Часть 1. Глава 4

Глава 4. Тема спутника. Второе проведение



Замуж Лёля вышла неожиданно для самой себя. Как-то её призвала к себе бабушка и грубовато спросила:
- Тебе сколько лет-то уже? Семнадцать-то было?
- Мне уже девятнадцать скоро, бабушка.
- Как? – Анастасия Илларионовна неподдельно изумилась. – Да неужто?
- Да.
Бабушка откинулась в креслах.
- Так ты уже у меня перестарок! Замуж тебе, мать моя, давно пора.
- Но я не хочу замуж.
- А тебя никто и не спросит. Ишь, мнение своё высказывает. Ну и девицы нынче пошли – высказываются, будто кто их спрашивает. Иди себе, иди, я сама буду решать.
Лёля не слишком обратила внимания на этот разговор. Нет, разумеется, она была нормальной барышней, и мечтала о том, как когда-нибудь встретит избранника, узревая периодически его в том или ином гвардейском офицере из расквартированного неподалёку полка. Но та роковая любовь, что являлась ей в девических грёзах, никак не вязалась с замужеством, о котором говорила бабушка. Поэтому, как только разговор закончился, она тут же помчалась обратно в библиотеку, где в этот момент сидела за картами средневекового Прованса, изучая пути наступления войск Симона де Монфора в крестовом походе против альбигойцев. Через полчаса беседа была уже прочно забыта.
Но не Анастасией Илларионовной.
Этот разговор происходил в конце мая. А в начале июня в уездном городе состоялись скачки с участием офицеров полка и присоединившихся местных дворян. Это было событие, к которому все готовились заранее и тщательно: участники тренировались в выездке, лакеи чистили сбруи, а дамы-зрительницы – пёрышки. Модистки обогащались: заказы сыпались со всех сторон. В семействе Лёли всем пошили новые платья. Накануне события встали рано, заложили линейку и отправились в путь. Позади тряслась телега, доверху нагруженная съестными припасами.
В городе остановились у Зиминых – дальних родственников. Лёлю уложили спать в антресолях вместе с троюродной кузиной Зизи. Девочки были дружны, обрадовались встрече, и половину короткой летней ночи прохихикали под одеялами, обсуждая животрепещущие новости. Угомонились лишь, когда на горизонте появилась полоска зари.
Ах, какой это был прекрасный день! Сиявшее на ярко-голубом небе ослепительное солнце ещё не успело высушить переливающиеся капли росы, когда появились всадники, один другого краше, на потряхивающих гривами и пофыркивающих от нетерпения лошадях. В публике, отделённой от скакового поля барьером, раздались аплодисменты, восторженные возгласы. Удар колокола – и вот всадники мчатся, пригнувшись, а кони, стелясь над травой, рассыпались по полю, и вырвались вперёд трое – соловый, буланый и караковая кобылка, и теперь все взоры прикованы к ним. Крики, ржание – и вот караковая, немного вначале отстававшая, выходит вперёд и легко обходит соперников. И, наконец! Звон колокола тонет в восторженных возгласах, на остальных участников уже никто не обращает внимания. Вот он, победитель – удалой драгун Павел Барятинский, молодой, но уже поручик. Он объезжает поле, и вся публика приветствует его, и не у одной девицы и дамы ёкает сердце и туманятся глаза при виде ловко сидящей в седле стройной фигуры победителя.
После окончания скачек нарядная толпа, оживлённо обсуждая новости, рассаживалась по экипажам, чтобы к вечеру вновь собраться на балу у предводителя. Сделалась толчея.
- Зизи! Лёля! Где вы? – кричала, пытаясь перекрыть неистовое тявканье вырывающегося из рук мопса, Александра Леонардовна Зимина, очаровательная дама лет тридцати пяти.
Но барышень нигде не было видно. На поиски был послан лакей Кондрат. Тот сразу смекнул, где искать, и прямёхонько направился к конюшням. Разумеется, барышни были там, но их, конечно же, интересовали не всадники (очень нужно!), а лошадиные стати, в коих они разбирались отменно – кузины были страстными лошадницами.
- Барышни, барышни, идите скорее. Барыня волнуются, – сказал увещевающе лакей: – домой пора ехать, а то к балам не поспеете.
Переглянувшись с сокрушённым вздохом, девицы направились к экипажу. Конечно, бал был интересен, но лучше бы ещё поизучать попристальнее породистых рысаков редкостной красоты.


К вечеру, когда небо, ещё сохраняя свою голубизну, уже стало приобретать лёгкую прозрачность ранних сумерек, к воротам городского имения предводителя местного дворянства потянулась вереница карет. Гости, высаживаясь у парадного крыльца, с радостными восклицаниями и смехом здоровались друг с другом и проходили сквозь дом на заднюю веранду, с которой открывался вид на расцвеченный разноцветными фонариками сад. Из глубины сада раздавались звуки оркестра. Предводитель был человек с размахом, и любил удивить общество чем-нибудь особенным. Молодёжь сразу разбегалась по парку, пытаясь выяснить, откуда будет лучше видно фейерверк; люди более солидные собирались кучками в ожидании начала торжества, благодушно обсуждая подробности состоявшегося заезда, а также продажу своры охотничьих собак разорившегося недавно помещика Зуева. Пожилые старушки, рассаживаясь в плетёных креслах веранды, обсуждали всеобщее падение нравов, и не одна язвительная реплика слетела с выцветших губ вослед порхавшим тут и там юным созданиям.
Многочисленное семейство Чердынцевых-Зиминых прибыло, когда толпа, рассеявшаяся по саду, уже полностью заполонила аллейки, а из приоткрытых дверей бальной залы доносились звуки настраиваемых музыкантами инструментов. К графине Анастасии Илларионовне навстречу шёл сам предводитель, дородный хлебосольный бонвиван. Руки его были распахнуты в готовности принять гостей в объятья, а на лице сияла благодушная улыбка:
- Наконец-то, душенька моя! Заждались, заждались уж, матушка. Позвольте ручку.
Подхватив бабушку под локоток, он устремился с ней на веранду.
Графиня Анастасия Илларионовна никогда не приезжала рано, справедливо полагая, что без неё никогда ничего не начнётся. Правда, сегодня случилась ещё и непредвиденная задержка. Уже полностью готовая, Лёля от переполнявших её эмоций стала крутиться на каблучке, который неожиданно подломился. Починка требовалась основательная. Александра Леонардовна предложила померить в спешке подобранные туфельки, купленные когда-то для Зизи, у которой за последний год нога заметно выросла. Туфли оказались чуть-чуть великоваты.
- Мы в носок тебе бумажку подложим, - решила она. – Ты только очень-то уж не прыгай, и всё будет в порядке.
Наконец парадные двери бальной залы распахнулись, под торжественные звуки полонеза гости прошествовали внутрь, и бал начался.
Несколько важных господ, некогда бывавших на петербургских балах ещё при государыне-матушке Екатерине, критикуя, конечно, неизбежную провинциальность танцующей толпы, всё же сошлись в том мнении, что определённое очарование уездных балов не может не греть сердце. Веселье пошло самое что ни на есть непосредственное.
Лёля, которую только что ужасно насмешил маленький помещик Савушкин, уморительно протанцовавший гросфатера, увидела Зизи, изо всех сил зовущую её к себе. Барышня, в очень идущем ей персиковом платье, не могла сдержать вырывавшийся у неё смех, слушая что-то шепчущего ей на ухо толстого недоросля Андрюшу Иноземцева.
- Ты только послушай, - фыркала Зизишка от удовольствия, и очаровательные ямочки играли на румяных щёчках, - не представляешь! Знаешь, какое прозвище Платона Евграфычу дали братья Бурцовы?
Эти братья – два мальчишки с сонными физиономиями – отличались необыкновенным остроумием: уж если давали кому какое прозвище, то оно приклеивалось намертво. Платон Евграфыч был сосед-помещик, маленького роста, с круглой лысиной, окаймлённой чёрными кудрями. Он постоянно как-то очень неумно подшучивал над Лёлей и сам первый оглушительно хохотал. Лёля тихо ненавидела и его, и его сына-балбеса Яшеньку.
Зизишка сделала огромные глаза и громко прошептала на ухо:
- Только чур, никому! Его прозвали вовремя не застреленным Ленским.
Это было так неожиданно, остроумно и точно, что Лёлю сложило пополам, и, чувствуя, что ещё секунда – и она расхохочется на весь зал, она выскочила в боковую дверь, да так стремительно, что, поскользнувшись на натёртом полу, чуть-чуть не упала, но удержалась, ухватившись за консоль. При этом великоватая по размеру туфелька слетела с её ноги, и, описав довольно сложную траекторию, свалилась прямо в руки какого-то офицера, поднимавшегося по лестнице. Офицер подхватил туфельку и замер.
- Простите, пожалуйста, - пробормотала невероятно смутившаяся Лёля.
- Кажется, я встретил свою Сандрильону, - ответил тот с улыбкой.
От неожиданности она растерялась и замерла на минуту, уставившись на него во все глаза. А потом, вообразив, как выглядит со стороны, фыркнула и расхохоталась. И офицер тоже засмеялся от удовольствия, глядя на эту незнакомую барышню, так и брызжущую юностью, здоровьем и радостью.
Она протянула руку за злополучной туфлей, но тот покачал головой:
- Позвольте мне.
В её глазах мелькнуло озорство: подобная сцена являла собой невероятное неприличие, совершеннейшее fi donc, но вокруг же никого не было… И она выпростала из-под юбок только самый носок. А офицер, опустившись на колено, осторожно взял её ступню в руку и надел туфлю. Посмотрел на неё снизу вверх, не выпуская из рук. Лёля залилась краской, резко выдернула ногу, повернулась на каблуке и стремительно исчезла за дверями залы.
Офицер поднялся, чрезвычайно заинтригованный, и поспешил за ней.
Когда двери за ним закрылись, из-за угла выскользнула худощавая особа неопределённого возраста с горящими от неописуемого восторга глазами. Она торопливо направилась в комнаты, вожделенно лелея в груди сногсшибательные сведения.
Как только офицер вошёл в залу, то сразу раздался взрыв восторженных приветствий, потому что это был никто иной, как герой минувшего дня – поручик Павел Барятинский. Все его тормошили, жали руки, мужчины предлагали сыграть в карты и выпить шампанского, дамы завлекали загадочными взглядами. Он беспрестанно пожимал кому-то руки, улыбался налево и направо, не переставая при этом высматривать в толпе головку, украшенную лентами цвета фрэз. Ему показалось, что она мелькнула за колонной, он попытался направиться туда, но в этот момент перед ним появился предводитель, радостно распахнувший свои объятия.
- Ну наконец-то! Вот он, наш герой! Дай же на тебя поглядеть! Ну, хорош! Где ж ты был? Тут только о тебе и разговоры, все тебя ждут.
- У меня лошадь ногу поцарапала, - отвечал герой, нетерпеливо поглядывая по сторонам.
- А грум на что?
- Я должен был всё проследить.
- Похвально, похвально. Ну, иди сюда, я должен тебя, голубчик, представить почтенным гостям.
И увлёк его за собой.
Бал продолжался. Лёля на веранде пила сельтерскую со льдом, когда услышала позади голос:
- Так вот вы куда от меня спрятались!
Она обернулась. Это был давешний офицер.
- Я вовсе не прячусь. Просто там жарко.
- Я не успел представиться. Поручик Павел Барятинский к вашим услугам.
- Лё… то есть Элен Чердынцева. Так это вы сегодня победили?! Поздравляю.
- Вам понравился мой заезд?
- Лошадь у вас совершенно исключительная!!! – в полном восторге выпалила она.
- А наездник? – он придвинулся к ней поближе, но в этот момент из дверей залы выглянул гусар Чижиков, который закричал:
- Да вот он где прячется! – и, выведя на веранду двух дам, подвёл их к поручику: - Выбирайте качество, сударь!
- Василёк или жасмин? – спросили дамы.
- Всё прекрасно, - с улыбкой отвечал поручик, - но я пропускаю котильон.
- Фи, - надули губки дамы, и ушли обратно в залу, предварительно смерив Лёлю с ног до головы недовольными взглядами. Чижиков, разведя руками, последовал за ними.
- А всё же что бы вы выбрали, василёк или жасмин? – спросила Лёля.
- Туфельку, - шепнул ей поручик, устремив на неё горящий взор.
У Лёли в глазах сверкнул огонёк.
- Бедные цветочки! Как же вы к ним жестоки!
- Их нет. Они раздавлены туфелькой.
С минуту они смотрели друг другу в глаза. В это время послышалась музыка.
- Котильон, - сказала Лёля. – Жаль, что вы не танцуете.
- С вами, - взор поручика выражал восторг, - я готов танцовать всё, чего только вы ни пожелаете.
Лёля тряхнула головой:
- Тогда идёмте!


На следующий после скачек и бала день всё семейство Зиминых просыпалось поздно, в разное время, поэтому на стоящем на веранде столе образовался беспрерывный завтрак. Горничная Марфуша сбилась с ног, постоянно грея самовар. Лёля открыла глаза хорошо за полдень, причём Зизишка ещё спала. Впрочем, она тоже скоро проснулась, и, увидев сидящую в постели Лёлю, фыркнула:
- Всё грезишь, Сандрильона?
Вчера юницы долго не засыпали; забравшись под одеяло к Зизи, Лёля поведала ей душераздирающую тайну полёта туфельки. Поручик не отходил от неё весь вечер, танцовал с ней всё подряд, конечно же, вальс, и даже успел украдкой сорвать поцелуй в тени сиреневого куста. Этот поцелуй был первым в её жизни, поэтому неудивительно, что заснуть она смогла только на рассвете.
Зизи отнеслась ко всему с полным пониманием, но по причине юного возраста – она была на два года моложе – в рассказанной истории тут же нашла повод для добродушного подтрунивания.
У Лёли сияли глаза. Её переполняли какие-то неизведанные чувства – будто только теперь она почувствовала, что в жилах её течёт вовсе не водичка, а густая, горячая кровь.


* * *


Веселье в городе продолжалось, и настала очередь Зиминых, чьи музыкальные вечера всегда привлекали множество гостей.
Лёля разыгрывалась за старенькими клавикордами (ничего не поделаешь, но рояль в гостиной был прочно оккупирован тётушкой Нинон, упорно штурмующей пассажи Бетховена), когда появилась Зизи.
- Ну наконец-то, – с укоризной попеняла Лёля. – Не прошло и часа, как барышня дошла из опочивальни.
Зизишка плюхнулась на стул рядом с ломберным столиком, на котором лежала стопка нот, и вытащила из складок платья две мягчайшие, обсыпанные сахарной пудрой и дивно пахнущие корицей и ванилью плюшки.
- Прервись, голубка моя. Мне Марфушка тайком с кухни вынесла.
Естественно – тайком: Александра Леонардовна была строга. Плюшки были только что из печи и обжигали губы, но оторваться было невозможно. Обе барышни отличались завидным аппетитом.
- М-м, вкуснятина. – Зизишка даже зажмурилась от удовольствия, слизала, пока никто не видит, сладкие крошки с пухленьких пальчиков, затем, обтерев их батистовым платочком, деловито сказала:
- Теперь можно и распеться. Подвинься-ка. – И села за инструмент.
Юницы обладали хорошими голосами – у Зизи было красивое сильное сопрано, а у Лёли – певучее низкое меццо.
- А-а-а-а-а-а-а-а-а, – понеслись гаммы.
- Да, - прервала рулады Зизи, - а тебе известно, что он будет?
- О ком ты? – Лёля зарделась, как небо на зорьке.
- О-о, - закатила та глаза, - ну конечно же, наш де Линар. Так что изволь быть в голосе. Давай элегию повторять.


И вот пришёл вечер. Как всегда, всё запаздывало. У Зизи оказалась оторвана оборка на самом видном месте, у дядюшки Алексея Петровича на лацкане лучшего сюртука обнаружилось масляное пятно, а на кухне совершенно забыли про марципаны. Беготня по дому достигла апогея, когда уже подъехала первая гостья. Это была неизменно приезжающая значительно раньше всех Евпраксия Аристарховна Помадкина – дама, отличающаяся постоянно шмыгающим носом и абсолютной осведомлённостью во всех вопросах. Её провели в гостиную рядом с залой, где лакей Кондрат срочно ликвидировал последствия чрезмерной спешки Марфуши в виде разбитой вазы с пионами.
Гостья, никогда не пропускавшая ни одной детали, уже нацелилась заглянуть в залу, как в гостиную с приветливой улыбкой вошла Александра Леонардовна.
- Здравствуйте, душенька моя. Как добрались?
Дамы расцеловались. Хозяйка пригласила гостью присесть в кресла и сама села рядом.
- Каким хорошеньким штофом у вас креслы обиты. Я, чай, – из Петербурга привезли?
- Да господь с вами, какой Петербург. В городе, в лабазе купца Шапошникова, - рассеянно отвечала хозяйка, поглядывая на двери в тревоге о марципанах.
Гостья поджала губки:
- Ах вот оно что. Только мне он почему-то такой штоф не предложил, как я у него давеча маркизет покупала.
- Да у него уж и нет ничего. Он всё мне продал – ведь специально для меня привозил.
- А-а. Понятно, - гостья с неудовольствием покосилась на хозяйку. Потом взгляд её оживился, в глазах мелькнул огонёк, и она сказала, как бы невзначай:
- Говорят тут, про вашу Лёлечку…
Но тут распахнулись двери и вбежали младшие Зимины – близнецы Володя и Бобик:
- Внимание! Внимание!
Послышались звуки хора из «Фрейшюца», выдуваемого на завёрнутых в папиросную бумагу гребёнках, и в гостиной торжественно появилась процессия: помещик Савушкин, задрапированный в тогу и с лавровым венком на голове, а за ним – его шесть дочерей, изображающие греческих богинь и с большими листьями папоротника в руках на манер опахал. За ними ввалилась куча гостей и все домочадцы:
- Глядите! Глядите на них!
Обожавший веселье Савушкин, стараясь сохранить строгое выражение своей готовой расплыться физиономии, прошествовал в залу, где, замерев в позе покровителя муз Аполлона Бельведерского, принялся декламировать оду Озерова, а дщери его расположились вокруг, составляя скульптурную группу. Когда вирши смолкли, маленький армейский поручик Гриша Григорьев исполнил на рояле марш. И всё это время вокруг бегала и прыгала куча радостно вопивших маленьких детей. Всё это символизировало живую картину: Апполон-Кифаред среди муз.
- Браво! Браво! – неслись крики со всех сторон.
Вечер начался.


Вокруг рояля, стоявшего посреди ярко освещённой залы, сидело множество гостей. В окнах, выходящих на галерею, виднелись лица дворни, пришедшей послушать барскую музыку. Посередине стояло несколько столиков, уставленными стаканами с сельтерской и квасом: у Зиминых всё было по-простому.
Отыграли маленькие дети – Володя и Бобик Зимины, поодиночке и в четыре руки, затем Дашутка Иноземцева, пяти лет от роду, исполнила старинный гавот и сразу убежала, давясь от хохота. Затем было объявлено:
- Ну а теперь – наша виртуозка Нинон порадует нас своим искусством. Просим, просим! – и все зааплодировали. Вышла лёлина тётушка. Она явно волновалась.
- Ну конечно, - раздался отчётливый шёпот её сестры Надин, монументально восседавшей в передних рядах, - наша виртуозка. Скажите пожалуйста, - и она саркастически скривила губы.
Обычно тётушка Нина выступала в конце, но сегодня в программе было намечено нечто необычное, поэтому порядок был перепутан.
Лёля с Зизи всё это время прятались за колонной, ожидая своей очереди. Их черёд наступал после того, как лёлин кузен Виктор отыграет на флейте «Мелодию» Глюка. Лёля в волнении посматривала на входные двери, куда на цыпочках входили опоздавшие гости, но того, кого она ожидала, всё ещё не было. Она даже не сразу поняла, почему Зизи дёргает её за рукав:
- Лёлька, ну идём же, наша очередь!
Надо же, она пропустила выступление кузена. А тот уже раскланивался.
Барышни прошествовали к роялю. Зизи встала у инструмента, а Лёля, разложив ноты, уже готовилась сесть, как вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд. Она подняла глаза – и увидела, что в дверях стоит он, не спуская с неё проникновенного взора. Чувствуя, что неудержимо заливается краской, она решительно встряхнула головой, села, приноравливаясь, на круглый вертящийся стул и кивнула своей партнёрше: мол, готова.
- Элегия! – объявила Зизи. – Музыка Дельвига, слова Яковлева! – В публике пробежал смешок.
- Ты что?! – в ужасе задушенным шёпотом воскликнула Лёля.
- Ой! То есть, наоборот: музыка – Яковлева, слова – Дельвига! – чуть не прыснув, поправилась Зизишка.
Синхронно кивнув, барышни начали.
- Когда душа… - зазвучало бархатное меццо Лёли.
- Когда душа… - ответило ей чистое, сильное сопрано Зизи.
- Просилась ты-и…
- Погибнуть иль люби-ить… - два голоса сплелись в звучный аккорд.
- Когда жела… - когда желанья и мечты… - В тебе теснились жить…
- Когда ещё! – высоко взлетело сопрано.
- Я не пил слёз из ча-а-ши бытия-а, - вновь сплелись два голоса.
- Зачем тогда, - с болью пропело меццо, и ему страстно ответило сопрано: - зачем тогда, в венке из роз, к теням не отбыл я…
Два девичьих голоса, то сплетаясь, то расходясь, вели мелодию, полную тоски и страстного желания любви. Любви, не приносящей счастья… Что делать, в романсах всегда поётся о грустном, о страданиях, а жизнь-то – вот она! – счастье так переполняет грудь, а мир так прекрасен, что невыносимо от этого теснящего душу восторга…

Зачем вы начертались так на памяти моей!
Единой молодости знак – вы, песни прежних дней!
Я горы, долы и леса, и милый взгляд забыл,
Зачем же ваши голоса мне слух мой сохранил!

Не возвратить уж счастья мне, хоть дышит в вас оно,
С ним в промелькнувшей старине простился я давно.
Не нарушайте ж, я молю, вы сна души моей,
И слово страшное «люблю», не повторяйте ей!

Романс был из новомодных, и кое-кто из зрителей посчитал его довольно разнузданным для исполнения молодыми девицами, но это было позже, уже когда музыка смолкла, а пока они пели, слушатели внимали исполнительницам с мечтательными улыбками…
Когда Лёля поднялась, чтобы раскланяться, первое, что она увидела, это был восторженный взор поручика Барятинского, и дыхание её перехватило.
Поклонившись, она прошла на своё место, и там замерла, боясь повернуть голову в сторону двери.
А между тем настала очередь знаменитого гитариста Антона Юрьевича Таранцева.
Это был человек, о котором ходили легенды. Утверждали, что в своё время он был любимым музыкантом самого великого князя Михаила Павловича, но потом впал в немилость, уехал из Петербурга, а недавно поселился в маленьком домике на окраине их города. Жил Таранцев замкнуто, с женой – поговаривали, что бывшей крепостной, и сыном-калекой – горбатеньким малоразговорчивым подростком. Его усиленно приглашали во все дома города, но он ещё ни разу не соглашался. А сегодня пришёл – оказалось, он давний знакомый Петра Леонардовича – брата хозяйки дома.
Лёля ещё никогда его не слышала, впрочем, как и остальные.
Когда гитарист вышел, Лёлю удивило и даже сильно разочаровало, как он выглядел. Раньше, когда она о нём слыхала, ей представлялись какие-то смоляные кудри, огненный взор, лихой разворот молодецких плеч… В человеке же, который как-то неуверенно раскланялся и стал долго прилаживаться сесть, вовсе не было ничего не только романтического, но даже и просто артистического. Он был уже не слишком молод, и какой-то неухоженный, что ли. Но когда, выбрав, наконец, себе подходящий стул, гитарист сел и обвёл слушателей неожиданно живыми, зоркими глазами, у Лёли ёкнуло в душе от предчувствия чего-то необыкновенного…


Часа через полтора, когда слушатели стали приходить в себя, хозяйка пригласила всех в столовую, где был накрыт ужин. Лёля ещё сидела в оцепенении на стуле, не в силах пошевелиться, и не сводила глаз с гитариста, что-то объясняющего Грише Григорьеву про свою гитару.
- Вот музыкант, одно слово – царский, - задумчиво произнёс кто-то за её спиной. Кажется, это был один из братьев Бурцовых.
- Господи, - тихо сказал Савушкин; лицо его было совершенно просветлённое, - какая игра… какая игра… я не мыслил даже, что такое возможно…
- Но у него совершенно отсутствует академическая школа, - обернувшись, с апломбом произнесла тётушка Надин. – А уж петь-то ему вовсе не надо было. Голоса нет вовсе, он и в разговорах-то сипит. С такими данными только в кабаке можно петь решиться.
«Вот балда-то», - мысленно возмутилась Лёля. – «Дать бы ей по затылку».
- Совершенно не могу с вами согласиться, - покачала головой сидящая неподалёку дама. – Конечно, голос не для оперы, но у меня мурашки от него по коже. И потом, согласитесь, он вовсе не хотел петь, говорил, что голоса нет, это Пётр Леонардович его попросил, а мы поддержали. И хорошо, что уговорили! – произнесла она с чувством. - А что до школы… да он сам – школа, а, верней, не школа, а академия.
- Не скажите, Марья Васильевна! – Надя была непреклонна. – Мне как-то довелось слушать знаменитого французского гитариста – вот это я вам доложу! А этот… он даже инструмент держит вовсе не так, как полагается.
Мария Васильевна посмотрела на Надю с сожалением, вздохнула, но ничего не сказала.
- Играет он, всё же следует отметить, неплохо, - тётушка всё же сделала уступку. - Можно, пожалуй, даже сказать, виртуоз.
Чувствуя, что её вот-вот разорвёт от негодования, Лёля пошла вперёд по коридору. «Она никогда не может без того, чтобы хоть как-то не обругать!» - с возмущением думала она, - «даже такую игру… но каков перебор… а “Барыню”-то сыграл… с ума сойти». Неожиданно кто-то схватил её за рукав и увлёк в боковую дверь. Она машинально шагнула и оказалась лицом к лицу с поручиком Павлом Барятинским.
- Элен, - задыхаясь, прошептал он ей в ухо, - я весь вечер искал встречи с вами. Но вы даже ни разу не взглянули в мою сторону!
- Да-да, конечно, - рассеянно сказала Лёля, нетерпеливо поглядывая в полуоткрытую дверь. – Я непременно… в ближайшие дни...
И, услышав в коридоре голос идущего мимо бога музыки, зачарованно пошла, оставив собеседника в полном недоумении.


* * *


Спустя недели две после возвращения в усадьбу Лёля сидела в саду на качелях, глядя поверх страниц раскрытой книги, когда прибежала горничная и, захлёбываясь от переполнявших её эмоций, воскликнула:
- Барышня, барышня, идите скорее, барыня зовёт! – и, понизив голос, произнесла важно: - приехали там.
- Кто? – вынырнув из своих мыслей, спросила Лёля.
- Сами увидите, - сказала Марфуша со значением.
Лёля прошла в кабинет. Кроме бабушки, там находился сосед-позёр со своим туповатым сынком. При виде Лёли они переглянулись и сразу же откланялись, предварительно необычайно церемонно поздоровавшись с барышней.
- Ну вот, голубушка, твоя судьба устроена. – Бабушка удовлетворённо посмотрела на внучку.
- Что? – ошеломлённо переспросила Лёля.
- Сговорились насчёт тебя. Замуж пойдёшь.
- Замуж?! За кого? За этого недотёпу, что ли?!
Бабушка недовольно нахмурила брови:
- Ты где это таких слов-то понабралась? Не пристало так девице-то…
- Но я  вовсе не собираюсь замуж, а уж тем более за этого.
- А вот это уж не твоего ума дело. Решать здесь не тебе.
Но Лёля, упрямо тряхнув головой, повторила:
- Я за него не пойду. Я его терпеть не могу. Дурак и противный.
Старуха откинулась в креслах.
- Ну, знаешь, голубушка! Слыхал, Пётр Матвеич? – обратилась она к портрету покойного супруга: - Да где ж ты такому понаучилась? – она развела руками: - Видали? Ох уж эти мне современные барышни!
- Бабушка, - Лёля умоляюще сложила руки, - ну зачем мне этот недоросль слюнявый? С ним даже говорить не о чем.
- А муж, - терпеливо втолковывала Анастасия Илларионовна, - не для того нужен, чтоб разговаривать. Я, что, с бухты-барахты именно его для тебя выбрала? У тебя характер строптивый, мне ли да не знать. А он спокойный, тебе перечить не будет. Да и роду хорошего, старинного – боярского ещё. Вот увидишь, - тут она посмотрела прямо в глаза внучке: - тебе ещё завидовать будут: не ты мужа – муж тебя слушать будет. Плохо ли?
- Завидовать? – Лёля даже рот приоткрыла от изумления: - Да чему тут завидовать? Кому он нужен-то, этот олух царя небесного?
Бабушка с улыбкой посмотрела на любимую внученьку:
- Уж поверь мне. Сама потом спасибо скажешь.
- Но я к нему даже симпатии не питаю!
- А вот это вовсе не обязательно. Чувства только в романах. В жизни всё по-другому. Для замужества чувства не нужны. Стерпится – слюбится.
Внучка опустила голову, подумала немного, потом решительно посмотрела бабушке в глаза и твёрдо ответила:
- Нет. Простите меня, бабушка, вы, может, хотели как лучше. Но я за него не пойду. Это моё последнее слово.
- Ты что же это, - в Анастасии Илларионовне постепенно закипал гнев: - думаешь, я дозволю тебе волю забирать? Я уж и слово дала Платон Евграфычу. Нет-нет, всё уже решено за тебя.
- Бабушка, - перечить старухе было страшновато, но Лёля чувствовала, что тоже закипает, - это же моя жизнь. Какое кто имеет право её решать за меня?
Смерив внучку взглядом с ног до головы, тоном, от которого кровь застывала в жилах, Анастасия Илларионовна произнесла:
- Может, думаешь, сама свою судьбу решать? Для этого, мать моя, надобно ум иметь, а он девицам не полагается! Вот поживёшь с моё, помыкаешься, как я когда-то, глядишь, и начнёшь что-то соображать. А сейчас изволь подчиниться. Я тебя сюда пригласила не мнения твоего спрашивать, а только сообщить свою волю.
У Лёли от негодования потемнело в глазах. Она подлетела к старухе, схватилась за подлокотники её кресла и почти прокричала ей в лицо:
- Никогда, вы слышите, никогда я не выйду за этого! Ещё раз скажете – утоплюсь! – и выбежала вон. Бабушка только покачала головой.


Она промчалась по анфиладе, сбежала с крыльца. Скорее, скорее, куда-нибудь, только б убежать подальше!
Задами усадебный сад спускался к реке. Туда и примчалась Лёля и села на поваленный ствол, чтобы отдышаться.
Так вот что задумала бабушка! Нашла парочку, нечего сказать. Хорош будет муженёк!
- Он же тупой! – возмущённо сказала Лёля. – Ни за что!
- Надеюсь, это не обо мне? – послышался сзади взволнованный голос.
Лёля обернулась. Перед ней стоял поручик Барятинский.
- Простите, я вас не заметила, - мгновенно залившись краской, ответила она. – Конечно же, нет!
Чтобы не так было видно пылающего лица, Лёля отвернулась. Дышать сразу стало тяжело. А поручик, приблизившись, несмело протянул ей букетик ландышей.
- Прошу принять сей скромный дар…
Она протянула руку, пальцы соприкоснулись… Барятинский опустился на колено и, схватив подол её платья, зарылся в него лицом. Лёля зачарованно смотрела сквозь благоухающие цветы.
- Элен… я потерял покой … Забыть вас невозможно… Элен…
- Встаньте, прошу вас… Как вы сюда попали, безумный человек?
- Наш полк всего в семи верстах… я привязал Армиду в той роще…
- Армиду? – Лёля не могла не улыбнуться. – Это ваша победительница?
- Да… и она принесла мне счастье… Это был самый счастливый день в моей жизни!
- Да, конечно… вы ведь выиграли заезд…
- Да, но не это главное… совсем другое…
- Я не понимаю, о чём вы… - Лёля порывисто встала и отвернулась к кустам сирени. – Я думала, ландыши давно отцвели…
- Они кое-где ещё сохранились… в оврагах, где сыро и тень… Элен! Разве можно забыть… Сандрильона… там, в тени розовых кустов… ты помнишь?... твои уста… - он восторженно шептал в самое ухо: - разве можно забыть миг счастья?
Лёля обернулась к нему, отчаянно глянула в глаза:
- Поль…
С мгновение они глядели друг другу в глаза, затем последовал робкий поцелуй. Поручик упал на колени.
- Встаньте… встаньте, прошу вас…
- Я не встану, пока вы не подадите мне надежду…
- Какой надежды вы хотите?
Он поднял на неё восторженные глаза:
- Скажите только одно… ваше сердце… свободно ли оно? Могу ли я надеяться?
- Моё сердце… - пролепетала Лёля. – Моё сердце… кажется, его кто-то похитил на балу… - и уткнулась носом в цветы.
Глаза офицера ликующе вспыхнули:
- Элен… я не осмеливаюсь верить… неужели это правда?
- Да! Но только… - и она отвернулась.
- Что? – лицо поручика стало встревоженным.
- Меня хотят выдать замуж, - с отчаянием выпалила Лёля.
Павел в ужасе отпрянул:
- Не может быть! Я этого не допущу! Или вы… ты дала согласие?
- Нет! Я сказала, что этому не бывать. Я ни за что не стану женой этого человека!
- А за меня… за меня ты пойдёшь? – вскричал поручик, схватив её за руку.
- Вы… что вы такое говорите?
- Я… я люблю вас! Элен! Клянусь, никогда в жизни я не был ещё так влюблён! И я не допущу, чтобы вы принадлежали другому!
- Вы хотите просить моей руки? Но ведь мы с вами совсем не знаем друг друга…
- У нас впереди целая жизнь… полная счастья… решайтесь, моя дорогая… сейчас или никогда…
- Да! – она отчаянно взглянула в его глаза, но тут же спохватилась: - Но если моя бабушка не разрешит? И потом… твоя родня…
- Моя родня… это не имеет значения… а если старая графиня будет против, тогда… тогда я увезу тебя!
- Ах!
- Поедешь? Поедешь со мной?
- На край света… - на этот раз поцелуй был гораздо дольше.
Наконец они оторвались друг от друга. У Лёли пылали щёки. Поручик, с сияющими глазами отступил на шаг, поклонился:
- Позвольте мне немедленно откланяться. Мне необходимо надеть парадный мундир. И я буду к вам не медля!


* * *


- Нет, нет, и ещё раз нет! – Анастасия Илларионовна была тверда. Она вызвала к себе Лёлю после того, как из её кабинета пулей вылетел молодой офицер, красный, как рак.
- Но я люблю его!
- Скажите пожалуйста! Любит! Да кто ж тебе дозволял-то?!
- Об этом разрешения не спрашивают!
- Нет, спрашивают! – бабушка сурово сдвинула брови. – Нашла себе женишка по чести! Девчонка! Башка-то дурья, закружилась: ах, душка военный! А что ни тебе титула, ни состояния, одни шпоры за душой – об этом ты хоть задумалась? Да кто он такой? И не перебивай! – воскликнула она недовольно, видя, что внучка пытается что-то возразить. – Не перебивай! Я тебе мужа достойного выбрала, так что изволь, мать моя.
Лёля вспыхнула:
- Я не пойду замуж по вашему расчёту. Я, - тут она на мгновение заколебалась, а затем с отчаянной решимостью выпалила: - Я полюбила, и стану принадлежать единственно любимому человеку.
- И слышать ничего не хочу! Нахалка! Я сказала: пойдёшь за Якова, значит, так тому и быть! – и Анастасия Илларионовна в негодовании ударила по столу ладонью.
- Нет, - бледнея, дрожащим голосом произнесла девушка, - не пойду!
- А будешь артачиться – я тебя в чулане запру. На сухом хлебе с водой посидишь, пока не образумишься, – она строго посмотрела на внучку. – И пойми, наконец: я не шучу. – Видя, что та молчит, добавила: - Уразумей всё как следует и смирись. Бабушка тебе не враг. Не думай, что я тебя не понимаю. И я так когда-то плакала, тоже не хотела за Петра Матвеича итти. Так что всё понимаю, но разрешить - не разрешу. Да погоди ты! – нетерпеливо воскликнула она, видя, что Лёля хочет что-то возразить. – Ты что, думаешь, я не вижу, что Яков звёзд с неба не хватает? Да в этом ли дело? Я тебе всё уже объясняла – кроткий он, захочется тебе с кем на тройке прокатиться – слова поперёк не скажет, вот увидишь.
Она помолчала, потом, посмотрев исподлобья на Лёлю, добавила:
- Видишь, до чего ты меня довела? Такое-то не след было бы девице незамужней говорить. А я вот сказала. Потому что другой какой муж может и плёткой проучить. Такой супруг – золото, находка. Так что сейчас ступай, ступай к себе. Я понимаю: сразу-то сдаваться не хочется. Помолчи, подумай. Когда успокоишься, дурь-то повыкинешь, приходи. И помни: я не злопамятна. А офицерика из головы выкинь. Поверь, уж я-то тебя, как облупленную, знаю – он тебе не пара.
И она придвинула к себе бювар, давая понять, что разговор окончен.
Лёля продолжала сидеть в кресле, нервно теребя пальцами бахрому обивки, она то бледнела, то краснела, но решиться сказать было не просто. Однако выхода не было. И, набрав воздуху, как перед прыжком в воду, произнесла отчаянным голосом:
- А если я всё-таки не смирюсь, то продержите меня в чулане до конца дней, как маму?
Слова её были столь неожиданны, что старуха не сразу поверила своим ушам:
- Что? Что такое ты там сказала? – произнесла она шёпотом, приподымаясь, - Повтори.
- Я сказала, - сглотнув от страха, повторила внучка, - что я не смирюсь даже под угрозой повторить судьбу своей матушки.
Анастасия Илларионовна, выпучив глаза, попыталась вытянуть руку вперёд, но вместо этого, охнув, схватилась за грудь и рухнула обратно в кресло. Горло её издало какой-то неопределённый звук. Казалось, её вот-вот хватит удар. Лёля забыв обо всём, кинулась к ней:
- Бабушка, что с вами?! Может, Карла Францевича позвать?
- Кто… - прохрипел совершенно не узнаваемый голос: - откуда… кто посмел… говори, кто тебе это сказал? Знаю… Лукерья…
- Никто, - с отчаянием быстро заговорила Лёля, - никто, я сама… Да, сама! – воскликнула она, видя, что старуха не верит, - я сама! Я ходила к ней, говорила, но сама! Никто ни при чём, ни Лукерья, ни няня, никто!
- Ещё и Онфимна… запорю… всех запорю…
- И никого вы не запорете, – лёлин голос дрожал, но слова были тверды: - имейте это в виду… я напишу предводителю… о том, как вы третировали мою мать… теперь другие времена… даже когда ещё императрица Екатерина Алексеевна заточила Салтыкову, а та не над свободными людьми – над крепостными измывалась…. Думали ли вы о том, что будет, когда всё откроется? Да Платон Евграфыч первый откажется…
Старуха сидела молча, с закрытыми глазами. Потом, не разжимая век, нащупала на столе колокольчик. Позвонила. Вошёл ливрейный лакей.
- Воды подай, - сказала она, не меняя позы.
Лакей налил воды из графина, подал стакан на подносе.
- Ступай.
Поклонившись, лакей вышел. Анастасия Илларионовна взяла стакан, глотнула. Она по-прежнему сидела неподвижно. Поколебавшись немного, Лёля добавила:
- И всё же, бабушка, даже после того, как я всё узнала, я не перестала вас любить. Хотела попервоначалу вас возненавидеть, но не смогла. Да, вы лишили меня моей мамы, но я-то всю жизнь жила рядом с вами, и именно вы стали мне дороги. И потом, уже ничего не вернуть. Пусть всё будет, как идёт. Только позвольте мне выйти замуж за любимого мною человека, который у вас моей руки просит.
Старуха, наконец, открыла глаза. Молча посмотрела на внучку так, будто в первый раз увидела. Долго молчала. Потом медленно покачала головой и произнесла:
- Быстро ты у меня выросла. Я всё баяла – ты ещё девочка. А ты успела зубы отрастить. Ну что ж. Будь по-твоему. Только гляди, как бы тебе не ошибиться. Будет ли тебе счастье? Сомневаюсь я.
- Спасибо, бабушка.


Свадьбу сыграли спустя несколько месяцев. А ещё через полгода Павел Барятинский, объезжая норовистую лошадь, вылетел из седла и, ударившись головой о камни, мгновенно погиб. Лёля осталась вдовой.



ИНТЕРМЕДИЯ


Мелодические построения между проведениями называются интермедиями.


Хотелось нового гнезда, но уже только своего, холостяцкого, и чтоб никакого бабского духа. Причём именно в Москве, куда его давно влекло: прежде всего, потому, что здесь не надо являться во дворец. Начинался какой-то новый этап жизни, и он смутно чувствовал, что впереди ждёт удача. Волею случая оказавшись в белокаменной вскоре после разрыва с Линой, Хомский узнал, что выставлен на продажу особняк недавно умершего князя Дондукова, и отправился его посмотреть. Сопровождал его, конечно же, Трифон, давно и прочно совмещающий обязанности личного секретаря с заботами управляющего, а также стряпчий Шаликов, ведающий продажей дома от лица наследников.
- Вот, извольте посмотреть, - скороговоркой частил маленький румяный стряпчий, указывая на строгий классический фронтон, несколько высокомерно взирающий на суетливое движение улиц, - краска-то, конечно, кое-где облупилась, да ведь это дело поправимое. Снаружи–то, конечно, щекатурить придётся, да внутри получше будет. Да счас сами всё увидите.
Через широкие двустворчатые двери вошли в просторные стылые сени, в центре которых подымалась красивая беломраморная лестница. В нишах белели статуи в псевдоантичном стиле.
- Покойный-то был страстный антиквар.
Поднялись в бельэтаж, прошли вереницей парадных комнат, где во множестве стояла крытая чехлами мебель и статуи, укутанные мешковиной. На драгоценном наборном полу валялась солома. Князю понравился кабинет с роскошным мраморным камином, но убранство в стиле рокайль он не одобрил.
- Нет-нет, это всё надо менять. Я предпочитаю английский стиль с оттенком ориентальности.
Снова спустились в гардеробную.
- Теперь извольте сюда, - Шаликов открыл незаметную боковую дверь, и они очутились в узком сводчатом коридоре, ведущем в дальнее крыло.
- Ого, какие стены, - заметил Трифон, заглядывая в окно, больше похожее на бойницу. Стекло было затянуто частым металлическим переплётом.
- А эта часть, извольте заметить, старинная, ещё до пожара.
- Пожар, что, двенадцатого года, конечно?
- Вестимо дело, аккурат двенадцатого. Центральная часть тогда сгорела дотла, а крылья – вот остались.
- Владельцу пришлось потом хорошо потрудиться, - заметил Трифон.
Шаликов глянул искоса, в глазах сверкнул огонёк:
- Да владелец-то вместе с домом сгорел.
- Вот это да! Ну-ка, ну-ка, расскажи.
Они вошли в комнату со сводчатым потолком. В углу её находилась старинная печь с синими голландскими изразцами. Видимо, её тепла было недостаточно, потому что напротив была сложена ещё одна, явно более новая.
- Что ж, извольте, история прелюбопытнейшая. Я ведь почему знаю-то: вырос неподалёку, да по малолетству в булочной разносчиком служил и частенько сюда горячие калачи нашивал. До войны жил здесь один поляк. Знатный такой поляк, а уж богатства-то! – стряпчий даже головой закачал. – Жена только в шелках и ходила. Дочка у них была, такая панночка беленькая, наряжаться тоже любила… Гостей наезжало – видимо-невидимо, да кареты-то всё цугом! Своих слуг не хватало, со стороны нанимали, случалось и мне там бывать… Я почему так в подробностях-то, - взглянул он на князя: - после такое открылось…
- Что же?
Шаликов вздохнул:
- Шпиён он оказался. Шпиён Бонапарта, язви его душу, окаянного. Как французы-то пришли – первый гоголем ходить стал.
Сказал, глядя в сторону:
- Поймал меня как-то за ухо и говорит: «Ну что, свинёнок? Кончилась твоя Россия. Теперь тут другие паны заправлять будут». А раньше… такой вежливый всегда, всё улыбается…
Помолчав, добавил:
- Только не помогли ему друзья-то, французы. Побыли недолго – и тикать. Как стали подводы со двора-то съезжать, так вскорости и занялось. Уж не знаю, с чего. Только сам-то уехать не успел. В доме так и сгорел… да-с…
- Любопытная история. А что было дальше?
- Дальше-то? После войны такое пожарище… головёшки одни. Крылья-то уцелели, правда. Вот Лев Филиппыч землю задёшево и купили, отстроились, денег не пожалели.
- Ну да, ну да…, - Хомский рассматривал рисунки на изразцах.
- Всё подземный ход искали.
- Какой подземный ход?
- Дак… слухи-то ходили. Всё поговаривали, мол, раз шпиён, так и подземный ход должон быть…
- Ну, хозяин, ты и дом покупаешь, - в глазах Трифона прыгали искорки смеха. - Тут тебе и тайны, и подземный ход… может, ещё и привидение есть? Наверняка этот сгоревший… придёт эдак в лунную ночь…
Шаликов всполошился:
- Да неужто вы… что ж я наговорил…
- Успокойся, успокойся. – Хомский почти смеялся. – Разве ж можно такой дом не купить? Куплю обязательно. Только и ты уж смотри, чтобы заодно и привидение было. В лунную ночь… - и захохотал, довольный.
- Шутить изволите.
- Ладно, хватит старинных историй, пошли теперь снаружи смотреть.


Вышли на задний двор. Сугробы искрились в ярких солнечных лучах.
- Здесь, извольте видеть, хозяйственные службы. Там, дальше театр был у князя, спектакли давали… только в запустении он давно. Стоит пустой, крыша провалилась…
- Видать, всё же не совсем пустой, - Трифон кивнул на дорожку.
По снегу ниточкой протянулась вереница небольших следов, ведущих к низенькой двери с облупленной зелёной краской.
- Ах, храпаидолы, опять они здесь, - всплеснув коротенькими ручками, засуетился Шаликов. – Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, счас я их выгоню.
Он побежал к зелёной двери. Хомский из любопытства пошёл следом. Шаликов рванул дверь, и они вошли в каморку с низким потолком, служившую когда-то чуланом при театре. Там, в углу, испуганно съёжились двое: тощий подросток и одутловатый старик неухоженного вида с гривой седых волос. Оба были одеты в какую-то невообразимую рвань.
- Вот вражьи дети! Вам когда было сказано – уходить! Ну сколько ж можно? Никакого терпения с этим народом не хватит. Сейчас за полицией пошлю! Живо вас в кутузку препроводят!
- Это кто ж такие? – спросил Трифон. – Беглые? – и сурово нахмурился.
- Слава тебе, господи, нет, не беглые! Это, извольте видеть, бывшие нахлебники покойного их сиятельства. Их сиятельство покойный князь Лев Филиппыч здесь школу держали для богомазов. Да все после их кончины разошлись кто куда, а эти вот – так тут и основались, будь они неладны, злодеи.
- А ты что, тоже на богомаза учился? – спросил Хомский старика.
- Не учился, а учил, - произнёс тот с неподражаемым достоинством. – Я тебе, ничтожный стряпчий, не богомаз какой-то, а художник, портретист. Я, если хочешь знать, у самого Рокотова учился.
- Учился-то, может, и учился, да теперь спился, - отвечал запальчиво Шаликов. – Пьяница он горький, ваше сиятельство. Всё пропил, ясное дело, деваться ему некуда. Ничего, теперь у дяди в кутузке насидишься.
- Так ты художник? – заинтересовался Хомский. – Ну и где твои полотна? Покажи!
Старик зыркнул на него надменным взглядом:
- А ты кто такой? Стану я всем подряд своё искусство демонстрировать.
Стряпчий всполошился:
- Да как ты смеешь-то, вражий сын? Перед тобой никто иной, как их сиятельство князь Хомский Фёдор Дмитрич, они этот дом покупают. Они тебя, знаешь, как погонят? А ну, пошёл вон отсюдова за этакие разговоры!
Трифон, выдвинувшись из-за спины князя, взял Шаликова под локоток.
- Не шуми, - сказал интимно. – Их сиятельство сами разберутся.
- Так покажешь мне свои шедевры, или как? Тебя как зовут-то, ученик Рокотова?
- Парфён Луковкин я, - с достоинством представился старик. – А это – мой ученик – Масленников Константин, – и жестом императора указал на заморенного вида подростка.
Он прошёл в угол, где, повёрнутые лицом к стене, стояли натянутые на рамы холсты.
- Изволь, князь, можешь посмотреть.
Он стал поворачивать полотна. Хомский с Трифоном и Шаликовым подошли поближе.
Это были портреты, но вовсе не обычные парадные, во множестве писавшиеся в те времена. На них смотрели самые простые люди: извозчики, какие-то старухи… Девка дворовая глядит искоса, насмешливо, в зубах травинка. Цыган в фуражке дико косит чёрным глазом, будто высматривает, какую лошадь украсть. Немолодая швея в чепце подняла голову от работы, щурит приветливо уставшие глаза.
- И как же всё это можно назвать?! – возопил Шаликов. – И где тут искусство? Моя душа – человека возвышенного, между прочим! – так вот, моя душа жаждет высокого! Где здесь высокое? Где образцы духа, добродетели? Где прекрасное, каковое дают нам античные изображения? А нету! Я хочу созерцать – Аполлона! А мне вместо этого предлагают любоваться – Тимошкой-кучером!
Старик посмотрел на него с высокомерным презрением, хотел что-то сказать, потом покосился на мальчишку, на его голые пальцы, высовывавшиеся из дырявых башмаков, и только тяжело вздохнул.
Хомский, пристально рассматривавший полотна, повернулся восхищённо.
- Трифон, ты только посмотри, какой художник. Вот это да! Вот это я понимаю! Вот это живопись! Они же у тебя живые, старик. И с этим ты нищенствуешь в какой-то дыре! Ну, Русь-матушка! Ты помнишь, Тришка, мы с тобой в Голландии видели картины художника Рембрандта ван Рина? На весь мир знаменит! А эти – ну ничем не уступают! И на Руси такой художник живёт в нищете! Да почему же?
- Никто не покупает, - старик разволновался, но старался этого не показать. – Моя живопись не в моде. Вы же слышали, – он презрительно кивнул в сторону стряпчего, - им красивенькое подавай! А где красота-то? Где, я вас спрашиваю? Там ли, среди греческих героев? А может, здесь? – и он указал на портрет старухи в красном платке, вставляющей нитку в игольное ушко.
Хомский на минуту задумался, глядя на распрямившегося по-молодому художника и на подростка, стоящего с приоткрытым ртом.
- Значит, ты здесь жил и картины писал, так?
- Я здесь детей учил, крестьянских и чиновничьих. Меня покойный князь Лев Филиппович держал, потому как я жалованья не просил, а служил за стол, кров и краски. Льву-то Филиппычу мои картины тоже не нравились, он тоже красивенькое любил. Но я хороший наставник, многих выучил. Все ушли кто куда, старика забыли. А Коська один остался, ему деваться некуда. Он сирота, из Арзамаса. У него, между прочим, талант. Но, - старик наставительно поднял палец, - ещё учиться и учиться. Теперь-то, конечно, по миру пойдёт, ничему не выучится, хоть в крючники идти.
Хомский внимательно посмотрел на старика.
- Послушай, а если я тебе предложу служить у меня? Для начала мне надо дом обустроить хорошенько, ты мне поможешь это сделать. Это большая работа, у меня много всего с Востока привезено, надо будет разместить соответствующе. Картин твоих я тоже у тебя бы купил. Мальчик с тобой, разумеется, останется, помогать тебе будет, будешь его и дальше учить. А за это не только стол и кров, жалованье тоже платить буду.
- Жалованье ему нельзя, - подал голос Шаликов. – Он всё сразу пропьёт в питейном заведении.
- Не клевещи на меня! Когда у меня работа, я не пью! А если что и пропью – так не твоё дело!
- Напиваться разрешу только по воскресеньям. А так – не боле чарки за обедом.
- Благодетель! Я тебе такой дворец обустрою – сам император Николай Палыч от зависти побелеет! Вот, - наставительно обратился он к Шаликову, - вот видишь? Сразу видно настоящего благородного человека. Он к людям искусства, - старик многозначительно поднял палец, - уважение имеет! А почему – да потому что чувствует! А ты? Ты-то кто такой есть? Рептилия пресмыкающаяся.
Подросток тем временем, прижав грязные руки к груди, зачарованно смотрел на князя.
- Покажи и ты свои творения, - обратился к нему Хомский.
Тот отмер не сразу, потом метнулся к вороху бумаг и вытащил несколько рисунков, сделанных сангиной. В основном это были наброски, всё больше лошади. Один рисунок, полностью законченный, изображал коня в прыжке. Грива его развевалась, бешеным взглядом он косил на распластавшегося перед ним волка, ощерившего жёлтые клыки.
- Ты погляди, Трифон.
Тот взял рисунок в руки.
- Ну, малец, здорово. Глянь, хозяин, соловый-то с норовом.
- Как же вы тут живёте? – князь обвёл взглядом жалкую конуру. – Мёрзнете, поди?
- Они, ваше сиятельство, - прокашлявшись, сказал Шаликов, очень разобиженный на рептилию, - тут печурку приспособили. А вместо дров – вы только посмотрите! – старые стулья жгут, стало быть, наследников Льва Филиппыча обворовывают!
- Да кому они нужны, эти стулья! – вдруг вскинулся мальчонка. – Их тут невидимо. Это ведь дешёвые стулья, все поломались, когда в театре потолок обвалился. – Вид у него был гордый и независимый, несмотря на торчащую из ворота изношенного до дыр казакина тощую шею.
- А едите-то что? – поинтересовался Трифон.
Старик и подросток переглянулись в смущении.
- В общем,… ну, я хожу днём, чего-нибудь, глядишь, и достану… - промямлил мальчик. – Какой барыне чегой-то там поднести, к примеру…
- Ворует, - с уверенностью сказал Шаликов. – Никак, пирожки с требухой у торговок в Обжорном ряду таскаешь?
Похоже, он попал в точку. Подросток принял крайне независимый вид и, демонстративно отвернувшись, стал рассматривать трещины на стене.
- Продай мне свой рисунок, - неожиданно сказал князь.
Мальчишка встрепенулся. Посмотрел на Хомского, на своё творение и, сглотнув, выпалил:
- Рупь серебром, - и сам застыл от собственной наглости.
- Ну и нахал же, ваше сиятельство! Говорил же я вам, – воскликнул Шаликов.
У князя в глазах запрыгали искорки смеха.
- Трифон, - сказал он, - дай ему золотой червонец.
На лицах художников отобразилось смятение. Старик вдруг испугался:
- Только не золотом! Ведь откуда у рвани золото? Скажут: украл, отберут, да и в кутузку засадят!
- Ну так не золотом! Вам деньги нужны или как? – Хомский с симпатией смотрел на новоприобретённых работников.
Трифон, улыбаясь, доставал деньги. Мальчонка зачарованно глядел.
- Благодарю вас, - с достоинством произнёс он, принимая плату.
- А подпись-то! – спохватился старик, - подпись! Подпись на рисунке поставь, как положено. Константин Масленников. Тысяча восемьсот тридцать первый год. Вот так.
Князь взял рисунок, потрепал мальчика по голове.
- Спасибо, я его над камином повешу. Вот ещё что, Трифон, поручи кому-нибудь, хоть Климке, что ли, пусть купит им одежды приличной. Старику архалук на вате, чтоб не мёрзнул. Мальчонке сапоги обязательно. Тулупы там с валенками. В общем, сами разберётесь.
- Не беспокойся, хозяин, всё в лучшем виде исполним.
Хомский обернулся к стряпчему и строго сказал:
- И запомни, голубчик. Теперь это мои люди. А своих людей я обижать не позволяю. Так что проследи.
- Не извольте беспокоиться, - сказал присмиревший Шаликов.


Старик сдержал слово, и, не напиваясь чрезмерно, приложил все усилия к тому, чтобы новый дом князя превратить в образец утончённого стиля и совершенного вкуса. Вдвоём с мальчишкой они работали не за страх, а за совесть, создав в кратчайшие сроки жилище, изысканной роскошью и элегантностью не сопоставимое ни с одним обиталищем денди.
Когда князь к началу зимы вернулся из поездки на Урал, дом уже был закончен. Прекрасная холостяцкая берлога и, что самое главное, никаких женщин.
Как-то Хомский заехал навестить одного старого товарища, с которым когда-то делил место у бивачного костра и бок о бок сражался с конницей Мюрата. Они были мальчишками тогда, беспечными безусыми юнцами. Товарищ князя уже давно вышел в отставку и тихо проживал среди множества книг в маленьком домике, окна которого выходили в цветущие сиреневые кусты. Они долго говорили о былых годах, вспоминали навсегда закрывших глаза таких же, как и они, наивных мальчишек, а потом Хомский сказал:
- Ты уже давно живёшь правильно. А я вот только теперь понял, как надо. Конечно, лучше поздно, чем никогда. Мне уже тридцать шесть, ещё чуть-чуть – и подвалит к сорока, а это, считай, всё. Жизнь моя, почитай, прожита, и прожита бурно, очень бурно. Хватит беспокойств. Буду себе тихо, спокойно поживать и заниматься тем, чем хочу. Меня что-то заинтересовало старинное литьё. Я тут в Златоусте познакомился с одним человеком. Он хочет разгадать загадку древних клинков. Я показал ему кое-что, вывезенное из Индии, он сказал, что это любопытнейшие вещи. Мне самому стало так интересно, что тоже захотелось попробовать свои силы. У меня теперь в подвале целая лаборатория, буду опыты делать. Да и в Сибири дел – масса. У меня ведь там заводы на Урале от покойного дядюшки остались. Я приехал, посмотрел: всё ветшает, ведь когда строилось. Теперь надо в порядок приводить. Потрясающая земля - Сибирь, и совершенно не исследована.
- Ты там, надеюсь, всё же не обоснуешься? – спросил приятель, потягивая рейнское из узкого бокала.
- Жить-то буду, конечно, здесь, но туда ездить постоянно. Я ведь теперь ещё и член Императорского Географического общества и буду заниматься подготовкой большого атласа Сибири. Это такая интересная работа…
Он задумчиво посмотрел в окно.
- Сирень хороша нынче… Вообще, хочу сказать, что жизнь безумно интересна и без всей этой дребедени, которая накручивается вокруг так называемых нежных страстей. Всё, что нужно, - это покладистая бабёнка, к которой можно приезжать, когда приспичит. А остальное…, - он снисходительно покривился и махнул рукой.
- Ты абсолютно прав, - отвечал друг, затягиваясь кальяном. – Полностью с тобой согласен. Никогда не надо создавать себе лишних проблем. Я вот, например, живу холостяком и прекрасно себя чувствую. Теперь и ты накушался. Хорошо, что вовремя успел остановиться. Наслаждайся, наконец, жизнью и радуйся, что легко отделался.