Романтизм. Между прекрасным и возвышенным

Автор выражает благодарность Вадиму Волкову, записавшему лекцию, и Юле Никифоровой, расшифровавшей запись.

У нас уже было четыре лекции, я очень этим горжусь, готика, Ренессанс, барокко и классицизм. И сейчас вот пятая лекция – она будет посвящена романтизму.  Но, как и всегда, я прежде всего хочу определить точку фазового перехода и постараться ответить на вопрос, с чем связано то, что одна фаза ушла и наступила другая. Точка Кюри, как вы знаете, это та температура, до которой мы нагреваем ферромагнетик, и он теряет магнитные свойства, размагничивается. Что произошло, почему размагнитился классицизм? Каждый стиль: готика, Ренессанс, барокко и классицизм - в принципе могут существовать вечно. Кажется, ничего в них такого нет, что приводило бы их неизбежно к гибели, но тем не менее они погибают. И я думаю, что здесь надо начать с того разговора, которым мы закончили лекцию о классицизме, что классицизм – это стиль, характеризующийся упадком пассионарности, т.е. стиль людей, которые ценят комфорт, спокойную жизнь, и в этом смысле парадигмальной фигурой для классицизма является Людовик XV, который только и знал, что развлекался в Версале, и когда его спросили, что будет дальше, потому что национальный долг Франции растёт, откуда брать средства, он сказал: "Aprеs nous le dеluge" ("После нас – потоп"). Эти слова потом вспомнили, когда началась Французская революция. Это, конечно, очень симптоматично для классицизма. Т.е. классицизм – это ситуация человека, получающего удовольствия от жизни и считающего, что этих удовольствий должно быть как можно больше. Отсюда и усадьбы, и комфорт, и рококо, т.е. фарфоровые статуэтки, роскошь, отсюда культ любви, в некотором смысле возрождение эпикуреизма – тоже характерно для классицизма (вспомним «любовные беседки», о которых упоминал Жданов в связи с Ахматовой). И даже сама фраза «После нас – потоп» – это не что иное, как «carpe diem» Горация. Понятно, что этот потоп, если уж о нём заговорили, рано или поздно наступит. И вот таким потопом оказалась Французская революция. Вы спросите, почему она вообще произошла, что вызвало её? Здесь есть несколько точек зрения. Меня в детстве, поскольку я ещё успел застать Советский Союз, учили, что Французская революция – это одна из наиболее ярких в серии буржуазных революций. Т.е. феодальное экономическое устройство, или пережитки феодализма, тормозило развитие капитализма, более прогрессивного с экономической точки зрения. И еще надо иметь в виду, что капиталисты были представителями третьего сословия. Первое сословие – это духовенство, второе сословие – дворянство, и третье сословие – все остальные. Вы могли быть очень богатым человеком, даже миллионером, но если вы не дворянин и не священник, то вы практически не имели никаких прав, вы относились к презираемому сословию, вы были никто. Вот сам Вольтер очень мучительно переживал это состояние, потому что он был влюблён в маркизу дю Шатле, но она была маркиза. Она его любила, может быть, по своему, и он её всячески старался развлекать своими разговорами, но в конце концов она предпочла ему какого-то молодого аристократа и умерла во время родов, что было для Вольтера некоторым знаком и ударом, после чего он написал свою знаменитую повесть «Кандид, или Оптимизм». Я сейчас не буду рассказывать о Вольтере, но имейте в виду, что третье сословие чувствовало себя глубоко униженным, и поскольку оно обладало самосознанием на уровне Вольтера, т.е. самосознанием болезненным, как у Достоевского, полного комплексов и переживаний, то ясно, что эти страсти обязательно так или иначе прорвутся. Они обязательно разрушат то устройство, которое было. Надо сказать также, что Французская революция породила какую-то новую пассионарную волну, особенно среди молодёжи. Об этом вспоминает французский писатель Стендаль в романе «Пармский монастырь». Это не очень удачный перевод на русский язык оригинального французского названия «La Chartreuse de Parme». Chartreuse – это картузианский монастырь, монастырь картузианского ордена. Вы может быть спросите, почему Парма всплыла в сочинении французского писателя? Дело в том, что Стендаль, будучи ещё молодым человеком, участвовал в Первом итальянском походе Бонапарта. Тогда Бонапарт ещё не был диктатором, не был консулом и тем более императором, а был просто одним из талантливых молодых генералов. Ему было 27 лет, и он во главе французской революционной армии вторгся в Италию. Армия была совершенно нищей, солдаты и даже офицеры были одеты, обуты и вооружены очень плохо. И только благодаря тому, что Наполеон непрерывно побеждал, они захватывали трофеи, захватывали территории, захватывали оружие и таким образом в конце концов оккупировали почти всю Италию. А потом их немножко потеснил Суворов вместе с австрийцами. И вот как раз Стендаль, вступивший в составе французской армии в Милан, вспоминает, как хорошо им всем было в Милане, какой был энтузиазм, какой был подъём этих молодых французов и как они рассчитывали захватить всю Европу и даже весь мир. Но потом, как вы знаете, Наполеон спланировал ещё одну экспедицию, на этот раз в Египет. Почему? Потому что он подражал Александру Македонскому. Ему казалось, что раз Александр Македонский захватил когда-то Египет,  то и ему надо высадиться именно в Египте. Высадился он прекрасно, успешно, обманув английский флот, который там его поджидал. Далее французы двинулись в Палестину, и Наполеон мог уже освободить Иерусалим, но тут началась эпидемия чумы, и ему пришлось эвакуироваться оттуда. Так что этот поход, в принципе, оказался неудачным, было зря потрачено много денег, а потому вызвал во Франции массу недовольства – что он вообще себе позволяет, этот генерал и т.д. Но тут он как раз и решил взять власть в свои руки, произвёл переворот и после этого уже сам планировал, какие войны Франция будет вести, а какие нет. Далее последовал разгром Австрии и Пруссии. Надо сказать, что немцы, до этого пребывавшие в некой спячке, потерпев поражение от Наполеона, как бы проснулись. Особенно они переживали, что Наполеон обидел их королеву Луизу, жену Фридриха-Вильгельма III. Она умерла, не выдержав унижений, которым её подвергал Наполеон, и стала символом национального сопротивления. Тут как раз Фихте прочёл довольно смелые лекции в оккупированном французами Берлине («Речи к немецкой нации», изданные там же в 1808 году), где он впервые сформулировал ставшую впоследствии широко известной мысль: «Никакой человек, никакой Бог... не может нам помочь, но... мы должны помочь себе сами» («kein Mensch, und kein Gott… uns helfen kann, sondern… allein wir selber uns helfen muessen»). Похожая фраза есть в гимне «Интернационал», который был гимном СССР до 1944 года: «Никто не даст нам избавленья/ Ни Бог, ни царь и не герой, /Добьемся мы освобожденья /Своею собственной рукой». Но вы скажете: Фихте не единственный романтик среди немцев. До этого были ещё немецкие романтики. Тут и Шиллер, и сам Гёте, и Новалис, и Гегель, и Шлейермахер. В каком-то смысле начало немецкому романтизму положил еще Кант своим трактатом «Наблюдения о чувстве прекрасного и возвышенного» («Beobachtungen ueber das Gefuehl des Schoenen und Erhabenen»). Вот здесь появляются очень интересные новые идеи, которые действительно потом легли в основу романтизма, т.е. философские идеи, которые дали новый импульс и художникам, и архитекторам, и поэтам, и драматургам. Справедливости ради надо сказать, что на Канта повлиял трактат Эдмунда Берка «A Philosophical Inquiry into the Origin of Our Ideas of the Sublime and Beautiful» («Философское исследование касательно происхождения наших идей о возвышенном и прекрасном»). Вы спросите, какая разница между прекрасным и возвышенным? И вы спросите также, зачем Кант повторяет название трактата Берка? Но выяснение каких-то второстепенных вопросов, в которых Кант не согласен с Берком, нам не интересно. Нам важно видеть общее. И англичанин, и немец ставят одну и ту же проблему: что такое прекрасное и чем оно отличается от возвышенного? Например, в цветовой гамме какие цвета являются прекрасными? Прекрасными, согласно Берку, являются светло-зелёный, голубой, розово-красный. А какие цвета являются возвышенными? Чёрный, коричневый или темно-фиолетовый (deep purple) – имейте в виду, вы не ослышались! Deep purple, глубоко фиолетовый цвет – он возвышенный. Почему? Это цвет траура, цвет, напоминающий о смерти. Смерть всегда возвышенна. Жизнь прекрасна. В том же духе продолжает и Кант. Летний луг, усыпанный цветами, прекрасен. Скала где-нибудь в Альпах, покрытая вечным снегом – возвышенна. Т.е. возвышенно то, что напоминает об опасности, о смерти, о трагедии. А прекрасное – это то, что как-то расслабляет, наводит на радужные мысли и успокаивает человека. Тогда получается, что классицизм – это попытка продлить прекрасное. Классический человек хочет вести прекрасную жизнь и забывает о возвышенном, т.е. о смерти, о страданиях, о подвиге, об ужасах. В этом смысле фигура Мефистофеля возвышенна. Почему? Потому что Мефистофель - это что-то необычное, что-то выходящее за рамки. Он и опасен в каком-то смысле, он и коварен, и, где он, там рядом смерть. Маргарита убивает свою мать, вы помните? Под влиянием Мефистофеля. А потом убивает и собственного ребёнка. Погибает и родной брат Маргариты. Где Мефистофель, там драка или пожар. В этом смысле зло возвышенно. Добро тоже может быть возвышенным: возвышенно всё, что выходит за рамки обыденного или спокойного, т.е. в этом смысле возвышенное – то, что выходит за рамки, прекрасное – это то, что содержится в некоторых рамках, то, что можно ограничить. Классицизм в рамках этого противопоставления прекрасен, а романтизм – возвышен. Теперь ещё один момент тоже чисто философский – это спор Шиллера и Канта. Кант, конечно, понимал различие между возвышенным и прекрасным, и он считал, что возвышенное возможно осуществить в рамках его этики нравственного императива, и, чтобы подчеркнуть возвышенность нравственных требований, приводит очень интересный пример, что даже если бы человеку угрожали изжарить его в раскалённом медном быке (была такая казнь в одной из греческих колоний на Сицилии), то и в этом случае он должен всё равно исполнить свой нравственный долг. Кант считал, что это делает нравственный императив возвышенным, потому что следование ему предполагает (не всегда, конечно, но в исключительных обстоятельствах), что человек жертвует своей собственной жизнью, т.е умирает, чтобы исполнить свой нравственный долг. На что Шиллер возражает, что Кант своим учением о нравственности ведет нас к средневековому монашескому аскетизму. Ибо что значит на самом деле подготовиться к мученической смерти? Ведь эти слова: в быка меня кладите, я всё равно буду верен своему нравственному долгу, - будут пустой фразой, если за ними не стоит определённая решимость и определённая готовность к такого рода смерти. Но такая готовность предполагает некоторую дисциплину духа, которая действительно граничит с монашеским аскетизмом. Тогда получается, что вся жизнь самого Канта должна быть подготовкой к возможному испытанию: а вдруг действительно придут и скажут – давай, ложись в быка, слушали мы слова твои про нравственность, хватит, покажи теперь, на что ты способен. И если человек не имеет аскетических добродетелей, то он ничего не сможет сделать. Просто: «Ой, я пошутил, ребята, простите, только не трогайте меня, уберите этого медного быка куда-нибудь подальше». Тогда это будет обычный современный западный профессор. Я не могу не вспомнить в этой связи, как в СССР арестовали американского журналиста Николаса Данилоффа (это было в 1986 году, ещё при Горбачёве). Он пробыл в тюрьме 13 дней, после чего был выслан из СССР. Уже вернувшись в США, он сказал: «I had no training in how to behave as a prisoner, how to resist interrogation» («Я не был подготовлен к тому, как вести себя в тюрьме, как сопротивляться на допросах»).
Но вернемся к Канту. Если уж Кант заявил о мученичестве ради исполнения нравственного долга, то тогда надо соответственно перестроить всю свою жизнь, заранее готовиться к будущим испытаниям. Именно это уловил Шиллер и увидел здесь проповедь «мрачного монашеского аскетизма» («finstere und moenchische Ascetik»). Об этом же и шуточное стихотворение Шиллера, фактически эпиграмма на Канта: «Верно служу я друзьям, но, к сожалению, делаю это с удовольствием/И поэтому меня часто терзает мысль, что я не добродетелен» («Gerne dien ich den Freunden, doch thu ich es leider mit Neigung/Und so wurmt es mir oft, dass ich nicht tugendhaft bin»).
Затем появился в Англии последователь Сведенборга – поэт и художник Уильям Блейк. И это третья философская проблема, которая как-то связана с романтизмом. Блейк – самоучка и даже не закончил университета, но сейчас ни одна работа о романтизме не обойдётся без упоминания о нем и о его знаменитом эссе «Брак между раем и адом». Название уже само по себе немножко странное. Какой может быть брак между раем и адом? Но вспомните, когда Фауст спросил Мефистофеля, как того зовут, Мефистофель ему ответил: «Я часть той силы, что вечно хочет зла  и вечно совершает благо». Первая редакция «Фауста» появилась в 1806 году. Блейк написал «Брак между раем и адом» в начале 1790-х. Мысль примерно та же, что нет абсолютного добра и абсолютного зла, а добро и зло перетекают друг в друга и настолько тесно соединены, что никогда не поймёшь, где заканчивается добро и начинается зло. Такая же идея, в принципе, есть и у Гегеля: поскольку всё находится в движении, то, соответственно, добром является всё, что способствует этому движению, хотя субъективно это может восприниматься как зло. По Гегелю, «всемирно-историческая личность», например Наполеон, может «растоптать какой-нибудь невинный цветок». Я говорил об этом, когда у нас была лекция о Гегеле – это типичный заход в этом же смысле. Растоптать цветок – это зло, но всемирно-историческая личность занята осуществлением планов абсолютного духа, поэтому она не может остановиться перед какими-то цветками. Наполеона как всемирно-историческую личность не волнует судьба цветка. Он может и толпу картечью расстрелять (реальный факт из его биографии).
         Возникший как иллюстрация к тезису Блейка, образ Наполеона снова возвращает нас к тому, с чего мы начали, т.е. к Стендалю. И надо сказать, что Стендаль целиком оправдывает Наполеона. Он говорит – да, молодой генерал, и мы все молодые. Такое ощущение, что все они просто пошли на какой-то праздник. Это не война, а просто праздник жизни. Вот они вошли в Милан, их встречают восторженные итальянки. Стендаль явился к какой-то местной герцогине в грязных башмаках и переживал, что он так плохо одет, а потом рассказывал ей, что два месяца недоедал, у герцогини слёзы на глазах от сочувствия – ну такая вот романтика. Романтика войны. Это не отношение Вольтера и не отношение Ремарка и Хемингуэя, где подчёркивалась нелепость войны. Нет, здесь война – это замечательно, это прекрасно, праздник, мы были молодые, всё было хорошо, море по колено.

Ну и, наконец, апофеоз всего – это гётевский «Фауст». Вот смотрите – кто главный герой? Добрый он или злой, совершенно не понятно. Фауст – разочарованный человек. У Гёте уже не первый раз этот мотив самоубийства. В «Страданиях юного Вертера» он уже был, теперь и «Фауст» начинается со сцены попытки самоубийства главного героя. Спасает его только звон пасхальных колоколов: он вспоминает своё детство, свою детскую веру и отставляет чашу с ядом. Но дальше надо что-то с ним делать, это же только первое действие. А кто, собственно, Фауст? Фауст – это учёный, который пытается познать устройство мира и терпит фиаско, потому что, пока он тратит своё здоровье и силы на науку, проходит его собственная жизнь. Вы знаете эти знаменитые строки в переводе Пастернака: «Теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни древо». Для Фомы Аквинского и вообще для любого готического человека, даже для барочного человека, как Игнатий Лойола, – это противопоставление совершенно не понятно. Ну и что с того, что древо жизни пышно зеленеет? Это, так сказать, греховное древо-то, все равно что древо познания добра и зла. Конечно, оно зеленеет, но срывать с него плоды нельзя. Надо, напротив, скорее осуществить ту миссию, которую тебе дал Бог, и эта миссия может заключаться в том, чтобы познавать мир. Наука требует жертв. Т.е. нельзя одновременно и наслаждаться, и заниматься наукой. Наука - это то, что может привести и к гибели. Один из современников Гёте – немецкий химик Адольф Гелен (1775-1815) – так и погиб, проводя эксперименты с арсином, очень опасным ядом. Гелен, впрочем, не ставил вопросов, как Фауст, – ради чего я гибну. Но Фауст не такой человек, чтобы молча гибнуть, он задаёт вопросы – ну и что, ну исследовал он этот арсин, ну попал в Википедию, можете посмотреть – и что дальше? Можно, в принципе, на его основе сделать химическое оружие – и всё? Ради этого стоило жить и умирать? Чтобы исследовать ещё одно химическое соединение? Вот вопросы Фауста. И как на них отвечать? Оправдана ли эта жертва во имя науки, хотя Фауст не отравляется ничем, просто жизнь проходит, с его точки зрения, бесцельно. Вот незаметно проходит жизнь, и он уже старый человек. А он говорит: мне нравится Маргарита, молодая девушка, что теперь делать? Бросить всё, но я уже старый, я могу уже и не понравиться, а, с другой стороны, зачем этой молодой девушке мои все знания, может ли она их оценить? И тут подворачивается этот пудель, который превращается в Мефистофеля. Надо сказать, что Фауст понимает, что дело здесь нечисто, пытается задать вопрос – как тебя зовут – и слышит весьма двусмысленный ответ: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Несмотря на все это, Фауст начинает с ним беседовать, потому что ему с ним интересно. Он же учёный – им движет любознательность, и остановиться он уже не может. И, наконец, они договариваются так, что если Мефистофелю удастся довести Фауста до такого состояния, что он скажет: «Остановись мгновенье, ты прекрасно» (не возвышенно, а прекрасно!), то тогда я забираю твою душу, и ты будешь моим рабом. Фауст пытается маневрировать, потому что ему не хочется потерять свою душу, но вместе с тем ему интересно то, что ему предлагает Мефистофель, и вот, в конце концов, Маргарита влюбляется в Фауста (это работа Мефистофеля). Но Маргарита верующая, и, несмотря на то, что она совершает много грехов, она всё-таки вымаливает душу Фауста у Бога. Так что заканчивается вроде бы всё хорошо. Но Фауст – это уже, конечно, не классический герой. В Фаусте уже явно виден надлом, как, собственно, и в душе Вольтера после гибели маркизы Дю Шатле тоже произошёл надлом. Помните я говорил, что после Лиссабонского землетрясения начинается закат классицизма, т.е. как возможно наслаждаться жизнью, если мы видели, как среди бела дня погибает огромный город, гибнет за несколько часов 100000 человек в пожарах, земля разверзается и люди просто проваливаются в щели? Если вспомнить представителя русского романтизма в живописи Карла Брюллова, то можно утверждать, что «Последний день Помпеи» тоже появляется не случайно. Этот «возвышенный сюжет» начинается в Лиссабоне, т.е. Лиссабонское землетрясение как бы венчает классицизм и открывает романтизм.
Саму Французскую революцию, завершающую эпоху классицизма, можно сравнить с землетрясением или извержением вулкана. Она, конечно, спровоцировала колоссальное напряжение в обществе, в частности, чуть не привела к гибели целых сословий и культурных пластов. Особенно болезненный удар был нанесен по структурам Католической Церкви во Франции. В Соборе Парижской Богоматери  Робеспьер устраивает культ богини разума, настоящую десакрализацию, сравнимую с теми актами вандализма, которые совершались в XVI веке гугенотами. Однако Наполеон, возможно, из каких-то политических соображений решает на время примириться с Папой Римским и позволяет Шатобриану – известному писателю-романтику – опубликовать трехтомный апологетический труд, который назывался «Гений христианства». На примере этой книги мы видим, что романтизм - это не просто проповедь возвышенного в искусстве, а ещё и попытка вернуться в средневековье, т.е. это некая тоска по средневековью, по готике, по Возрождению, короче, по ушедшим эпохам. Я сейчас вспомнил Шатобриана, но я могу привести гораздо более простой пример – это Вальтер Скотт, романтический писатель, и его роман «Айвенго», т.е. перенос места действия в самую что ни на есть средневековую Англию времён Ричарда Львиное Сердце.  Вы спросите, что может быть интересного в этом мрачном средневековье? Что в нём может быть романтического? Почему Байрон в поэме «Дон Жуан» обращается к образу Франциска? Что может быть интересного в Франциске? Зачем вообще Байрон живёт в монастыре капуцинов в Афинах и даже мечтает о том, чтобы принять монашество? Да и Шатобриан пишет «Гений христианства», где утверждает, что христианство – это то, что порождает высокую культуру, прекрасные произведения искусства и т.д., и что надо оправдывать христианство не спорами о Божественных истинах, а судить о нём по произведениям искусства и подвигам нравственного служения, которые оно вдохновило. Прежде всего, конечно, искусство: поэзия, архитектура, живопись и музыка. Вот то, что можно предъявить. Вы знаете, чем заканчивается фильм Тарковского «Андрей Рублёв», – там ужасы всякие русского средневековья, причём фильм чёрно-белый, а потом в конце показывают в цвете фрески и иконы, написанные Андреем Рублёвым. Т.е. если всё так безобразно и плохо, то откуда же такая красота? Значит, было же что-то в этих людях? То же можно сказать и о готике и Ренессансе: значит, было что-то в этих людях, если они построили такие замечательные соборы, создали такие замечательные произведения искусства, литературы, философии, музыки. Значит, это не только одно варварство. Значит, было в них что-то хорошее, просто это надо открыть, и это работа реставратора, т.е. очистить от каких-то наслоений, явить произведение искусства в его первозданном виде. Вот такова была задумка Шатобриана. То же самое в Германии осуществил Новалис, который написал статью «Христианство, или Европа». В этой статье ощущается тоска по средневековой Европе, которая давала какое-то счастье человеку, которая была едина, в которой человек чувствовал свою жизнь осмысленной. "Пусть даже, - пишет Новалис, - средневековое духовенство иногда останавливало отдельные резвые умы, которые хотели сдвинуть нашу землю из центра мира и превратить её в блуждающую звезду. Их нужно было остановить, чтобы народ не утратил уважения (Achtung) к земле, ибо, утратив уважение к земле, он бы утратил уважение и к царству небесному". Тут можно вспомнить ещё одного немецкого деятеля, тоже романтика, реформатского священника Фридриха Шлейермахера, который написал «Речи о религии к образованным людям, её презирающим». Т.е. романтизм был некоей попыткой вернуть средневековье, вернуть интерес к религии. Конечно, средневековье не вернулось, но просвещенческая критика средневековья утратила свою убедительность. И вот на этом фоне появляется Байрон со своими поэмами. Какие сюжеты мы можем подчеркнуть в его творчестве? Первое – это недовольство существующим порядком, попытка создать что-то новое. Чайльд-Гарольд бежит из благополучной Англии. Англия – прекрасно организованная страна. Что Чайльд-Гарольду не нравится в Англии, почему он её покидает, почему отправляется в странствие, что им движет? Вот этот момент очень важный. Романтический герой не стоит на месте, ему обязательно нужны перемены. Опять вспомните "Пармский монастырь". Что мешало Стендалю остаться во Франции, почему он вступил во французскую армию и так радуется возможности повоевать? Значит, ему было скучно. Оказывается, эпоха классицизма навевала скуку на молодых людей. Усадьбы, парки... Оказывается, что это может быть ужасно скучно. Человеку хочется пуститься в какое-то неведомое приключение. Сам Байрон ведь тоже отправился в путешествие. Не только Чайльд-Гарольд, но и сам Байрон путешествовал по Европе. И вот он оказался в Афинах. Во многих местах он оказывался: и в Испании, и в Португалии, и в Италии, конечно, но меня зацепило, как принято сейчас говорить в молодёжной среде, вот это пребывание Байрона в Афинах. Что вообще могли собой представлять Афины под турецким игом? В 1810 году? Что такое были тогда Афины? Это захолустный турецкий город, где от былых греков, конечно, ничего не осталось. Покоренные греки ходят, как тени, здесь можно как раз вспомнить понятие псевдоморфозы у Освальда Шпенглера. Мусульманская культура совершенно задавила этих несчастных греков, болгар, армян, они еле дышат, но в этой еле существующей жизни всё равно есть какая-то великая романтика. Романтика какого-то внутреннего протеста, упорного несогласия. Байрон чувствует, что здесь скрыто глубокое напряжение. И вот прошло всего несколько лет после того, как Байрон посетил Афины, и Греция восстала, как вы знаете. Жалко, что здесь нет греков! У меня есть другая аудитория, там есть грек, который всегда приходит в восторг, когда я говорю о Греции. И греки многое готовы простить Байрону за то, что он поддержал их восстание. Конечно, он, может быть, преследовал свои романтические идеалы, но всё равно. Байрон был всемирно известной фигурой, даже в России о нём уже знали, например, у Чаадаева в кабинете висел портрет Байрона. А если уж до России дошёл Байрон, то ясно, что он был известен и в других странах. И то, что он поехал в Грецию помогать восставшим грекам, – это всё равно, что американская актриса Джейн Фонда побывала в Северном Вьетнаме. В конце концов и русский царь Николай I вынужден был вмешаться, объявил войну  Турции, в ультимативной форме потребовал независимости для Греции, и она была всё-таки дана. Но когда Байрон путешествовал по Турции, Афины еще были турецким городом. Он остановился в монастыре капуцинов. Это тоже странная история. Капуцины – это католики, католические монахи, разветвление францисканского ордена. Большой миссии они там не вели, просто существовали, греки, конечно, в католичество не обращались, турки их особо не трогали, потому что была договорённость с Францией, что Франция является защитником всех христиан Турции – православных и католиков. Наполеон тоже взял на себя такую роль, поэтому капуцинов не трогали. Но как только началось восстание греков в 1821 году, последовали репрессии, и капуцинский монастырь, в котором когда-то жил Байрон, был сожжён. От него ничего не осталось, даже развалин. Остался только памятник Лисикрата, с 1669 по 1821 находившийся на территории монастыря. Монастырь, кстати, славился своей библиотекой, в ней работал Байрон, она, конечно, тоже сгорела. Но вы спросите: почему греки восстали? Ответ в том, что романтизм – это ещё и пробуждение национализма, многие нации вдруг почувствовали себя готовыми к независимости или к объединению. Я уже говорил, что немцы, потерпев поражение от Наполеона, пробудились и захотели взять реванш, а когда им это удалось и они прогнали французов, пошла речь уже об объединении Германии. Вспомним, что писал Фихте в «Речах к немецкой нации». Он писал: «Я обращаюсь ко всем, кто говорит и думает по-немецки». И «Речи к немецкой нации» послужили идеологической основой объединения Германии. Точно так же потом объединилась и Италия. И здесь не обошлось без романтики: карбонарии, Молодая Италия, роман Войнич «Овод», Гарибальди. И, наконец, Польша, которая независимости не добилась, но постоянно бунтовала именно под романтическими лозунгами. Польский поэт-романтик Мицкевич так и не мог смириться с тем, что поляки не имели независимости, и даже поехал во время Крымской войны в Стамбул создавать польский легион, который бы сражался на стороне турок против России, но в результате там умер. Романтизм – это не просто разговоры о прекрасном и возвышенном, а пробуждение реальной активности. Это время большого бурления, и люди не лезли, как Кант, в ноуменального раскалённого быка, которого в реальной жизни Канту так и не предъявили, а действительно жертвовали или, по крайней мере, рисковали своей жизнью. Кто-то погибал, как Байрон и Мицкевич, кто-то рисковал и выживал, как Стендаль: ведь Стендаль отправился не только в Италию, а он отправился и в Россию, а, как вы знаете, из тех, кто был с Наполеоном в России, вернулся только каждый десятый. Так что Стендаль имел очень большие шансы утонуть в Березине.
Ещё одна линия – русский романтизм. Это, конечно, прежде всего Пушкин. И здесь парадигмальный персонаж не столько Евгений Онегин, сколько Владимир Ленский, оппонент, антагонист Онегина. Ленский олицетворял собой наивный немецкий романтизм в духе Шиллера и Новалиса. И вот, как пишет Пушкин, у Ленского были иллюзии: в частности, он верил в то, что существуют «людей священные друзья». Эта фраза не одного меня приводила в какое-то недоумение. Но на самом деле я потом понял, о чём идёт речь. Это «Freunde der Menschheit am himmlischen Throne», т.е. «друзья человечества на небесном престоле». Это выражение я нашёл у Новалиса в статье «Христианство, или Европа». Что значит "друзья человечества"? Новалис писал о средневековье и имел в виду христианских святых – заступников за человечество перед Богом. Можно под «священными друзьями человечества» понимать просто возвышенные натуры, которые ставят своей целью любовь к человечеству. Но поскольку нельзя было слово «человечество» вставить в онегинскую строфу, потому что в нем слишком много слогов, то Пушкин нашёл гениальный выход: «людей священные друзья». Людей – значит человечества, т.е. это священные друзья человечества, вот что это такое. Фраза буквально из Новалиса, но в русском варианте. Ну и вы знаете, что Ленский был «поклонник Канта». Но не Канта нравственного императива, а Канта, который писал о прекрасном и возвышенном. А вот Онегин уже не романтик, а «разочарованный человек», т.е. здесь уже готовится некий переход к реализму, к натурализму, о котором я буду говорить в следующий раз. Дело в том, что романтизм, как и всякий литературный или художественный стиль, достигает своей вершины, а дальше становится самопародией. Как вот некоторые говорят, пародируя второе письмо Татьяны к Онегину: «Онегин, я тогда моложе и лучше качеством была». Романтизм изживает себя как стиль, потому что он возводит человека на такую высоту, что ему становится трудно дышать. А потому и возникает желание разрядить обстановку и посмеяться над самим романтизмом. Но если серьезно, то главный изъян романтизма в том, что он уводит человека от реальной жизни. И поэтому рано или поздно появляются персонажи вроде Онегина, разочаровавшиеся в романтизме. Первый удар по идеалам романтизма нанес капитализм (характерно, что Онегин «читал Адама Смита»). Помните, что писал молодой Маркс в «Манифесте коммунистической партии»: «Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям», и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана». В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли». Это первый и очень болезненный удар по романтизму. Второй удар – это теория Дарвина – происхождение человека от обезьяны. О какой романтике может идти речь, если мы просто животные? Я сейчас не буду более подробно говорить о предпосылках гибели романтизма, но так или иначе романтизм сходит со сцены, породив, конечно, замечательную культуру. Имена Шиллера, Гёте, Шатобриана, Стендаля, Байрона и Пушкина, конечно, останутся навсегда с нами, равно как останутся Новалис, Фихте и Шлейермахер. Но сам романтизм сменился новым направлением, а именно реализмом, или, как его называли, натурализмом. Это уже означает, что мы вступаем в какую-то новую эпоху, о чем я поговорю подробно на следующей лекции.