Жизнь птиц

       Вот когда евреям есть время и причина знакомиться? Если не принять во внимание проныру-интернет и остальные новомодные причиндалы, так только на каких - то крупных междусемейных событиях, когда уже нет никакой возможности отказаться, найдя причину, и надо идти, а надеть нечего: новорождения, бат мицвы, бар мицвы, свадьбы и, безусловно, похороны. Семьи еврейские большие, родственники родственников тоже рожают и на таких встречах происходит тихий гвалт, когда никто никого не узнает, а очень хочется услышать всё, сразу и обо всех. Особенно о той. Нет, особенно о том. А ты слышал? А ты не слышал? Какое горе. Какая радость. Он уже высоко взлетел. Посмотри на эту мымру. А эта наконец-то растолстела. А ты знаешь, что он гуляет и берёт себе гоек, и они остаются довольны. Ну, давай выпьем. Чего они там не пожалели поставить на стол? Ну я же тебе говорил, что тут будет не так, чтобы плохо. Сколько Вы положили в конверт? А Вы подписали? А то будут вопросы. Конверты чистые, белые и без адреса, но на всякий случай. Вы же знаете нашу семью. Тут глаза везде. Ой, сколько пришло. Конечно, я занята, я же замужем, Вы что себе думаете, муж рядом. Нет, не тут, тут нельзя, а там, там можно. Тише – тише, евреи, дайте уже ребе сказать. Ему надо уже произносить в другом месте, а тут он ещё не отработал взятое заранее, так послушайте от него слов. Всё оплачено, евреи, давайте уже до столов и оставьте эти лёгкие закуски, как и свои гешефты, на после три-четырэ румки. Мы сняли до одиннадцати, но нам Вас терпеть до одиннадцати тридцати, Вы же не уйдете, кто бы ставил это под сомнение. Нет, мы Вас любим. Да, все-таки, триста гостей это уже хорошо. Это уже окупается. Йосик, тебе уже тринадцать, ах карапуз. Рахеля, он с хорошей семьи, а то сама знаешь, если что, так мы проверим. Ой как жалко Бору, так быстро ушел. Сонечка, спой что-то. Ой, я переела, а тут еще горАчее. Песя, хватит класть в сумку, ещё никто не так пьяный, чтобы за это не иметь мнения. До свидания, было приятно Вас видеть.
       В эти вечера молодые, но знающие, что секс есть и его надо уже получать, ищут себе в той разноцветной, смешной, родной и многоликой толпе ту/того, кого одобрит семья: мама, бабушка и папа, хотя кто его спрашивает, шлимазла такого. А папа тихо сидит с сторонке и думает, что вот сейчас они отвлекутся от него и он сможет и дальше витать в облаках, мечтая о том времени, когда он ещё не познакомился с самым большим разочарованием в своей жизни, хотя вот она принесла детей и готовит тоже нормально. Слушай, детачка, семью. Семья плохого не посоветует. Он же троюродный племянник нашего двоюродного дяди. Да странный, но свой же. Свой.
       Юркие взгляды. Лёгкие, невзначай, касания. Румянец щёк. Блеск глаз. Надо делать новый виток. Надо приносить в этот мир тех, кто ещё не знает, как этот мир тяжёл, что ваша подкладка пустого кошелька. Как этот мир не будет любить вас, крича вам же о любви к вам же, на каждом шагу, под канонаду войны и ненависти. Но то, что мы зовем любовью, положило на все опасности и запреты. Любовь хочет любви. И потому: взгляды, касания и надежда. И вечная жизнь.
       Поначалу, когда ты вырываешься из тёплого и безопасного гнезда в мир железных птиц, тебя сильно тянет вернуться домой. И ты, за добрую тысячу километров, сохраняешь нить на шквальном ветру, на крепком морозе, в сети непрекращающихся дождей, ты тянешь за неё осторожно и вот отпуск, и ты считаешь часы, когда на ближайшей станции, остановка пять минут, чтобы прокричать в трубку: мама, жарьте драников, мама, да с луком, побольше лука. И ради драников этих, собственно, ты и рвался через чёрт те знает что. Одиннадцать дней вне команд, подъёмов в тишине, громкой, как еврейский скандал, когда спишь под родные, знакомые с детства споры, герои которых всё те же соседи и твоя мишпуха и ты сладко потягиваешься. Ты дома. Дома. Снимай китель, аид.
      Обычно ты стараешься избавиться от военной формы на время отпуска. Но встать и сняться с учёта - это конечно ещё то дело. Это надо надеть. А так, в остальное время, ты ходишь свободно и раскованно, ты смотришь на мир со стороны, а рядом идет строй, в котором и ты, но тебя там нет, ты в "гражданке".
       Это случилось зимой, на четвёртом курсе. Зимний отпуск был, по сути, последним моим курсантским. Летом по плану стажировка, а следующей зимой поход, ну а следующим летом уже ты прибудешь лейтенантом, если не пошлют сразу к месту службы. Особенно, если это «зеленка». Папа попросил за военную форму до гостей. Ну папа делал это редко и я согласился надеть. Мы оказались в богатом доме нового папиного знакомого. Он был из грузинских евреев. Он отвечает за все горюче-смазочные до нашего треста. Да что трест, всего района. Это папин шОпот. Он имеет дай Б-г каждому. Это мамино замечание. О, у него кожаное кресло. Это уже я. Грузинский еврей в Беларуси в те времена было редкое, если не редчайшее, явление. Георгий, так он и сказал, что мол без церемоний, что мол какой ты красавец-курсант, показывал марки. Они были какие-то редкие. Двенадцать тыщ за эту. Так он говорил. Тыщи. Я ж сторублевку видел в свои двадцать пару раз. Его жена быстро подавала на стол, который ломился от угощений, каких я не видел в уже случавшихся со мной питерских гостиных и даже тогда, когда мой отец пригласил к нам первого секретаря и, порвав пупок, добыл страшный(слова тёти Песи)дефицит. Райкин же не ошибся, назвав это все дефицитом. Мы выпили. И папа даже не спросил, а пью ли я. Мне бы насторожиться, но я же был в отпуске. А отпуск - это ж вам не караул на гарнизонной гауптвахте, когда рецидивист Скачок, по случаю переполненности пересылки, мастырил побег и мы не смыкали глаз в ту ночь. Мне бы насторожиться. Мы снова выпили. У горюче-смазочного Георгия был спирт. И было подано очень острое мясо. И надо было запивать огонь. И потому то и был спирт.
      Она вошла под один из тостов. Робкая девушка, тёмные толстые косы, лицо в оспинах и мелких прыщиках, огромные карие глаза, красное платье. Я был отличник и знал, что взрывная волна втекает в помещения. Именно втекает. Такой есть термин. Анжелика (знакомьтесь, моя дочь, Анжелика) появилась внезапно и я понял всё. Но разве можно покинуть поле боя, когда бой в разгаре? Я сидел между папой и Жёрой(чё уж там, зови Жёра), а она стояла напротив, а потом напротив и села. "Папа, папа, ты же был гордый человек. Твоя бедность, она не мешала тебе никогда и мы не знали, что бедны, потому что была рядом река и лес, которые не купить ни за какие деньги, были книги и шахматы. Мы всегда занимали до следующей получки, но нам это было привычно". И я решил, что сегодня напьюсь, потому, что если из боя не выйти, то можно лечь на амбразуру. Пусть амбразура и в красном платье. Она была некрасива. Она была некрасива для меня. И по той причине, по которой я внутренне спорил сейчас с отцом. Её львиная красота не покоряла. Я уже был отравлен Питером и Мандельштамом. Круглыми смешливыми лицами северной столицы. Нескончаемыми тихими уголками залов Зимнего дворца летом и укромными уголками Летнего сада зимой. Я уже пригубил поцелуев. И там, в голубых (всегда голубых) глазах моих медсестёр милосердия был потерянный путь Моисея, никогда не сумевшим вывести евреев из Египта. Так моя провинциальность, смытая Невой, Мойкой, Фонтанкой не находила в этой, провинциальной же, девочке, сидящей напротив, никакого отклика.
     В какой-то момент мы оказались вдвоём не лестничной площадке. Она не находила места, она не знала куда деть свои руки. Я потерял слов и старался казаться взрослым, видавшим виды. И она не придумала ничего лучше, как рассказать о своем больном позвоночнике и как папины связи всё-таки сумели это ну почти что исправить. Она говорила об учёбе на первом курсе в университете, об обязательном ношении(сегодня папа попросил не надевать, а я тебя почти не вижу и мне трудно стоять)очках и корсете. Она всё понимала, добрый и умный человек, она погибала, под залпами шрапнели, во весь свой маленький рост. Она давала себя убить бравадой и показным безразличием. Мы обменялись адресами. После, почти по-отечески великодушного, поцелуя в щёку, когда я был твёрдо убежден, что никогда не напишу ей. Отпуск кончался.
       Зима в Питере, она безразмерная. От праздника седьмого ноября до праздника девятого мая снега в лесу по пояс, если эти "по пояс" великана. Сосульки, размером с мечту малышей о леденцах на палочке. Замёрзший, как будто замерший в удивлении Финский, превратившийся в лёд не упавшей волны. Зима в Питере скучна и невыносима. Это раньше чахотка уносила из зимы быстрее, чем северные олени в сказке. Зима в Питере даёт много времени ненужного, не по уставу. Когда много свободного времени, то начинаешь думать, а это уже совсем другая история. Кто же думает, когда на это нет приказа. Время долгих вечеров, программа «Время», ленинская комната и листок бумаги. Письмо родителям. И письмо ей, той, с больным позвоночником, очками с двойными стёклами, бензиново-марочным папой и сохранившимся запахом, её запахом. Письмо вместило в себя то, что не донёс до местных девчонок. Письмо было для них, приходивших под ворота училища и приносивших тепло задних рядов в кинотеатре, или общежитий. Письмо было жгучим желанием стать мужчиной, нет, не тем, кто совершал броски по ночной Ладоге или прыгал с парашютом. Не тем, кто умел разминировать и наоборот. Нет, это умеют все. А хотелось того, о чём уже рассказали тебе сто раз и ещё сто, и ещё. И я писал ей о чувствах, к ней (на самом деле, её не было ни к одном слове) врал конечно, но врал убедительно. И письмо, сложившись, несмотря на торчащую, как уши осла, ложь, унеслось за ту же тыщу километров, в тот город, где нет меня и нет причины жарить, поэтому, драники.
       Ответ был подобен весне. Он и пришёл вместе с весной. Письмо рассыпалось на миллион звёзд, в нём она верила, верила, что всё будет хорошо, она занялась спортом, она избавилась от корсета, папа передаёт привет, она рада, она так рада, она ждёт. Больше я ей не писал. Вообще ни слова. Ни полслова. О чём? У меня было новое увлечение. И всё шло к самому главному, и надо было не оплошать. А это письмо легло в сторону. На долгие годы.
       Евреи знакомятся на свадьбах и похоронах, евреев знакомят опытные свахи и опытные тёти, евреям даётся кто-то рекомендованный, настоящий, преданный, прошедший горнило не одних проверок и часов обсуждения. Евреям все равно о чём думают молодые люди, им главное, чтобы пара состоялась, чтобы сложился пасьянс. Евреи хотят повторить в своих детях ту судьбу, которую они клянут, которой противятся, от которой сбегают на несколько часов к своим любовницам. Евреи не принадлежат себе, если не покидают дом, заслужив всеобщее осуждение. Как он мог получить счастье на стороне, да без нас? Агицин паровоз. Мишигине мальчик.
      Я уже был старший лейтенант и, вернувшись оттуда, откуда все-таки возвращаются, служил в Москве. А она уезжала. Мы после того разговора и поцелуя на лестнице, как вы поняли, больше не встречались. Это был практически последний поезд, увозивший евреев в Варшаву, а потом автобусом в Италию, а оттуда самолётом в Америку. Белорусский вокзал. Она и чемоданы с неё. «Папа уехал год назад, а она надеялась на что-то, выжидала, но папа сказал, что ещё чуть-чуть и в Америку не попасть и она решилась». Я получил от неё письмо, вернее письмо от моей мамы, в котором она просила прийти, проводить. Мамы надеются за нас всех и до конца. Мамы знают, что молодость проходит и остается ещё много жизни. Мамы не научат плохому. Мамино сердце – это, скажу Вам, сердце. У неё модная причёска. Она стала миловидной, привлекательной. Оспины почти незаметны. Мы стояли близко, согревая друг друга дыханием. Перрон, грузчики, провожающие, как будто на войну. Слов не было. О чем? «Папа ей нашел там мужа. Она не сердится. Она понимает. Она не смогла бы стать той, ради которой, собственно, и живётся жизнь. Она напишет. Если получится. Ты повзрослел». Но вдруг сорвалась и прижалась так, как будто надеялась врасти в этот асфальт, в шинель, цеплялась за звёзды погон, в то потерянное, что могло бы быть и не стало этим. А у меня было новое увлечение. И всё шло к самому главному, и надо было не оплошать. Но и саднящая боль под левой лопаткой была новой. Всеми шестью лучами звезды Давида она врастала глубоко в кожу, получше любой татуировки. Белорусский стал для меня после этого запретной территорией. Я там боялся встретить нас, всё ещё стоящих вместе.
         Годы, как семечки. Щеглы их щелкают беспечно. Конец пути, Вы о чём? Они веселы эти щеглы. Они не знают почти ничего о том, о чём знают евреи, читающие Талмуд и пишущие книгу, в которой слово Бог всегда можно заменить на слово Любовь, но Время не обмануть и оно сыплется шелухой семечек в никуда. А кажется, что это золотой песок. Евреи знакомятся на рождениях и свадьбах и на похоронах тогда, когда кто-то уходит уже навсегда. Не прощаясь на перроне, не уносясь на попутке, не уходя из сладкого сна, а навсегда, на ту сторону, где Солнце слепит глаза и потому те, кто ушел, невидимы и мы говорим, что это Свет. И мы не ошибаемся. Нет, мы ошибаемся во всем кроме того, что Свет есть.
        Проныра-интернет находит всех и вся. Ох уж эти социальные сети. "Она живет в Америке". Так говорит её страница. "Она замужем. Папа не ошибся в выборе. Он выписал ей мужа из Израиля. Покладистого, спокойного, соглашающегося со всем. Вот она с мужем в ресторане. А вот она с мужем в другом ресторане. А вот муж и она в третьем ресторане. Они на свадьбе. Они на бар мицве. Они на бат мицве. Оба довольные и круглые. За столами, ломящимися от закусок, сидят их дети. О, она помнит меня. Да, всё нормально. Так ты в Израиле? Классно. Спишемся. Пока".
        Через несколько дней на электронную почту пришло послание. Открыв его, я обнаружил то письмо, посланное ей тогда, со словами, обращёнными конечно не к ей, но какая была для неё разница, она меня любила, хотя, что она могла знать о любви без семейного разрешения на это? Но именно так и случается ледоход, и ледостав - несокрушимый панцирь сдаётся, и под ним искристая река. А рамки приличий еврейского клана таковыми и остаются. Тут нечего делать.
         Скажите мне, что такое эти 30 лет, жалкие тридцать лет. Я распечатал письмо и положил в тот пожелтевший, видавший виды конверт, не потерявшийся за это время, где спит, вначале рассыпанный, а затем собранный миллион звезд той весны.

Тель Авив 12.05.18