – А я не могу.
        – Каждому свое.
        – А не врешь ли ты, Пьер? Тебя эти идеи греют только во время нашего разговора, потому что, будучи воплощенными в красивые слова, позволяют тебе чувствовать превосходство надо мной. А когда остаешься один? По-прежнему ли бледная полоса заката манит тебя, а провода кажутся нитью Ариадны?
        – Да.
        – А, может, и наедине ты продолжаешь вести воображаемый диалог со мной, а то и со всем человечеством? Представь себя на необитаемом острове, без надежды на возвращение. Ты и там продолжишь расшаркиваться перед догорающим закатом?
        – Уж, не перед проводами – это точно.
        – Ты не ответил на мой вопрос.
        – Я не знаю на него ответа.
        Они идут по проспекту. Арлекин задумывается о том, что дорого ему. Разумеется, не инфраструктура ветвящихся путей сообщения, по одному из которых они сейчас направляются к кафе «Галерка», где их ждет Коломбина (если, конечно, она там и помнит о них). И не сеть электрических проводов: нужно быть неисправимым романтиком, чтобы видеть в этой прозе знаки откровений и легенд. И не оптические трюки сумеречного освещения. Внезапно Арлекин четко формулирует свои ценности: ему важна эта прогулка с другом и задушевная беседа – пусть даже на такие отвлеченные темы, потому что в человеческом общении голые абстракции обрастают живой тканью эмоций. Ведь люди используют идеи ради того, чтобы казаться умными и заслуживать уважения, или в качестве секретного кода, позволяющего выявить из толпы представителей своего круга.
        Арлекин нежно смотрит на Пьеро, но тот превратно истолковывает его взгляд.
        – Что ты так смотришь на меня? Не хочешь идти к Коломбине?
        – Я смирился.
        Даже поход к Коломбине теперь кажется ему вполне осмысленной затеей. Если они застанут ее, Арлекин будет снисходительнее. Ведь когда-то между ними все было совершенно иначе.
        – Наверное, ты прав, Чарли, и нам не стоит пытаться с ней встретиться.
        – Это отчего же?
        – Все будет не так, как мы рассчитываем.
        – А как?
        – Скорее всего, мы не застанем ее. Пойдем лучше обратно.
        Пьеро прислоняет зонт к стене дома.
        – Может, кому пригодиться во время дождя. Если, конечно, раскроется.
        Хотя вначале Арлекин отговаривал друга, теперь он разочарован – больше, чем если бы они не застали Коломбину в кафе, поскольку доведенная до конца попытка что-то да значит, даже если она не увенчалась успехом. Арлекин не любит отступаться и отступать. Ему жалко потерянного времени. Он вспоминает, что неподалеку живет одна милая особа. Конечно, она не столь очаровательна, как Коломбина, но все же вполне годится в качестве эрзаца. Впрочем, нет, – эрзац не его слово. В его душе каждая из приятельниц занимает свое уникальное место.
        – Ладно, Пьер, ты иди, а у меня тут есть одно дельце.
        – Какое такое дельце?
        – Приватного характера...
        – Я тебя подожду, пока ты им занимаешься.
        – Где это ты собрался меня ждать?
        – Да, вот, сяду на эту скамейку и передохну. Я устал ходить.
        – Зачем тебе меня ждать на такой неудобной скамейке? У нее и спинка поломана.
        – Я обойдусь без спинки.
        – Это небезопасно. Она может под тобой развалиться.
        – Тогда, погуляю вокруг.
        – Мое дело деликатного свойства. Может потребоваться время.
        – Я не тороплюсь. Посочиняю стихи. Поразмышляю.
        – Не выдумывай, Пьер. Иди домой. Я скоро вернусь.
        – Я без тебя не пойду!
        – Это что еще за номера?
        – Не пойду.
        – Почему?
        – Я боюсь...
        – Чего ты боишься в центре города, посреди бела дня? На каждом втором перекрестке полицейский.
        – Я боюсь проспекта, площадей, машин...
        – Они же нарисованные, Пьер! Это декорации.
        – Очень правдоподобные. Помнишь, где между домов провал с высоковольтными столбами? Аж, дух захватывает.
        – У тебя что... эта, как ее? Клаус...
        – Агорафобия.
        – Но сюда ведь ты как-то дошел?
        – Так ведь я был с тобой.
        – Посмотри, вокруг пешеходы. Они тебе помогут, если что.
        – Где ты видишь пешеходов? Это же картинки! Нет, я тебя подожду.
        – Черт с тобой! Тогда и я никуда не пойду. Давай возвращаться вместе.
        – А как же твое дело? Может, мне все-таки лучше тебя подождать?
        – Да иди ты.
        – Извини, что нарушил твои планы.
        У Арлекина раздраженный вид. Но в глубине души он польщен тем, что нужен другу. Попросту незаменим! Однако Арлекин не собирается показывать ему свои чувства. Пусть Пьеро чувствует себя обязанным.
        – Чарли, а что скажет он? Он будет разочарован.
        – Кто он?
        – Драматург. Ведь он дал нам задание.
        – О чем ты?
        – Увидеться с Коломбиной. Не помнишь?
        – Пусть катится к черту!
        – Я боюсь, он будет крайне недоволен...
        – Что ж это ты стал таким боязливым? Сначала проспекты и площади. Теперь страх не угодить какому-то заштатному писаке. Что мы вообще про него знаем?
        – Драматург-то как раз не нарисованный. Значит, и гнев у него настоящий.
        – А еще прикидывался, что не от мира сего. Если тебя все в нем так пугает, получается, он реальнее твоих выдумок...
        – От ночных кошмаров тоже просыпаются в холодном поту.
        – Мы ему скажем, что Коломбины в кафе не было.
        – Соврем?
        – Сочиним. И потом, скорее всего, все так бы и произошло. Запомни: мы пришли, а ее нет. Посидели за столиком у окна, выпили по чашке кофе с бисквитами. И ушли.
        – А если он наведет справки?
        – Ты мне надоел! Больше ему делать нечего.
        – А давай лучше сочиним иначе...
        – Как?
        – Что мы с ней действительно встретились.
        – Это, как раз, легко проверить.
        – А мы так сочиним, что ему и проверять не захочется.
        – Настолько правдоподобно?
        – Наоборот: увлекательно. Итак, Пьеро входит в кафе «Галерка», где Коломбина скучает одна за столом.
        – А я?
        – Нет, Чарли, пока только я. Ты появишься позже. Итак, Коломбина сидит одна у окна.
        – С суфлером.
        – Сама по себе.
        – А я говорю, с суфлером!
        – Знаешь что? Сочиняй сам.
       
        Коломбина (без особой радости). А, привет, Пьер. Не ждала.
        Пьеро. Кажется, я вам помешал?
        Коломбина (замявшись). Нет... Садись.
       
        Рядом с их столом нет свободного стула. Пьеро растерянно смотрит вокруг.
       
        Суфлер (вставая). Кажется, Вас зовут Пьеро? (Протягивает руку) очень приятно!
       
        Пьеро смущенно жмет руку суфлера. Он чувствует себя крайне неловко.
       
        Суфлер. Мне пора. До свиданья, Коко. (Пьеро) Надеюсь, в следующий раз у нас будет возможность лучше узнать друг друга (уходит со сцены через правые кулисы).
         
        – Ну, и зачем было его припутывать, если он сразу исчезает?
        – Увидишь.
       
        Коломбина (нахмурившись). Ты его спугнул. Он даже забыл заплатить за обед!
        Пьеро. Я заплачу.
        Коломбина. Не нужно.
        Пьеро. Мне уйти?
        Коломбина. Уж, садись, раз пришел.
       
        – Какая мерзость из тебя лезет... Она никогда не бывает груба.
        – Какая разница, как на самом деле? Главное, чтобы драматург отвязался.
       
        Пьеро. А я принес тебе зонт.
        Коломбина. Зачем зонт? Дождя вроде нет.
        Пьеро. Наш розовый зонт. Его тогда Чарли починил.
        Коломбина (равнодушно). Да? Здорово. Поставь его в корзину для зонтов у дверей. Я его на обратном пути захвачу.
       
        Пьеро. Может, пусть пока под столом полежит?
        Коломбина. Нет, ногам будет мешать.
       
        Пьеро уносит зонт. Возвращается.
       
        Коломбина. А где Чарли?
        Пьеро. У него дела. Он сказал, что заскочит позже, если успеет.
        Коломбина. Какие у него, интересно, дела? Это же первый бездельник.
        Пьеро. Там замешана некая особа.
        Коломбина. Что за особа?
        Пьеро. Я ее никогда не видел.
        Коломбина. Может, он когда-нибудь о ней рассказывал?
       
        – Все, Чарли, довольно. В этой тошнотворной тягомотине я участвовать не собираюсь. Понимаю, тебе приятно, чтобы она тебя ревновала. Но, в сущности, все это совершенно не интересно. Драматургу не понравится.
        – Погоди. Суфлер еще появится.
        – Не думаю. Конец пьесы.
       
        Пьеро (Коломбине). Нет, не рассказывал. Или я забыл. А теперь мне пора. Сколько стоил твой ленч?
       
        – Пьер, умоляю, наберись терпения! Давай вернемся на одну реплику назад.
       
        Пьеро (Коломбине). Нет, не рассказывал. Если честно, он вообще ее выдумал, чтобы ты ревновала. А сам стоит под вязом, напротив окна, и наблюдает за тобою в бинокль.
        Коломбина. Как, смешно! Вот так Чарли. Зови его сюда.
       
        Пьеро уходит. Возвращается с Арлекином.
       
        Арлекин. Бонжур.
        Коломбина. Ну, ты проказник, Чарли!
        Арлекин. Если кто проказник, так это суфлер.
        Коломбина. Почему?
        Арлекин. Когда это он успел к тебе подобраться? А с виду тихоня...
        Коломбина. У нас была деловая встреча.
        Арлекин. И какие же вас связывают дела?
        Пьеро. Может...
        Коломбина. Профессиональные.
        Арлекин. Ах, это уже стало твоей профессией?
        Пьеро. Может, мне...
        Коломбина. Что ты такое говоришь, Чарли? Он назначил встречу, чтобы выяснить, каким тембром голоса мне лучше подсказывать.
        Арлекин. Чтобы ты лучше слышала?
        Коломбина. Да.
        Арлекин. Может, тебе было бы проще проконсультироваться с отоларингологом?
        Коломбина. Я с таким даже незнакома. Что ты меня постоянно обвиняешь?
        Арлекин. С ухогорлоносом.
        Коломбина. Ах... Нет, я хорошо слышу. Но когда я забываю текст, то очень нервничаю.
       
        – Может, мне лучше выйти?
        – Что, Пьер?
        – Я говорю, может, мне лучше выйти?
        – Откуда.
        – Со сцены. Чтобы не мешать вам выяснять высокие отношения...
        – Не отчаивайся, у тебя еще будут реплики.
        – В данном случае, я предпочел бы хранить молчание.
        – Тогда молчи и не предъявляй претензий.
       
        Арлекин. А не врешь ли ты, Клумба?
        Коломбина. Но я действительно очень волнуюсь.
        Арлекин. Сдается мне, что суфлер твой новый любовник.
        Пьеро. Нам пора, Чарли.
        Коломбина. Суфлер? Любовник? Какая чепуха!
        Арлекин. Какая?
        Пьеро. Чарли, сундук закроют...
        Коломбина. Полная!
        Арлекин. Верую ибо абсурдно.
        Пьеро (дергая Арлекина за рукав). Если закроют сундук, придется всю ночь сидеть снаружи.
        Коломбина. Вот именно – абсурд.
        Пьеро. А там сквозняк.
        Арлекин. Погоди, Пьер. (Коломбине). Так и ведь и директор был когда-то «полной чепухой»...
        Пьеро. Я от сквозняка сразу простужаюсь. Да и у тебя радикулит.
       
        – Слушай, ну что ты заладил? Пора, сундук, сквозняк, радикулит. Ты же мешаешь, в конце концов!
        – Чему?
        – Развитию действия!
        – Действие? Должно быть, я что-то пропустил. Я слышу только журчание...
        – Какое журчание?
        – Переливания из пустого в порожнее.
        – Это только завязка.
        – Каков финал?
        – Я еще не придумал.
        – А, по-моему, у тебя нет идеи.
        – А у тебя есть?
        – Была. Пока ты меня не перебил.
        – С удовольствием послушаю.
       
        Арлекин отходит на край сцены и складывает руки на груди. Пьеро возвращается к корзине. Забирает оттуда зонт и несет его Коломбине вертикально и торжественно, как букет цветов.
       
        Пьеро. Здравствуй, Калимба.
        Коломбина (вскакивая, взволнованно) Пьер!
        Пьеро. Я принес тебе наш зонт.
        Арлекин (с края сцены). Ты забыл его раскрыть, Пьер. Так было бы еще эффектнее...
        Пьеро. Чарли его починил.
        Коломбина. Какой молодец! А где он сам?
        Пьеро. Он придет позже.
       
        Пьеро садится. Смотрит на Коломбину грустными влюбленными глазами. Подходит официант.
       
        Официант (Пьеро). Что изволите?
        Пьеро. Спасибо, я просто посижу.
        Официант (холодно). У нас так не принято.
        Коломбина. Здесь очень строгие правила. Закажи что-нибудь для вида.
        Пьеро. Тогда я буду десерт.
       
        Официант высокомерно убирает лишний прибор.
       
        Официант. Какой именно?
        Пьеро. Мороженое.
        Официант. Не держим.
        Пьеро. Как? Совсем?
        Официант. Все растаяло.
        Пьеро. А что тогда имеется?
        Официант. Крем-брюле, Fondant au chocolat, Mousse au chocolat, Tarte aux pommes, Профитроли...
        Пьеро. Вот!
        Официант. Что вот?
        Пьеро. Проветролей, пожалуйста.
        Официант. Профитролей?
        Пьеро. Да.
       
        Официант уходит.
       
        Коломбина. А я как раз о вас вспоминала. Как вы там в сундуке?
        Пьеро. Хорошо, в основном...
        Коломбина. А в частностях?
        Пьеро. У Чарли окончательно испортился характер.
        Коломбина. Не может быть! Я думала, хуже уже некуда...
       
        – Спасибо, Пьер!
         
        Пьеро. С утра ворчит и брюзжит. Заставляет класть вещи на свои места. А где их истинные места? Кому это известно? Еще Кант говорил, что у всякой вещи много лиц и изнанок.
        Коломбина. Вот и я все никак не могу найти своего места в жизни.
        Пьеро. И, что самое неприятное, требует каждый день вытирать пыль.
        Коломбина. Зачем? Разве возможен театр без пыли?
        Пьеро. И как вытирать ее внутри пыльного сундука? Может, подскажешь? Ты все-таки женщина, потенциальная домохозяйка...
       
        – Кажется, ты перенимаешь мой саркастический тон. Может, мне вернуться на сцену?
        – Всему свое время, Чарли.
       
        Коломбина (с отвращением). Я пыль никогда не вытирала. Для этого есть служанки.
        Пьеро. А один раз мы даже подрались.
        Коломбина (в ужасе). Из-за пыли?
        Пьеро. Нет, в пыли.
       
        Возвращается официант.
       
        Официант. Профитроли закончились. Что изволите вместо?
        Пьеро. А что есть еще?
        Официант. Я уже перечислял. У Вас проблемы с памятью?
       
        – Чарли, что ты ко мне привязался?
        – Я?!
        – А то я не понимаю, что ты переоделся официантом.
        – Догадливый!
        – Но ты, действительно, очень мешаешь.
        – А мне противно на вас смотреть и двойне – слушать!
        – Я терпел. Теперь твоя очередь. Не лезь к нам, пожалуйста, с этими высокомерными холуйскими замашками.
        – Закажи уже что-нибудь, и больше меня не увидишь.
        – А кто принесет заказ?
        – Гарсон.
        – Что заказать-то?
        – Крем-брюле. В самую пору такой размазне…
       
        Пьеро. Крем-брюле.
        Официант (с осуждением). Как будет угодно (уходит, качая головой и тяжело вздыхая).
        Пьеро. Ну, кажется, отвязался.
        Коломбина. Из-за чего вы подрались?
        Пьеро. Не помню, из какого-то пустяка. Дрался только он.
        Коломбина. А ты?
        Пьеро. Пытался его урезонить.
        Коломбина. Получилось?
        Пьеро. Да. Но сначала, он сбил меня с ног.
       
        – Что ты врешь?!
        – Это называется творческий вымысел.
        – Вымысел – определенно. Творческий – едва ли.
        – Ты хочешь продолжить?
        – Нет. Пьер, нам действительно пора возвращаться. Сундук могут запереть. Придется всю ночь сидеть снаружи. У тебя предрасположенность к простуде. У меня – радикулит.
        – А пьеса?
        – Мы контракта не подписывали. Да и зачем стараться? Можно подумать, с нами поделятся гонораром.
        – А что мы скажем ему?
        – Ничего. Просто не явимся на следующую встречу. Пусть выпутывается сам.
        Начинает смеркаться. Друзья возвращаются домой по вечернему проспекту, залитому огнями фонарей и витрин.
        – А все-таки жаль, Чарли, что ты не дал мне закончить пьесу.
        – И как бы она завершилась?
        – Я еще не решил. Зонт!
        – Что зонт?
        – Мы забыли зонт.
        – Розовый, в белую крапинку?
        – У нас есть другой?
        – Где?
        – В кафе. В корзине для зонтов.
        – Как ты мог, Пьер?
        – Как я мог? Чьей идеей было засунуть его туда?
        – Но забыл-то его ты!
        – Не я, а неудачно выдуманный тобою персонаж.
        – Разве ты потом не принес Клумбе зонт из корзины, когда выдумывал сам себя?
        – Кажется, так...
        – Ну, так и где он?
        – Наверное, его Калимба взяла.
        – А, может, он под столом?
        – Правильно: под столом.
        – Какой же ты олух, Пьер! Зонт забыл ты сам, выдуманный собой.
        – А все-таки, ты первый решил использовать зонт в качестве реквизита.
        – Не вали с больной головы. Я тут ни при чем.
        – Возвращаться?
        – Ящик запрут. Под зонтом тогда ночевать? Я тебе этого не прощу.
        – Чего, запертого ящика или забытого зонта?
        – Ни того, ни другого!
        Пьеро огорчен, он чувствует себя виноватым. Арлекин возмущен, но и его совесть не до конца чиста. Ситуация представляется тупиковой. Но в театре не бывает безвыходных положений, если только безвыходность не входит в замысел драматурга или вечно соперничающего с ним режиссера-постановщика. В этот момент из нарисованной двери кафе выходит официант. Он брезгливо несет розовый зонт в белую крапинку. В их респектабельное заведение с такими приходят нечасто.
        Официант. Это ваше?
        Пьеро. Конечно! Как я Вам благодарен...
        Официант. Не стоит. В следующий раз, пожалуйста, будьте внимательнее. Гоняться за рассеянными посетителями не доставляет мне особого удовольствия...
        Пьеро. Простите. Еще раз спасибо.
        – Пьер, дай ему чаевые.
        – Сколько?
        – Двадцать процентов.
        – От стоимости зонта? А сколько он стоил?
        – Не помню! Дай ему двадцатку.
        Пьеро роется в кошельке.
        – У меня только червонец.
        – Давай что есть. Боже, какой ты нерасторопный. Он сейчас уйдет.
        Пьеро (протягивая деньги). А это Вам за... за...
        Суфлер (шепотом). За труды.
        Пьеро. За беспокойство.
        Официант презрительно смотрит на купюру, но все равно ее берет. Уходит без слов.
        – Чарли, какое облегчение! Зонт с нами.
        Арлекин прячет помятый червонец в нагрудный карман.
        – Удачное стечение обстоятельств не извиняет халатности. А когда собираешься в дорогу, нужно брать с собой достаточно денег, потому что цель оправдывает средства.
        Они поспешно возвращаются по вечернему проспекту. Арлекин шагает широкими шагами в темпе аллегро. Пьеро семенит за ним вслед.
        – Не отставай!
        – Стараюсь.
        – Стараться мало.
        – Но это все, что мы можем.
       
       
        VI. Откровения Суфлера
       
        Наши пути случайно пересеклись. Это произошло на театральной вечеринке. Он представился.
        – Значит, Суфлер – это фамилия?
        – И то, и другое, – ответил он несколько кокетливо. – Согласитесь, с таким именем невозможно быть кем-то иным.
        Я знал человека по фамилии Музыкант, который работал грузчиком и пил, как извозчик. Правда, пока он не опустился, его профессией было столярное мастерство, и он водил рубанком по дереву с тем же упоением, что скрипач смычком по струнам. Однако я не стал возражать своему собеседнику, поскольку новое знакомство не следует начинать со споров.
        – Неужели, у Вас в роду все были суфлерами?
        – Это было бы неправдоподобно. Но все имели отношение к театру. Дед – реквизитор. Отец – художник по декорациям.
        – А Вы довели цепочку поколений до логического завершения. Но что делать Вашим потомкам?
        – У меня нет детей, – ответил он невозмутимо.
        – Простите.
        – Не вижу в этом трагедии.
        Я выразил восхищение по поводу доскональных портретов актеров, которые прочел в театральной библиотеке.
        – Чему тут удивляться? Я работаю суфлером тридцать лет. Когда так долго подсказываешь актерам, невольно узнаешь их с разных сторон, включая темные аллеи сердца и причудливые изгибы души.
        – Но чтобы узнать человека, нужно слушать его. Разве подсказки не мешают пониманию?
        – Ага! – с радостью поймал он меня на типичном заблуждении. – Слушать нужно между слов. А что находится между ними? Паузы, молчание. Человек молчит, когда не знает, что сказать. Когда забывает слова.
        – Кажется, я понимаю.
        – По тому, что именно он забывает, можно составить прекрасное впечатление об индивидууме. Скажи, о чем забыл, и я скажу тебе, кто ты.
        – Фрейд?
        – Если угодно. Не претендую на изобретение метода. Но пользуюсь им повсеместно.
        – Можете привести пример?
        – Пьеро никогда не помнит степеней родства, затейливого переплетения семейных уз. Если он и делит людей, то по совершенно иным признакам. Еще с двоюродным племянником он может справиться с грехом пополам, а вот деверя, золовки, свояченицы, снохи и шурины совершенно сбивают его с толку. А еще он плох с датами и временными отрезками. Уж, не знаю, как он сдавал экзамен по истории. Но даже в театре, где упоминания времени редки и размыты, ему стоит больших трудов припомнить «накануне» и «третьего дня».
        – Арлекин?
        – Как Дон-Кихот с мельницами, Арлекин безрезультатно сражается с абстрактными понятиями – от электрификации (поверьте, мы до сих пор ставим пьесы на подобные темы) до экзекуции, от априори до апофеоза. В дополнение, он путается в градациях подавленности и угнетенности. Грусть, печаль, тоска, меланхолия, хандра, уныние, отчаяние – для него на одно лицо и являются манерными гримасами плохого настроения. По-моему, в каком-то смысле, он прав, но Пьеро поспорил бы с нами.
        – Коломбина?
        – О, эта очаровательная особа забывает все подряд. Она вообще плохо учит роли. Драматургия мало интересует ее. Я думаю, Коломбина стала актрисой лишь потому, что хороша собой и любит восторг поклонников. Впрочем, для таких женщин перевоплощение – вторая натура: мужскую любовь легко снискать потаканием. А склонность к хамелеонству уже половина актерского амплуа, но лишь половина...
        Он с нетерпением посмотрел в сторону накрытого стола.
        – И еще: важна реакция на подсказки. Пьеро часто не слышит их. Арлекина подмывает перечить. Иногда он умудряется одновременно играть на публику и непристойно жестикулировать в мой адрес.
        – А Коломбина?
        – Та признательна за помощь. Заходит ко мне после спектаклей, чтобы поблагодарить. Иногда мы подолгу болтаем с ней.
        – Вы, наверное, прекрасный рассказчик? Душа общества.
        – А вот здесь не угадали. Я настолько отточил искусство выразительного шепота, что лучше всего мне удаются доверительные беседы. Я автоматически понижаю голос там, где кульминация требует громогласного пафоса.
        Мы только успели разговориться, когда началось застолье. Мы оказались по разные концы стола и больше не сказали друг другу ни слова. Суфлер не участвовал в общем разговоре и усердно налегал на еду.
       
       
        VII. Недостающее звено
       
        На вторую встречу Пьеро и Арлекин не пришли, а Коломбина опоздала на полчаса, и я столкнулся с ней уже в дверях, когда выходил из гримерной.
        Коломбина. Кажется, я немного опоздала.
        Драматург. Ничего страшного. Это прогресс, если учесть, что на прошлую встречу Вы не явились вовсе.
        Коломбина. Простите, совершенно умопомрачительный график. Репетиции, спектакли, банкеты...
        Драматург. Понимаю.
        Коломбина. Но Вы, кажется, собрались уходить?
        Драматург. Я не тороплюсь.
        Коломбина. А где Арлекин и Пьеро?
        Драматург. Не приходили.
        Коломбина. Мы будем обсуждать Вашу новую пьесу?
        Драматург. Теперь уже вряд ли.
        Коломбина. Жаль. О чем она?
        Драматург. Я замышлял нечто вроде любовного треугольника. Но, кажется, его стороны отказываются сходиться в одну точку. То ли она недосягаема для них, то ли их вектора имеют иные цели.
        Коломбина. Вы говорите так туманно. Но мне нравится. Я люблю туман. Например, моменты, когда на сцену выпускают дым. А кто участники треугольника?
        Драматург. Вы втроем.
        Коломбина. Это очень смешно!
        Драматург. Почему?
        Коломбина. Разве к Пьеро можно относиться всерьез? Впрочем, я его люблю. Он хороший друг.
        Драматург. А к Арлекину?
        Коломбина. Он меня раздражает своей язвительностью и бесконечными насмешками. Он такой несносный...
        Драматург. Что если так выражается скрытое чувство?
        Коломбина. Его ко мне?
        Драматург. Или наоборот. Треугольник образуют три точки в пространстве, если только они не лежат на одной прямой. А про вас такого не скажешь.
        Коломбина. В школе у меня была тройка по геометрии.
        Драматург. И та за красивые глаза?
        Коломбина (широко их раскрывая). Вам нравятся мои глаза?
        Драматург (льстиво). Разве они могут не нравиться?
        Коломбина. Арлекин считает, что они кукольные.
        Драматург. Уверяю, он тайно в Вас влюблен.
        Коломбина. Мне кажется, он питает нежные чувства к Пьеро и ревнует его ко мне...
        Драматург. А что говорит Пьеро по поводу Ваших глаз?
        Коломбина. Он написал про них стихотворение – «Ода очам».
        Драматург. Вот видите, треугольник складывается у нас на глазах. Вы знакомы с психологией Гештальт? Три близлежащие точки так и норовят образовать в нашем восприятии треугольник.
        Коломбина. Я поверю Вам на слово. У меня плохое пространственное воображение, но я ничего не имею против треугольников. А в симфоническом оркестре это мой любимый инструмент: какой бы вокруг ни стоял шум, его звонкий голосок заставит себя услышать.
        Драматург. Вы увлекаетесь классической музыкой?
        Коломбина. Не очень. Но один мой знакомый несколько раз приглашал меня на концерты.
        Драматург. Директор театра?
        Коломбина (со смешком). Ну, что Вы! Он не отличит литавр от фанфар.
        Драматург. А у Вас все-таки завидные музыкальные познания.
        Коломбина. Спасибо.
        Драматург. С кем тогда?
        Коломбина. С одним хорошим знакомым. Вы очень любопытны.
        Драматург. Профессия. Что Вы делаете сегодня вечером?
        Коломбина (смущенная внезапностью вопроса, озадаченно). Вроде, ничего такого, что я не могла бы перенести на следующий день... А почему Вы спрашиваете?
        Драматург. Я бы хотел встретиться с Вами в менее формальной обстановке.
        Коломбина. Зачем?
        Драматург. Обсудить прочие геометрические фигуры.
        Коломбина. По-моему, здесь очень непринужденно.
        Драматург. В дверях гримерной?
        Коломбина. Вы правы: сквозняк. Куда Вы хотите меня пригласить?
        Драматург. В какой-нибудь ресторан. Но я плохо знаком со здешними заведениями. Может, посоветуете?
        Коломбина. Давайте, в «Галерке»?
        Драматург. Доверяю Вашему выбору. Сегодня в восемь?
        Коломбина (что-то напряженно подсчитывая в голове). В восемь? Ладно... хорошо.
       
        Драматург кланяется. Коломбина очаровательно улыбается и машет ручкой.
       
       
        VIII. В ожидании Годо
       
        – Что ты делаешь, Пьер?
        – Ничего особенного, Чарли.
        – А все-таки? У тебя не такой вид, как обычно.
        – А какой?
        – Обычно расстроенный, рассеянный или задумчивый. А сегодня какой-то ожидающий.
        – Ты угадал. Я жду.
        – Что?
        – Кого. Годо.
        – Кого?
        – Годо.
        – Какого еще Годо?
        – Ты что, не читал пьесу?
        – Представь себе, читал.
        – Тогда к чему этот вопрос?
        – Зачем ты его ждешь?
        – Кто-то ведь должен его ждать.
        – Но почему ты? Эта пьеса не имеет к нам никакого отношения. Она даже отсутствует в репертуаре театра!
        – А почему я должен ограничиваться его репертуаром?
        – Не суйся, куда не просят. Это плохо заканчивается.
        – Предрассудки.
        – Но это не наш жанр!
        – Наш, не наш. Было время, когда жанры отделяли друг от друга высокие каменные стены канона. И только кучка ясновидящих или безумцев пыталась продолбить ход из одного жанра в другой. Но потом, в результате коррозии или эрозии, а, может, диффузии, стены обветшали и превратились в картонные перегородки. Кто-то первым пробно толкнул одну из них, – или случайно задел локтем, – и она обрушилась. И тогда толпа «смельчаков» бросилась крушить их направо и налево, приходя в экстаз от смешения жанров – Содома и Гоморры в искусстве. Ну, а теперь...
        – Что теперь?
        Пьеро. Границы между жанрами размылись и исчезли сами собой. Потому что мы живем в век глобализации.
        Арлекин. И демократизации.
        Пьеро. Толерантности.
        Арлекин. Плюрализма!
        Пьеро. Всеядности.
        Арлекин. Массового потребления.
        Пьеро. Невзыскательности.
        Арлекин. Универсальности и утилитаризма.
        Пьеро. Индифферентности к нюансам.
        Арлекин. Огульности.
        Пьеро. Моветона и непритязательности.
        Арлекин. Равенства и братства!
        Пьеро. Всеобщего разоружения.
        Арлекин. Хотя кто-то все равно тайком вооружается.
        Пьеро. Взаимопроникновения культур.
        Арлекин. Ты это уже говорил.
        Пьеро. Когда?
        Арлекин. В самом начале. Это то же, что глобализация.
        Пьеро. Есть различия.
        Арлекин. Не будь педантом.
        Пьеро. Дефицит педантизма – болезнь нашего времени.
        Арлекин. Это почему?
        Пьеро. Из-за безразличия к мелочам, из которых складывается все великое.
        Арлекин. О чем вообще шла речь?
        – О том, что границ между жанрами больше не существует, и я вполне могу ожидать Годо.
        – Не можешь! Зачем его ждать, если он не придет?
        – С чего ты взял?
        – Похоже, не дочитал пьесу до конца.
        – То, что он не явился к ее героям, не означает, что так будет впредь.
        – То есть, к ним не явился, а к тебе придет? Держи карман шире!
        – Может, и к ним приходил, да они не заметили...
        – Не заметили, потому что не приходил! И к тебе не придет.
        – Эта пьеса не о том, кого ждешь, а про само ожидание.
        – У всякого ожидания есть цель.
        – Разумеется. Но в конечном итоге, остается лишь путь, по которому двигался к ней.
        – Значит, сама цель не важна?
        – Я этого не говорил. Без притяжения цели нет движения. Но после человека остается только пройденный путь, пропорциональный поиску или ожиданию, которое есть пассивная форма поиска. И наоборот.
        – Что наоборот?
        – Поиск – активная форма ожидания.
        – Мы эту пьесу проходили в театральном училище. Годо не приходит к тем, кто его ждет!
        – Вот заладил. А я все равно буду его ждать.
        – Из упрямства?
        – Нет.
        – Из принципа?
        – Нет.
        – Назло?
        – Нет.
        – Тогда какого черта?!
        – Не знаю.
        – Нам нужно репетировать собственные роли. А ты, видите ли, решил заняться ожиданием Годо! Если хочешь знать мое мнение, Годо – это счастье. Ожидая его или гонясь за ним, мы пропускаем саму жизнь.
        – Чарли, твоя интерпретация имеет право на существование.
        – Знаешь что? Тогда я тоже стану ждать.
        – Чего?
        – Кого. Годо.
        – Может, лучше не стоит?
        – Это почему же?
        – Ты будешь ждать какого-нибудь иного Годо, и, в результате, явится некто третий, не удовлетворяющий ни твоим, ни моим запросам.
        – Не бойся, никто не придет.
        – Ты – человек действий. Вот и отправляйся на его поиски. Ожидание – мое амплуа. Я умею долго терпеть и неподвижно сидеть на одном месте.
        Арлекин обижается, хотя Пьеро сказал чистую правду.
        – Хорошо, не хочешь ждать вместе, я будут делать это один. Только я стану ждать нечто другое.
        – Что?
        – Когда ты перестанешь ждать Годо. Посмотрим, чье ожидание раньше увенчается успехом.
       
       
        IX. Свидание с Коломбиной
       
        Есть женщины, которым просто невозможно не назначить свидание, даже если это входит вразрез с собственными желаниями. Все в них, – зачастую помимо сознательной воли, – взывает к мужской инициативе и негласно свидетельствует о желании отдаться и принадлежать. Что бы они ни говорили вслух, как бы ни пытались себя вести, сигналы совершенно иного рода проникают в мужскую подкорку: обещания уступчивости, клятвы податливости и гарантии потворства. Если сознательное волеизъявление такой женщины совпадает с ее глубинным предназначением, она становится особой легкого поведения – общедоступной и лишенной загадки. Но если она, напротив, отрицает свое предначертание, о котором имеет лишь смутное наитие, противопоставляя ему иные (обусловленные культурой и цивилизацией) ориентиры, возникает неотразимый и ласкающий органы чувств диссонанс. На словах такая женщина заявляет одно, а на делах утверждает обратное. Безъязыкое подсознание красноречиво опровергает манифесты рассудка. Жест перечеркивает слово. Мимика – мысль. Такие женщины часто застигают себя врасплох или вовсе не понимают, что с ними происходит. Их рассуждения о платонической дружбе вдохновляют в собеседнике животную страсть. Им делают возмутительные предложения, которые кардинально расходятся с их самооценкой, но почему-то не вызывают в них всецело искреннего возмущения.
        Повинуясь внешней для обоих силе, драматург назначил свидание Коломбине и теперь жалел об этом. Во-первых, у него совершенно не было времени для амурных утех, не говоря уже о серьезных отношениях. Не успев оформиться, любовный треугольник, что должен был лечь в основу пьесы, стал таять и распадаться в его воображении. На сотрудничество с персонажами (они же – потенциальные артисты) рассчитывать более не приходилось. Его подвели, пьеса оказалась под угрозой.
        А во-вторых, драматург находился на той стадии существования, когда мужчина еще помнит, что делать с женщиной, но уже начинает забывать – зачем. Чувственные удовольствия потеряли былую свежесть. Но и вера в духовное общение между полами постепенно угасла. Взаимопониманию мешали то недостаток времени, то несхожесть темпераментов, то отсутствие общих ценностей и тем. В итоге, драматург привык обходиться собственной компанией, разделяя с собой радости и печали.
        По причине мнительности и слабой нервной конституции, еще не добравшись до кафе, драматург сокрушался о том, что впутал себя в отношения, неминуемый разрыв которых нанесет душевную травму обоим. Поэтому когда, прождав около получаса, он понял, что Коломбина не придет, первой реакцией было облегчение, граничившее с ликованием. Он даже ощутил прилив творческих сил и потянулся за салфеткой, чтобы набросать на ней только что пришедшие к нему вместо Коломбины идеи. Но затем, с некоторым запозданием, он все-таки почувствовал обиду. Уже было начавшая казаться обузой, Коломбина вновь предстала обольстительной и желанной. Впрочем, вскоре угасло и это чувство, сменившееся досадой. Драматург стал прикидывать, как отомстит капризной вертихвостке – разумеется, на бумаге, ибо любое иное преследование было ниже его достоинства и выше способности к конфронтации и антагонизму, которая отсутствовала вовсе.
        «Но как она, простая актриса, посмела не сообщить мне об изменении своего решения? – сокрушался драматург. – Допустим, она испугалась встречи со мной – человеком ей не известным. Но неужели она не смогла найти способ предупредить меня?»
        Только спустя несколько дней он обнаружил пропущенное текстовое сообщение на своем мобильном телефоне, в котором Коломбина извинялась за неожиданную перемену планов, но разозлился еще больше, поскольку несвоевременная весточка послужила неприятным напоминанием случившегося.
       
       
        X. Репетиция
       
        – Что ты делаешь, Пьер?
        – В сущности, ничего.
        – Ты плохо себя чувствуешь?
        – Не хуже обычного.
        – Тогда почему ты лежишь?
        – Так удобнее.
        – А почему так странно сложил руки? У тебя болит живот?
        – Нет. Я репетирую.
        – Лежа и молча? Какая-то модернистская драма?
        – Вполне классическая. Я репетирую смерть.
        – Разве к этой роли нужно готовиться? В конечном итоге, с ней справляется каждый... А что до оценок знатоков и реакции публики, умерший прекрасно защищен от самой уничижительной критики.
        – А вот здесь ты неправ, Чарли. Что самое главное в рассказе, повести или пьесе?
        – Увлекательность?
        – Нет, главное – концовка. Как часто неуместный завершающий аккорд портит впечатление от самого достойного повествования. Одно неудачное слово в финале, одна фальшивая нота, и все идет насмарку.
        – Ну, так ведь это у потребителей искусства. Какое нам до них дело?
        – А я думаю, что и у самого автора. И существование в этом смысле ничем не отличается от произведения. Последние минуты обладают первостепенной важностью. Нужно умереть так, чтобы...
        – Не было мучительно стыдно за прожитое? Это банально.
        – Я не о том. Последние мысли и чувства – вот и все, что останется от жизни у тебя самого.
        – Тогда я бы стал вспоминать о лучших минутах существования. О счастье женской любви и радости дружбы. О пирушках, о путешествиях, о...
        – Перед лицом грядущей кончины любая биография покажется тривиальной. Что все успехи и наслаждения на фоне небытия? Прощаться с земным бытием следует, стоически вглядываясь в неизвестность: хладнокровно и невозмутимо, с серьезностью, которая может сойти за некоторую мрачность, и ненавязчивой иронией, но без паясничества, гримасничанья и клоунады.
        – А если Кондратий хватит внезапно?
        – Тут уж ничего не попишешь. Никаких гарантий. Но все-таки нужно быть готовым.
        – А я не желаю думать о смерти!
        – Тебя никто не принуждает.
        – И не хочу, чтобы ты думал. Лучше бы ты продолжал ждать Годо.
        – А я и не переставал.
        – Не понимаю тебя, Пьер. Такие мысли мешают жить.
        – Жизнь неотделима от смерти.
        – Опять философия! Вот придет Коломбина, а ты лежишь бревном... Что ты ей скажешь?
        – Правду.
        – Она сразу уйдет. Ты забыл ее отношение к смерти?
        – Не уйдет. Потому что не придет.
        – Ты перестал верить? Смотри, что у меня есть...
        Пьеро (безразлично). Что?
        Арлекин (безуспешно пытаясь раскрыть розовый зонт в белый горошек). Наш любимый зонт! Черт, опять заклинил...
        Пьеро. Дай мне.
       
        (Арлекин протягивает ему зонт).
       
        Пьеро (не вставая, пытается его раскрыть). Сломался. Все ломается, в конце концов.
        Арлекин. Слова не мальчика. И не мужа...
        Пьеро. А кого?
        Арлекин. Старика.
        Пьеро. Ты не обидишь меня этим.
        Арлекин. Я и не пытался.
        Пьеро. Хочешь лечь рядом?
        Арлекин. Пожалуй (ложится рядом на живот).
        Пьеро. На животе умирают только бродяги под забором.
        Арлекин. Я не умираю. Я репетирую воспоминания о прошлом.
        Пьеро. Лицом вниз?
        Арлекин. Конечно. Небо пусто и страшно. Прошлое в земле.
        Пьеро (недовольно). Невозможно предаваться мыслям на спине, когда кто-то рядом валяется на животе.
        Арлекин. Ты прав (поворачивается на спину).
        Пьеро (косясь на него). А так еще хуже! Как будто мы загораем на пляже. Скрести-ка руки на груди.
        Арлекин (повинуясь). Вот так?
        Пьеро (раздраженно). Нет! Это уже вообще черт знает что – какой-то морг (встает). Похоже, репетировать смерть можно только в одиночку.
        Арлекин. Извини, что помешал. Мне уйти?
        Пьеро. Можешь оставаться. Все равно настроения больше нет.
        – Что будем делать теперь, Пьер?
        – Ждать.
        – Годо?
        – Нет.
        – Коломбину?
        – Нет.
        – Смерть?
        – Нет.
        – Что тогда?
        – Когда ты отвяжешься от меня со своими вопросами!
        Арлекин удовлетворенно умолкает. Он не в обиде. Пожалуй, это – лучшая из перечисленных альтернатив. Приятно, когда можно оправдать ожидания друга.
        Пьеро раздосадован, но в глубине души рад предлогу прервать репетицию смерти. Роль умирающего не под силу простому провинциальному актеру. Тут нужен столичный талант и опыт гастролей по дальнему зарубежью.
       
       
        XI. Перемена курса
       
        Оправившись от неудачного романа с Коломбиной, драматург испытывает творческий подъем. Драма про не/любовный треугольник останется ненаписанной. Новая идея посещает автора. Он напишет пьесу о суфлере. Вот благодатная тема. Удивительно, что еще никто не додумался сделать этого скромного подданного Мнемозины протагонистом театрального действа. Драматург делает заметки в записной книжке:
        «Интерьер суфлерской будки обращен задом к зрительному залу. Из низкого полукруглого окошка можно временами различить ноги актеров на невидимой сцене и услышать их голоса. Большая часть действия – монолог суфлера, во время которого он разворачивается лицом к залу: его театральные воспоминания и рассуждения о жизни. Сделать упор на идиосинкразии сознания неудачника, мечтавшего стать актером, но вынужденного подвизаться суфлером, однако достигшего на этом нежеланном поприще успехов добровольного архивариуса театрального механизма. Контрапункт памяти и забвения, достоверности непредвзятого очевидца и лжи заинтересованного лица. Хитросплетения скрытых мотивов, оформляющих и деформирующих сырой фактической материал. Что есть факт? Фикция! Суфлер повествует об актерах, рассказывающих о себе и своих коллегах».
        Драматург удовлетворенно захлопывает записную книжку и проворно прячет ее в нагрудный карман, словно опасаясь бегства своих мыслей или кражи интеллектуальной собственности. Но вслед за эйфорией возникают сомнения. Уж, больно его новая пьеса напоминает «Контрабас» Зюскинда – не только структурой сценического монолога, но родственностью ролей, которые суфлер и контрабасист играют в театре и оркестре, соответственно. Но это личная ассоциация автора, хорошо знакомого с трудами своих коллег. Зритель вряд ли проведет подобную параллель, а критики и так всегда найдут к чему придраться. Однако следует навести справки, не написал ли уже кто пьесу о суфлере. Такое совпадение стало бы катастрофой и неизбежно повлекло обвинения в плагиате и инсинуации, что автор исписался.
        Тем не менее, – маятник настроения продолжает раскачиваться с медленно затухающей амплитудой, – драматургу не терпится взяться за работу. Карикатурные образы занудного Пьеро и хамоватого Арлекина переполняют его воображение. А кукольной Коломбине он отведет в пьесе особое место. Ее стройные ножки, обутые в неудобные туфли на высоком каблуке не раз промелькнут перед глазами зрителя.
       
       
        XII. Сундук закрывается
       
        Чья-то властная рука неумолимо закрывает крышку. В сундуке становится темно. Арлекин и Пьеро продолжают по инерции смотреть вверх, словно надеясь, что произошедшая перемена в освещении – оптический обман. В темноте к человеку приходят жалкие чувства и беспомощные мысли. Он забывает свое амплуа – вне зависимости от того, было ли оно тщательно продуманно или, напротив, выбрано стихийно и по наитию. В темноте на выручку приходит осязание. Рука нашаривает знакомые предметы, убеждаясь в постоянстве их форм. Но осязание бессильно восстановить яркий дневной образ самого себя, казавшийся еще недавно таким отчетливым и очевидным. Ты нащупываешь свой нос, потому что в кромешном мраке это единственно достоверная визитная карточка персоны. Слегка задранный – признак инженю. Орлиный – неотразимого любовника. С вытянутым книзу кончиком – резонера и педанта, хотя в душе, конечно, мечтателя. Встречаются и более сложные конфигурации, и поднаторевшие за долгие часы тьмы пальцы способны различать нюансы. Но руки замирают в тревоге и прячутся под одеяло – кажется, ночь водит нас за нос: разве в беспросветный час волка мыслимо театральное амплуа?
        Ночью важно суметь зацепиться за туманную кромку грядущего дня, чтобы он волоком протащил тебя до рассвета. Ухватиться за кончик недавно купленного галстука, который наденешь завтра, чтобы произвести на кого-нибудь (неважно на кого, пускай самого себя) выгодное впечатление. Сжать покрепче ручку кофейной кружки, из которой утром будешь пить ароматный кофе в «Галерке». Обмотаться золотистым локоном Коломбины, чтобы карабкаться по этому шелковому канату в ее предрассветное окно на верхнем этаже неприступной башни. Но какими бы сильными и ловкими ни были твои руки, выбраться из ночного мрака не легче, чем утопающему из проруби: скрюченные жаждой света пальцы безнадежно соскальзывают с острых ледяных краев остановившегося времени.
         Нет, единственное спасение в темноте – это слух. Слух обостряется, впитывая в себя звуки, как обезвоженная почва – утреннюю росу.
        – Ты опять вниз головой, Пьер? – спрашивает Арлекин. – И не надоело тебе, дружище?
        – Нет, Чарли, сейчас я, как все: блюду закон земного притяжения.
        – Значит, это я вверх ногами... Совсем запутаешься в этой темноте. Почему ты не в кровати?
        – Я не хочу спать.
        – Вот и мне не спится. Но все равно нужно лечь.
        – Почему?
        – Чтобы случайно не оказаться на голове.
        Они ложатся, потому что ночью куклам положено находиться в кровати, укрывшись одеялом до подбородка.
        – Дай-ка я тебя обниму, Пьер.
        – Это еще зачем?
        – Совсем озяб...
        – Там в дальнем углу есть шерстяной плед.
        – Он с дырками.
        – Всего с одной: будешь через нее дышать.
        – Я боюсь туда идти.
        – Почему?
        – Сам не знаю. Тревожно на душе. Может, ты мне принесешь?
        – Ну, уж нет! Там мыши.
        – Кто тебе сказал?
        – Я слышал шорох.
        – Тогда мне придется тебя обнять.
        – Ладно, только не дави рукой на живот.
        – Как я могу давить на живот, если обнимаю за плечи?
        – А ты положи руку мне на живот.
        – Зачем?
        – Ноет.
        – Это от голода. Ты забыл поужинать.
        – Нет, наоборот, съел что-то не то. Бисквиты совсем заплесневели.
        – Нормальные бисквиты. Я ел, и ничего. Локтем не пихайся!
        – Я не пихаюсь.
        – Значит, это чертов зонт. Давно пора его выбросить. Все, завтра устраиваем генеральную уборку. Половину барахла – на свалку!
        – Меня не выкинь по ошибке...
        – Тебя в первую очередь.
        – Жмешь.
        – Что?
        – Жмешь на живот!
        – Прости, задумался.
        – О чем?
        – О завтрашнем дне.
        – Что мы будем делать завтра, Чарли?
        – Репетировать. Но сначала уборка.
        – Да, нужно хорошо прибраться.
        – Зачем?
        – Вдруг придет Калимба...
        В ящике кромешный мрак. И все же порою кажется, что откуда-то брезжит тусклый, но такой нужный в ночи свет.
       
       
        Апрель, 2018 г. Экстон.