Фуга пролог

ФУГА



Фу;га: 1) (от лат. fuga — «бегство», «по-гоня») — музыкальное сочинение многого-лосного стиля, состоящее в последова-тельном вступлении нескольких голосов.
2) южн. – вьюга, метель.



ПРОЛОГ. Отзвук Фуги


Сереньким ноябрьским утром вышел, зевая, из дворницкой московской усадьбы князей Хомских старый дворник Михеич и, обозревая лежащий перед ним парадный двор с газоном посередине, принялся чесать лохматую бороду, решая при этом два важных вопроса.
Вопрос первый был: хватит ли на сегодняшний день остатков берёзовых дров и не надо ли начать колоть еловые. Вопрос этот был очень важен: берёзовые чурбаки были небольшие и кололись легко, а вот еловые – не дрова, а одно страданье смотреть даже – аграмаднейшие, древесины наиплотнейшей. Тут и молодому дровосеку потрудиться придётся изрядно, а уж старику не колка, а сущее мучение. А всё старая княгиня, шут её забери, со своей скупостью беспредельной. Из-за полкопейки удавится: еловые-то дешевле.
Второй вопрос был таков: учует ли старая, что он вчера маненько свою плепорцию перебрал. Когда он ввечеру пару шкаликов опрокидывал, она ни в жисть не догадывалась, даже когда рядом, с дровами, проходил. А вчера штоф-то уж заканчивался, ну не оставлять же. Да там и так, всего-то ничего, на дне оставалось. А сегодня сам чует: чересчур того, как пить дать, учует.
Когда же княгиня улавливала своим тощим носом запах перегара, то, во-первых, поднимался громкий визгливый крик. Больше всего упыриха боялась пожара, а по её мнению, раз истопник выпимши, то этого не избежать. Да это-то ладно! Ведь пошлёт Фимку, ключницу, а та, прячь, не прячь, а заветную бутылочку завсегда найдёт. Потому как характер окаянный, сущая скважина, а не баба. И прощай тогда вечерний шкалик. А без него-то как?
Старик, шаркая подшитыми валенками, направился к дровяному сараю. Пожалуй, берёзовых на сегодня хватит. Даже и наколо-то было всё. Ладно, погодим до завтрева.
Осень в этом году выдалась промозглая, и пожухлая трава на газоне была схвачена утренним ледком. Снега пока ещё не было, но ждали со дня на день.
Господский дом – классический особняк с шестью белыми колоннами, умело встроенный между двумя старинными крылами сгоревшего при французах дворца забытого екатерининского вельможи, выглядел уныло и непривлекательно: штукатурка облупилась, широкие ступени парадного крыльца шатались и кое-где отсутствовали, а на фронтоне росло чахлое деревце. Чугунную решётку, за которую в своё время князь Фёдор Дмитрич огромные тыщи отвалил, красу такую в Петербурге поди сыщи, красить следовало срочно ещё лет пять назад. Не краска, а одни лохмотья висят. А в дом лучше и вовсе не входить.
Конечно, такое хозяйство без крепостных содержать трудно. Раньше одной дворни было, почитай, с полста. И никто без дела не сидел – не ходили, а бегали. И попробуй что не так – сразу изволь к управляющему Трифон Савельичу. А уж тот спуска не давал.
Да что там управляющий! В нём ли дело! И без него князь Фёдор Дмитричу всяк услужить старался. Потому как барин был – настоящий, о людях пёкся как о детях своих. Не то, что эта… Эх…
Михеич вообще-то волю не одобрял. Раньше ведь как было: господа – так господа. Холопи – так холопи. Всяк на своём месте. А теперь-то что? Ну дали волю. И что? Где теперь господа? Где холопи? Вон Макарка Квасов. Ведь чёрный мужик был – дымоходы прочищал, баню топить – только для дворни допускали, а сейчас? Лабаз завёл, ситцами торгует. Приезжал тут – фу-ты, ну-ты, поддёвка плисовая, сапоги гармошкой, а через брюхо толстое (и когда только успел отъесть?) цепка золотая висит. Бывшей барыне драдедама привёз и канифасу в гороховую полоску.
С этой-то воли все вообще с ума посходили. Разве ж это дело – барский дом бросать на произвол судеб. Господа на то и господа. У них жизнь господская. А чтоб о барских покоях да и всей усадьбе заботиться – на то люди есть.
Нет, не есть. Были.
Опять же господа. Ведь что ж получается: молодой князь Егорий Фёдорович в свой дом – и не может войти. Живёт – кому сказать! – в номерах. А всё оттого, что родная мать в дом не пускает.
Всё, конечно, из-за неё и творится. Одно слово – упыриха. Как она осталась после князь Фёдор Дмитрича, - вот тут-то все и вспомнили, каково это – крепостными быть. Потому-то все и по-бежали, стоило волю объявить. А как не бежать от помешанной?
В том, что старая княгиня помешалась, не сомневался никто из дворовых. Оставшись полновластной хозяйкой немалых богатств князей Хомских, княгиня Павла Валерьяновна, много лет до того жившая за границею с мужем врозь, имеючи малого сына и обширные поместья, повела себя непонятно как. Изо дня в день методично она обыскивала дом, простукивала стены, вскрывала полы, вспарывала диваны и перины – искала что-то. Что именно – того не знал никто. Горничная Аглая, взятая барыне в услужение из кружевниц, утверждала, что княгиня ищет брильянт, спрятанный где-то в доме князем Фёдор Дмитричем, чтобы не достался нелюбимой жене. Ей верили – похоже на правду. А что ж ещё?
Теперь когда– уже не своя-то дворня! – люди наёмные, хошь – не хошь, а жалованье плати – в доме осталось всего ничего: Фимка, которая из ключницы заделалась в главные над всеми; Пала-гея – кухарка и что постирать; Антипка-конюх, из форейторов вышедший (хотя какой там конюх – на конюшне два одра еле живых от старости – и это у Хомских-то князей! Ведь свой конезавод в Заволжье имели!), да и Михеич. И ведь не ушли только по-тому, что к месту прикипели, да и годков немало – что на старости-то искать. Хотя жизнь у всех была прескверная.
Барыня, ежели какое жалованье и заплатит, то просто срам. А то и вовсе ничего: как пойдёт вычитать – мол, то чашку разбил, то кресло попортил. Да когда, что?! Чашки-то хорошие и так дав-но перебиты, сама из треснувшей чай пьёт, а кресла-то на что похожи? – ведь у всех сиденья вспороты да ножки-подлокотники вынимались.
Сына собственного из дома выгнала, когда тот стал просить, чтобы она ему заволжское имение выделила. Побелела вся, глазья выкатила, а они у ней, что лужа в октябре, и пальцем высохшим на дверь – пошёл, мол, вон, и чтоб духу твоего больше не было! И он – князь Хомский! роду старинного! – пошёл служить переписчиком, потому как кушать-то надо. А заволжское имение? Продала неведомо кому, а деньги спрятала.
В господский дом войти страшно. Обои висят клочьями, везде отбитая штукатурка (стены кажную ночь простукивает), на полу кучи какого-то тряпья, щепки… Был бы Михеич помоложе, беспременно бы отсюда подался в швейцары в какую-нибудь ресторацию, что нынче много пооткрывали. И ливрея хорошая, и на чай подадут, а там, гляди, кто и рюмочку не допил – завсегда чего выпить, найдётся.
Из низкого одноэтажного флигеля в глубине двора вышел, потягиваясь, конюх Антип, загремел ведром. Сейчас пойдёт лошадей поить. Начинался новый день…


К вечеру с нахохлившегося серого неба стали нехотя падать первые снежинки. Михеич сидел во флигельке у Антипа с Палашкой, хлебал пшённую кашу и мучительно думал, как бы всё-таки раздобыть выпивки. Всё сбылось, как он и предполагал: барыня учуяла перегар, и посланная Фимка нашла-таки схронку и отобрала. И что теперь? Палашка не нальёт, она баба злая. А в трактире кабатчик сказал прошлый раз, что боле в долг Михеич от него не получит.
Молчаливый Антип, весь заросший до глаз чёрной бородой, вдруг положил ложку и, пристально глядя на сожительницу, сказал:
- Слышь, Палашка, а чегой-то я севодни Прошку за воротами видел?
- Прошку?! – удивилась та, - да быть тово не может! Тебе, верно, помстилось.
- Энто мы ещё поглядим, как не может. Говори, вражья душа, всё как есть. Давно ли он к тебе ходит?
Кухарка так рассердилась, что черпаком по столу хряснула:
- Окстись, храпоидол, чего несёшь-то? Ежели тебе что спьяну показалось, то что с того? И причём тута я? Я Прошку уж почитай лет пять, как не видывала.
- Я не пил! – вскричал Антип. – И не смей орать, баба! – и замахнулся на неё тряпкой.
Антип с Палагеей жили как муж с женой с тех пор, как у него умерла жена Катерина – застудилась, а Палашкин муж Прохор сбежал. Вообще-то они любили друг друга с молодости, да барыня не разрешила им жениться и поженила по-своему. И теперь, наконец, они были счастливы вдвоём, но каждый день самозабвенно лаялись до драки, ревнуя необыкновенно, что предшествовало новому любовному взрыву.
Скандал набирал привычные обороты. Решив погодить маленько, а потом всё же уговорить Палагею на выдачу чарочки, Михеич тем временем пошёл во двор и на всякий случай покликал Трезорку. Пёс опять, видно, загулял с мухортенькой шавочкой, живущей при москательной лавке. Уже не мелкие снежинки – хлопья падали вовсю, и даже стала заметать позёмка. По улице вдоль решётки рывками, с заваливанием набок, пытался идти какой-то в дупель пьяный мастеровой. Размахивая зажатой в руке бутылкой, он громко говорил сам с собой:
- Ну и выпил, ну и что с того? Имею право! Молодец Гришаня, Гришенька умница. Никто не мог, а я смог. Были часы сломанные, а таперича не просто ходют, а и музыку играют.
Михеич подошёл к ограде:
- Ты куда идёшь-то, мил-человек?
Тот качнулся, обернулся, причём едва не упал. Глянул на старика:
- О, здорово, дед. Вот ты мне скажи: могу я ещё выпить, аль нет?
При взгляде на бутылку у дворника замаслились глаза, а голос зазвучал медово:
- Выпить-то? Да можешь, оно конечно, да боюсь, милок, что дойдёшь ты в энтом случае тольки до угла, а там будка с квартальным, куды ты и свалиссьси. И попадёшь ты в участок, мил человек, как пить дать. А не выпьешь – глянь, и миновать сможешь.
- Да? – заинтересованно спросил пьяный. – Пожалуй, ты прав. – Он стоял, пытаясь обрести равновесие, и рассматривал свою ношу. – А с ней-то что тогда делать? У меня карман дырявый. Вона, глянь, - и он оттопырил полу чуйки, - вишь, дырка? Ведь выпадет, а?
- Выпадет, беспременно выпадет, - плотоядно облизывая губы, сказал Михеич. – И выпадет, и разобьётся.
- И что делать? – озадаченно спросил пьяный.
- А ты, милок, - голос дворника стал елейным, - оставь её у меня до завтрева. А я её сберегу, ей-ей. А завтра приходи – и я воз-верну. Чего ей у меня сделаетси?
Пьяный поглядел на него, поморгал:
- А ты прав, старик! Оно и верно, что ей сделается? А завтра я приду – и будет, чем похмелиться. На, бери, сохрани только.
- Ты даже не думай, сберегу, - уверил его Михеич, принимая бутылку. – Как же, - пробормотал он, как только пьяный нетвёрдой походкой стал удаляться вверх по улице – вот ещё, да ты к завтрешнему-то и не вспомнишь, где ходил, не то, что про бутылочку свою. А уж я, - тут он любовно погладил пузатое зелёное стекло, – тебе употребление найду.
Уже не заходя обратно во флигель, где выяснение отношений давно перешло в другую фазу (сквозь неплотно занавешенное окно было видно, как Палашка, расплетая косу, бросает через плечо завлекательные взгляды, а Антип, оглаживая бороду, боком, боком подступает к ней), старик поспешил в дворницкую, где в сенях стояла кадка с кислой капустой. Наложив на щербатую тарелку закуси, расположился за шатким столиком, стоящим возле крытого лоскутным одеялом топчана. Прежде, чем налить, умильно посмотрел на неожиданную добычу:
- Это ж как судьба человеком играет! Вот он, рок судьбы! У однова убыло, у другаво прибыло!
Не переставая качать головой, налил стопку и, опрокинув её себе в рот, закусил жменей капусты. Лицо приобрело выражение изумлённой радости:
- Эк и разбирает! Хороша! Надо бы акцию повторить.
Водка оказалась на редкость забористой: шибануло в голову сразу. По телу разливалась истома, хотелось спать.
- Ещё одну-то следоват, – и только собрался отправить второй шкалик в рот, как глаза его осоловели, голова свесилась на грудь, и старик, повалившись на кровать, громко, со свистом захрапел. И спал он долго, крепко, и что-то затейное снилось, что – не упомнил, потому как кто-то стал его сотрясать, и сотрясал долго, пока он не раскрыл глаза и не увидел, что на дворе уже давно божий день, дворницкая полна зелёными мундирами, а в окно заглядывают какие-то люди.
- Эй, ты, просыпайся, просыпайся! Допился, окаянный? – тряс его здоровый усатый квартальный.
- Ась? – спросил дворник, весь ещё разомлевший, тщетно пытаясь выпутаться из какого-то вязкого сновидения.
- Это ты убил свою барыню? – загремел над ним суровый голос жандармского пристава.
Дворник с ужасом посмотрел вниз – и увидел, что на полу рядом с топчаном валяется топор, которым он ежедневно колет дрова – его топор! И весь в крови! – и руки у него в крови, и халат! И, ещё ничего не понимая, подумал почему-то, что еловые чурбаки колоть-то – надрываться – ему уж не придётся.


* * *


Палагея кривила душой, когда утверждала, что Прохора не видела много лет. В этот день она не только видела его – она с ним говорила, да и это было не в первый раз за последние недели. А чего не поговорить? Прошка мужик смирный. А вот Антипу-то сказать об этом никак нельзя – посейчас драться начнёт. Ему и в голову не придёт, что ревновать-то неча, тем боле к бывшему мужу. Палагея с Прохором никогда друг друга не любили. Всё княгиня: как во власть-то вошла, так давай творить, чего хошь. Князь-то Фёдор Дмитрич никогда такого бы не допустил. Он раз-решал жениться, кто как хотел, и даже не требовал спрашиваться.
Прохор объявился неожиданно, этой осенью, после того, как четыре года пропадал. Оказалось, он здесь в крючниках, на Москва-реке баржи разгружает. Так, несколько раз поговорили. Дак разве ж это запрещается? Ему же интересно, хоть он и убёг: как тут и что. Порасспросил, конечно, как барыня, все ли стенки уж поломала? Как Фимка-ключница, не окривела ли старая образина. Палашка даже пожалела его, болезного, больно ободранный стал, ну чисто зимогор. Хотела его крендельком угостить, пошла на кухню, да он ушёл, не дождался. Ну и что?! К чему тут ревновать? Нет уж, хоть к стенке припирайте – не было его здесь, и всё. Ни за что не признаюсь.


Прохор же, поговорив с Палашкой, купил у разносчика горячий колач и, забравшись с ногами в нишу старого, предназначенного на снос дома с видом на задний двор усадьбы своих бывших хозяев, стал лениво жевать. Тогда-то его и заметил Антип, выходивший вытрясти рогожу. В планы Прохора видеться с ревнивым конюхом не входило, поэтому он быстро соскользнул внутрь оконного проёма, окровянил руку о битое стекло, и, выйдя на другую сторону, оказался уже достаточно далеко от усадьбы. Попетляв переулочками, очутился на Трубной площади, где в тусклом свете гаснущего мало-помалу промозглого дня ещё сидели закутанные торговки съестным. Он подошёл к одной из них, тол-стой старухе с заплывшими глазками-щёлочками и бородавкой на правой щеке. Возле прилавка, вожделенно принюхиваясь, мыкался какой-то оборванец.
- Здорово, Гнида. Чем травишь-то нынче?
- А што, тебе не пойдёть? Никак, шампань закусывать собрался? Вона щековина имеется, хошь – бери, не хошь – проваливай.
- Ладна, не сердись. Давай на семитку.
Торговка приподнялась, ловко выдернула из-под себя завёрнутый в тряпки чугун, на котором сидела, и, вытащив из него нечто лохматое, оттяпала шмат и протянула клиенту:
- На, бери. От лучшего куска отрезала.
При этом маячивший рядом оборванец сделал попытку сунуться к чугуну, но был тут же умело отброшен опытной рукой.
- На семитку могла бы и побольше, - заметил Прохор, отправляя покупку в рот.
- Иди ужо! Разориться мне, што ли, тут с вами?
Жуя кусок отдававшего тухлятиной жилистого мяса, Прохор свернул с площади в переулок и, пройдя несколько домов, нырнул в низкую мрачную подворотню. Во дворе, где он оказался, стоял старый флигель с деревянной галереей на втором этаже, когда-то выкрашенной в зелёный цвет. Подойдя к двери слева, по-стучал условным стуком. Через некоторое время дверь приоткрылась, причём у щели показался утиный нос сизого оттенка, и Прохор вошёл внутрь. Дверь за ним захлопнулась.
Он оказался в затхлом сумраке сеней с уходящей вверх лестницей. Под лестницей была каморка, в которой, судя по приделанной к стене койке с грудой тряпок, жил обладатель утиного носа.
- Здесь? – лаконично спросил вошедший.
- Давно уж, - был ответ. – Иди, дожидают.
Прохор вошёл в каморку и, взявшись за вбитый в стену крюк, на котором висел какой-то тулуп, повернул его и легко потянул на себя, при этом стена сдвинулась, приоткрыв ход с идущими вниз ступенями. Он вошёл и стал спускаться. Обитатель каморки толкнул стену обратно, и она стала на место.
Ход был глубоким, тёмным, лишь в глубине мерцал тусклый свет. Наконец он оказался в длинной каменной галерее со сводчатым потолком, по обеим сторонам которой тянулись полукруглые ниши.
Это были старинные винные погреба, в которых когда-то давно позабытые ныне люди хранили бочки со ставлеными медами, вызревавшими не одно десятилетие. Сейчас от бочек не осталось и следа, а в нишах на кучах тряпья ютился самый отчаянный люд Грачёвки – мрачного, лихого квартала.
В одной из ниш горел огонёк. Там за столом расположилось несколько человек, игравших в карты. К ним и направился во-шедший.
- А, Масленый, явился,– сказал один из игроков. – Ну что?
Этот высокий мослатый субъект с бешено красивым, но испитым лицом, был потомственный вор, подлинный князь преступного мира старой Москвы. А сидевшие рядом – его хевра: шайка отчаянных и удачливых налётчиков.
Прохор сел за стол, плеснул себе водки в чью-то кружку, опрокинул и закусил солёным огурцом.
- Можно иттить, Престол.
Тот вскинул голову:
- Уверен?
- Да. Всё. Она его нашла.
В глубине галереи показалась какая-то старуха. Она внимательно посмотрела на Масленого и затем переглянулась с тем, ко-го назвали Престолом.


* * *


Вечер в барском доме протекал почти как обычно. Княгиня отужинала рано, но на палашкину кухню не ругалась, что было обыкновенным. Позже, когда Фимка умыла хозяйку, переодела её в ночную кофту и чепец и принесла чаю с конфетами – сладенькое-то любит! – её отпустила и не заставила читать псалтирь. Затворила дверь – а то Фимка не знает, чем она сейчас будет заниматься. Свои шкатулки перебирать начнёт. Фимка-то уж давно дырочку махонькую в стенке провертела и всё-всё видела, где и что у ей припрятано. Уж и смотреть надоело. Поэтому ключница ушла к себе и, отчаянно зевая, завалилась спать. А спала она – хоть из пушек пали.
А княгиня, оставшись одна, придвинула поближе высокий подсвечник, сняла с шеи мешочек на шёлковом шнурке, и, вынув оттуда крупный прозрачный самоцвет, огранённый розой, стала на него любоваться.
Упырихе ещё не было и шестидесяти лет, но висящие вечно неприбранные волосы тускло-соломенного цвета и тяжёлый, болезненно-пристальный взгляд бледно-голубых, выцветших глаз превращали её в древнюю старуху. При этом черты лица у неё были достаточно правильные – если приглядеться, хотя и несколько мелковатые. Но их было трудно заметить – обвисшая кожа и какой-то некрасиво выпуклый лоб первым делом привлекали к себе внимание, сводя на нет достоинства облика.
Сейчас она явно была чем-то взволнована. Глаза умаслились, бледные губы что-то шептали. Ласково поглаживая камешек, она умиротворённо приговаривала:
- Наконец, ну наконец-то. Ну вот, теперь всё правильно. Не зря я страдала. Нет, князь, не удалось вам меня провести. Ишь, чего хотел: от законной жены сокровище такое спрятать. Думал полюбовнице своей отдать? Ан и не вышло. И правильно. Полюбовница – это девка, то одна, а то другая, а жена – это жена. Я –  княгиня венчанная. И только я имею право. Я и только я.
Маленькие глазки сверкнули злорадно:
- Да, так оно и есть. Как всё-таки судьба справедливо разрешила! Подумать только – спрятать хотел! От кого?! От жены! Вот и получил. Всё, всё по справедливости. Всё я правильно сделала.
Она зажгла все свечи на большом канделябре, достала из ящичка стоящего сбоку столика-маркетри большую шкатулку. Вынула из того же шейного мешочка маленький ключик, открыла. Здесь она хранила собранные за всю её жизнь камни. Были тут и прекрасные сверкающие рубины, и глубоко-синие сапфиры, и дивные изумруды: тёмной воды – колумбийские, и светлые – ярко-зелёные – уральские, и сияющий загадочным блеском жемчуг… Княгиня знала в камнях толк и умела их выбирать. Только их – камни – она по-настоящему в жизни любила, только они заставляли учащённо биться её сердце. Она приложила к этой куче камешек из мешочка. Откинула назад голову, принялась любоваться. Внезапно лоб её подозрительно нахмурился:
- Что-то не слишком уж он и хорош… Я большего ждала. Тот ювелир мне так его расписывал… Что бы это значило? Неужели тот прожжённый голландец так восхищался этим? Но… как же тогда… Ничего не понимаю.
Она взяла камень из мешочка и провела остриём его грани по поверхности большого рубина. Потом со всё нарастающим беспокойством присмотрелась:
- Не царапает! Это – не алмаз?! Быть того не может! Как же это так?! Но… больше искать негде! Да и был он так спрятан, что иного и быть не может! Зачем было прятать не алмаз? Зачем! Но… но если это не алмаз, то где же тогда… тот? Не понимаю… Ничего не понимаю…
В этот момент послышался какой-то шорох. Она проворно захлопнула шкатулку и спрятала её обратно в ящичек.
- Кто там ещё? – вскричала она надменно. – Кто смеет меня беспокоить?
Дверь распахнулась рывком, и на пороге замаячила чья-то фигура.
- Это ещё что такое? – она недобро прищурилась.
Человек быстро подошёл к ней, улыбаясь нагло щербатым ртом:
- Уж и забыла меня, карга старая?
- Прошка! – вскричала княгиня в негодовании. – Да как ты посмел, мерзавец, сюда заявиться? А ну, прочь пошёл, холоп!
- Уж боле не накричишьси. Зови, не зови – никого не дозовёсьси. Говори, где алмаз?
- Что?! Ты посмел…
В этот момент дверь распахнулась шире, и в комнату стремительно вошли ещё трое. Шедший впереди Престол подошёл к старухе, взглянул весело:
- Ну что, бабка, давай выкладывай, что там у тебя, коли жить хочешь.
Княгиня глянула на него испепеляющим взором, потом перевела его на стоящего рядом, и вдруг побелела от ужаса:
- Н-нет! Этого не может быть! Князь Фёдор Дмитрич, вы?! Вы живы?! - губы её затряслись, глаза выкатились из орбит. Видно было, что она объята нешуточным ужасом. – О-о-о… но я думала… боже! Простите, простите меня! Да, вы правильно догадались: это всё я сотворила! Это я всё задумала, я! И вас погубить, и ту… Я не могла смириться! И чтобы всё, всё мне досталось! А пуще всего – алмаз! Я, как про него узнала, ни есть, ни спать не могла, только про него и думала! Если б не знала про него – ну, может, стерпела бы, но камня такого упустить не могла! А вы, что вы спрятали?
У человека, к которому был обращён этот монолог, - достаточно молодого ещё и на вид наиболее порядочного в этой тёмной компании, сделалось совершенно изумлённое лицо, если только налётчик может растеряться.
В неистовстве княгиня выхватила из столика шкатулку, раскрыла её:
- Вот, вот оно, всё моё! И где здесь ваш алмаз? Я же нашла, нашла его!
И в этот момент зашедший сзади Прохор обрушил на её темя удар топора. Но в последний момент рука его дрогнула, и лезвие, соскользнув, лишь ободрало кожу.
По лицу женщины побежали струйки крови. Но она по-прежнему продолжала пристально смотреть на вошедшего. И вдруг… немыслимая, неимоверная догадка ослепительно взорвалась в её умиравшем мозгу.
- А-ах! Я поняла! Теперь я всё, всё поняла! Как же всё оказывается просто! А я – и не догадывалась! Как же просто…
Она вытянула вперёд иссохшие руки, как будто пытаясь что-то схватить. Затем взгляд её вновь обратился на невольного адресата её мало связного монолога:
- Вы… вы всё-таки перехитрили меня. Вам это удалось. Ненавижу!!! Ненавижу вас! Я вас всегда ненавидела, так и знайте! Я всё, всё уничтожила, что вы в своей жизни сотворили! – глаза сверкнули торжествующе. – А вы… Вы будете в аду гореть!
Голос сорвался в неистовый крик. А из глаз полыхнул такой протуберанец ненависти, что даже прожжённые налётчики попятились. И тогда Прохор нанёс ещё один удар, на этот раз - точный.
Вывалившись из кресла, княгиня упала ничком. Крик перешёл в стон. Тело сотряслось в конвульсиях, и, наконец, замерло.
С ненавистью глядя на остывающий труп, Прохор сплюнул и произнёс:
- Ну уж ты-то прямиком в ад и отправилась. Хозяин, я отомстил за тебя, – и, обернувшись к главарю, сказал: - Бери, Престол, шкатулку, ничего и искать не надо. Сама всё показала. Я же говорил.
Главарь мгновенно опустошил шкатулку в подставленный мешок; остальные налётчики, за исключением того, к кому обращалась княгиня, и который всё ещё растерянно стоял, быстро вы-двигали все ящики, открывали дверцы стоявшей в спальне мебели, выворачивая содержимое. По большей части на пол летела какая-то ерунда: пожелтевшие от старости кружева, бумажки из-под конфет, засушенные цветы… Однако нашлись и деньги – несколько толстых пачек, перевязанных туго истлевшими шнурка-ми. Опустошив спальню, налётчики вышли в тихий тёмный коридор.
- Всё, что ли, Масленый? – спросил Престол.
- Давай ещё в кабинет зайдём.
В коридоре к ним присоединился ещё один, стоявший на шухере невысокий крепыш. На вид он напоминал простоватого купчика, и вряд ли кто мог догадаться, какой сверхъестественной силой обладал этот человек: удар его кулака валил замертво лошадь.
Они прошли в другое крыло дома и вошли туда, где когда-то был роскошный кабинет князя. Теперь эта комната представляла собой ужасающее зрелище: драные обои свисают со стен, под ногами хрустят какие-то разбитые черепки, конский волос из вспоротых диванов усеивает пол вперемешку с клочьями бумаг…
- Ну и что тут может быть? – Престол критически обвёл взглядом помещение, покачал головой.
У Прохора глаза налились кровью, лицо потемнело:
- Вот ведь что сотворила. Взглянуть страшно. Знашь, какой кабинет был? У ампиратора такой поищи… А-ах, барин…
Престол нетерпеливо посмотрел на него:
- Пошли, что ли? Я чаю – здесь мы уж ничего не найдём.
- Подожди, - Прохор подошёл к письменному столу и взял лежавшее там оригинальное пресс-папье.
- Хочу на память взять, - пояснил он, - хозяин из Индии привёз.
- Ну-ну.
Пройдя уже основательно заметённый снегом двор, налётчики подошли к забору на задах усадьбы, отогнули в сторону доску, через которую часом ранее незаметно проникли внутрь. Шедший впереди маленький юркий человечек – искусный шнифер Васька Скороход уж было сунулся выходить, но вдруг резко отпрянул:
- Тих-ха, стой.
Прямо напротив забора, на поленнице расположились двое мастеровых, мирно покуривавших самокрутки. Они сидели к забору спиной, и достаточно далеко, но возле них, виляя хвостом, крутилась собачонка. Выходить здесь было нельзя.
- Что делать будем? – обернулся Васька к главарю. – Через решётку, что ль, лезть?
- Через решётку нельзя, - шепнул Прохор. – Может квартальный заметить. Придётся ждать.
Престол что-то соображал.
- Масленый, где-то тут погреб должен быть. Отдельный, не в доме. Там на двери крест вырезан.
Прохор удивлённо взглянул на него:
- Откудова знашь? Верно, есть такой.
- Веди туда.
Прохор пожал плечами и провёл всю шайку к дальнему углу хозяйственного двора, где возвышалась небольшая постройка со скошенной крышей. На двери, действительно, был вырезан старообрядческий крест.
- Да вота он. Им и не пользовался давно никто. И что дальше?
Главарь рванул на себя тяжёлую просевшую дверь. Из тёмного провала пахнуло стылым воздухом давно заброшенной клети.
- Давай сюда. – Престол чиркнул спичкой, зажёг огарок. Вспыхнувшее пламя выхватило из тьмы полуразрушенные ступени. Он стал решительно спускаться. Остальные нехотя последовали за ним.
Внизу, в приземистой камере ничего не было, кроме каких-то полусгнивших досок. Престол уверенно прошёл в дальний левый угол и, подняв повыше горящую свечу, стал пристально рассматривать блестящую от сырости стену. Остальные члены шайки с недоумением переглянулись.
- Ага, нашёл, - удовлетворённо сказал главарь. Он поддел лезвием ножа какой-то булыжник, повернул его вверх. Внезапно стена подалась назад. Приоткрылся ход.
- Ничего себе, - присвистнул Масленый. – Никогда и не знал.
Престол бросил на него насмешливый взгляд:
- Вот так-то, паря. Не всё-то ты про свой дом знашь. Пошли.
С усилием протиснувшись в узкий лаз, грабители оказались в старой галерее с каменными, сочащимися влагой стенами. Где-то слышался мерный звук капавшей воды.
Они пошли вперёд узким коридором, едва не чиркая головами о сводчатый потолок. Под ногами что-то хрустело, иногда попадалось что-то мягкое. Наконец вышли в другую галерею, более широкую. Здесь потолок был повыше. Посередине глухо журчал мутный поток.
Престол посветил на него, удовлетворённо хмыкнул. Повернул по направлению течения. Они шагали довольно долго, причём коридор поворачивал то влево, то вправо, иногда сбоку вдруг возникал какой-то зияющий прогал. Наконец воздух стал не столь спёртым, и даже пахнуло как будто ветерком с реки.
Они уже чувствовали, что скоро будет выход, но тут в боковом проходе что-то блеснуло. Главарь резко остановился.
- Тиха!
Послышались шаги. Престол быстро задул свечу, и они спрятались в нишу поблизости. Шаги приближались. Явственно слышалось, что идут несколько человек, но как-то медленно. Налётчики замерли. И увидели, как из бокового прохода, озираясь, вышли две тёмные человеческие фигуры, нёсшие на плечах что-то длинное, завёрнутое в рогожу и перевязанное верёвками. Следом появилась ещё одна, более миниатюрная, закутанная в длинный плащ. Фигуры уже приблизились к нише, где затаились налётчики, как шедший впереди человек остановился, повернул голову в их сторону и замер. Они явственно видели его лицо, подсвечиваемое свечой, которую он держал.
- В чём дело? – послышался недовольный женский голос.
- Вы чувствуете? – человек поднял голову и принюхался. – Запах. Тут только что загасили свечку. Здесь кто-то недавно проходил.
- Где? – миниатюрная фигурка вышла вперёд и откинула с головы капюшон. Показалась изящная женская головка с мелкими чертами хищной лисички. – Вам померещилось. Я ничего не чувствую.
- А я чувствую, и мне это не нравится. Нас могут заметить.
- Глупости какие-то. В этом подземелье чем только не воняет.
- Запах свечки я не спутаю ни с чем. Правда, сейчас он уже рассеялся.
- Ну и нечего морочить нам голову. А мы вообще долго ещё будем идти? – недовольно спросила женщина. – По-моему, мы уже достаточно далеко. Бросайте здесь.
- Нет, не достаточно! – резко ответил человек со свечой. У него были очень светлые глаза, прозрачные, как хрупкий осенний ледок. – Мы собирались дойти до реки.
- Какая разница, я не понимаю? Зачем это нужно, какой смысл?
- Она права, ваше сиятельство. Дальше можно не идти, – подал голос третий. Это был немолодой солидный человек – по виду похожий на дворецкого из очень приличного дома. Одеты все эти люди были очень хорошо, можно сказать, даже шикарно.
- Что же, так, что ли, бросить?
- А как ещё? – женщина нетерпеливо пожала плечами. – Или вы, может, собираетесь похороны устраивать?
Их сиятельство явно колебался. Тогда женщина решительно обратилась к пожилому:
- Клади здесь, - властно приказала она.
Тот подчинился и, сняв с плеч свёрток, мужчины уложили его вдоль стены. Женщина выжидающе глядела.
- Вот и всё, - сказала она. – И перестаньте себя корить. Вы прекрасно понимаете, что это было неизбежно.
- И всё же следовало бы его похоронить, - угрюмо сказал его сиятельство. – Он-то ведь ни в чём не виноват.
- Да, не виноват! – женщина резко вскинула голову, - ни в чём не виноват! И всё же вам, так же как и мне, ясно, что иначе было нельзя. Поэтому перестаньте себя корить напрасно и идёмте. Идёмте же! – нетерпеливо поторопила она собеседника, видя, что тот по-прежнему пребывает в нерешительности, и уверенным шагом направилась в обратном направлении, быстро скрывшись в боковой галерее. Пожилой последовал за ней.
Человек, которого назвали их сиятельством, подошёл к лежащему на полу свёртку и на минуту замер. Затем нерешительно протянул руку и осенил его крестным знаменем:
- Да простится мне это…
Из глубины галереи послышался недовольный голос:
- И долго вас ещё дожидаться?
- Иду-иду! – крикнул тот в темноту. На мгновение вновь замер, губы его что-то прошептали. Затем, решительно отвернувшись, он пошёл, всё более убыстряя шаг, и, наконец, скрылся. Огонёк пропал в темноте.
Выждав ещё какое-то время, шайка молча вышла из укрытия. Главарь приблизился к свёртку и, разрезав верёвки, развернул. Склонившись, налётчики увидели лежавшего там мертвеца. Судя по одежде, это был моряк, и не из рядовых матросов – офицер, возможно, даже капитан. Обветренная кожа мужественного лица честного человека. Человека, страшно далёкого от того круга, к которому принадлежали те, кто сейчас смотрел на него. Такой не испугается бури, штормов, стаи диких зверей….
- Чем они его? – спросил Престол.
Васька Скороход деловито осмотрел труп.
- Удавкой, - произнёс со знанием дела.
- Масленый, - сказал главарь, - глянь, нет ли у него в карманах каких бумаг, можь, пачпорт?
Быстро обыскав карманы, тот покачал головой:
- Ничего нет, окромя платка носового.
- А на платке меток нет?
- Нету. Платок хороший, батист дорогой. В углу якорь вышит, видать, дамочка вышивала. – Незаметно спрятал платок в карман.
Бандиты постояли над убитым.
- Престол, - вдруг решительно сказал Васька, - давай, мы его вон в тот закуток оттащим. Там яма есть.
- Давай, - поддержали его другие.
Они подняли убитого и отнесли его в ту нишу, где прятались. В ней была узкая продолговатая рытвина, куда и положили тело, закрыв его рогожей и закидав сверху щебнем. Васька соорудил нечто вроде креста. Постояли над свежей могилой.
- Ну пошли, что ли, - наконец сказал главарь.
Налётчики молча проследовал прежним путём. Увиденная ими картина подействовала на них неожиданно сильно. Эти лихие люди, привыкшие к проливаемой крови, почуяли какое-то непривычное чувство жалости. Даже их заскорузлые души ощутили вопиющую несправедливость, особую жестокость этого преступления.
Об убитой же Прохором княгине никто уже не вспоминал.
Шедший позади Престол задумчиво смотрел на идущего впереди нового члена его шайки. Он почти не знал этого не слишком разговорчивого малого, прозвище которого почему-то было Костлявый; но взял его на дело исключительно по особому настоянию Масленого, сказавшего, что тот принесёт им пользу. Так оно и случилось: княгиня приняла его за своего мужа и тут же сама выложила перед ними свои сокровища. Но это было не всё. В тот момент, когда блеснувший луч света озарил перед спрятавшимися налётчиками лицо титулованного убийцы, матёрый главарь Престол вдруг волчьей своей утробой успел уловить не бросающееся в глаза, но безусловное сходство их сиятельства со столь удачливым дебютантом.
Ход, которым они проследовали, вывел их к Яузе.