И табе таке будэ

Бабушка, точнее прабабушка Ирина, сидит в раскалённой июньским зноем комнате, почти не двигаясь. Одета она вполне по-зимнему: в добротный ручной вязки шерстяной свитер, вязаную шапочку и катаные валенки.
В комнате есть телевизор, на столе лежит стопка книг, но она погружена в себя, не обращает внимания на внешний мир. Видимо путешествует во времени. Со стариками это часто происходит.
Большая часть жизни, фотографически запечатлённая памятью, покоится где-то глубоко внутри. Воспоминания время от времени становятся живыми, проходят перед мысленным взором цветными картинками и звуковыми галлюцинациями, вызывают ощущение присутствия и участия.
Нередко Ирине Сергеевне мерещатся удивительно живые вкусы и запахи из далёкого детства или юности, такие желанные, милые сердцу ароматы, которые обычно накрепко  привязаны к определённым событиям.
Помнится, как совсем махонькую, брали её родители на сенокос. Было это в самый разгар лета, скорее всего в середине июля.
Словно соревнуясь друг с другом в виртуозном умении славить лето, стрекотали кузнечики, прыгали из-под ног, потешно взмахивали крыльями. Благоухающее разнотравье, непрерывное гудение пчёл и шмелей, парящие над лугом, цветные, по большей части полосатые мушки.
Многочисленные бабочки, порхающие между всем этим великолепием, пение невидимых птиц, лишь изредка вспархивающих непонятно откуда. И сладкий, дурманящий запах свежескошенного сена.
Взрослые сгребают его в валки, потом складывают в стожок. После мамка собирает обед на цветастой скатерти, постеленной прямо на траву. Приходит папка: потный, в светлой холщёвой рубахе с закатанными рукавами и распахнутым воротом.
Мамка подаёт ему кринку молока, вышитый рушник. Отец пьёт, проливая белую жидкость струйкой на грудь, крякает от удовольствия, смачно, с причмокиванием целует в губы мамку, вытирает обоих полотенцем, хватает на руки её, маленькую Иришку, подбрасывает и смеётся.
От него исходит пряный, терпкий дух разморённого мужского тела, сдобренный ароматом настоявшихся трав, полуденного зноя, молока. Этот удивительный запах, точнее коктейль из ароматов, замешанный на переживаниях: впечатления, эмоции, звуки, ощущение тепла, счастья, стали посещать Ирину Сергеевну всё чаще.
Она вдыхает эту иллюзорную, до боли родную смесь ощущений, щурится подслеповатыми глазами, выдавая своё возбуждённое состояние выражением на лице блаженства и умиротворенности, и радуется.
Было же. Всё это происходило именно с ней, отпечаталось в сознании.
Теперь она осталась совсем одна, хотя и живёт в семье родной дочери. Во всяком случае, так чувствует.
Есть у неё две дочки, у них она и квартирует по очереди, внучки, но у каждого из них своя обособленная жизнь, в которую Ирина Сергеевна никак не вписывается.
Как ни крути, самым дорогим и родным после родителей был муж. Всё самое важное и дорогое добывали и строили вместе, в том числе горе и злосчастья пополам переживали.
Когда и куда направляться далее, что делать, с кем жить, решают, не спрашивая её согласия дочки, постоянно создавая из этого неразрешимые проблемы.
Был ещё сынок, да недавно сгинул: неловко, очень небрежно закрепил машину на пеньках во время ремонта, нажал посильнее на гаечный ключ, сдвинул подставку с места, машина и завалилась, придавив парня насмерть, царство ему небесное, земля пухом.
Всё чаще раздаются голоса с того света, забирают одного за другим родных, знакомых и близких. Скоро и её черед настанет. Недолго, осталось. Пора и честь знать.
Никифор Степанович, муж её, с которым прожила большую, счастливую, раньше казалось –  бесконечно долгую молодость, который уже раз звал её во сне к себе в гости.
Она бы и пошла, да что-то удерживает на Земле, не даёт покоя. Давит ощущение некой незавершённости: словно писала, сочиняла письмо, но забыла о главном сообщить и никак вспомнить не может, чего именно запямятовала.
Иногда ведь случайно пропущенная точка напрочь меняет смысл написанного предложения. Казалось бы, всё в этой жизни сделала правильно: дочерей вырастила, дом обиходила, даже профессию свою учительскую по наследству передала. Рождения внучек дождалась.
Замечательные девчоночки: шустрые, любознательные, милые.
Сдаётся Ирине Сергеевне, что неспроста не призывают её на суд Божий. Есть значит за ней должок. Может урок какой не до конца выучила или не туда свернула на пути к неизбежному.
Теперь предстоит упущенное выправить. Да и то, коли подумать, жизнь – это драма, состоящая из многих тысяч новелл и антрактов, театральное действо с предсказуемым финалом.
Если всю пьесу хорошо обыграл, а последнюю сцену показать достоверно поленился, зритель не поймёт толком, в чём суть.
Остаётся только гадать,  о чём поведать хотели. Свой спектакль нужно обязательно до опущенного занавеса отыграть. Сентиментальную слезу пусть другие роняют.
Ирина Сергеевна свои горючие потоки давно выплакала. Если и осталась внутри души какая горько-солёная капля, следует сберечь её на крайнюю надобность. Слеза – тоже богатство.
Вон  как дочки для неё стараются, хотят, чтобы подольше поскрипела. Глаза лазером  отремонтировали, катаракту сняли, больные лёгкие подлечили. Зачем хлопочут? Нет своего здоровья, а от подаренного рая счастья не будет.
Давно уже свыклась Ирина Сергеевна со своими болезнями, кроме одной, пожалуй. Несколько лет назад инсульт разбил. Долго разговаривать не могла, еле передвигалась. Сейчас  отпустило маленько.
Речь вот только замедленная и не очень связная. Соображает, правда, нормально. Всё  понимает. По дому по мере сил старается помогать, только дочки не  дозволяют напрягаться. Наверняка боятся, что побьёт чего, испортит.
Сиднем сидеть тоже не здорово. Скучно. Только память и спасает. Странная память, клочковатая, но живая.
Странно жить теперь стали. Друг перед дружкой павлиньи перья распускают, словно на чужой свадьбе пируют. У кого чего больше, сдобнее и толще. И детишек тому же учат с малых лет.
Нет бы усилия и способности на доброту истратить, жизнь друг другу облегчить, наоборот – алчностью, тщеславием, завистью себя изводят. Не дай бог у соседа добра больше окажется.
Скромность и честность нынче не в почёте. Все хотят быть, как они теперь бают, крутыми.
В комнату тем временем забежали внучки: яркие, румяные, солнечные и шумные, почти невесомые сестрички. Одной четыре, другой чуть больше пяти.
— Бабушка, включи мультики.
— Не умею, малышки. Стара стала. Учили, как пультом включать, а я не пойму никак. Мамку позовите.
— В магазин мамка ушла. Тогда конфет дай.
— И конфет у меня нет, зефиринки-золотиночки. Родителей дожидайте.
— Ну и дура! Ничего у тебя нет. Даже разговаривать, как следует не умеешь.
— Бабка ёжка, костяная ножка, с печки упала, ногу сломала, а потом и говорит – у меня нога болит.
— Пошла на улицу, раздавила курицу. Пошла на базар, раздавила самовар. Пошла на лужайку, испугала зайку...
— Бабка ёжка, бабка ёжка, поиграй нам на гармошке.
— Беззубая карга, тебя кошка родила, тебя поп крестил и штаны спустил...
— Разве, вас не учили, внученьки, что взрослых нельзя дразнить и обзывать. Я ведь ваша прабабушка, мама вашей мамы. Не стыдно вам? Вы ведь тоже когда-нибудь станете старыми.
— А вот и не станем! Бабка Ирка, в бублике дырка. Бабка обижается, а на нас ругается!
— Придётся мамке на вас пожаловаться.
— Ну и дура! Тогда скажем, что ты кружку расколотила.
— Не выдумывайте, ничего я не била. Сиднем сижу. Ни разу не встала.
— А мы сейчас сами её уроним и скажем что ты.
— Так поступать гадко.
— Не будешь жаловаться. Ябеда-ябеда, ябеда-корябеда!
Бабушка Ира мгновенно возвратилась из воспоминаний в реальность, почувствовала на  лице солёную влагу, смахнула жгущие кожу ручейки кончиком пальца, слизнула докатившиеся до губ капли.
Значит, не всё ещё выплакала.
Она отвернулась от внучек, уставилась размытым влагой взором в никуда и тихо сказала, — ничого дитятки, малы вы пока, жизни не ведаете. Она всему научит! Одно скажу – и табе и табе такэ, как у мэнэ будэ! Усе возвертается взад, кажно добро, кажно худо, кажно неосторожно молвленное слово.