Сорок дней - 4

ДЕНЬ,  СКОРЕЕ  ВСЕГО,  ВТОРОЙ

Внезапно Иван Петрович с ужасом вспомнил о своих вчерашних приключениях.
«Высокая летальность» - прозвенели в голове слова доброго доктора. Словно испугавшись своих же мыслей, бедняга повернул голову вправо и обмер: прямо рядом с его кроватью стояла каталка, та, на которой его вчера сюда прикатили. Однако теперь на ней спокойно лежал покойник, скрестив на груди связанные руки. На синем, в тёмных пятнах, бедре зеленел длинный ряд букв и цифр. Иван Петрович конвульсивно дёрнулся, желая перекреститься, но его руки оказались намертво прихвачены к кровати верёвками!
- Технология, видать, тут отработана! - воровато юркнула сиреневая мыслишка.
Пока Иван Петрович успокаивался и приходил в себя от увиденного, снова раздался душераздирающий крик, на этот раз «Спасите!», на который ответил, казалось, целый хор, состоящий из стонов, криков и ругательств. Несчастный испуганно повернул голову в другую сторону, и снова замер. На кровати, прямо напротив него, сидели живые мощи, то ли старичок, то ли старушка, но скорее всего последнее, и периодически, тоненьким, противным голоском взывали помощи. На втором ложе, прямо за мощами, бился в судорогах какой-то человек в большой чёрной бороде и Иван Петрович сиренево подумал, уж не вчерашний ли это эскулап? На третьем смертном одре спокойно лежал ещё один товарищ, который всё время монотонно, тихо, но внятно повторял, что давно уже перебил бы всех этих сволочей, дали бы ему только волю! Последнее, по-видимому, давать ему никто не собирался, ибо также как и Иван Петрович он был намертво привязан к кровати по рукам и ногам. Эти трое, хрипя, крича и ругаясь, и создавали тот жуткий звуковой фон, который так мучил передовика производства в его сиреневом угаре.
Из всего увиденного Иван Петрович сделал вывод, что он хоть и сиреневыми мыслями, но мыслит, и, следовательно, существует, а значит, не умер, ну, то есть, попросту ещё жив!
Кроме этих трёх человек, не считая покойника, в палате, вернее в большом зале, находился ещё один пациент. Он лежал в дальнем углу на кровати, прямо на голом матрасе и был в чём мать родила! Рядом с ним, очень похожий на пришельца из далекого космоса, глухо стучал какой-то аппарат. Голова больного видна не была, она представляла собой большой комок бинта, прямо из которого выходила оранжевая трубка, переходившая в чёрную, гофрированную, убегавшую к стучавшему аппарату. Иван Петрович с трудом отметил, что таких широких и гофрированных трубок ни у кого из головы не выходило и космические пришельцы рядом не стучали.
- Наверное, чтобы не очень кричал, а то вынь трубку тоже, небось,дал бы дрозда!.. - беднягу начали раздражать вспыхивающие и проносящиеся словно молнии сиреневые мысли.
В общем, это видение наяву оказалось не менее жутким, чем в сиреневом кошмаре. Иван Петрович неожиданно светло сиренево вспомнил, что нечто подобное он уже видел, когда лет двадцать пять тому назад ходил со своей тогда ещё не женой смотреть кинофильм «Вий»! Однако там все ужасы начались только на третью ночь, а здесь - всё пришло уже на утро.

*    *    *

Пока потрясенный передовик производства, умеренный трезвенник и страстный поклонник водочных этикеток, спеленованный верёвками и трубками, лёжа в жутко неудобной позе, медленно приходил в себя после бурных событий прошедшей ночи и не менее бурного и успешного начала нового трудового дня, в помещении, где он теперь обитал, всё шло своим чередом: стучал аппарат, шипел кислород, чертыхались соседи. Чувство безысходности, беспомощности, осознание полной собственной ничтожности усугублялось жутким нытьём в пояснице!
Тем временем в зал вошли два хмурых молодых человека в интенсивно грязных халатах и с одинаково помятыми лицами и, молча, увезли каталку с покойником. Через некоторое время явилась полная женщина средних лет с добрым, открытым лицом, с ведром в одной руке и шваброй в другой.
- Сейчас, наверное, скажет, что я либо умру в страшных муках, либо посочувствует домочадцам... - сиренево подумалось Ивану Петровичу. Доброе лицо женщины располагало к такому умозаключению! Иван Петрович уже успел отметить, что люди с добрыми лицами так и норовят выдать в пространство какую-нибудь гадость...
Но санитарка ничего не сказала, а просто принялась усердно мыть пол. Она ловко выскребла и вытерла весь зал, протёрла тумбочки и столы и напоследок подошла к кровати со спеленованным любящим мужем и добрым отцом.
- День и ночь, с утки прочь! - пропела она, нагнулась и вытащила из-под кровати почти полную утку. - У-у, сколько надудолил! - Иван Петрович покраснел, а санитарка продолжала, - Никак не меньше двух литров... Свет, запиши! - она высоко подняла довольно-таки странной формы стеклянный сосуд.
- Под ним моча светлей лазури! Уноси... - колокольчиком прозвенел молоденький голос. Санитарка в обнимку с уткой величественно выплыла из зала.
Иван Петрович скосил глаза и увидел сидящую за большим полированным столом молоденькую медсестру. Та внимательно следила за всем происходящим в зале и что-то время от времени записывала в журнал.
- Ну вот, к обходу всё готово, - с удовольствием сказала возвратившаяся санитарка. Она поставила чистую, пустую утку снова под кровать, села рядом с медсестрой и добродушно добавила: - Всё пишешь, писатель?
- Пишу, а куда денешься, - ответила медсестра, - сейчас придёт Александр Васильевич, а он любит порядок!
- Да, с ним не забалуешь, - согласилась санитарка и восхищённо добавила: - голова!
Иван Петрович стал прислушиваться. Из разговора медперсонала он понял, что эта смена только что заступила на суточное дежурство, врачи ещё пока в ординаторской, обсуждают больных, что сам он находится в отделении реанимации, что за вчерашние сутки поступило шестеро больных, двое из которых, выражаясь словами медсестры «сделали зайчика», а остальные - висят на волоске. Выяснилось также: медсестру зовут Света, её Сергунька уже выздоровел и снова ходит в ясли, а Алешка Михайловны - таким было отчество санитарки - пропустил аж три тренировки. После уборки планировался обход врача, того самого Александра Васильевича и заведующего отделением: будут решать судьбу больных, что с кем делать и кого куда переводить.
Информации было много, разной, она радовала и приводила в замешательство одновременно. С одной стороны привязанному ударнику не хотелось висеть на волоске, не совсем понятно было, что значит «сделать зайчика», куда переведут и зачем, тем более, что уже ничего, кроме поясницы, не болело! С другой стороны Иван Петрович неслыханно обрадовался, и даже возгордился тем, что всё-то он понимает и даже кое-что помнит!
Медработники стали обсуждать домашние проблемы, Иван Петрович оторвался от их разговора и уставился в потолок. Зачесалась грудь. Только сейчас он обратил внимание на то, что волосы у него груди были тщательно сбриты. Это его почему-то расстроило. Волосатой грудью он вообще-то никогда не гордился, да просто и не обращал на этот факт внимания, но вот вчера, когда медсестры так молниеносно его раздели, на нём хоть что-то оставалось, хоть чем-то он был прикрыт! А теперь? На месте бывшей лесостепи бледнела костлявая пустыня, на которой в трех местах пластырем были приклеены тоненькие проводки. Вот именно под этим пластырем и чесалось, да так, что хоть плач, тем более, что почесать эти места никакой возможности даже не предвиделось!
Внезапно стало тихо. Соседи, очевидно иссякнув, перестали чертыхаться и взывать о помощи. Даже бородатый перестал биться. Один лишь аппарат с гофрированными чёрными трубками не спеша постукивал в углу зала.
- Затишье, как перед боем, - Иван Петрович ещё никак не мог привыкнуть к цветным мыслям.

*    *    *

Установившаяся тишина просуществовала недолго. Внезапно послышался шорох, потом глухие удары и в зал стремительно вбежал, вернее вкатился почти круглый человек в белом халате и с ходу, в голос, фундаментально высморкался в умывальник! Потом, перекатившись на стул, отдышался, достал носовой платок размером со скатерть и повторил процедуру очищения уже не спеша, с удовольствием!
- Фу, отпустило! - сказал он облегченно. Сидевшая за столом медсестра участливо покачала головой.
- Ну, много сегодня новеньких? - спросил доктор через некоторое время.
- Вот... - неопределенно ответила медсестра, описав рукой полукруг.
- Ну и хорошо. По порядку и начнём. Давай истории. Понюхаем. А сам придёт - сходим на обход, - голос у врача был низкий, густой, красивый. В каждой фразе, как в поступи каменного гостя, чувствовался вес.
Иван Петрович врача сразу зауважал. Но тут в его голове неожиданно пронесся целый сноп сиреневых мыслей, из которых примерно две имели хоть какой-то смысл. Первая гласила - доктору хорошо подошла бы окладистая чёрная борода. Вторая, дополняя первую, представляла врача уже не в белом халате, а в чёрной рясе, и не со «слушалками» на шее, а с крестом. Явилась ещё и третья, весьма неопределенная мыслишка, которая предлагала поместить в волосатую руку доктора вместо платка кадило.
Медсестра, тем временем, принесла целую кипу бумаг и положила их на стол перед врачом. Тот не спеша достал массивные затемнённые очки, тщательно протер их тем же скатертеобразным платком, водрузил на отведенное им весьма почетное место и углубился в чтение. Он имел, вероятно, значительную близорукость, так как очень близко к лицу подносил читаемое и водил головой из стороны в сторону. Создавалась впечатление, что бумаги он действительно обнюхивал.
Иван Петрович изнывал. Ещё сильнее стала ныть поясница, жутко чесалась грудь, ко всему прочему, стала мучить жажда. Он с трудом пошевелил языком и хотел сказать «воды», но во рту настолько пересохло, что голос, казалось, высох тоже. Со второй попытки он изловчился и прошипел:
- Пить...
Этот крик души был услышан. Медсестра повернула голову и спросила врача:
- Александр Васильевич, дать?
Тот молча утвердительно кивнул, продолжая обнюхивать разноцветные каракули.
- Холодной? - уточнила медсестра, обращаясь уже к Ивану Петровичу.
- Холодной! - хотел было ответить Иван Петрович, но из всего слова смог произнести только первую букву, а далее прошипел в унисон с засунутой в нос трубкой.
- Из-под крана? - ещё глубже уточнила сестра милосердия.
- Да хоть из лужи! - хотел крикнуть несчастный, но снова прошипел, и опять в унисон. Доктор, словно в подтверждение, ещё раз смачно высморкался.
Медсестра ласточкой вылетела из зала. Минуты ожидания растянулись, казалось, на годы. Но воды всё-таки принесли, правда, не сестра, а санитарка. Она поставила стакан с водой на тумбочку, поправила подушку, по-доброму улыбнулась и молча удалилась. Через мгновение сестричка снова появилась в зале, покрутилась возле глухо стучащего аппарата, погремела там какими-то блестящими инструментами и, наконец, села за стол, напротив врача, спиной к связанному пациенту. Глядя на стакан с водой, Иван Петрович чуть не заплакал.
- Руку отвяжите! - взмолился он, на этот раз голосом практически Левитана!
Оба сидящих ощутимо вздрогнули. Доктор кивнул. Руку отвязали.
Иван Петрович ощутил блаженство. Онемевшая конечность не слушалась, пальцы ощущались деревянными и совсем чужими, но всё же это была почти свобода! Он с трудом дотянулся до стакана и одним глотком выпил всё содержимое - вода была бесподобна! Холодная, хлорированная, она, казалось, отрезвила и добавила сил. Иван Петрович принялся разминать руку. Потом видя, что на него никто внимания не обращает - сестра всё также сидела спиной, а доктор всё продолжал нюхать - дорвался, и начал охапками получать удовольствия! Сначала он выдернул из носа ненавистную трубку и шипение в голове тотчас прекратилось. Эта тишина оказалась так неожиданна и удивительна, что Иван Петрович даже замер, прислушиваясь. Потом медленно, а затем всё интенсивнее он стал чесать грудь, там, где был прилеплен пластырь. Это было настолько приятно, что теперь уже почти счастливый передовик производства зажмурился. Однако, эти действия, как оказалось впоследствии, получились весьма легкомысленными и опрометчивыми!
Внезапно сзади что-то оглушительно зазвенело на манер милицейской сирены, врач и сестра одновременно подпрыгнули и в один миг оказались рядом. Доктор, тяжело дыша всей своей массой, как борец сумо, навалился на худосочного Ивана Петровича, схватил его за руку и прижал к кровати. Сестра в это время ловко орудовала верёвкой! Через несколько секунд порядок был восстановлен: Иван Петрович был снова связан, пластырь приклеен, трубка плотно загнана в нос! Грудь уже не чесалась, а, казалось, горела синим и ярким, как ацетиленовая горелка, пламенем!
Доктор, похожий на воздушный шар перед стартом, победоносно смотрел сверху. Иван Петрович поморщился и застонал.
- Что, болит? - быстро спросил Александр Васильевич.
- Огнём горит, сил моих больше нет! - как на духу, несчастный говорил истинную правду!
- Света, болей нам не надо! - опять быстро отчеканил доктор. - Рецепт номер два!
До того стоявшая рядом Света сделала всего два прыжка - от кровати до сейфа, и от сейфа обратно. Укол был сделан в ту же руку, что и дома, и оказался таким же болезненным.
Через несколько минут голова стала ватной, закачалась и поплыла.
- Как накануне вечером... - на сей раз совершенно бесцветно подумалось Ивану Петровичу. Постепенно перестала ныть поясница, грудь успокоилась и перестала вообще ощущаться, настроение несколько улучшилось, захотелось извиниться за доставленные неприятности, рассказать что-нибудь из своей жизни, посмеяться, спеть. Состояние стало таким, каким оно становилось после третьей или пятой!
А тем временем к Александру Васильевичу подошли ещё два врача. Первый был высокого роста и ничего особенно примечательного не имел. Разве что шевелюра его располагалась для нашего времени несколько необычно - ей, скорее всего, трудно было удержаться на скользкой, словно отполированной, лысине, и поэтому она почти вся сползла вниз, образовав массивные бакенбарды и весьма жидкую бородёнку. Второй, чуть пониже ростом, в новом голубом халате, имел серьёзное, словно высеченное из серого гранита, лицо. Он громко крякнул и посмотрел на одурманенного глазами, похожими на горлышки от пустых водочных бутылок.
Иван Петрович даже не вздрогнул. Он лежал весьма довольный собой, и всем остальным. А в ногах его стояли те, кто теперь держали в руках его судьбу. Все трое грозно смотрели сверху вниз. От их слова зависело очень многое - и сколько лежать, и от чего лечиться, кем работать, и вообще - как жить дальше! Тройка выстроилась по росту. Слева блестел лысиной высокий в бакенбардах, в центре стоял заведующий, в голубом и сером, справа - перекатывался из золя в гель Александр Васильевич.

*    *    *

...Александр Васильевич работал в реанимации дольше всех врачей, являлся основателем, становителем, отцом и матерью отделения и был, как почти справедливо считал он сам и все его коллеги, врачом от Бога! Диагностический процесс прямо-таки горел в его руках. Всю свою жизнь он посвятил священной борьбе со здоровьем трудящихся.
...Как известно, имеется несколько признаков гениальности. Нет смысла перечислять все, но на основных двух остановиться стоит. Это, во-первых - облысение, и, во-вторых - повышенная сопливость.
С первым признаком Александру Васильевичу не повезло, он был слабо выражен, или, если точнее - не выражен вовсе. Мощность волосяного покрова и на голове, и в прочих местах выдавала в нём человека с неуёмной страстью.
Однако второй признак прочно брал реванш за провал первого - соплей было на семерых! Иногда казалось, что вся жидкость, имевшаяся в организме и не нужная ему, выходила из Александра Васильевича исключительно носом! Носовые платки, бинты, салфетки, полотенца - всё было напрочь забито соплями. Раковины, урны, унитазы по всей больнице не раз испытывали на себе мощные удары судьбы. Так что гениальность Александра Васильевича, не смотря на несколько неполный набор признаков, сомнений всё же не вызывала!
Имея постоянную заложенность носа, постоянный насморк, Александр Васильевич ухитрялся обладать прекрасным обонянием. Во всяком случае, у всех такое впечатление создавалось. Запахи он различал виртуозно!
Медицина плохо пахнет... Много ароматов, и не всегда приятных, имеет и объект лечения, то есть сам больной, да и то, чем лечат, особым благовонием не отличается. По количеству неприятных запахов аптека опережает, пожалуй, даже всю химическую промышленность вместе взятую, ибо каждое лекарство пахнет по-своему противно. Но, с другой стороны, лекарства - та же химия!
Расширив учение о запахах вглубь и углубив его вширь, Александр Васильевич достиг заоблачных высот: по запаху он виртуозно научился ставить диагнозы! Когда в отделение поступал какой-нибудь работяга в алкогольной коме и Александр Васильевич брался его лечить - эту сцену следовало бы написать маслом! Сначала к пострадавшему сбегалась толпа санитарок, потом медсестер и лаборантов. Последним прикатывался сам Александр Васильевич, демонстративно обнюхивал больного и, высоко подняв указательный палец-сардельку, как правило, с сожалением, заключал:
- А ведь пил, зараза, не коньяк!..
Апофеозом его диагностических изысканий стал риторический вопрос:
- Чем пахнет геморроидальное кровотечение?
Вот и сейчас презрительно глядя на спеленованного Ивана Петровича, он заговорщически прошептал заведующему:
- Попахивает аневризмой...
Из разговора врачей Иван Петрович ничего определенного так и не узнал. Его опять слегка тошнило, бросало из стороны в сторону, как в легкий шторм, и голова опять соображать совершенно не желала. А отрывки из их разговора, типа «задняя стенка», «ангинозный статус», «аневризма» вопрос нисколько не проясняли.
Заведующий ещё раз окатил передового трезвенника пустым бутылочным взором, крякнул, покачал головой и направился к кровати с мощами.
Иван Петрович улыбнулся и глубоко вздохнул. Словно в ответ тупо кольнуло где-то глубоко в груди. Но он не обратил на это никакого внимания. Было просто очень хорошо! Несчастный даже не предполагал, что в скором времени ему предстоит снова опуститься на самое дно сиреневого мракобесия.

*    *    *

Второе погружение в сиреневое небытие было не столь стремительным, как первое. Просто сначала отяжелели веки и стали слипаться глаза, а голова, до того набитая мягкой, противной ватой, вдруг налилась тягучей, дурно пахнущей жидкостью - не то касторкой, не то дёгтем. Остро возникло чувство тревоги, чего-то рокового, неотвратимого. Потом почему-то порозовели лица медсестёр, стайкой собравшихся вокруг стола. Однако всё это происходило очень медленно. И вдруг разом началось: резко посиреневели лица врачей, причем у заведующего физиономия стала тёмно-сиреневой, а у Александра Васильевича - невидимой, совершенно терявшейся на фоне светло-сиреневого халата. Затем стены зала, потолок, пол, какие-то приборы - всё стало менять цвета. Это выглядело так красиво, что Иван Петрович замер, любуясь. Никогда ещё он не видел такого великолепия! Всё сверкало, искрилось, переливалось! И внезапно, в один миг всё стало интенсивно сиреневым. Из угла, где мирно и мерно постукивал космический аппарат-пришелец, донёсся какой-то настораживающий шорох. Иван Петрович резко обернулся и отчетливо увидел матовые щупальца сиреневого тумана! Тот клубился, завязывался в многочисленные узлы и топтался на месте, словно готовясь к прыжку. Любитель водочных этикеток не выдержал. Он вскочил, сорвал с себя трубки, перепрыгнул через какое-то бревно, крикнувшее ему вдогонку «Помогите!» и что есть сил бросился бежать!
Он бежал, временами даже, казалось, летел, он вкладывал в этот бег всю силу, стараясь не попасться в сиреневые лапы ненавистного тумана. Внезапно что-то попалось под ноги, липкое и холодное. Он остановился и сразу запутался в каких-то водорослях, в сиреневой жиже. Мгновенно его окружили какие-то тени, что-то страшное, противное, тошнотворное. Гадко извивались и шипели, как змеи, невесть откуда взявшиеся сиреневые трубки. Верёвки закручивались, завязывались петлями и всё норовили запрыгнуть на запястья.
Ивана Петровича затошнило, и в этот момент ему на грудь наступил ногой, обутой в дымящуюся галошу, огромный гранитный памятник. Тотчас же вся мразь набросилась на беглеца и мгновенно скрутила его! Он попытался закричать, но голос куда-то пропал, не получилось даже шипения, несчастный чувствовал себя выключенным радиоприемником! Зато сиреневое окружение веселилось во всю: трубки извивались, кувыркались, закручивались, а потом совершенно бесцеремонно лезли в уши, нос, глаза и в остальные места, и допуск им всюду был совершенно свободен!
Откуда-то взялись жилистые, как корабельные канаты, и местами гофрированные руки с безобразной сиреневой татуировкой, высоко подняли Ивана Петровича и швырнули головой прямо на огромную наковальню. В тот же момент сзади кто-то нанес несчастному жуткий удар кувалдой по затылку. Бедняга дико закричал, что есть сил рванулся, сбросил с себя всю сиреневую нечисть и снова бросился наутёк. Но едва он сделал несколько прыжков, как всё тот же могучий невидимка опять страшно ударил его чем-то большим и тяжёлым по темени. Иван Петрович обхватил голову руками - она была огромная как бочка из-под кваса, сжал её до нормальных размеров, но по ней снова ударили. Сразу же заложило уши, раздался жуткий звон, кто-то захохотал, несчастный закачался, и, будучи не в силах больше сопротивляться, упал и провалился во что-то липкое, противное, неотвратимое. Медленно, извиваясь, подползли сиреневые трубки, залезли во все мыслимые и немыслимые места, навалился сиреневый бетон и передовик производства почувствовал, как через все эти трубки входит и растекается по его телу жуткий, до боли знакомый запах жжёной резины.
Снова, как и в прошлый раз, Иван Петрович был сжат, раздавлен, замурован. Снова ему показалось, что это - конец!

*    *    *

Как долго продолжалось состояние полной обездвиженности, сказать было сложно. Но прошло время, и Иван Петрович почувствовал себя снова частично ожившим. Он опять мог воспринимать окружающее, однако сам, как единое целое, уже не существовал. Удивительно! Из всего организма остались только голова и руки. Ни ног, ни груди, ни живота, не говоря уже о прочих частях тела и мелочах - ничего не было! Всё отсутствовало! На этом месте зияла чёрной чернильной дырой пустота! Но и в том, что ещё оставалось, своего оставалось совсем чуть-чуть. Если руки в какой-то мере были руками, то с головой творилось что-то невообразимое - в ней, не уступавшей по размерам железнодорожной цистерне, плескалась сиреневая отрава. Она всё пребывала и пребывала и, казалось, вот-вот разорвёт голову, выльется наружу и затопит весь мир! Как всякий рядовой советский человек Иван Петрович очень переживал за весь мир, поэтому снова обхватил обеими руками вершину тела и изо всех сил старался не дать ей разорваться.
Задача казалась трудно выполнимой, ибо снаружи кто-то продолжал долбить кувалдой прямо по макушке. От каждого удара сиреневое зелье вздрагивало, становилось ещё более густым и распирало с ещё большей силой!
Когда руки совсем затекли, а пульсация и колокольный звон во много раз усилились, когда резиновая вонь достигла, казалось, своего апогея, когда человечество уже неизбежно должно было погибнуть под потоками сиреневой лавы, всё вдруг куда-то провалилось!
Иван Петрович не успел даже испугаться. Он лежал на тёплом песке. Сверху, прямо над ним, на голубом, без единой тучки, небе ярко горела люминесцентная лампа. Было тепло, даже, пожалуй, жарко. Узник оглядел себя и с радостью обнаружил, что всё недостающее, ранее совершенно пропавшее, теперь сверкало на месте: грудь, живот, ноги и... ну в общем в наличии имелось всё! Это вдохновило. Честный труженик чувствовал слабость, но всё же встал и огляделся - кругом был песок. Он раскинулся до самого горизонта, на сколько хватало глаз. Стало душно, захотелось пить.
Измученный передовик ещё раз огляделся, вокруг не было ни души, не усматривалось даже ничего сиреневого! Кругом расстилалась обычная пустыня. В поисках воды он пошёл наугад. Где-то далеко позади послышался шум, но Иван Петрович решил не оборачиваться. Он твердо знал, что сиреневая нечисть давно и неустанно следит за ним, более того, она идёт по пятам и вот-вот догонит. Поэтому и решил не оборачиваться - все равно нападут и свяжут, но пусть делают это подло, из-за угла, со спины! Он двигался медленно, осторожно, увязал в песке, но всё равно шёл и шёл. Он был свободен!
Неожиданно чей-то ясный голос, словно оправдываясь, спросил:
- За что же писать объяснительную?
Иван Петрович вздрогнул и сам того не желая обернулся - сзади никого не было. До горизонта желтел только песок!
- За то, что носишь белый халат! - ответил низкий, густой голос Александра Васильевича.
И опять вокруг ничего! Верный муж двинулся дальше, взобрался на высокий холм и осмотрелся. Прямо перед ним, внизу, раскинулась широкая площадь, похожая на привокзальную. Только вместо автобусов и вечно спешащих людей на ней, как такси после подорожания, стайкой стояли больничные каталки, на которых лежали... покойники! Все они радостно смотрели на Ивана Петровича, приветливо подмигивали, дружелюбно махали ему, приглашая присоединиться к ним. Между каталками деловито сновали не то кролики, не то зайцы.
Иван Петрович уже настолько обалдел и даже привык к жутким проделкам сиреневого тумана, что при виде приветливых покойников даже не испугался и не побежал. Он тупо смотрел на площадь, не зная, что делать: то ли сразу сдаться и занять место на свободной каталке, то ли ещё погодить. Выручила жажда. В поисках какой-либо влаги несчастный обернулся - и, о счастье! - на самом горизонте он вдруг увидел оазис! Да, да, самый настоящий зелёный оазис с развесистыми пальмами! И в самом центре этого зелёного великолепия стоял огромный, величиной с пятиэтажный дом, гранёный стакан, в котором плескалась чистая родниковая вода! Иван Петрович разглядел даже, или, может быть ему показалось, что в стакане бойко озорничал зайчик, однако на этот раз вроде бы солнечный.
Не чувствуя под собой ног, осчастливленный друг животных помчался к оазису. Никогда раньше он так не бегал. Пуля, и та, казалось, не смогла бы его догнать! Но чем ближе была заветная цель, тем, почему-то меньше становилась манящая ёмкость. Однако же она имелась, существовала, не исчезала, и это прибавляло сил! Когда Иван Петрович влетел в оазис, стакан уменьшился до своих обычных размеров. Он стоял на обычной обшарпанной медицинской тумбочке, и солнечный зайчик действительно озорно плескался в нём.
Оазис оказался серой свалкой какого-то тряпья. Кругом валялись провода, мотки лейкопластыря, горы грязных халатов, галоши. Страждущий не стал рассматривать окрестности. Он схватил гранёный подарок судьбы и сделал большой глоток. Вода была обычная, холодная, немного хлорированная. Она тотчас опьянила. Закружилась голова. Иван Петрович закачался и сделал второй глоток. Но на этот раз вкус воды уже изменился - теперь она пахла жжёной резиной! Несчастный хотел бросить стакан, и вдруг увидел, что заветной влаги в нём уже не было: со дна, медленно, тяжело и неотвратимо, как навязчивая идея, поднималась сиреневая жижа! Рука словно окаменела, пальцы продолжали сжимать холодное стекло, и сиреневое зелье само входило в организм и отравляло его изнутри.
И снова началась чёртова карусель. Всё запрыгало, в ушах зазвенело, послышались громкие удары, словно невидимый гигант бросал на огромную лестницу пачки стекла, и те, разбиваясь на мелкие осколки, как водопад, летели дальше по ступенькам, звеня и цокая. Снова появились трубки, верёвки и прочая нечисть. Прикрутили к какому-то столбу, облили сиреневой жижей, обложили дымящимися галошами. На некоторое время всё замерло.
И вдруг появились рожи! Это не были лица людей, морды зверей или клювы птиц. В какой-то предсмертной агонии извивалось что-то ужасное и всё сразу! Искривлялось пространство, вместе с ним искривлялись и рожи, то сплющиваясь, то вытягиваясь, то жутко гримасничая. Отпихивая и пожирая друг друга, они лезли прямо в лицо, дыша непереносимым резиновым перегаром и одновременно с этим кружась в неистовом танце. Бессмертные образы, запечатленные кистью великого Дали[1] меркли и не шли ни в какое сравнение!
Что происходило дальше? Это Иван Петрович помнил плохо. Сознание отказывалось понимать и оценивать происходящее. Он куда-то летел, во что-то со всего маху ударялся, тонул, выплывал, его снова сильно били по голове. Схватывал бетон, хохотал памятник, чадили галоши.

____________
[1] Сальвадор Дали (1904 - 1989) - выдающийся испанский художник-сюрреалист.

Напоследок несчастного намертво прикрутили к баллистической ракете и запустили в необъятные сиреневые дали космического пространства.

*    *    *