Несколько снов одной ночи

Предпоследний день

   Он стоял у окна с кружкой дымящегося чая, и этот прозрачный дым воскрешал хорошо заметные на сером осеннем фоне молчащие трубы давно заброшенного завода.
   «Странная небрежность не выключать по утрам фонарей. Горбатые стражи дневного света, забыли они, кому служат, и стыдливо сгущают под собой темноту, опутывая город паутиной жёлтого бессмысленного света».
   Переговаривались сонные голоса за стеной.
   - Да вставай же ты наконец, опоздаешь, - ворчал один, перемежаясь шорохом удаляющихся шагов.
   Дальше было не разобрать. Какое-то завязшее в одеяле безжизненное бормотание.
   Шаги, описав полный круг, приближались, и сразу испуганно  затрещала кровать, заскрипела и хлопнула дверь и тяжело ударились об пол чьи-то босые пятки.
   Он допил чай, вымыл кружку и пошёл умываться.
   Зубной порошок плохо держался на сухой щётке. Потом он долго стоял под душем,  непрерывно  меняя - пока  тело  ещё  могло  различить    их,  -  оттенки с чуть тёплого до ледяного. Дверь оставил слегка приоткрытой – так почти не запотевало зеркало. После растёрся до хруста полотенцем, тщательно выбрился холодной бритвой, которую сам заточил накануне, вытер забрызганную водой полку, аккуратно расставил все по своим местам и вышел на кухню.
   Скрежет передвигаемой мебели спустился с потолка по стенам, и растворился, запертый в его однокомнатной квартире.
   «Если бы не тишина, созданная мной, кто знал про эти звуки?»
   Происходящее наверху было своего рода игрой, акустической особенностью дома – ни одна фраза, какому бы голосу она не принадлежала, не проникала к нему в своём законченном виде.
   «Тенью звука, его неизменным спутником всегда выступает запах, следующий за ним по пятам в слепой готовности исполнить самую тяжёлую и неблагодарную работу».
   Что-то вмешалось, нарушило свободный ход создаваемой годами какофонии, изменив привычные тропинки шума, вынужденного обтекать невидимую помеху.
   - Вместо того, чтобы слать телеграммы, лучше бы один раз съездил туда сам и всё узнал, а теперь это ненужное ожидание…
   - А кто, скажи мне, ну кто просил тебя так торопиться с продажей…
   - … обещали весь день кататься на аттракционах, если дождика не будет…
   - Где твой портфель?  … скоро зима, ночью уже иней садится на окна, а мне не в чем ходить…
   Он смотрел в окно и слушал звуки: шипение яиц, прерывистое бормотание лифта, шаги наверху, голоса, звон посуды, шорохи, нервную дробь дождя по стеклу.
   Далее четыре шага по коридору – пальто, перчатки, шарф, портфель. Он захлопнул дверь;  механизм замка сухо, как затвор автомата, защёлкнулся и эти быстрые осколки короткого звука опять не смогли вырваться за пределы своих незримых границ и растворились, никем никогда не услышанные. Мягко ступая, он прошёл по этажу и нажал кнопку вызова. Потом смотрел, как медленно и плавно, сменяя друг друга, загораются цифры – шесть, пять, четыре, три, два, один…
   Он вышел из подъезда и увяз в мокром и мягком от дождя асфальте и почти мгновенно его догнал не показавшийся совсем уж незнакомым голос. Постепенно ускоряясь, он расправил зонт и все назначенные ему слова отлетели в обратном направлении и сразу вернулись назад уже готовыми фразами, формулирующими мысль, ответом на которую могла быть только ещё одна мысль, опережающая и простая. Всего лишь одна простая мысль, одна идея, обращённая скорее не к источнику звука, а непосредственно к объекту, так свободно намеченному этим источником для…
   «И вот эта тоже непрерывно думает о себе, и за сорок своих с чем-то лет столько надумала о себе всякого, что ведь кому-то придётся теперь со всем этим жить».
   Дождь, начавшийся ещё ночью, теперь почти перестал, но было ветрено и сыро. Он пересекал то, что принято называть парком; не останавливаясь и не меняя шага, он сложил, несколько раз стряхнул и убрал в портфель зонт и опустил воротник пальто.
   Стали встречаться различного рода люди, но он старался избегать знакомых лиц и долго шёл дворами и многократно переходил с одной стороны улицы на другую.
   Цикл первого светофора – семнадцать секунд. Это неоправданно долго. Пешеходов было больше относительно каждого автомобиля, и по его расчётам, вполне хватило бы и десяти.
   Трамвай шёл через весь город кратчайшим путём, и к остановке уже собралось порядочное количество народу. Не приближаясь, он вытащил из внутреннего кармана пальто вчерашнюю газету.
   «Один живет, другой судит, третий наблюдает, четвертый смеётся…»
   Пришел совсем пустой трамвай. Он пропустил всех и взошел на ступеньку последним, занял привычное место в  хвосте, достал книгу.
   «Звук, лишённый ярости, становится шумом…»
   С каждой остановкой в трамвай  поступало несколько человек. Они занимали свободные места, пряча между колен промокшие зонты. Некоторые переговаривались.
   Рельсы были проложены просто посередине улицы и трамвай обгоняли нечастые автомобили, а на остановках – до места его работы на другом конце города их было одиннадцать -  они скапливались в очереди с обеих сторон и послушно ждали, пока закроются двери.
   Он читал без очков, отрываясь иногда и глядя в окно, хотя оно совсем запотело и едва пропускало расплывчатые тени, мелькавшие по улицам, и создавалось впечатление, что он весьма серьезно размышляет над прочитанным.
   Впрочем, никто за ним не наблюдал.
   «Можно ли считать, что осенью на улице грязь? Хорошо, наверное, быть кондуктором в трамвае. Ведь это не грязь, а обычная земля. Получается, в деревне совсем нет грязи. Билеты покупает не каждый. У меня проездной на полгода. Зимой слякоть, особенно если оттепель».
   У школы сошли почти все дети, у поликлиники их совсем не осталось,  а у старой бумажной фабрики дорогу им неожиданно преградил немыслимый для этого города иностранный автомобиль и трамвай, разбрызгивая искры и звеня сиреной, резко затормозил почти у самых его дверей. Из машины вышли несколько человек; первый вскочил на подножку и что-то сказал водителю, и сразу в трамвае открылись все двери. Двое мигом рванули туда, замыкая кольцо, из под плащей сверкнула черная сталь автоматов…
 … он проснулся. Трамвай пересекал центральную площадь города, набирая скорость на спуске, и его слегка покачивало, и покачивание это сопровождалось негромким скрипом, исходящим, казалось, отовсюду. Он снова раскрыл книгу, лежащую на коленях. Он всегда засыпал у школы, и почти всегда видел странные, только здесь ему снившиеся сны.
   Возможно, только лишь поэтому он и не сопротивлялся душному трамвайному забытью.
   Пока он ехал, дождь совсем уже угомонился, и не было нужды в зонте, и он так и остался лежать в портфеле. В кабинете, - точнее, это была одна большая комната на троих, изрезанная лабиринтами шкафов,  - он повесил его сушиться рядом с пальто, не открывая.
   Потом сразу спустился в общий отдел за сводкой. Она уже лежала там, и на своём месте. Он положил её в голубую картонную папку, расписался где надо и вернулся в кабинет.
   Снова голоса.
   «Они звучат словами, слова образуют фразы, в них появляется смысл…»
   Снова знакомые, приглушённые, далёкие и ненужные голоса.
   Он начал готовить сводную таблицу, и к обеду практически закончил. Когда пришло время, шкафы заскрипели, и вышел один, и следом за ним второй. Он достал из портфеля варёные яйца, хлеб, лук, солдатскую флягу с молоком.
   Скоро, пятью минутами позже положенного времени, вернулись оба и обдав его густой табачной вонищей, прошли за спиной и кабинет, устроенный по принципу лабиринта, где почти все окна были закрыты шкафами и днём всегда горел свет, опять заполнился шумом.
   Он работал, и сознание автоматически регистрировало передаваемые по радио сигналы точного времени, и когда после шестого стали перечислять города, он сдал заполненный формуляр в общий отдел на отправку и поехал домой.
   На обратном пути он никогда не спал. Однако и не читал, хотя держал открытую книгу на коленях, а так, просто смотрел себе по сторонам, ни о чём не думал.
   Дома не торопясь ужинал, включал телевизор, но почти никогда не смотрел его, приглушал до едва различимого звук и садился в боком стоящее кресло и что-то писал карандашом в небольшую коричневую тетрадь.

Последний день

   Красивая мелодия. Нервная, почти болезненная, почти безжизненная, но – живая, живущая. Странная мелодия, звучащая в пустоту.
   Шаги; медленные и тяжелые, дробящие сверху отчетливую диагональ, и где-то между ними, словно заблудившиеся, детские – торопливые, беспорядочные. Слышно было:
   - …ответят телеграммой? Или письмом?… и не кричи, у нас не трёхкомнатная квартира…
   - Вы, родители, меня разбудили зря. Мне сегодня в школу можно не ходить.…
   - Заказным письмом на твоё имя…
   - Собирай живо портфель… ну и сколько может идти такое письмо? Неделю, две?... и не сиди по два часа в туалете…
   Чем это было интересно?  Когда-то, лет…  тридцать кажется, назад, там жили совсем другие люди. Молодые, как и он тогда, геологи – муж и жена. Весной, летом и до поздней осени они пропадали в экспедициях и сверху была тишина, а зимой едва ли не каждый вечер у них бывали гости, и они частенько  звали его по-соседски,  и всегда было вино, и кто-то пел под гитару, и женщины говорили с ним…
   Он помнил их имена. Он хорошо помнил их лица. Они погибли, пропали на северном Урале, утонули, исчезли навсегда.
   Ровно в семь он воткнул ноги в тапки, раздернул шторы, включил свет, газ на кухне, воду в ванной и приемник, настроенный на среднюю волну.
   Зеркало отказывалось разговаривать.
   «Ты появился здесь, как и все прочие – из самой черной бездны преисподней, с целью как можно скорее вернуться обратно».
   Он чистил зубы, считая про себя до ста. От щётки исходила приятная пульсирующая вибрация, и перед глазами мелькала её отливающая пластмассой желтизна. Брился опасной стальной бритвой, не слишком щедро растрачивая пену и детский без запаха крем.
   Нужно было зайти в магазин – заканчивались яйца и мука. Он завел часы на руке, достал из холодильника масло, положил его рядом с плитой.
   Он слушал звуки: шипящее масло на сковороде, сонные голоса со всех сторон, шаги сверху, шаги за стеной, шаги в коридоре, на лестнице, на крыше…
   - Тебя когда-нибудь уволят с работы.
(Долгая, в несколько минут, томительная тишина)
   - Нет, ну ты скажи мне, почему я всегда просыпаюсь по твоему будильнику? А мне ведь никуда уже не надо, я третий год на пенсии. Будильник будит меня, а я бужу тебя. А ты делаешь такое лицо, будто это я должна идти вместо тебя на работу…
   Он стоял у окна.  Шёл ровный крупный дождь, смывая с дорог наспех положенный асфальт. Лифт остановился этажом ниже, постоял немного и плавно пошёл вверх.
   «Моя оборона безупречна, и хотя звуки свободно проникают сквозь стены, самому источнику звука это прежде не удавалось никогда».
   Он оделся, взял портфель и вышел на улицу.
   Из серой хмари дождя ленивая лохматая собачонка выдернула слепую от зонта соседку. Они поздоровались.
   «Если забыть всё, что я знал, уничтожить, стереть свою память, ни оставив там ничего, кроме безмолвия, что вернётся туда первым? Что посмеет нарушить вечные законы пустоты? Цифры – философская абстракция, они есть, но что их причина и цель?»
   Она шла рядом, тычась сочащимися влагой спицами ему в плечо. Он был готов уже к чему угодно, и даже немного замедлил ход.
   - Послушайте, - сказала она, - я ходила вчера в жилконтору, так она теперь, кажется, называется? Ну это не важно. Это решительно невозможно. У меня шурин гостит четвертый день, а у него жена заболела, а посуду приходится мыть в ванной. Это практически невыносимо. А вы обещали… А вы обещали, и не заходите.
   Он внимательно посмотрел на то место зонта, где могла находится её голова.
   - Шурин, как бы вам объяснить-то…  - он не договорил. – А впрочем, зайти я к вам, собственно, не могу. Я сегодня уезжаю. Точнее завтра, утром. На два месяца, в командировку, в совсем другой далёкий город. А может быть, и на три.
Собачка залаяла, натянула поводок, и соседка вдруг отдёрнулась назад и в сторону и он, постепенно ускоряясь, миновал аллею парка, пустые, залитые водой улицы, светофоры, магазины, закрытые с утра и вышел к остановке трамвая, куда уже стягивалась утренняя хмурая толпа.
   Он постоял у газетного киоска, но только пробежал глазами заголовки и самые начала некоторых статей, не стал ничего покупать, дождался трамвая и  занял своё обычное место.
   «Хороший дождь, грибной. Простой, спокойный дождь…»
   Он протирал запотевшее стекло рукавом пальто и смотрел, стараясь не заснуть (впрочем, не очень-то и стараясь), и всё равно заснул, и что-то ему снилось, и когда трамвай стало раскачивать на спуске, он открыл глаза, двинул рукавом по стеклу и потянулся за книгой. Собственно, это была не книга, а журнал
   «Иностранная литература», один из летних номеров.
   «Было, или могло быть, и в данном случае это одно и тоже. Стоит перечитывать это раз за разом, расплетая беспорядочный поток воспаленного сознания?»
   Смещаясь от цента к окраинам, дома теряли свою высоту и открывалось небо, и само небо открывалось медленно расползающимися тучами. Сквозь легкую взвесь дождя просвечивала прерывистая линия зданий, теряющие листья деревья. Что это за деревья? Он так и не научился их различать.
   И снова окна домов, далёкие бездымные трубы завода, часы на здании горсовета, заброшенный кинотеатр под открытым небом – некогда стройные, а теперь спутанные ряды полусгнивших скамеек, старый городской парк с аттракционами, скрипящими последнюю неделю, люди, птицы, собаки – всё это мокрое и ощетинившееся, мотоцикл с коляской, жужжащий заходящим на взлёт кукурузником.
   «Вот место, где раньше жили люди. Кажется, такие места назывались городами.
   Возможно, что и это тоже город. Теперь никто не знает, как выглядели настоящие города. Теперь ничему нельзя верить».
   В коридоре ступить было нельзя от зонтов. Он снял пальто, поздоровался с теми, кто оказался рядом, зашёл в кабинет, поставил портфель на край стола, огляделся, прислушался, и пошёл в общий отдел за сводкой.
   - Вы вчера расписались не в том месте, - сказала ему женщина с круглым лицом. -  В другую область попали. Да ничего. Вот, возьмите, сегодняшняя сводка ваша готова.
   Он поднялся к себе и сел работать. Ключ от верхнего ящика хранился в нижнем (а был ещё и средний), и он вскрыл его, достал чистую контурную карту области третьего формата и два цветных карандаша – красный и синий, и примерно около двух часов тщательно вырисовал на ней границы атмосферных фронтов, предполагаемое развитие циклонов и антициклонов, вероятностные данные давления и температуры, скорость и направление ветра.
   Таких карт нужно было приготовить две – на каждую из местных радиостанций.
   Сводную таблицу для архива он решил оставить на вечер.
   Около двенадцати часов, когда до обеденного перерыва оставалось порядочное количество времени,  он резко поднялся из-за стола и вышел из кабинета. Затем спустился по лестнице, прошел до конца коридора, но там курили, и слышались разные голоса и смех, и он вышел на улицу. Там он постоял под дождём, две или три минуты, не больше, и быстро вернулся к себе, ещё раз посмотрел на карты, зашёл немного вглубь, где по шкафам располагались архивные папки, быстро отыскал необходимые и вернулся с ними к рабочему месту.
   Среди голосов, звучащих практически непрерывно, он уловил нечто адресованное – что случалось в последнее время не слишком часто – к нему.
   - Смотри – ножка такая, ну, кривая, короткая. Сам тёмный, жёлтый, почти коричневый…
   - А чёрт его знает. У меня родственник один грибами отравился. Вместе ходили, недели две назад. Всякие у него были, и кривые, и коричневые. А я беру только…
   - Белый, иногда серый, небольшой, круглый. У молодых под шляпкой… 
   - Думали, помрёт…
   - …прозрачная плёнка.
   - Ну что, значит…
   - Как договаривались, утром, в воскресенье, часов в шесть. Только я теперь без машины…
   - Дело в том, - сказал он, - что я уже обещал. Обещал прийти соседке чинить кран.  Вот таким вот образом.
   «Гриб есть вершина эволюции, высшая форма существования живой материи, начало и конец всему, что есть, было и будет».
   Слышно было, как один из них встал и сделал несколько быстрых шагов. Потом двойная спираль сбивающихся через слово шёпотов. Потом еще несколько быстрых шагов, и снова обычные, спокойные голоса.
После обеда его вызвал начальник отдела.
   - Слушай, предиктор, ты бы побрился, что-ли! Садись.  Тут, так сказать, возникла идея. Перевести тебя на станцию, в область. Ты же знаешь, какое там место. Правильно. Оклад вдвое. Месяц там, месяц дома. Понимаешь? Ты сейчас на скольки сидишь?
   - Ну, - задумался он - … сто сорок, кажется, плюс…
   - Ну а там будет двести пятьдесят. Но есть, скажем так, одно небольшое условие…
   - Надеюсь, доставать из сейфа пистолет мне не придётся?
   - А у тебя есть сейф с пистолетом? И где он – дома, под кроватью? Ты меня удивляешь. – И продолжил после паузы: – Там сейчас место освобождается, и абсолютно естественным путём, а мне до зарезу нужен  свой человек. Ну, точнее, наш… наш человек, понимаешь? – и снова, после небольшой передышки: – Оборудование там ценное находится, надо внести залог. – Он написал на бумаге цифру: - Вот эту сумму. Это должен сделать ты. Деньги тебе уже не вернуться. Кроме того, ты сам должен отвести их вот по этому адресу – он написал название улицы и дом и квартиру, - и отдать их вот этому человеку (ему подумалось, что начальник сейчас нарисует портрет, но тот ограничился одной лишь фамилией) – сегодня же вечером. Если нет денег, могу одолжить.
   Бледно-коричневый рассеянный свет от настольной лампы ритмично подрагивал на стенах, на потолке. Его непрерывная, отражённая от всех глянцевых плоскостей пульсация завораживала.
   «Есть ситуации, в которых любое сказанное слово звучит неуместно. Более того, любое сказанное слово только ухудшает положение. Молчание же ухудшает его ещё сильнее».
   - Спасибо. Я отказываюсь. Точнее, это невозможно, поскольку в ближайшее время мне нельзя выезжать из города.
   - Ты что, под подпиской?
   - Нет. У меня причины личного порядка.
   Начальник настороженно посмотрел на него, слегка изменив положение своего тела в кресле, и от этого движения пошла лёгкая, едва заметная вибрация и на мгновение всё оживилось в кабинете, и строгий ритм коричневого света задрожал и окончательно сбился.
   - Хорошо. Как знаешь.
   «Вот человек. Он смотрит на тебя, он разговаривает с тобой. Ты слышишь его голос. Ты можешь дотронуться до него. Можешь ударить и плюнуть ему в лицо. Если всё это действительно так. В особенности, если это действительно так».
   Он вышел из кабинета и дальним коридором, почти никого не встретив по пути, вернулся к себе.
   Странные предчувствия с самого утра не давали ему покоя, но нужно было готовить таблицу и карты, а время таяло и своё расследование он отложил.  Когда он кончил, рабочего дня оставалось уже не более получаса. Он убрал всё со  стола и начал раскладывать содержимое приготовленных утром архивных папок строго в порядке убывания по датам, которые сам когда-то проставлял чернильным трафаретом. Все листы были аккуратно прошиты и подписаны его крупным прямым почерком. Он принялся смотреть, прежде от начала в даль, затем наоборот, а после и просто без всякого порядка, сам пока не зная, что именно он хочет там разглядеть.
   «Четырнадцать лет назад многое было иначе. Завтра до обеда дождя не будет, а послезавтра он снова пойдет; усилится и сменит направление ветер».
   Задерживаться после работы он нужным не посчитал. Собрал все карты в портфель, запер на ключ кабинет и запечатал его двойной секретной  пломбой, сдал ключ на вахту, расписался в каждом открытом журнале и вышел под дождь.
Жизнь в гастрономе присутствовала в виде одинокой скучающей продавщицы. Он спросил себе масла грамм триста, два десятка яиц, молока. Мука оказалась в двухкилограммовых немыслимых пакетах, и он временно отказался от неё.
   - Знаете что, - сказала ему продавщица, -  а купите ещё и сахару. А у меня сын уехал, летом, на север куда-то. Знаете, как грустно одной?
   «Борьба с собственным бессмыслием проиграна. Пользуясь временем  трусливого   молчания,  оно     вросло     уже     слишком глубоко.  Оно всосалось, пустило корни и теперь им пропитан почти каждый. Поздно, нет сил сопротивляться, теперь поздно…»
   - Мне не нужно сахару.  Я люблю мёд, гречишный, а вообще любой, по одной столовой ложке на ночь.
   - Мёд я тоже люблю. У нас в деревне пасека своя была…
   - Ну прощайте тогда.
   - Счастливо вам. Заходите…
   Дома он, не включая телевизор, долго копался в старом коричневом чемодане, похожем на сундук, пока не вытянул со дна его секретный атлас топографических карт, точнее которых на данный день не существовало. Он отыскал нужную, сложенную вчетверо карту и развернул её на полу и долго смотрел, то стоя, то лежа, отмеряя вершками какие-то расстояния и копаясь в седых волосах, пока не почувствовал, как медленно повышается температура крови и как она вязким горячим эхом отзывается на каждое его движение.
   Он сложил и спрятал всё обратно  и пошёл наконец ужинать и пить чай.

Предпоследний день

   «В каждой капле воспроизводит она сама себя, бесконечно, не являясь ни жизнью, ни смертью, неподвластная равнодушному скрипу маятника времени».
   И снова эта музыка. Только теперь намного тише, едва различимо. Он уже не спал, но и вставать не хотелось, хотя кругом все проснулись и началась обычная жизнь.
   Он закончил зарядку по методу, который сам когда-то разработал и, слегка вспотевший, нырнул под ледяную воду.
   Ну кухне закипело молоко, и он залил им геркулесовую кашу и накрыл крышкой от кастрюли, настаиваться. Заварил молотого вручную кофе. Порезал белый хлеб, достал из холодильника масло.
   Когда масло немного подтаяло, он промазал им несколько кусков хлеба. Рифленый стальной нож оставлял изогнутые частые бороздки, и хлеб был похож на маленькую стиральную доску.
   Он сидел за столом, покрытым толстой серой скатертью без клеёнки. Шли часы с каким-то странным интервалом, казавшимся намного больше секунды, но при этом не сильно отставая даже за несколько дней.
   Не было привычного шума дождя, и капли не бились о звонкую жесть подоконника.
   Он прислушался. Музыка звучала теперь чуть громче, но сквозь неё он отчётливо слышал:
   - Мы оба работаем. Не забывай. Ребёнок в школе. И у меня есть подозрение, что почтальоны не ходят по вечерам…
Не было шагов, и все голоса исходили, казалось, из одной точки, из малого пространства.
   - … он не услышит звонка…
   - … а все почтальоны ездят на велосипеде?…
   - А если услышит? Если он найдёт наконец свои идиотские очки и вскроет конверт? И если он…
   - … а в рюкзаке у них разные подарки, ну и…
   - Послушай, ты уже второе утро кряду заводишь одну и ту же пластинку…
   - … ему нравится эта музыка…
   Сухие пятна асфальта манили его на прогулку. Он вышел из подъезда, незамеченный, и противоположным обычному направлением стал быстро отдаляться от дома.
   «Ходить по улицам города довольно просто – достаточно помнить, что твои мысли никому не видны».
   Это был старый городской парк. Скорее всего, это были просто остатки леса, некогда росшего здесь повсеместно. Часть парка занимали аттракционы – несколько каруселей и комната, в которой он не знал, что было внутри.
   Его окликнули.
   «Стоит мне сейчас оглянуться, и я увижу перед собой знакомое лицо. Стоит мне приглядеться к этому лицу, и я смогу сказать о человеке всё. Его судьба известна мне подробно, его жизнь проста и понятна. Так что-же теперь делать?»
   - Слушай, приятель! А пробовал ты когда-нибудь карасёвой ухи? То то и оно, брат, что не пробовал.
   - Ты понимаешь, какая штука… - сказал он. -  Я уже коллегам обещал. Ну, за грибами, прямо с утра. Извини, друг…
   Кафе открывалось в одиннадцать, и было ещё без малого четверть часа и он, коротая минуты, спросил в киоске вчерашнюю газету и как раз успел прочесть последнюю на внутреннем изгибе страничку, как налетела звенящая толпа, и в толпе этой мелькнули два-три знакомых лица, и он раздумал заходить в это кафе, побродил ещё с час где-то неподалёку и  окольными путями  вернулся домой. 
   Месяц назад к привычным звукам сверху добавился въедливый, тяжёлый шорох шагов и надрывный глухой кашель.
   Он включил телевизор, немного развернул кресло к свету, и уселся читать. Читал он часа два не отрываясь, почти без движенья. Телевизор бурчал что-то на слабой громкости. Дождь то начинался, то прекращал.
   К обеду он начистил картошки. Достал из-под кровати  обёрнутую слегка промасленной бумагой полукилограммовую банку тушёнки, вскрыл её ножом.
   После обеда он опять застыл с книгой; незаметно темнело, и когда пришлось включить настенную лампу, он, не отрываясь, левой рукой нащупал выключатель, щёлкнул  упругим рычажком и так сидел уже до позднего вечера, пока не пришло время спать. Оставалось не более десяти страниц, и он засомневался, но всё же отложил книгу, умылся, почистил зубы, разобрал кровать, лёг и почти мгновенно уснул.

Последний день

   Интересно кому-нибудь примерное время, когда он понял, что всё это сон, а не история и не сказка, кем-то когда-то рассказанная, непонятно зачем?
   На кухне он оторвал лист календаря и взял его с собой туда, где успел прочитать два раза полностью.
   «Если придумать способ, чтобы порошок держался на сухой щётке, можно получить патент на изобретение»
   Он открыл холодильник.
   Обгоняя лифт, кто-то очень быстро, почти бегом спускался по ступенькам. Потом шаги растаяли, хлопнула дверь подъезда, лифт остановился на первом этаже.
   Он открыл банку тушёных овощей, новую пачку чая.
   Послышался шум пылесоса за стеной, господствующий и словно вбирающий в себя все прочие шумы.
   Он открыл форточку на кухне.
   С улицы стали проникать редкие, плавно нарастающие звуки проезжающих автомобилей.
   «Что-то давно изменилось. Так из разлитой водки вылетает спирт и остаётся только воняющая спиртом гнилая вода. Что-то важное испарилось, исчезло навсегда. Из слов, из музыки, из воздуха, из людей. Отовсюду. Остался только…»
   Он прислушался: - над ним, сверху, раздался непривычно долгий звонок. Быстрые шаги к двери, скрежет открываемого замка. Низкий, чужой голос – два слова – короткое и длинное. Пауза, и следом ещё одно. И снова пауза, лифт, увозящий кого-то вниз и следом быстрые, расползающиеся по периметру встревоженные голоса, резко оборвавшиеся на высшей точке крещендо.
   Шорох медленных шагов…
   Раньше он любил гулять под дождём – раньше, но не теперь.
   Он оделся и вышел на охоту за тишиной.
   Его снова окликнули, на сей раз детским, вопрошающим о времени голосом. Он ответил, не взглянув на часы.
   «Время есть свойство организации самого примитивного пространства и самой грубой формы материи, существующей в нём, поскольку в неоднородном пространстве само существования ритмично пульсирующего времени  лишено всякого смысла, абсурдно».
   Он возвращался.
   По лестнице подъезда спускался густой табачный запах, и он пошёл на него.
   Сосед, вялый парень годов тридцати действительно стоял у окошка, поджав левую ногу, и курил в форточку, задумчиво срезая пепел ободком кофейной банки.
   Он встал рядом, смотря в окно на другие окна. Он ждал начала.
   Сосед сказал так:
   - Опять дождь заладил. Теперь всю неделю хоть из дому не выходи.
   - Возможно. Хотя, не думаю… не уверен. Впрочем, вполне допускаю. Осень, знаете ли…
   Сосед затушил окурок. В сумраке подъезда глаза его неожиданно сверкнули, и он снова отвёл их в сторону бесконечности, помолчал немного,  сказал:
   - У нас трубач ушёл куда-то из оркестра. Теперь играть некому. Приходите.
   - Вы знаете, я бы рад, очень рад, но… не могу. Я скоро уезжаю, насовсем уезжаю.
   «Одна из них свободна. Но каждый, кто берётся за эту игру, упрямо отрицает эту единственную отличную от всех клетку. Есть нечто странное в этих людях. Что-то сырое, мутное сидит в них, сонно шевелится, бродит. Не допуская иных возможностей, они сразу берутся за те, посчитанные, и годами, напрягая все мысленные силы, строят их в указанном порядке. Последняя загадка, решить которую придется уже не мне. Тайна, которой не существует. Почему при встрече с каждым из них меня разрывает, растягивает мучительная двойственность ощущений?»
   Из коридора, из самой его глубины вдруг пошёл свет. Седая голова просунулась в дверь, и просто смотрела, молча, а как именно, не понять – глаз не видно.
   - Ни суп, ни котлеты я больше подогревать не стану.
   Сосед, с усилием отрывая взгляд от горизонта, сполз с подоконника и отошёл ко щам.
   Он шагнул к двери. Неполным оборотом ключа вскрыл её, толкнул плечом, вкатился внутрь и сразу всё скучающее в пустоте набросилось на него.
   Он включил телевизор, прибавил звук и пошёл умываться. Сквозь шум холодной воды слышалась детская музыка, и девочка читала стихи несоразмерно громким голосом:

           «Осень, дождь…» - сказала Марта,
           тихо шелестя страницей,
           прячась в тени аромата
           серебристой шелковицы…

   Он переключил программу. Передавали сводку новостей. Чёрно – белые кадры унылых морских пейзажей, безжизненные берега, усеянные чайками. Долгие крупные планы любительской камеры перемежались спокойным голосом диктора:
   - Загадочная гибель этнографической экспедиции в районе эскимосского посёлка Сереники на северном берегу Анадырского залива. Экспедиция, в составе которой были ведущие мировые учёные – антропологи и этнодемографы, а также местные жители – проводники исчезла пять дней назад, не достигнув точки назначения. Сегодня утром поисковые отряды обнаружили останки тел троих человек, опознать которые на данный момент не представляется возможным.
   И снова неподвижное, ровное море без волн, торчащие черные камни.
  -     Какова была истинная цель погибшей экспедиции?
  Он развернул кресло к окну.
  - Длительные переговоры о порядке проведения матча на первенство мира  по шахматам между…
   Он выключил телевизор.
   «Шахматы – диалектическая игра, и в этом их единственный серьезный недостаток. Присутствие третьего игрока не то, что нежелательно, а недопустимо, и смысл игры с самим собой полностью исчезает после второго хода».
   Лакированное покрытие книжного шкафа под воздействием времени  покрылась паутиной мелких морщинок, и эта приятная шершавая неровность отчетливо ощущалась сквозь влажную тряпку.  Этой фланелевой тряпкой он вытер пыль со всех горизонтальных поверхностей, занятых книгами, часто споласкивая её под тёплой водой.
   Около шести, а точнее, ровно в шесть длинными протяжными гудками зазвонил телефон. Он снял трубку, и через привычное – межгород – услышал знакомый голос.
   - Здравствуй. Сегодня я буду говорить, а ты слушать. Кость, брошенная человечеству, давно изглодана. Придёт время, и хозяин закроет двери. Ты спрашивал, как отличить ложь от правды. Ложь всегда интересна; она сочится, брызжет, живёт, она полнозвучна и сильна. Правда навевает тоску. К ней нужно прислушиваться. Но между ними есть нечто общее. Это страх. Правда боится казаться ложью, а ложь боится самой себя. Между истиной и ложью всегда выбирай ложь – подвижную, неуловимую, непостижимую. Готовая, преподнесённая истина воняет прокисшей капустой. Не будем продолжать, а то этот разговор заведёт нас в дебри.
   Спрашивай.
   - Мне кажется, я заметил нечто странное. Последняя сводка… я не знаю, как это объяснить, с одной стороны там ничего необычного, но…
   - Не беспокойся на этот счёт. Маятник достиг высшей точки. В ней он задержался ненадолго, и снова пошёл вверх. Это означает, что пока не использован последний шанс, всё будет так, как было…
   - А он не использован?
   - Нет. Хотя, ты ждёшь чего-то другого. Ведь так?
   - Так. Но мне кажется, я что-то чувствую…
   - Желания многих сбываются, но часто это проходит незаметно. И более того – бесследно.  Если, – я хотел сказать – когда, -  это случится с тобой, ты узнаешь.
   Это единственное, в чём я уверен абсолютно.  Запомни – теперь это не наш мир, это мир бога и вещей. Мы сами виноваты, что не захотели понять истинную природу и предназначение, данные нам от рождения, и отбросили главное, как ящерица отбрасывает хвост.
   - Хорошо, пусть так. Но каждый день я вижу людей. Они жадно цепляются за то, что принято называть жизнью…
   - Я отвечу тебе на этот вопрос дважды. Звучит неутомимая дудочка крысолова, и они идут, смеясь и чертыхаясь, на её зов.  Это их галлюцинации, их бред, в котором нет ни порядка, ни хаоса. Оставь глупую идею понять их. Долгое время что-то кипело на медленном огне, смутно тлело и вышло слепым туманом и накипью. У тебя ещё есть время подумать над этим.  А теперь главное. Последний крестовый поход  ещё не проигран. По крайней мере, не проигран окончательно. Прощай…
   Сонные голоса со всех сторон скоро смолкли, освободив пространство медному звуку падающей капли. Он ровный, но иногда вода наполняет каплю быстрее, а сама капля при этом делается суетливой.
   Он проснулся чуть позже обычного. Сразу поставил кипятиться воду, и в этом интервале успел выбриться и заправить кровать.
   Чай, крупного помола листья, он бросил прямо на дно стакана и залил кипятком. И больше ничего. Не открывал холодильник, не трогал чашку с овсяными хлопьями, хотя кипятку в чайнике оставалось достаточно.
   Сознание автоматически регистрировало всё происходящее, созданное звуками и светом. Теперь всё это имело особое значение, ещё не выраженное, не оценённое, не сформулированное.
   Тишина нарастала, сгущаясь; он держал стакан на уровне глаз и глядел в него и сквозь него; тонущие в кипятке листья источали чёрную взвесь и тишина звенела в стакане, меняя тона, проходя сквозь серый от светлого к матово-синим, почти непрозрачным, быстро набирая резкость и глубину. Он подошёл к окну, раздвинул занавески и сделал первый долгий глоток, жмурясь от янтарного света и разглядывая вихревой столб огненной пыли диаметром в несколько километров, который уже прошёл сквозь плотные слои атмосферы и стремительно приближался к поверхности и спустя минуту, вбирая в себя всё – землю, облака, звуки и создавая ту самую тишину  - достиг её и начал движение вверх, расширяясь во все стороны одновременно.
   Он хотел открыть окно, но щеколда под слоем белой краски сидела мёртво. Тогда он шагнул назад и тыльной стороной ладони вышиб оконную раму. Резкая боль пронзила плечо. Настежь распахнутые створки воткнулись в стену и треснувшее стекло полетело вниз, где копошились прохожие и где маленький жёлтый автомобиль, ведомый чьей-то неумелой рукой и уже успевший заглохнуть несколько раз, выруливал со стоянки.
   - Трубач вернулся, - сказал он и подставил лицо набирающему скорость горячему ветру.