Спортивный батальон 4 Боевые подруги

 На фотографии: 1965 год. Львовяночки гуляют. Люся Семыкина в центре, Таня Ласкина крайняя справа

Боевые подруги

А подружки у меня появились во Львове на последнем году службы. До этого я хранил верность Ленке Легат. Однако в 65 году она меня бросила. Причина была серьезная. Она от меня, как говорится, «подзалетела», и годом раньше приезжала ко мне во Львов с намеком, что надо бы нам жениться. Но я к этому был не готов. Не то, чтобы был совсем против, но считал, что это возможно только после службы. В результате она сделала аборт. Когда я после этого  приехал в Москву, то, конечно, пришлось выслушать нелицеприятные  высказывания Ирины Владимировны,  ее мамы: - Женя, так чем это всё кончится? – Законным браком,- густо покраснев и не найдя более подходящих слов, ответил я. Ирина Владимировна была женщина строгая, но достаточно мудрая.

 Меня тогда приняли в Ленкином доме и почитали за официального жениха. Особенно нежно ко мне относилась Ленина бабушка, очень ласковая старушка. Меня даже представили Ленкиному отцу, с которым Ирина Владимировна была в разводе. Отец  Лены – Евгений Валерьянович Легат был одним из лучших в то время режиссеров-кинодокументалистов. Было что-то вроде помолвки. В квартире в Лялином переулке устроили праздничный обед. Бабуся напекла пирогов. Отец Лены, махнув водочки, вышел со мной на лестницу поговорить по-мужски. – Ленка  тебя всё равно бросит – она стерва,  категорично заявил мой возможно будущий тесть. Он, как оказалось, не ладил не только с бывшей женой, но и с дочерью. Не знаю, какой уж смысл он вкладывал в понятие «стерва»,  но он оказался пророком.

 Как я уже написал выше, в 65-году я получил прощальное письмо, где прозвучали такие слова: любовь должна приносить радость. Какие-то намеки на такой поворот дела я получал из Ленкиных писем. Она увлеклась спелеологией, лазила по подмосковным пещерам. Образовалась сбитая компания. На фотографиях, которые она присылала, постоянно мелькало одно и то же лицо. Этим лицом был Вася Шилкин, от которого Ленка родила дочку Марину. Выйти замуж за Шилкина Ленка не смогла. Его родители встали грудью и отправили сына в военно-морское (кажется) училище. Но хотя они разбежались в разные  стороны,    Маринку Шилкин официально удочерил.  Потом спустя некоторое время после моего возвращения из армии мы возобновили наше с Ленкой знакомство, но только на уровне чисто приятельских отношений.

Возвращаюсь к теме про подружек. В вечерней школе их у меня было три. Изначально наиболее близкие и ясные отношения у меня были с Леной Туранкиной, но дальше  поцелуев дело не заходило. В то же время мне очень нравилась Таня Ласкина, с которой простых и ясных отношений быть не могло. Она имела очень сильный характер. Это было видно сразу. Иногда во время наших встреч она становилась задумчивой, рассеянной и в какой-то степени неадекватной. Например, она могла вдруг схватить меня за руку, сильно ее сжать и, указав на проходившего мимо мужчину,  испуганно прошептать: - Этот человек однажды  меня душил в порыве страсти.

Третья подружка Людмила Семыкина была в отношениях со мной, что называется, своим парнем. У нас как-то сразу возникли очень добрые чисто дружеские отношения. Она была очень интересным и целеустремленным человеком. У нее была долговременная программа, где было расписано, что и когда она должна была делать: институт, изучение английского языка, замужество, ребенок. Лет через несколько она очень удачно вышла замуж. Ее муж Георгий Виноградов хоть и  работал инструктором в райкоме партии, но придерживался достаточно либеральных взглядов и критически относился к тогдашнему режиму. Они были замечательной парой, приятной во всех отношениях. Мы переписывались, я несколько раз навещал их, когда бывал проездом. Один раз даже гостил неделю. Так получилось, что мою первую научную публикацию  - тезисы на конференции в Вильнюсе, я готовил, находясь  у них в гостях. Написал, перепечатал на машинке, которая была в доме, заклеил в конверт и отправил в Вильнюс. В эти дни стало известно о высылке из страны Солженицына. Мы долго спорили по этому поводу. Я считал, что это знак на закручивание гаек, мои друзья пытались мне доказать, что раз не посадили - это победа либеральных течений в политбюро. Выходило почти как в анекдоте про  оценку пессимистом и оптимистом размера  наполовину наполненного стакана.

Виноградовы сами в Москву ко мне не заезжали. Но Людин братишка как-то у меня останавливался. В тот длительный приезд во Львов я разыскал Бодю Бондарука. Он к тому времени стал офицером и работал в СКА тренером. Почему я отмечаю этот момент? Дело в том, что он просто обалдел, когда узнал, что я остановился у замужней женщины. Такие «высокие» отношения для него были в диковинку. Мы еще довольно долго переписывались. Однажды в Крыму совершенно случайно встретил ее братишку. Обрадовались друг другу. Обменялись новостями. В конце 80-х годов переписка оборвалась. Мои письма и открытки стали возвращаться с отметкой «адресат выбыл». Возможно они с Горкой (так она называла своего мужа) получили  квартиру, а может и покинули Львов. В начале 90-х годов западно-украинские националисты во Львове распоясались во всю, и многие русские (кацапы и москали) вынуждены были покинуть этот город.
 
Еще одна подружка была из окружения Тани и Люды. Ее тоже звали Людмилой, а после замужества она носила фамилию Сницкой.  Мы явно симпатизировали друг другу, но границу дозволенного между разнополыми приятелями не переступали. Она останавливалась у меня в Москве. После возвращения во Львов, видимо,  что-то не совсем аккуратно рассказала подругам о нас, в результате  я получил от Татьяны письмо, в котором она с явным неудовольствием сообщила, что Людмила приехала из Москвы очень довольная собой и печатью неведомой тайны на лице. Я категорически отмел ее недовольство,  как и потом   подозрение некоторых моих знакомых в связи с тем, что обе Людмилы назвали своих первенцов Евгениями, а я дочку – Людмилой. Эти подозрения   не имели под собой основательной почвы. Скорее всего наша дружба  отразилась в подсознании, но могу утверждать, что не она стала основой выбора имен наших детей.

                Итак она звалась Татьяной

С Татьяной у нас в последние месяцы моего пребывания стал бурно развиваться роман. Она знала о моей связи с Леной Туранкиной и поставила вопрос ребром: или – или. И хоть мне было жалко расставаться с такой теплой, близкой и понятной подругой, выбор был не в ее пользу. Чтобы как-то облегчить ей разрыв со мной,  я написал ей письмо, где представил себя гнусным и расчетливым соблазнителем. Лена ответила мне в том же духе, что якобы,  отвечая на мои ласки и поцелуи, она искусно  притворялась.
 
Однажды Татьяна нагрянула в Москву. К этому моменту наша переписка стала затухать. Но моей вины в том не было. Я писал исправно. Таня  же не всегда отвечала, иногда в ее письмах проявлялись какие-то странности. К примеру,  она однажды написала: - Сидим на занятиях. Ха-ха-ха! (она училась в медицинском училище).  Потом мать мне призналась, что иногда просматривала мою переписку,  и это и некоторые другие письма Татьяны вызывали у нее недоумение, если не сказать больше. Помню, мы сидели на кухне, но разговора не получалось, дежурный обмен новостями, прежней страсти и даже нежности не было, Любовь угасла. Потом Таня засобиралась, сказала, что она проездом, едет то ли в Ярославль, то ли еще куда-то (уже не помню). Провожать себя она не позволила. Наступило облегчение. Но не тут-то было. Через несколько дней я,  вернувшись вечером домой, обнаружил в доме целую бригаду врачей. В комнату меня не пустили. Я присел на кухне, и соседка мне поведала, что пару часов назад Татьяну, пребывающую в полной прострации, привез к нам домой какой-то армянин.

Как он объяснил, он на вокзале на скамейке увидел красивую длинноволосую девушку, которая была явно не в своей тарелке. Он сначала решил, что она под кайфом, но потом понял, что это клиника. Вызвался помочь. Таня назвала наш адрес, и армянин ее к нам доставил. Как мне потом пояснили, Татьяна была в полуобморочном состоянии. Ее уложили в постель и вызвали скорую. Скорая в свою очередь вызвала психушку, поскольку врач при расспросах Татьяны выяснил. что она принимала какие-то депрессанты. На следующий день я получил из Львова телеграмму: - Требую объяснить, что с Таней. Ласкин. Я не стал отвечать, зная, что из больницы  с Таниными родителями должны были связаться. Мне разрешили свидание. Татьяна уже была в своем обычном состоянии. Потом я долго разговаривал с ее лечащим врачом. – Она никакая не больная, а великая притворщица, пояснила мне врач. И рассказала, что ей удалось выяснить.

Татьяна, учась в медучилище, заинтересовалась, можно ли убедительно косить под психов. Она на себе испытывала действие некоторых препаратов, разыгрывала маленькие спектакли дома и среди знакомых. Почувствовав, что наши отношения идут на спад, решила этот процесс остановить, но не получилось. В том городе, куда она рванула после нашей неудачной встречи, у нее был, как говорят, «запасной аэродром», но и там вышел облом. Тогда она решила мне  отомстить либо путем шантажа заставить меня возобновить отношения. Она придумала и разыграла сценку на вокзале, а потом и у меня дома, но переиграла. К тому же меня не оказалось дома,  и ее выстрел оказался холостым. Для страховки ее продержали в психушке недели три и потом с сопровождающим отправили домой. Больше я ее никогда не видел. Я потом расспрашивал у Людмилы о Тане. Та мне поведала, что их дружба  после Людиного замужества  сошла на нет, что Татьяна лет с 15 отличалась гиперсексуальностью и после той московской эпопеи она пошла вразнос. Возможно намеки, которые Татьяна мне иногда делала про удушения в порыве страсти, и имели под собой реальную почву.  В свое время Ленка Легат презентовала мне свою книжку с двумя рассказами, где вначале стояла предупреждающая надпись: Cave Amantem! (Берегись любящей). Это предупреждение, как оказалось, не было праздным и в других моих жизненных ситуациях.

                Без вины виноватый
 
Во Львове я, можно сказать, однажды пострадал не за что из-за любовных  похождений Бондарука. Летом в хорошую погоду мы иногда выбирались на «яму» - озерцо с диким песчаным пляжем. Там наши фехтовальщики – сначала Гоменюк, а потом и Бондарук познакомились с десятиклассницей Олей Пустоваловой. Бодя Бондарук был видный, красивый парень. К тому же неглупый, а с моей помощью еще и освоивший технику  обольщения интеллигентных девиц путем чтения стихов. В общем, если отбросить его комплекс провинциала и некоторые предрассудки, то он вполне мог вскружить голову – и вскружил. Ольга влюбилась в него со страшной силой. Постоянно дежурила на «яме».

Несколько раз мы компанией фехтовальщиков были у нее в гостях. Ее отец был очень симпатичный военный, полковник. Мы в гостях были, конечно же, в гражданской одежде, поэтому отец Оли не подозревал, что у дочери собралась компания «самовольщиков». Он как-то  заглянул в комнату дочери, где набилось с десяток человек, большинство наших спортсменов и пара Ольгиных подружек. Для приличия полковник поинтересовался, как мы живем, на что я посетовал, что стипендия маленькая, жизнь трудная, а расходов много.  Ольга нас представила как студентов Института физкультуры. Это было почти правдой, так как Бодя и еще кто-то из ребят действительно учились в Львовском Инфизе, но кого со второго, кого с третьего курса призвали в армию.

 Вскоре Бодя стал тяготиться отношениями с Ольгой и в какой-то момент резко порвал с ней. Последствия не заставили себя ждать. Как-то к нам в спортивный зал во время тренировки влетел прпуганный младший братишка Ольги и попросил меня срочно подойти к ним домой, сказав, что Ольге очень плохо. Не очень понимая в чем дело, я всё-таки поспешил к ним домой. Ольгу я застал в совершенно жутком состоянии. То ли она наглоталась таблеток, то ли ее психика дала сбой. Она билась в истерике, вокруг хлопотали родители. Папа угрожающе двинулся мне навстречу, но к моему счастью, Ольга увидев меня, зарыдала еще больше, но несколько раз выкрикнула: - Это не он, не он! Почему братишка решил, что герой ее романа из всей компании, которую он несколько раз наблюдал в Ольгином окружении,  именно я – осталось для меня загадкой. Хотелось бы верить, что Ольгин брат именно во мне увидел самого яркого и интересного кавалера, достойного любви его сестры. Ольга мне нравилась, но совершенно платонически. Она была начитана, умна и великолепно рисовала. К тому же мне было ее жалко и в какой-то степени даже обидно, что она так втюрилась в Бондарука, который хоть и был гарным парубком, но явно не дотягивал до ее уровня. Через несколько дней я навестил ее, потом еще раз, но неожиданно получил от нее  письмо.

 Во Львове я общался со своими родными и знакомыми, далекими и  близкими, пользуясь  преимущественно перепиской через почтовой отделение Львов-20  (до востребования), расположенное рядом со спортклубом.  Письмо было весьма странным. Вначале Ольга высказала свое «фе» Гоменюку, Бондаруку и мне. – Вы вместо того, чтобы бороться за меня, как трусливые шакалы ожидали своей очереди. Это не цитата, а общий смысл сказанного в первой части письма, обращенного лично ко мне. Потом без всякого перехода Ольга обратилась к  Богдану, объясняясь ему в любви. Это было красиво и драматично. Я был одновременно и зол, и смущен. Зол потому, что меня несправедливо обвинили в притязаниях на Ольгу, и смущен, так как стал невольным свидетелем  пламенного признания в любви третьему лицу. Я всё-таки ответил коротко, что Ольга в отношении меня явно заблуждается. Потом мы, можно сказать, помирились. Иногда встречались, изредка переписывались. Год спустя она объявилась в Москве. Отца перевели, а она поступила в текстильный, кажется,   институт и стала художником по тканям. Мы пару раз встретились, но дружба и даже прежние приятельско-братские отношения  не сохранились. У каждого из нас началась новая московская жизнь. Места Львову там уже не осталось.