ЧАСТЬ II. РАЗРАБОТКА
Забыли вы, что в жизни есть любовь,
Которая и жжет, и губит.
Александр Блок
Глава 1. Полифония
Полифония – вид многоголосия, основанный на одновременном сочетании двух и более самостоятельных мелодий.
В тот год зима началась неожиданно рано: снег, выпавший на Покров, не растаял, как обычно, а сразу лёг толстым пушистым слоем на холодную землю. Уже к концу месяца намело сугробы, и по заснеженным дорогам заскользили весело полозья саней.
В начале ноября возле Большого театра наблюдалось заметное оживление, свойственное, по обыкновению, особенным спектаклям. В этот вечер московской публике предстояло услышать «Дон Жуана» Моцарта – оперу, которая в те времена совсем не была частой гостьей на мировых подмостках. Последнее время эта премьера стала одной из тем, обсуждаемых во время светских визитов – после того, как исчерпали себя разговоры о недавней дуэли между драгуном Коморовским и адвокатом Мыльниковым из-за прелестных глаз девицы Гагариной (не княжны), закончившейся лёгким ранением драгуна и последующим примирением противников. Спектакля ждали с нетерпением; билетов было не достать. Не последнюю роль в этом сыграла молва о том, что император находит ее вольнодумной и даже не слишком приличной, из-за чего постановка на императорской сцене Санкт-Петербурга продержалась недолго. Говорили, что известная меломанка графиня Хвостова, постоянно вывозившая на спектакли своих чрезмерно учёных дочек, категорически запретила им быть в этот вечер на театре: «конечно, господин Моцарт очень, очень изящен и для слуха приятен, но нельзя же девицам такие фривольности наблюдать».
Поэтому количество бонтонной публики, фланирующей перед началом спектакля под колоннами театра, осененного бронзовой квадригой, было велико, как никогда. Одна за другой подкатывали кареты, из которых выходили нарядные дамы и щеголеватые господа. Мягкий снег, падающий с покрытого низкими облаками темного неба, рыхлыми хлопьями ложился на фонари и ступени, на собольи ротонды и бобровые шубы. Слышались радостные восклицания, приветствия, женский смех. В этой оживлённой предстоящим событием толпе деловито сновали какие-то непрезентабельно одетые личности с быстрыми глазами, обменивающиеся между собой невнятными фразами вроде «третий ярус, два», «кресла четыре».
Перед колоннадой неспешно прохаживался господин средних лет со скучающим выражением лица. Распахнутая шуба открывала безупречный фрак и узорчатый жилет. Изысканно завязанный на шее галстух не позволял видеть ни одного белого пятна, белья, что составляло высшую элегантность мужского костюма того времени. Проходя в очередной раз мимо фонаря левой стороны фасада, он случайно столкнулся с военным в форме кавалергарда.
- Виноват, - бросил военный, и тут же воскликнул: - Хомский! Князь Фёдор! Какими судьбами?!
- Граф Боровский?! Вольдемар? Вот так встреча!
Военный радостно улыбнулся. Это был хорошо сложённый мужчина лет двадцати семи с красивым породистым лицом.
- Тоже в оперу?
- Да. Я, - лицо Вольдемара смущенно вспыхнуло, - я с невестой.
- Так ты женишься? Сочувствую, - хмыкнул собеседник.
- Язвите, как всегда? Хомский! Да как же я рад тебя видеть! – лицо Вольдемара сияло.
Мимо протрусил субъект в поношенной кацавейке. Боровский поймал его за рукав.
- Любезнейший! Ну и где же мои билеты?
Субъект трагически заломил руки.
- Ваше сиятельство! С билетами – кошмар! Все, что смог – в раёк достал.
- Что?! Да как ты смеешь?! Я что, по-твоему, должен даму на галёрку вести?!
- Христом-богом клянусь! Всё обегал, как только ни старался! Видите, что творится. Такого аншлага уж и не припомнит никто. Да вы не беспокойтесь, на галёрке нынче одни благородные господа.
- Да я тебя задушу вот этими руками, мерзавец! Ты как посмел, скотина, мне – мне – предложить такое!
- Дак не будете билеты брать? Воля ваша. От желающих отбою нет.
И, развернувшись, перекупщик быстро затолкался в толпе. Вольдемар схватился за голову.
- Кошмар!!! Зарезал! Без ножа зарезал! Ты не представляешь, - он схватил Хомского за пуговицу, - моя невеста так любит музыку! И я обещал, что непременно достану ложу, а они у всех переполнены! Хотя она-то, наверное, и на раёк бы согласилась. Но как я-то могу – свою невесту – и на галёрку?!
Князь посмотрел на него с любопытством. Представить, что у Вольдемара, чьи интересы составляли только карты и лошади, есть любящая музыку невеста, было затруднительно. Впрочем, эти барышни чего только ни напридумают, лишь бы интересничать. Он сказал:
- Если твою невесту устроит моя ложа в бельэтаже, милости прошу. Бенуара не держу из принципа.
- Правда?! Как я тебе благодарен! Ты спас меня.
- Нельзя же подвергать риску твое будущее счастье.
- Ты благородный человек! Но мы не стесним твою семью?
- Какая семья? Княгиня много лет за границей. Но я жду даму.
Вольдемар посмотрел на него с интересом.
- Ого! Жена за границей, а ты времени даром не теряешь, я вижу.
Князь весело рассмеялся:
- Это совсем не то, что ты думаешь.
- А этому тому, что я не думаю, мы не помешаем?
- Сказано же, нет. Давай встречай свою невесту. А я еще погуляю. Дама у меня очень опаздывать любит. Я подожду еще немного, а не дождусь, так сама придет.
Вольдемар ушел. Хомский продолжил неспешную прогулку. Постепенно под колоннами пустело. Вот уже торопливо прорысили несколько запаздывающих зрителей. Он вынул из кармана брегет, раскрыл, покачал головой и решительно пошел к дверям.
Он шел по быстро пустеющему коридору бельэтажа, слыша звуки настраивающегося оркестра и говор зрителей, звучавший как монотонный шум моря. Вот скрипки спели forte – и оборвали мелодию. Как рябь по воде, пробежал узорчатый арабеск флейт; медные духовые пропели решительные квинты; им ответили страшноватые секунды фаготов. Постепенно все стихло. Послышались аплодисменты – появился дирижер.
Он распахнул дверь ложи. И замер.
На фоне дышащего сумрака громадного зала князь Фёдор увидел женскую головку, столь невыразимо прекрасную, что у него грудь заломило от боли.
Раздался первый аккорд.
Нет, не аккорд – сама судьба вдарила в литавры, да так, что высеченная ими искра, взлетев ослепительной дугой, насмерть спекла души тех, кто попался под горячую руку.
В каком-то оцепенении Хомский увидел, как незнакомка обернулась, и на него обратились показавшиеся совершенно бездонными глаза.
Зазвучало таинственное andante. И, не в силах отвести взгляда, он пристально смотрел в эти беззащитные доверчивые очи, притягивая их обладательницу и одновременно притягиваясь сам.
И она не могла оторваться от взора, горящего мрачным огнём в темноте аванложи. А гобои всё плели и плели свои завораживающие заклинания…
…
«Это ты?» - казалось, вопрошали его эти глаза: «Ты?... неужели… ?»
«Ну вот, встретились», - читалось в ответ: - «Наконец-то. Я же искал - тебя. И вот теперь – нашёл».
«Да, это так… я знала… всегда…знала и ждала»
«Я теперь никому и никогда тебя не отдам. Никому и никогда».
…
Мелодия увертюры резко изменилась. Теперь это была бравурная музыка, позволившая выдохнуть после жуткого напряжения вступления. В зале почувствовалось некоторое шевеление.
Вольдемар, сосредоточенно лорнировавший ложу напротив в желании понять, кто же там сидит с известной красавицей Екатериной Тизенгаузен, увидел князя, встрепенулся и сделал ему знак, желая познакомить. Но тот приложил палец к губам: - позже.
… И опять… творится колдовство… что, что ты говоришь? цепи?… какие цепи?... нет никаких цепей… а если и были… всё враз рассыпалось… это мы теперь – прикованы друг к другу…
…О-о-о, да вот же он – заветный миг, о котором ты мечтал втайне, быть может, всю жизнь. Ибо чего же ещё желать – когда – глаза в глаза! – взгляд той, что – только для тебя! – и ты – только для неё! – и не разъять уже этого союза никому и никогда… никому и никогда… и великий волшебник знал, что делает, когда творил своё колдовское зелье…
…
Наваждение было настолько сильным, что, когда увертюра закончилась, у обоих в ушах продолжали явственно звучать не произнесённые слова. Не сводя глаз с незнакомки, Хомский присел в кресло. Вольдемар прошептал:
- Ну, теперь-то можно? – и, получив утвердительный кивок, произнес: - Знакомьтесь, господа и дамы. Князь Фёдор Хомский, мой старинный приятель. Елена Барятинская, моя невеста.
Хомский поклонился. Госпожа Барятинская наклонила голову.
Занавес пошел вверх, открыв декорации освещенного луной средневекового испанского города. Началось действие.
Князь Фёдор, влекомый потоком моцартовской музыки, ни на минуту не выпускал Елену из своего поля зрения. Что же это за женщина такая?! На вид лет двадцать пять – многовато для невесты. Несколько, м-мм, - незаметно оглядел её с ног до головы – крупновата, пожалуй, но это вдохновляет. Наверное, красавицей в строгом смысле слова назвать нельзя. Но… ах, хороша! В ней, безусловно, чувствуется незаурядная натура, характер. Наряд, прямо сказать, скромный, мягкие каштановые волосы причесаны ; la greque – несколько не по моде. А смотрит царицей – и это на фоне разряженных светских дам. И этот темный огонь в глазах… Если она от музыки способна так загораться, то какова же в страстной любви… И что такая женщина нашла в этом пустоватом, довольно-таки примитивном повесе, так кичившемся своим обедневшим графским родом. Все предки добросовестно проматывали немалое когда-то состояние и вот докатились. Осталось какое-то жалкое имение в Курской губернии, давно заложенное и, кажется, уже даже перезаложенное. Еще и сестрица – старая дева, которую никак не пристроят. А сам, как мальчик, все играет в жизнь. Ему либо богатую невесту искать (а здесь-то никак не похоже), либо за поместье браться всерьёз самому. А эта женщина… Нет, эта женщина не для него. Но ей-то он зачем?
Действие между тем развивалось. Уже убит Командор, уже прозвучала ария Лепорелло “Ma in Ispagna son gi; mille e tr;”. Занавес пошёл вниз: началась смена декораций.
Хлопнула дверь, и в ложу – нет, не вошла, а именно впорхнула! – обворожительная старушка, одетая по последней моде. Морщинистое напудренное личико обрамляли седые букольки, на груди переливались бриллианты колье, а на тщательно уложенной причёске красовался синий бархатный беретик, залихватски заломленный набок.
Хомский сказал:
- А вот, наконец, и баронесса.
- Боже, какое тут общество! – пронзительным шёпотом заверещала старушка. – Теодор, что же вы меня не предупредили! Добрый вечер всем. Теодор, ну познакомьте же меня поскорее!
- Баронесса Надежда Осиповна фон Вельтман. Прошу любить и жаловать.
Он представил своих гостей. Баронесса уселась рядом с Еленой, бросив на нее мгновенный оценивающий взор.
- Милочка, вы очаровательны… - и принялась лорнировать публику. – Так, кого мы здесь видим? Графиня Гендрикова, ну уж это, конечно, в первую очередь, без нас-то как же… так, граф Толстой, вижу… надо же, австрийский посланник из Петербурга приехал… а это кто в ложе Чернышёвых?… Боже, во что вырядилась эта старуха Долгорукая!
Она была до того непосредственна, что нельзя было не поддаться очарованию. Между тем занавес пошёл вверх. Князь сказал:
- Радость моя, а вы сцену не видели еще?
Баронесса взглянула на него, изумленно похлопав ресницами:
- Сцену? А что там такое?
Вольдемар прыснул, а Хомский, наклонившись к Елене, шепнул:
- Не беспокойтесь, она потом замолчит.
Она, действительно, стала смотреть и на сцену тоже, хотя замечания время от времени продолжали из нее вылетать. Откомментировано было все: и нос дирижёра, и «тусклые» жемчуга баронессы Розен, и очки господина Боборыкина. Самое главное, что всё это звучало настолько непосредственно и добродушно, что нельзя было не плениться удивительным очарованием старой дамы.
Когда действие закончилось, и начался антракт, баронесса откинулась в креслах и сказала:
- Ну вот, теперь можно и поговорить.
Вольдемар не выдержал и радостно расхохотался. Князь Фёдор с нескрываемым удовольствием взглянул на старушку. А та обратила свой взгляд на Елену и изрекла:
- Голубушка, почему я вас не знаю? Вы из князей Барятинских, полагаю?
- Я ношу фамилию покойного мужа, но он был по боковой линии, так что титула не унаследовал.
- Так вы были замужем! И отчего же умер ваш супруг?
- Несчастный случай. Его неудачно сбросила лошадь.
Баронесса посмотрела на нее внимательно и произнесла:
- Безусловно, достойная для мужчины кончина. Хотя, вероятно, преждевременная.
Вздохнув, она переключилась на Вольдемара. Завязался оживленный разговор. У них тут же обнаружилось множество общих знакомых.
Так она вдова! Неожиданный поворот.
В душе Елены царило смятение. Впоследствии, неоднократно возвращаясь мыслями к этому вечеру, она почти физически ощущала обрушившийся на неё мощный аккорд, совпавший с одновременно сверкнувшим светом от приоткрывшейся двери. Она не могла не обернуться. И увидела в глубине аванложи фигуру, тёмную от падающего сзади света. Позже, напряженно вслушиваясь в сцену поединка между Командором и Дон Жуаном, ни на мгновение не переставала ощущать присутствие того человека за плечом. У нее стучало сердце, так гулко, что казалось – слышно на весь театр. «Перестань», – твердила она себе, - «это всего лишь старинный приятель Владимира».
И это наваждение увертюры… ей казалось, она слышит беззвучно произносимые слова, целые фразы… и отвечала, не произнося при этом ни звука…
Что, что это было?! Колдовство? Помешательство?
И вот теперь перед ней сидел человек зрелых лет с правильными чертами не слишком красивого лица. Взгляд цепкий, рот слегка ощерен в улыбке – кажется, при случае может и укусить. И вот что интересно: ведь Владимир не в пример красивее, но в этом что-то… что-то… жутковато-притягательное. Может, всё это потому, что уж больно эффектно он появился? Хотя, - тут же саркастически подумала она, - разумеется, всё было рассчитано. Есть такой тип мужчин, обожающих производить дешёвые эффекты, знаем, встречали. Сейчас поговорим – и всё уйдёт, рассеется.
Она смело посмотрела в глаза этому персонажу и, улыбнувшись, сказала:
- Я ещё не поблагодарила вас за любезное приглашение. У вас чудесная ложа.
Персонаж наклонил голову.
- Рад услужить. – Посмотрел на её пальцы, теребящие программку, лицо какое-то свирепое. – Как вам исполнение?
- По-моему, Эльвира слабовата. Пока больше всех нравится Лепорелло.
Он рассеянно кивнул: да-да. В это время в аванложу вошли два буфетных лакея – один с шампанским, другой с пирожными, конфетами и фруктами. По знаку князя они откупорили бутылку и стали разливать пенящийся золотистый напиток по хрустальным бокалам.
Баронесса, с жаром обсуждавшая что-то с Вольдемаром, оторвалась от беседы:
- Мне эклер, буше и вон тех чудных шоколадных бутылочек с ликёром, – распорядилась она, пересаживаясь на диванчик аванложи: - Всё, что вы рассказываете, граф, чрезвычайно интересно. Я никогда бы не подумала…боже мой, Nicolas, я же его двадцать лет знаю!
Князь слегка улыбнулся:
- Попал Боровский. От этой дамы так просто не вырвешься. Надеюсь, она не слишком вас отвлекает?
- Помилуй бог, князь! Все замечания, что отпускает ваша тётушка, случаются точно между ариями и вовсе не мешают! А при этом она настолько очаровательна, что я получаю истинное удовольствие.
- О, да, в этом она виртуозка. Но, видите ли, баронесса мне не родственница, - сказал князь, делая знак лакею, чтобы тот долил Елене шампанского, – пожалуй, она мне подружка, хотя это, наверное, звучит забавно.
Елена посмотрела на князя с одобрением:
- Это звучит замечательно! Хотя и неожиданно.
- Ещё пирожное?
- Нет, благодарю вас.
* * *
По окончании спектакля через распахнутые парадные двери, пульсируя, выливалась нарядная толпа. Лакеи выкрикивали кареты. Князь Фёдор с Вольдемаром и дамами спустились по ступеням в фойе. Баронесса, которая шла, по-прежнему вцепившись в Боровского и не переставая трещать, остановилась, кинув мгновенный взгляд на Хомского, и протяжно произнесла:
- Боже мой, meine damen und herren, неужели столь блистательно начавшийся вечер уже подошёл к концу?
Князь вынул брегет из кармана:
- Да времени-то всего только полночь.
- Я всегда в это время ужинаю, - баронесса кокетливо покосилась на князя.
- Мне кажется, ужин необходим нам всем. Тем более, что мы с Вольдемаром сто лет не виделись, так что есть повод раскупорить бутылочку вдовы Клико. Как ты на это смотришь, старый приятель?
Говоря это, князь не спускал пристального взгляда с Елены.
- Я, право слово, тоже об этом думал, - улыбнулся Вольдемар.
- Тогда едем к Транкилю? Сегодня ему должны были завезти свежих устриц.
Баронесса захлопала в ладоши:
- Да-да, конечно! Едемте кутить, господа!
- Ну и музыка! – притворно возмущался Вольдемар, счастливо поглядывая на Елену, когда вся компания разместилась в удобных креслах шикарной залы знаменитой московской ресторации Транкиль Ярда, позже переименованной молвой в Яр. – Я только сел поудобнее, думал – сейчас подремлю, а тут – бац! – как залп из пушек! Я прямо так и подскочил.
Елена почувствовала упорный взгляд: сидящий напротив Хомский смотрел на неё, прищурившись, словно спрашивал: и это твой выбор? У неё запылали щёки. Тут вмешалась баронесса:
- Ах, как я вас понимаю, граф, голубчик мой! Я тоже считаю, что в увертюре должна звучать мелодичная, может, даже величественная, но обязательно спокойная музыка.
- Это при том, что ни одной увертюры в своей жизни она не слышала – всегда опаздывает, - пояснил князь.
- И вот и неправда ваша, Теодор! Я, между прочим, очень россиниевские увертюры люблю.
- Боже, какой новаторский взгляд! Я полагал, вы назовёте хотя бы Глюка.
- Ну хоть вы вступитесь за меня, граф! Это невозможно – он меня всё время поддевает! Ну что это такое? Мне что, сто лет, как княгине Голицыной? Фи, намекать на возраст даме!
- Да как вам могло такое в голову прийти? Обо мне, таком ласковом? – князь поддразнивал собеседницу с откровенным удовольствием. – Если я и упомянул автора «Армиды», то не из-за вашего возраста – вы, как развалины Колизея, будете прекрасны и в тысячу лет – а из-за того, что на россиниевских увертюрах спокойно не заснёшь – fortissimo разбудит.
- О-о-о, - с укоризной покивала головой баронесса и сообщила интимно Елене: - вот так всегда.
- Хомский, - глаза Вольдемара изумлённо распахнулись, - тебя ли я слышу? Старый дружище, ты что, разбираешься в увертюрах?
- Попробуй тут не начать разбираться. Я только и делаю, что торчу в ложе с самого начала. Это их сиятельство всегда опаздывает.
Вольдемар с некоторым недоумением взглянул на него, потом на баронессу – не очень-то понятно было, почему этот славный малый Хомский, вместо того, чтобы замечательно проводить время за чашей доброго пунша в компании старинных друзей, таскается в оперу с какой-то пусть забавной, но всё же старухой.
- Опера? – переспросил он слегка разочарованно. – По мне, уж лучше балет.
- Конечно, - вдруг вспыхнула Елена (её весь вечер нервировало, что Владимир так невосприимчив к музыке), - в балете ведь можно на ножки посмотреть, не так ли, мой друг?
Князь Фёдор с интересом взглянул на неё. «Правильно, девочка, правильно», - одобрил мысленно, - «посмотри, посмотри повнимательней на своего жениха. Многого ли он стоит?»
- На балет я тоже хожу, - объявила баронесса. – Но вот он – крохотная ручка в кружевной перчатке слегка колыхнулась в сторону Хомского, - по-моему, там тихонько спит. Ему нужно, чтобы пели громко.
- Да как я могу спать? – удивился князь, - разве заснёшь, когда ручеёк ваших ремарок не иссякнет никогда?
Баронесса шутливо ударила его веером по руке.
- По-моему, вы задались целью отвадить ваших друзей от меня. А между тем, мне показалось, что сегодняшнее общество весьма оживило нашу малозаселённую ложу. Я, например, очень бы хотела, чтобы ваши друзья составили нам компанию не в последний раз. Вы часто бываете на театре, милочка?
- Какое там! – махнул рукой Вольдемар. – Вытащить невозможно. Сидит дома, как монашка в келье, я уж что только ни предлагал…
- Например, что? – Елена прищурилась.
- Ну, на балы зову? Зову. На скачки зову? Зову. Опять же, маскерад был намедни у Дурасовых… Ты же от всего отказываешься.
- Но сегодня же не отказалась? – спросил князь.
- Сегодня мы пошли по её просьбе. Я бы сам не пошёл.
- Граф, - укоризненно сказала баронесса. – Да просто ваша невеста имеет несколько иные вкусы, нежели вы, об этом вы не подумали? И ваш долг, как будущего мужа – удовлетворять их. Не так ли?
Боровский задумчиво посмотрел на Елену.
- Пожалуй, вы правы. Но я часто в карауле, не могу же я отпустить её одну. И потом. Я долго в опере не выдержу. Сегодня, сказать честно, не заснул только благодаря вам, любезнейшая Надежда Осиповна.
Князь как-то неопределённо хмыкнул:
- Довольно двусмысленный комплимент, я бы сказал.
- Но это правда, – взгляд широко распахнутых глаз Вольдемара был абсолютно искренен.
- Так, мне всё ясно, – решительно сказала баронесса. – Милая деточка обожает музыку, а этот тиран, не успев жениться, уже не даёт ничего слушать. Значит, придётся вмешаться мне. Как хотите, граф, я беру вашу невесту под своё покровительство. Дорогая моя, мужчины невыносимы. А мы с вами будем вместе, не возражаете? Будем ходить друг к другу в гости, ездить в театры. А Теодор пусть себе спит в уголке, он нам мешать не будет. И только попробуйте, граф, что-нибудь мне возразить!
Вольдемар только развёл руками:
- Вам, баронесса, противостоять невозможно.
- Вот то-то. Хорошо, что вы поняли.
- Но вы ещё не всех спросили, – сказала Елена.
Баронесса озадаченно склонила голову набок, потом всплеснула руками:
- Дорогуша! Простите меня! Ну конечно, вам, наверное, совсем не хочется таскаться везде с этой бестолковой старухой! А я так навязываюсь!
Елена смутилась:
- Ну что вы, Надежда Осиповна. Неужели вы могли так подумать? Я с радостью приму вашу дружбу. Но я о другом. Просто у князя могут быть виды на свою ложу. Мы же его не спросили.
- Так спросите, - сказал Хомский.
Он смотрел Елене прямо в глаза. И по её спине змейкой прополз холодок.
- Вы не представляете, как вы меня обяжете, сударыня, - слегка растягивая слова, произнёс он, не сводя с неё пристального взгляда. – Баронесса знает. Ко мне в ложу всё время просится госпожа Шишкова со своим многочисленным семейством – видите ли, её не устраивает ложа во втором ярусе. А у ней дочки беспрерывно трещат так, что даже баронессу не слышно. Для меня это чересчур. Поэтому вы очень выручите нас с госпожой Вельтман, если дадите пристойный повод ей отказать.
Возразить против такого было нечего, и так затянулся невидимый узелок прочной, неразрываемой нити.
- А мне может кто-нибудь объяснить, Пушкин что, по этой опере своего Дон Гуана написал? – поинтересовалась баронесса, когда был подан десерт.
Елена удивлённо вскинула брови:
- Нет, что вы! Это просто сюжет такой старинный.
- Вот как? А я думала, господин Пушкин сам всё это придумал.
- Господин Пушкин, - вдруг вмешался Вольдемар, - давно уже ничего не может сам придумать, а идеи свои у других берёт.
Елена чуть не подскочила:
- Ты что такое говоришь, Владимир, побойся бога! – она была совершенно ошеломлена.
- Говорю то, что всем давно известно! И ты со мной не спорь. Ты у меня, конечно, барышня начитанная, а вот реальной жизни не знаешь. – Сказано это было как-то очень веско. Елена вдруг растерялась.
- Довольно любопытно тебя слушать, дружище, – сказал князь холодно. – С чего это вдруг ты на Alexandre нападаешь? Имей в виду, я с ним хоть особо не приятельствую, но в обиду не дам.
- Да я это кому угодно скажу! – взвился Боровский. – Носятся все: ах, Пушкин, ах, наша гордость. А эта гордость только и умеет, что банк метать за зелёным сукном.
- Но стихи-то он пишет, не так ли? – уточнила баронесса.
- Да там уже ни о какой поэзии речи не идёт, - с явным пренебрежением сказал Вольдемар. – Стихов-то он уже давно не пишет, а если что и напишет, то так, пустячки.
- И кто же тебе такое сказал? – осведомился князь.
- Кто сказал? Кто сказал. Да вот кто, вспомнил – мне Ишка Опочинин сказал.
- Ишка Опочинин. Ещё один знаток поэзии выискался. Оказывается, он не только в коньяке разбирается.
- Ты напрасно иронизируешь. Между прочим, он по жене в родстве с Кукольником.
- С самим Нестором Кукольником! Слушай, хочется шляпу снять… так и ему самому недолго начать стихи писать.
- Ну стихов-то он конечно, писать не начнёт, – не почувствовал иронии Вольдемар. – Но он говорит совершенно верно: Пушкин как поэт, - он покачал пальцем, – уже давно кончился. Конечно, кто спорит, – тут он спохватился, - в своё время он очень даже неплохо пописывал. Мне самому нравились его стишки. Но это всё – уже давно позади. Да и Кукольник пишет, между прочим, ничуть не хуже.
- Да как ты можешь такое говорить, Владимир, - щёки Елены вспыхнули, и она заговорила торопливо и сбивчиво, – ты вообще думаешь, что с чем сравниваешь?
- А что такого? И сравню! Тем более, что теперь ваш Пушкин – это уж, как говорится, plus quam perfectum, то есть давно прошедшее время.
- Интересно, кому это ты перевёл? – с нескрываемой иронией спросил Хомский. – Можно подумать, здесь бы кто-то не догадался. – Помолчав, обратился к баронессе: - Басню господина Крылова Иван Андреича все помнят? Правильно, «Слон и Моська». Ах, душка кавалергард Опочинин! видать, большой умница - самого Пушкина обругал.
- Да он же дело говорит!
- Дело. Вот ещё новости: Ишка дело стал говорить… поклонник Евтерпы, я вас умоляю…
- И вообще, не я один так думаю. – Боровский перешёл в решительное наступление: - это вы от жизни отстали безнадёжно. Хотите, спросим кого угодно? Ну давай, спросим! Ручаюсь за ответ.
И, улыбнувшись обаятельнейшей улыбкой, обратился к сидевшей за соседним столом некрасивой сухощавой даме не слишком юного возраста, одетой по самой последней моде:
- Аделаида Орестовна, вот вы всё знаете точно. Скажите, кто у нас сейчас первый поэт?
Дама посмотрела на него с сожалением:
- Володенька, вы меня умиляете, - процедила она сквозь зубы хрипловатым голосом. – Натурально, Бенедиктов. А что, разве кто-то сомневается? – и она смерила Елену с ног до головы уничтожающим взглядом.
Спутник дамы – одетый с иголочки очень молодой человек фантастической красоты, меланхолически вкушающий рябчика с трюфелями, посмотрел на Вольдемара с отвращением.
Это была хозяйка знаменитого в Москве модного салона любителей изящных искусств, постоянно опекавшая каких-то дальних родственников из провинции, исключительно юных и прекрасных.
- Надо же, а я думал – Кукольник, - заметил князь с невинным видом.
- А как же Пушкин? – спросила баронесса растерянно.
- Пу-ушкин?! Ну, знаете, Надежда Осиповна, - Аделаида Орестовна устало повела плечами, - сколько ж можно, нашли, кого вспомнить. Про Пушкина-то уже все давно забыли! Да и раньше его раздували незаслуженно и чрезмерно. Это только нам, с нашей дикостью и необразованностью он казался чем-то выдающимся. А вот я недавно беседовала с одним французом – маркиз, между прочим! и род к Валуа восходит! – так вот, он сказал, что не может считать Пушкина национальным русским гением. – И обвела собеседников победным взглядом.
- А разве француз может по-русски читать? – изумилась Надежда Осиповна.
- Разумеется, нет, - сказала оскорблённая дама-патронесса. – Ещё не хватало! Это я ему перевела.
Баронесса переглянулась с Хомским, а Елена вытаращила глаза.
Удовлетворённо кивнув, Боровский обратился к Елене:
- Ну? Убедилась? Вот так-то, моя дорогая. Теперь понятно? Вот и Аделаида Орестовна подтверждает. А уж точнее её не знает никто.
Князь слегка покосился в сторону упомянутой дамы, глаза его при этом стали совершенно прозрачными. С непередаваемым выражением он произнёс:
- На Москва-реке бабы вальками исподнее бьют, вот они всё знают – точней всех.
Аделаида Орестовна, задохнувшаяся от негодования, бросила на него испепеляющий взор, воскликнув при этом возмущённо: «Ну уж извините!», но князь, не обративши на это ни малейшего внимания, продолжил:
- Если они подтвердят, то я готов задуматься… - и, сделав небольшую паузу, резюмировал: - о загадочном родстве полярных женских душ, - и, быстро обернувшись, метнул мгновенный взор на оторопевшую даму, и улыбочка при этом была крайне гнусной.
Дама выпучила глаза; казалось, распиравшая её изнутри тирада вот-вот прорвётся наружу. Но поскольку подходящих слов не нашлось, она швырнула на стол салфетку и с видом крайне оскорблённого достоинства направилась к выходу, негодующе вздёрнув подбородок. Её спутник, кинув досадливый взгляд на оставляемую трапезу, последовал за ней. Боровский покачал головой:
- Иронизируешь? А напрасно. Возразить-то нечего.
Хомский возвёл очи горе:
- Мать честная! Кому возражать-то?… да даже и не собираюсь. Ты славный малый, Вольдемар, но твоё мнение, извини, конечно… - он покачал головой. - А что до Ишкиной компании… вот уж действительно умники собрались: нацепят свои красивые мундиры и выступают друг перед другом – ни дать, ни взять, гусаки на гумне. А мозгов-то ещё меньше.
- Ну ты не очень-то на Ишку нападай, учти – он мой друг.
- Не друг, а собутыльник. – Боровский моментально набычился, и они с Хомским уставились друг на друга, как два петуха, собирающихся вот-вот ринуться в драку.
- Господа, господа, ну что вы затеяли какую-то бессмысленную дискуссию, – вмешалась баронесса. – Видывала я этого Опочинина, мне он показался довольно-таки поверхностным молодым человеком. Полагаю, граф, он сказал вам, не подумав. Ну, а кто какой поэт, пусть рассудит время. А между тем, наше великолепное шампанское нас заждалось. И мы ещё не выпили за нашу встречу! А я надеюсь, что она будет не последней! Во всяком случае, вы, граф, обещали мне рассказать правду о том, что же случилось с Коко Бельским. И я горю желанием наконец всё узнать. Он что, действительно выиграл это пари?
- Ну конечно, баронесса, я вам всё расскажу. – Боровский поморгал глазами, успокаиваясь. Он бросил нерешительный взгляд на князя; тот хранил молчание. – Там ведь вот что произошло, это очень интересно…
Опасный момент миновал. Хомский вздохнул с облегчением. «Нет, голубчик, ссориться с тобой я не намерен. Я буду твоим самым лучшим другом. Пока. Молодец Кларисса – вовремя аргументацию остановила».
В эту ночь князь Фёдор вернулся домой под утро. Не раздеваясь, прошёл в свой кабинет, где в камине под пеплом ещё светились красными огоньками угли, сел в кресло и так и просидел до позднего рассвета. Трифон несколько раз подходил на цыпочках, заглядывал в щелочку, и так же на цыпочках уходил.
* * *
Хомский уже несколько лет жил в Москве вольной жизнью холостяка, наслаждаясь своей вновь обретённой свободой. По правде сказать, когда он был женат, жизнь его не так уж, по сути, обременяла обязанностями главы семьи (толком-то семьи не состоялось), но постоянное ощущение балласта за спиной руки связывало. И ещё. Что ни говори себе, как ни понимай, что же такое его супруга, но от одного он не мог избавиться – от тягостного ощущения, что не смог разбудить в ней женщину. И это отравляло ему существование, вызывая время от времени всплески необузданной ярости.
Теперь за это расплачивались другие.
Он с лёгкостью заводил любовные интриги – уж что-что, а в этом умения ему было не занимать, да и женщины сами к нему слетались, как бабочки на огонь. Встретив на своём пути неприступную красавицу, он, как матёрый охотничий пёс, тут же вставал в стойку, и чем она была неприступнее, тем сильнее был натиск, а вернее – стратегически продуманная осада. Рано или поздно, но, в конце концов, он добивался своего, что, безусловно, доставляло ему удовольствие – на какое-то время, но потом всё равно убеждался, что ничего особо необыкновенного или нового так и не увидел. И вскоре старался отделаться от уже поднадоевшей пассии.
Они все были предсказуемы и вычисляемы заранее – вот что было скучно. Каждый раз, заводя новую интрижку, Хомский втайне надеялся – а вдруг… вдруг в этот раз он встретит что-то, хотя бы отдалённо напоминающее ему ту, теперь уже столь далёкую – дикую, страстную, вольную, как древняя амазонка?
Ведь что ни говори – такого самозабвенного вихря чувств он уже не испытывал никогда.
Даже на Востоке, где, постигая древнее индийское искусство физической любви, не испытывал недостатка в искушённых партнёршах.
Нет, бывали, конечно, в его жизни и очень яркие страницы, о которых он долго вспоминал потом с довольной улыбкой. Но при этом никогда не жалел, что они перевёрнуты.
Попутно, содержал тихую скромную мещаночку, горячо привязавшуюся к нему. Она родила ему очаровательную девочку, которую князь искренне полюбил. Время от времени заезжал туда – повозиться с малышкой было в радость. Но побыв там некоторое время, без сожаления покидал уютный домик – выслушивать в очередной раз, какой миленький ситчик Юленька прикупила на новые занавески, не было сил.
Отдавая себе отчёт в том, что годы должны брать своё, и пора бы уж и успокаиваться, он не мог не сожалеть, что так и не встретил женщины, которой мог бы с полным правом вручить хранившееся у него древнее сокровище затерянного племени.
* * *
Через два дня после театральной премьеры Елене принесли записку от баронессы.
«Голубушка, - писала Надежда Осиповна необычайно твёрдым и прямым почерком, - ну вы совсем меня забыли. Да уж понятно, что за радость молодёжи со стариками сидеть, но всё же сделайте одолжение, навестите. Жду Вас завтра».
Баронесса жила на Поварской в очаровательном особнячке, заполненном всевозможными безделушками и маленькими собачонками, которые тут же с пронзительным тявканьем окружили гостью.
- Жужу! Мими! Мюзетта! Это как вы визитёров встречаете! Идите сюда, идите, милочка, присаживайтесь сюда, вот в это креслице.
Она привела Елену в будуар, весь в розовых оборочках. Даже трюмо было обито розовым тюлем.
- Сейчас мы с вами чаю попьём, а потом посмотрим кружева. Мне надо обновить платье масака, даже не знаю, что и делать – тесьма-то нынче не в моде.
Пожилая розовощёкая горничная, поглядывающая на хозяйку с материнской улыбкой, выставила на стол неимоверное количество конфет, печений, пирожных.
- Непременно попробуйте вот этих корзиночек, с вишней в желе, - потчевала баронесса Елену. – Их испекли в кондитерской Трамбле специально по моему заказу. Таких больше нигде не пекут.
Корзиночки были ещё тёплые и безумно вкусные.
- А вот шоколадные бомбочки с ромом. Да что вы только одну взяли! Берите ещё! Вы простите старуху, если я буду звать вас попросту Элен?
Она успевала делать одновременно кучу дел: подбирала Елене какие-то плоёные вставки, опустошала изящные серебряные вазочки со сладостями, чесала за ухом Мими и, выуживая из гостьи всю подноготную, одновременно излагала прошлую жизнь Фёдора Хомского, вливая в неё при этом неимоверное количество чая. Елена с изумлением узнала историю восточных странствий князя, роковую случайность его женитьбы и то, во что это вылилось. При этом сама не заметила, как выложила хозяйке подробности и своей жизни, историю замужества, включая полёт туфельки, и только успела с размаху остановиться в тот момент, когда начала уж было излагать свою семейную жизнь. Но баронесса не стала настаивать на продолжении. Она велела подавать обед и тут же перешла к истории какой-то неведомой Жюлитки Нейдгардт, попутно отвлекаясь на случаи из собственной биографии, и провела беседу так умело, что выяснила для себя всё, что можно и даже то, что нельзя. Виртуозность её мастерства заключалось в том, что гостья так и не поняла, до какой степени хозяйка проникла в её тайны.
После обеда подали кофе, и Елена буквально осовела. Решив, что для начала достаточно, баронесса взяла с неё твёрдое обещание приехать снова в самые ближайшие дни, чтобы разобраться, наконец, в страусовых перьях. И не успела гостья отбыть, отправила Хомскому записку: «Срочно приезжайте».
Истоки этой не очень понятной со стороны дружбы обретались в том, что единственный сын баронессы – чудесный юноша с выразительными тёмными глазами, необычайно одарённый – он рисовал превосходные акварели, с лёгкостью создавал мелодичные пьески для скрипки и просто был добрым и ласковым сыном – служил в одном полку с князем во времена кампании 1812 года и погиб на его глазах. Хомский познакомился с Надеждой Осиповной случайно в тот момент, когда уже расстался с женой и собирался переехать в Москву. Баронесса гостила в Петербурге у дальних родственников. Они разговорились – и только тогда узнала она, как погиб её ребёнок. И князь в душе своей ощутил вдруг теплоту и щемящую жалость к этой никому не нужной старой женщине. Да и беседа с ней не была лишена приятности: Надежда Осиповна отличалась острым умом и была прекрасной собеседницей. Завязалось дружеское общение. Это именно она посоветовала князю посмотреть тот самый московский особняк, который в конечном итоге он и купил. Сама же жила в довольно запущенном старинном домике, привести в порядок который у неё никак не доходили руки. Князь его тут же отделал – заодно со своим, и принялся решительно опекать свою необычную подружку. При этом обнаружилось, что и ему польза. Несмотря на его положение ещё не разведённого человека, общество, проявляющее, если ему выгодно, чуткость, уже стало вновь рассматривать князя если не как жениха, то, по крайней мере, как человека, в отношении которого можно строить далеко идущие матримониальные планы. Не одна мать, имеющая дочь даже весьма высокородной и состоятельной фамилии, прекрасно понимала, что даже внебрачная связь с этим человеком может привести к весьма неплохим результатам. То же, что его супругу можно смело сбрасывать со счетов, было ясно всем.
Поэтому не успел он толком обосноваться в Москве, как почуял за собой настоящую охоту. Кто-то действовал тоньше, кто-то грубее, но суть оставалась одна. Но это его решительно не устраивало – во-первых, он не выносил, когда кто бы то ни было пытался ему что-то навязать, а во-вторых, впредь намеревался заводить только не слишком обременительные связи и всё, что хоть чуть-чуть намекало на попытки заарканить, отвергал сразу. И тут оказалось, что простое наличие рядом с ним пожилой уважаемой особы коренным образом меняет дело. Хитрющая старушенция умудрялась так умело всё повернуть, что, не ссорясь ни с кем, твёрдой рукой создавала нужную ему приватность. При всей кукольности внешнего облика глаз её был необычайно зорок, ну а уж способность мгновенно соображать и вовлекать в разговор человека так, чтобы он, не ведая, что творит, выкладывал на голубом глазу всё, была поистине феноменальной.
И, кроме того, Хомский привязался к ней просто по-человечески. Старая дама создавала какую-то домашнюю теплоту, ощущение семьи, чего ему так не хватало. Общения с молодыми дамами он накушался на всю жизнь. И теперь князь полюбил заезжать вечерами в маленький особняк, посидеть у камина, когда, потягивая коньячок, с удовольствием слушал занимательную болтовню наблюдательной и острой на язык своей необычной подружки. И ей было тепло, и даже казалось иногда, что и её любимый сын вовсе не погиб, а, может, просто куда-то уехал и вот-вот вернётся.
В вечер премьеры «Дон Жуана», как только баронесса вошла в ложу и увидела лицо князя, обращённое к неизвестно откуда взявшейся соседке, она мгновенно оценила ситуацию абсолютно верно. И Елена ей понравилась с первого взгляда – она-то ведь прекрасно понимала, что рано или поздно Хомский должен встретить женщину, которая станет не просто очередным приключением, и сразу стало ясно, что эта новая знакомая слишком замысловата для простачка Боровского, а вот для князя – как раз то, что надо. И Надежда Осиповна сразу ухватилась за возможность отплатить князю за всё добро и посодействовать сближению с особой, которая явно произвела на него сильное впечатление. При этом для себя никакой выгоды дама абсолютно не искала и действовала исключительно из альтруизма, а также от распиравшей её отнюдь не старушечьей энергии.
«Какая разница, что он не может на ней сейчас жениться, - думала баронесса. – Она же уже была замужем, а это значительно упрощает дело. Пусть поживёт с ней, разберётся, что она такое. Если окажется, что она ему подходит – тогда женится, как только со своей мадам разведётся. А если нет – сумеет расстаться без взаимных обид».
О Владимире Боровском при этом она как-то не задумывалась.
Елену тоже следовало должным образом подготовить. От баронессы не укрылось, что знакомство с Хомским ввергло её в смятение. Это уже было полдела, по мнению Надежды Осиповны. Теперь важно было постепенно убедить молодую женщину в том, что жених её недостоин.
Но также было важно, чтобы и князь не заподозрил, что баронесса играет на его поле – он был человеком очень непредвиденных реакций, как к этому отнесётся, было вовсе не предсказуемо, а рассердить его она категорически не должна была. По правде сказать, она временами даже его побаивалась - после того, как ей пришлось однажды быть невольной свидетельницей его ярости. Но помочь хотелось. И при этом остаться в добрых отношениях со всеми – князем, Еленой, Боровским – баронесса терпеть не могла ссор. И, втайне ликуя, она начала тонкую игру.
Когда Хомский, обеспокоенный запиской, вошёл в гостиную, баронесса полулежала в позе мадам Рекамье, с ледяным пузырём на голове. В комнате резко пахло лавровишнёвыми каплями.
- Что случилось? – спросил князь с порога.
- Простите меня, мой дорогой Теодор, но, боюсь, я не скоро смогу составить вам компанию. Во всяком случае, от завтрашнего раута у Куракиных следует отказаться сразу.
Князь придвинул стул, сел рядом и укоризненно покачал головой:
- Опять переела конфет. Ну конечно, все вазочки пустые.
Надежда Осиповна обиженно взглянула на него абсолютно правдивыми глазами:
- Конфет я вовсе не ела, ну, может, штук пять только… А вазочки опустели, потому что я угощала гостью.
- А, так вы, мадам, гостей принимали. И кто же это с таким хорошим аппетитом?
- Между прочим, - сказала она с лёгким кокетливым упрёком, - ваши же друзья. У меня была госпожа Барятинская.
Лёгкое мгновенное напряжение собеседника, не укрывшееся от очень внимательного взгляда, показало ей, что она на верном пути. Но разговорить князя было непросто.
- Так вот отчего вы заболели! Просто ваша гостья съела все ваши конфеты. И вы не могли этого пережить.
- Да нет, она-то как раз почти ничего не ела. Просто мы с ней поболтали о том, о сём, по-женски, и я так растрогалась её судьбой, что все вазочки высыпала ей в тарелку. Да она и не ела вовсе – так, поклевала чуть-чуть. А потом Мавра посуду-то убирала, ну и унесла всё на кухню.
Ей удалось его зацепить: она почувствовала, что князь заинтересован, но было ясно, что никаких вопросов он задавать не будет. Теперь следовало помочь ему выйти на нужные сведения как бы случайно.
- У меня вообще одни сплошные переживания, которых вам, мужчинам, не понять. У меня шляпная модистка, всю жизнь только у неё шляпки заказываю. Имеет свою модную лавку в Козихинском переулке, всё прекрасно. И вдруг – р-раз! – можете себе представить? – влюбилась! и в кого? В какого-то приказчика из Твери, вдобавок моложе её на двадцать лет. И теперь продаёт своё ателье этой безрукой Алёне Звонарёвой – а я в её шляпках как скотница в ведре! – и уезжает к своему возлюбленному! Скажите вы, ну вот как мне от этого не заболеть?!
Князь так расхохотался, что спящие на подушках болонки мгновенно проснулись и оглушительно затявкали.
- Смеётесь. Да, конечно, иного от вас я и не ожидала. Нет бы посочувствовать.
- Кларисса, радость моя, если уж эта модистка так для вас важна, вам будут привозить её из Твери по мере надобности. Не могу же я, в самом деле, равнодушно наблюдать такие муки. Вас это устроит?
Почему-то он прилепил ей это шутливое прозвище – Кларисса, которое очень шло почтенной старой даме.
- Правда? Ну конечно устроит! Теодор, вы возрождаете меня к жизни!
Она сбросила пузырь и опустила ноги на пол. Но тут её оживившийся было взгляд снова стал озабоченным.
- Ну а теперь что ещё? Что ещё вытворила влюблённая шляпница?
- Да нет, это я уж вашу знакомую вспомнила. Очень меня история её расстроила. Вы-то, конечно, всё давно знали, а для меня новость.
Хомский с минуту смотрел на баронессу, успокаивающую нервную Жужу, потом сказал:
- Я познакомился с госпожой Барятинской ровно за четверть часа до того, как с ней познакомились вы. До этого я о ней и слыхом не слыхивал. Всё, что я о ней знаю – то, что слышали мы с вами вместе там, в ложе.
- А, тогда, конечно, вам неизвестно ничего. Бедная девочка, как мне её жаль. Она ведь внучка графини Чердынцевой, ну той самой, которую называли «удельная воевода», вы это хоть знаете?
- Впервые слышу, - ответствовал князь голосом, несколько более звонким, чем ранее.
- Так вот. Только не подумайте, что я сплетничаю! У этой старухи был сын, Николай. Старший и любимый, между прочим. Она ему всё приискивала хорошую партию, выбирала-выбирала, а он возьми да и женись против её воли на девушке хоть и благородной, да из вовсе небогатой семьи! Вы себе такое можете представить?!
- О да, и очень даже хорошо, - сказал князь сквозь зубы.
- Ах да, простите меня, я как-то не сообразила. Но здесь всё было по-другому: роковая любовь и всё такое прочее. В общем, его мать категорически отказалась благословить этот брак. Он уходит из дома, и – не представляете! – граф – и идёт наниматься в стремянные на конезавод в Пензенской губернии. Рождается эта ваша Елена. То есть, простите, - не ваша, разумеется, – вашего друга! – быстро поправилась она, моментально сообразив, что эта якобы случайная, а на самом деле намеренная оговорка – всё же некоторый перегиб с её стороны. – Всё хорошо, все счастливы, и тут – р-раз! – молодой граф тонет в болоте вместе с лучшей лошадью конезавода, а его безутешная супруга остаётся одна, без средств к существованию и с ребёнком на руках!
- Мне известен этот случай, - сказал Хомский, опустив веки, чтобы не выдать блеск глаз. – Я даже знаю, где и как это произошло.
- Да? Тогда потом обязательно мне расскажете. Ну, а вам известно, что потом произошло с его вдовой?
- Нет, этого я не знаю.
- Так слушайте. Почему-то она не могла вернуться в свою семью, и ей пришлось обратиться к ненавидящей её свекрови. Ну, а уж та… Мюзетта! Не кусайся! – прикрикнула она на снежно-белую, похожую на шарик, собачонку, давно и безнадёжно пытавшуюся оторвать помпончик с домашних туфелек хозяйки. – Ты моя маленькая! Любишь свою мамочку, да? Хочешь пирожница? Ну подожди немножко ещё, матюпусечка моя. Так вот, князь. Что сотворила эта, с вашего позволения сказать, Салтычиха – это я про старую графиню, как вы понимаете. Она взяла девочку в свой дом, а мать её просто-напросто засадила под замок на всю оставшуюся её обездоленную жизнь.
- О господи, - князь был потрясён. – Да неужели же такое возможно в наше время сотворить со свободным человеком? А окружающие куда смотрели?
- Старуха была очень властной, и ей никто не смел перечить. А невестка была дама впечатлительная, страдала нервическими припадками, что и позволило объявить её невменяемой.
- А что же девочка?
- А девочка-то и не знала! Ей сказали – её отец и мать оба умерли. А мать жила в том же имении, рядом, и помешалась от тоски.
Воцарилось молчание. Затем баронесса продолжила свой рассказ:
- Фактически дочь увидела свою матушку только перед самой её кончиной. Девочку тайком привели попрощаться дворовые. А мать пришла в себя и всё-всё рассказала той перед смертью. Каково?
Хомский молча покачал головой.
- Между тем, это всё – только завязка. Старуха хочет выдать внучку замуж против её воли. Та сопротивляется. Тут появляется молодой офицер – Павел Барятинский. Сердца двух юных созданий пронзает стрела Амура. И – ах! – трепещущая от юношеской влюблённости девушка смело приходит к своей бабушке и открыто ей заявляет: не позволите выйти за того, кого хочу – тогда весь мир узнает правду о том, как вы поступили с моей матерью. И старуху это пугает. Ой, погодите, дайте передохнуть, а то голос сел.
Она стала пить сельтерскую с лимоном, а князь пристально глядел на неё, барабаня по столу пальцами. Баронесса допила стакан, обмахнулась надушенным кружевным платочком, и продолжила:
- Видите, какая романическая история? Как тут не заболеть? Ещё и шляпки… так вот. Старуха разрешает этот брак (между нами, совершеннейший мезальянс), но предупреждает: захочешь потом вернуться – обратно уж не пущу. Но барышню это не пугает. Она выходит замуж и…
- И что же?
- И меньше чем через полгода брака её муж падает с несущейся на полном скаку лошади и насмерть разбивается о камни! – баронесса эффектно взмахнула рукой, задев при этом стакан с ложечкой, которые свалились прямо на голову обиженно заверещавшей Мими.
- Маленькая! Прости меня! Ну иди, иди сюда, я пожалею свою девочку. Теодор, умоляю, вытащите её из-под кресла. Только не за хвост, за хвост не надо! Благодарю вас. Иди, иди моя радость, к мамочке, мамочка тебя пожалеет. Ну прости, прости. Тебе очень больно?
- Ей ложкой по голове попало, - отвечал нетерпеливый Хомский, - стакан отлетел в сторону, я видел. Не так уж и больно.
- Ну как не больно, скажи, Мимишка. Ещё как больно, правда, маленький? Ах, вот ты как? Лапой драться, да? Плохая девочка. Иди отсюда.
Она пересадила собачку на подушку и обворожительно улыбнулась князю:
- Я вас совсем заболтала. Вы такой великодушный, как только меня выносите. В общем, я вам рассказала почти всё, остались кое-какие мелочи. Но вы и так, наверное, считаете меня сплетницей.
- Я полагаю, что если бы не было меня, вы рассказывали бы всё своим собачкам. Ведь удержать в себе какие бы то ни было сведения – для вас попросту невыносимо. Подозреваю, - усмехнулся Хомский, - что иногда я для вас нечто вроде Жужу.
- Так вы не будете думать обо мне плохо, если я вам расскажу ещё кое-что? – баронесса радостно вскинула на него яркие наивные глаза: - Правда, можно? – и, увидев, что он усмехается, пояснила: - вы абсолютно правы, мой дорогой Теодор, я действительно не могу удержать в себе новости. Я знаю, что главное в таких случаях не выложить их кому-нибудь, кому не следует. А вам, я знаю, можно, вы – могила, даже своему другу не расскажете, ведь так? Ну так слушайте. Да простит меня эта милая дама, конечно, ей бы не хотелось, чтобы это стало известным, тем более мужчине. Я сама догадалась только по намёкам практически – о таком может, даже матери не расскажешь. Ой, нет, я даже боюсь произносить вслух. Сядьте-ка поближе.
Хомский встал со своего места и сел рядом на кушетку.
- Вот так хорошо. А теперь смотрите куда-нибудь в сторону, а я пошепчу про себя, а вы как будто ничего не слышали. – И, положив ему руку на плечо, внятно заговорила громким шёпотом: - Её брак оказался неудачным, фактически трещина возникла сразу. После смерти мужа она стала сторониться мужчин и даже отклонила несколько предложений. Я не до конца уразумела, в чём там дело, но выйти за Вольдемара она согласилась только потому, что знает его очень давно и не боится. Но я вам ничего не говорила.
* * *
Хомский всегда отмечал для себя женщин, которые производили на него впечатление. Для этого вовсе не надо было обладать особой красотой – он зачастую не замечал признанных красавиц, обращая внимание на совсем иных персонажей. Встретив заинтересовавшую его особу, он старался какое-то время просто побыть рядом, как бы вбирая в себя её образ, желая почувствовать, что же она такое.
Так же было и на премьере «Дон Жуана». С тем лишь отличием, что на этот раз он унюхал нечто, всколыхнувшее в памяти дикий пляж, заросший мать-и-мачехой, и не повторившееся более никогда ощущение переполнявшей грудь сумасшедшей воли. При этом никакого внешнего сходства в своей новой знакомой с дочерью леса он не находил.
И всё же что-то общее у них было – что именно, он, пожалуй, затруднился бы определить. Вероятно, для него это была какая-то неосознанная нота естественности, даже и не запах, но именно нота. И этого было достаточно, чтобы он мысленно устремился к новоявленной знакомой, ощущая тот, столь долго им искомый, отклик.
И ведь он ей тоже приглянулся! – в этом не было никакого сомнения – уж что-что, а такое он чуял всегда. Он прекрасно видел, как она потянулась к нему внутренне – да ещё как потянулась! – да вот только почему-то отпрянула.
Впрочем, это уже было полдела. Теперь было ясно одно: её надо заполучить себе в постель. И он не сомневался, что рано или поздно это произойдёт. И никакие очевидные трудности его не смущали.
* * *
Баронесса сдержала слово, и выезды в оперу стали постоянными. Для Елены, которая музыку любила безумно, это оказалось большой радостью. Сезон был в разгаре.
Вольдемар привозил её к началу спектакля. Но, высидев увертюру, старался исчезнуть, потому как в клуб тянуло гораздо больше. Иногда, правда, всё же возвращался к концу. Такое положение было для него как нельзя кстати: и невеста не скучала, и он успевал развлечься. Конечно, время от времени он задумчиво посматривал на князя, памятуя его репутацию прожжённого бонвивана, но в Елене своей всё же был уверен твёрдо. Она была женщиной слова: раз дала согласие на брак, значит, так тому и быть.
Вот только брак откладывался. Сговорены они были ещё в прошлом году, когда Боровский, недавно переведённый в московские части кавалергардского полка, встретил на рауте Леночку Чердынцеву, с которой в былые годы замечательно танцевал мазурки и экосезы ещё на детских балах, когда приезжал домой на каникулы из Пажеского корпуса. Тогда он не обращал на неё особого внимания. Собственно говоря, для легкомысленного Вольдемара она долго оставалась всего лишь партнёршей по танцам, с которой можно было и дружески поболтать, и иногда даже довольно рискованно пошутить, зная, что, в отличие от большинства барышень, она не будет жеманничать или же вдруг дуться ни с того, ни с сего. Но он внимательно прислушался, когда один весьма известный своим волокитством гусарский ротмистр сказал про Элен Чердынцеву, что «эта барышня ещё многим дамам даст фору, помяните моё слово».
Он даже решил к ней присмотреться. Но тут приблизилось окончание занятий, потом учения, экзамены, а дальше началась кавалергардская служба в Петербурге, и он забыл эту девочку, как одну из многих.
А когда встретил снова, то припомнил слова того ротмистра.
Она, действительно, из совершенно ещё зелёного бутончика раскрылась в дивную розу, не вызывающе-алую, но нежнейших оттенков чайную, чьи темнеющие к сердцевине лепестки намекают, однако, на большие глубины. По правде сказать, Вольдемар предпочитал жгучих брюнеток, но он не так давно накололся на одной, в отношении которой у него были серьёзные намерения, после чего счёл, что на подушке волны каштановых волос будут безопаснее для собственного спокойствия, нежели чёрные космы. Между тем, и брюнетке следовало отомстить. И он принялся ухаживать за молодой вдовой, но, к собственному изумлению, убедился, что она не так-то легко отвечает, когда ей строят куры. Поскольку в обществе госпожа Барятинская появлялась нечасто, то он стал ездить с визитами, и это его неожиданно затянуло. Постепенно Боровский увлекался всё более, и, наконец, не раздумывая долго, попросил руки, и его предложение, не без некоторых колебаний, правда, было принято. Мать, к которой он заранее съездил испросить разрешение на брак, отнеслась к этой перспективе без энтузиазма, но отговаривать не стала, только попросила повременить с венчанием, пока не пройдёт год с кончины отца Вольдемара. И сын согласился, и его невеста приняла эту отсрочку.
Но срок прошёл, а брак вновь пришлось отложить. Откуда-то вылезли какие-то неоплаченные векселя, выданные в своё время покойным графом, потребовался новый заклад имения, тут же всплыли последствия недорода, из-за чего пришлось писать векселя уже новые… Вольдемар пришёл к невесте с виноватым видом просить ещё отсрочку «всего на несколько месяцев, самое большое, это уж крайний случай – на год»; к вящему его удивлению, она никаких истерик закатывать не стала и отнеслась к его аргументам с полным пониманием.
Тем временем мать его втайне надеялась, что за год что-нибудь произойдёт, и этот брак, который её совсем не вдохновлял, расстроится. Её сын, безусловно, был достоин лучшей участи, нежели женитьба на нищей вдове.
Он привозил Елену к началу спектакля. К тому времени князь иногда уже находился в глубине ложи, брюзгливо-равнодушно поджидая начало представления. Перекинувшись свежими новостями, Боровский усаживался в кресло, с покорным вздохом готовясь высидеть увертюру. Обычно по её окончании появлялась баронесса, после чего он с видимым облегчением быстро исчезал.
Вообще-то каждый раз Вольдемар стремился уехать сразу же, ведь оставить невесту с пожилым человеком (а с его точки зрения, князь именно таким и был – ведь ему уже подкатывало к сорока!) вовсе не представляло никакой опасности. Но, тем не менее, он всегда дожидался появления Надежды Осиповны: во-первых, этого всё же требовали правила приличия, а во-вторых, из-за какого-то смутного ощущения, даже не беспокойства, а чего-то ещё, чему он затруднился бы дать название. Приехав же в клуб, всегда вздыхал о непонятно зачем потерянном времени.
К концу спектакля он возвращался, хотя уж в этом-то необходимости не видел никакой. После чего вся компания обычно ехала ужинать, потом когда и к цыганам, а затем князь на своей карете развозил всех по домам.
Но к исходу второй недели таких совместных вечеров выяснилось, что составилась хорошая компания для игры в штосс, и уж тратить время на всякие там си-бемоли стало жаль. Поэтому в очередной вечер он привёз Елену задолго до начала спектакля и оставил одну, а сам с лёгким сердцем отбыл для более достойных для мужчин занятий. В театре ей деться было некуда, а потом князь обещался всех доставить домой. Поводов для беспокойства не было никаких.
Так что он оставил свою невесту в одиночестве. Усадив её в кресло, Владимир торопливо поцеловал ручку, попрощался (на следующий день он отбывал в Петербург с донесением) и немедленно уехал, а Елена осталась одна в совершенно пустом зале. Ещё даже и занавес был поднят, и она видела, как на сцену выносят непонятного вида конструкции, на которые начали прилаживать какие-то детали. Ей представилось, что, наверное, так в сказках скелеты становились бы людьми, обрастая плотью. И постепенно хлипкие на вид подпорки превращались в мраморную античную колоннаду, а громоздящиеся друг на друге угловатые ребристые кубы – в романтическую скалу с источником и, наконец, занавес закрылся. Она задумчиво смотрела, как проворные лакеи, торопливо пробегая по всем ярусам, споро зажигают заранее расставленные в шандалах толстые жёлтые свечи, а в оркестровой яме с то и дело вспыхивающими возле пюпитров крохотными огоньками служитель аккуратно раскладывает ноты по партиям. В это время уже замелькали первые зрители, и гигантская пещера театра постепенно начала оживать, наполняться гулом голосов, звуками сдвигаемых кресел, а в яме стали появляться музыканты, ещё румяные с мороза и перебрасывающиеся шуточками, но постепенно серьёзневшие, рассаживающиеся по местам и принимавшиеся разыгрывать инструменты.
Этот момент перед началом спектакля Елена любила особо. Ещё опущен занавес и неизвестно, чего ждать, а пробегающие сполохами тут и там музыкальные фразы уже намекают на предстоящее развёртывание событий, хотя порядок и перепутан: фагот уже проквакал роковую фразу расставания, а скрипка только-только начинает кантилену встречи. И ёкает в груди от сладостного ожидания неизбежного, и ждёшь с нетерпением: ну что же, что там дальше?
В соседнюю ложу вошла крупная пожилая дама. У неё было широкое лицо с почти сросшимися бровями и довольно-таки заметными усиками. Она приветливо кивнула Елене и, продолжая разговаривать с кем-то невидимым, произнесла очень низким голосом:
- А этому подлецу Сашке так и передай. Пусть только попробует ко мне сунуться – велю лакеям мётлами гнать!
Это была барыня Алабина, хорошо известная в Москве тем, что никого не боялась и могла кого угодно, хоть министра, спустить с лестницы. Она уселась в кресло, отдуваясь и хозяйским взором окидывая зрительный зал. Позади неё примостилась приживалка с ридикюлем и бутылкой кваса, а в дверях уже раскланивался какой-то театрал.
Сегодняшнего спектакля не одна Елена ждала с нетерпением. В этот день давали оперу Винченцо Беллини «Норма», которая была написана композитором незадолго до своей столь ужаснувшей всех преждевременной кончины. Премьера оперы состоялась в Милане совсем недавно, и слухи о ней будоражили московских меломанов, разжигая им аппетит, как гурманам перед приездом знаменитого кулинара. И, кроме того, публика с волнением ожидала выступления знаменитой дивы Джудитты Паста, пение которой пленило самого автора. В России певицу ещё не знали.
Открылась дверь, и на пороге аванложи появилась незнакомая дама, очень красивая и необыкновенно элегантная. Она слегка нахмурилась, увидев Елену, и сказала несколько пренебрежительным голосом:
- Я полагала, что это ложа князя Хомского.
- Вы не ошиблись, сударыня, - приветливо ответила ей та. – Это действительно его ложа, а сам он вот-вот придёт.
Вскинув вверх брови, дама прошествовала к креслу и села напротив Елены, окинув её оценивающим взглядом:
- Ах, вот оно как. Ну что ж, теперь мне всё понятно. Вот, оказывается, на кого он меня променял.
Елена немедленно залилась краской от таких слов и хотела возразить, но та не дала ответить:
- Что же, свеженькая, конечно, - она рассматривала её с холодной неприязнью, - и молода. Да только не надейтесь на свои силы. Вот увидите, это ненадолго. Он бросит вас, как и всех остальных. И ничто не поможет.
Выйдя, наконец, из ступора, Елена ответила:
- Вы ошибаетесь, сударыня. Я здесь случайная гостья.
Дама саркастически усмехнулась:
- Вот только мне не надо сказки рассказывать. Можно подумать, я не знаю, что такое мой bel ami. Случайно в его ложе такая особа сидеть не будет.
- И всё же вы ошибаетесь, - сказала Елена звонким голосом. Щёки её пылали.
- Хотя, судя по непрезентабельному туалету, - тут дама пренебрежительно покосилась на довольно-таки скромный наряд Елены, - возможно, что всё ещё впереди. Надеюсь, он приобретёт вам нечто более элегантное. – Тут она заулыбалась нехорошо: - Так и быть, поделюсь опытом. Главное, пусть покупает побольше кружевного белья. Он обожает рвать кружево в порыве страсти. Мне-то столько попортил…
Она говорила громко, вызывающе, и добилась-таки: их стали лорнировать, и послышались перешёптывания. Елена порывисто встала и хотела было выйти в коридор, но тут из соседней ложи послышался густой бас:
- Сиди, куда помчалась! А ты, Марья, чего женщину хорошую обижаешь? Не дворня, чай, нечего тут характер выказывать.
У дамы в глазах промелькнул мгновенная досада, она явно смешалась и ответила уже иным, не наглым, а нормальным человеческим голосом:
- Ах, простите, Елизавета Аркадьевна, я вас не заметила. Но я никого не обижаю. Я просто не люблю, когда мне становятся поперёк дороги.
- Ох, Марья, Марья, - покачала головой соседка, - а сама-то как же? Беспутная ты барынька, всё бесишься, никак не перебесишься. Муж-то твой, чай, уж из имения и носу высунуть боится?
Дама, именуемая Марьей, попыталась презрительно дёрнуть плечиком, но всё же сдержалась: Алабину побаивались. Поэтому ей ничего не оставалось, как с достоинством встать и направиться к выходу, но тут на пороге появился князь. Увидев незваную гостью, он вскинул брови и довольно холодно спросил:
- Далила? Что вы здесь делаете?
Та вспыхнула, но произнесла тоном женщины, привыкшей повелевать:
- Могу я поинтересоваться, на кого вы меня променяли?
- Неужели вы опустились до пошлых сцен, достойных кухарок? Вы стремительно падаете в моих глазах.
Дама, однако же, не смутилась.
- А вы – в моих. Я нахожу вашу новую избранницу довольно пресной.
Князь хмыкнул:
- После пересолённого блюда, это вас удивляет?
Она не сразу нашлась, что ответить, а Хомский, тем временем, решительно взял её под локоть:
- Ваш спутник в коридоре уже, кажется, перегрелся, не испытывайте терпение поклонника, это может кончиться неожиданным образом, - и как-то очень незаметно подвёл её к двери в коридор, но она, вырвавшись, вдруг схватила его за рукав:
- Теодор, одумайтесь, ну посмотрите, кого вы мне предпочли. Разве её можно со мной сравнить? Хочется свеженького отведать – пожалуйста, я никогда в этом не препятствовала. Но неужели этого, – тут она с презрением повела плечом в сторону Елены: - вам хватит надолго?
Хомский взглянул на неё с сожалением:
- Да, как же я был прав, когда расстался с вами. Вы положительно потеряли всяческую проницательность. Впрочем, была ли она вообще?
Он открыл дверь:
- Ступайте ж, не затягивайте спектакля, вы же знаете – переигрывают только плохие актрисы, - и как-то очень ловко, но при этом совершенно не обидно выпроводил даму в коридор, а та, потеряв, похоже, способность сопротивляться, покорно подчинилась. После чего вернулся в ложу и уселся, как ни в чём не бывало.
- Фёдор Дмитрич, - вновь раздался бас, - ты что ж это, голубчик мой, дозволяешь, чтобы гостью твою обижали?
Князь встрепенулся:
- Чего она тут вам наговорила, Елена Николаевна?
Елена, уже справившаяся с собой, ответила учтиво:
- Это не имеет никакого значения.
- Ещё как имеет! – вновь вмешалась соседка. – Машка, она что, она ведь язва, умеет задеть. А вот жениха твоего я отчитаю, как только встречу. Разве ж так можно: бросил одну, мало ли кто придёт, обидит вот так…
- Его ожидали, - вступилась за жениха Елена.
- И ничего, и подождали бы! Вишь, торопыга какой нашёлся! Легкомысленный он офицерик, впрочем, у него и папаша таким был. А вот ты молодец, выдержку имеешь.
- Спасибо вам, Елизавета Аркадьевна, – с чувством произнёс князь. – Если бы мне могло прийти в голову, что мой приятель сможет оставить даму одну, я, безусловно, уже давно был бы здесь. – Он взял руку Елены, коснулся губами кончиков её пальцев.– Прошу простить меня. Она вам много неприятного наговорила, наверное?
- Да бог с ней, - улыбнулась Елена, - сегодня у нас такой праздник!
Она-то имела в виду оперу, конечно. Но Хомский посмотрел на неё каким-то странным взглядом.
Успокоиться сразу не удалось, конечно. Нет, внешне-то никто бы не догадался, что её только что пыталась вывести из себя умелая противница. Сидела сейчас – воплощённая светскость, вот только пылающий румянец щёк погасить не удалось. Но внутри была раскалена, как каменка в парной, во-первых, от негодования на несправедливое обвинение, а во-вторых… во-вторых… Да попробуй, останься тут спокойной, когда тебе рассказали про разорванные кружева! И этот человек сидит тут рядом, и никого больше в ложе нет!
«Ничего», - подумала Елена, - «сейчас начнётся увертюра, а потом придёт баронесса, и всё станет на свои места».
Но этому, увы, не суждено было сбыться. Публика ещё продолжала рассаживаться, как в ложу поспешно вошёл человек и передал князю записку от баронессы. Тот бегло прочёл и лишь возвёл очи горе:
- Нет, положительно её нельзя оставлять без присмотра! Вы только послушайте. Так торопилась, чтобы не опоздать, что оступилась на лестнице и вывихнула ногу. Теперь, конечно, вовсе не приедет.
Бух! Сердце стукнуло так громко, что Елена, вместо того, чтобы слегка пошутить на столь естественно просящуюся тему, дёрнулась и испугалась. Но в этот момент в ложе возник некто Стасик Бечёвочка – пожилой мальчик, постоянный разносчик новейших сплетен.
- Слыхали новости? Балашова скандал закатила, ей новый капельмейстер не понравился, видите ли, нахал, замечания делает! Кричит, в истерике бьётся – не буду танцовать! Приехал Новосильцев, давай упрашивать, а она – пантуфлей его! пантуфлей! и по мордам! и по мордам, Елена Николавна, простите великодушно мои выражения…, его государь в Петербург вызывает с докладом, а у него все щёки в царапинах, я вас ум-моля-я-ю!
- Не может быть! – ахнула Елена. – Неужели самого директора? Его же все артисты боятся.
Князь довольно хмыкнул:
- Молодец балеринка, хорошая девочка. Хоть от кого-то этому индюку надутому досталось. Жаль, я при сём не присутствовал. Если ты, Стасик, не врёшь, конечно.
- Фёдор Дмитрич, голубчик, - Стасик даже руки к груди прижал в порыве убеждения, - да я как на духу… ей-ей, истинная правда! Она же никого не боится, вы что, не слыхали разве… - он понизил голос.
- Да слыхал, слыхал… конечно, слыхал…
- Стасик, - вновь послышался бас из соседней ложи, - что ты там такое интересное рассказываешь, иди ко мне, мой мальчик, и всё по порядку. Ты же знаешь, я страсть как любопытна.
- Ой, да Елизавета Аркадьевна, радость моя, да как же я без вас-то. Сейчас приду, всё-всё расскажу, бегу уже…
Прозвучала увертюра.
Елена смотрела на залитую лунным светом сцену, где разыгрывалось моление друидов, и тщетно пыталась справиться с волнением. Хомский сидел прямо позади неё; она чувствовала его дыхание. Сидевшая в ложе слева дама время от времени оглядывалась и с улыбкой посматривала на Елену. Перед этим она с любопытством лорнировала разыгравшийся инцидент: она явно была знакома с этой неизвестной Далилой, и Елена уже почувствовала на себе испытующий взгляд. А князь сидел совершенно спокойно; казалось, он уже забыл этот эпизод.
Невозможно было выкинуть из головы надменную красавицу, униженно умоляющую Хомского. Вообще вся эта сцена так подействовала, что Елена с трудом сосредотачивалась на опере. И только когда Паста вышла на авансцену, чтобы исполнить каватину, ей удалось, наконец, отрешиться от столь взволновавших её мыслей.
Зал затаил дыхание: сейчас начнётся ария, смутные слухи о которой уже ходили давно. Настал миг полнейшей тишины. Певица смотрела на дирижёра, и тот, как-то по-особому собравшись, мягко двинул оркестр.
- Casta diva… – божественный голос запел божественную мелодию.
...
Пройдут века, обратятся в прах цивилизации, а эта прекраснейшая из мелодий будет звучать и звучать, потому что любовь не умрёт никогда, она вечна, и только благодаря ей существует этот мир.
Да и какое значение имеет что-то в этой жизни, если оно не наполнено любовью? Зачем тогда жить, если в тебе не звучит эта волшебная кантилена, текущая, как божественный эфир, через всю вселенную?
Люди живут, заполняя повседневность нескончаемой суетой, и заглушают в себе тихий звук, напоминающей о том, что они – не просто двуногие существа, но в них горит искра чего-то непостижимого, чему нет названия в этом мире, но без чего жизнь становится тусклой и безрадостной. Да, именно безрадостной, потому что даже тот, кто, приложив не меряно сил, заглушил в себе этот звук и торжествует в свое правоте, в одно мгновение может вдруг отказаться от всего и пойти за этим тихим звуком туда, куда он ни позовёт.
Певица пела, и предчувствие чего-то необыкновенного наполняло души сидящих в ложе мужчину и женщину, и заставляло биться их сердца в унисон.
Елена даже не сразу поняла, что её руку, лежащую на бархате барьера, накрыла ладонь, слегка сжав. И, не отдавая отчёта, ответила на это пожатие.
Позже, в антракте кто-то из знакомых приходил, что-то говорил, и они даже отвечали, и довольно впопад, и между собой вели какие-то вполне светские разговоры, но ни на секунду не замолкала в них эта мелодия.
Когда спектакль закончился, они вышли, не говоря ни слова, и сели в карету. Но стоило ей только тронуться, как Хомский, схватив Елену в объятия, прильнул к её губам таким поцелуем, что оба чуть не задохнулись.
Он целовал её глаза, губы, волосы. И чувствовал, как она отвечает ему всё горячей…
Карета подъехала к крыльцу, остановилась. Несколько мгновений из неё никто не выходил, затем дверца стремительно распахнулась, Елена выскочила и бросилась опрометью к дверям, удерживая руками сваливающуюся шляпку. За ней кинулся князь и, взбежав вслед на крыльцо, прижал её к дверям, а она, уже совершенно потеряв голову, шептала, закрыв глаза:
- Пустите, пустите меня…
- Пойдём, пойдём же… - страстный шёпот проникал в самую душу.
Она вдруг напряглась, оттолкнула его, что было сил, и, схвативши шнур звонка, стала отчаянно дёргать.
- Гервасий! Открывай! Заснул, что ли?
Дверь приоткрылась, и в проёме показалась заспанная физиономия лакея. Увидев Хомского, он вытаращил глаза. Елена, поднырнув под руку князя, быстро юркнула в дом, но тот решительным жестом отодвинул слугу и вошёл следом. Герваська закрыл дверь и замер, остолбенело глядя на вошедшего.
- Пшёл вон, - сказал ему князь, глядя на Елену.
- Ва… ва… ваш-шство… ваше сияссь-ство, как же…
Князь вынул из кармана какую-то монету, швырнул, не глядя.
- Исчезни.
- Так нельзя-с…, никак нельзя-с, - лакей вытянул было руку, но в последний момент, испуганно взглянув на хозяйку, отдёрнул, и монета со звоном откатилась куда-то. – Старая барыня браниться будут. Ваше сияссь-во, ступайте себе… нехорошо-с…
Во время этого диалога Елена стояла, наклонив голову. Собиравшись с силами, она взглянула на него, и Хомскому померещилось, будто между ними выросла каменная стена.
- Прошу вас удалиться, князь, - это было сказано необычайно твёрдым голосом. Ух! Как же она была хороша в этот момент – раскрасневшаяся, глаза сверкают…
- Согласитесь, мы несколько забылись. Давайте же расстанемся, как прежде, и никогда не будем боле вспоминать этот маленький эпизод. Уже поздно. Ступайте домой.
И не надо было никаких лакеев, никакой охраняющей стражи… Поди, попробуй, подступись к такой.
- Почему, ну почему же? – Он сделал шаг вперёд, оказался совсем рядом. – Что не так? Ты же хотела…
- Потому что этого делать было нельзя, - она отчаянно посмотрела на него, её лицо было почти рядом с его губами. – Владимир ваш друг. Мы поступили недостойно.
Он покачал головой:
- Ты его не любишь.
- Это до вас не касается. И ни слова больше, прошу вас. Забудемте о том, что случилось. Мы оба потеряли голову, но это не должно боле повториться. Ступайте же, ступайте домой.
- А если я не уйду?
- Вы сейчас уйдёте, и вы это сами прекрасно знаете. Вы уйдёте, потому что… потому что я этого хочу. Ступайте же, не губите же память об этом прекрасном вечере.
- Ты… уверена в этом?
- Да, - ответствовала Елена решительно: - это моё последнее слово, - но голос её всё же чуть-чуть дрогнул.
Князь посмотрел пристально в её глаза, помедлил, не представляя, как это можно – уйти сейчас и не схватить её в объятия до утра, но за спиной своей он слышал сопение лакея. Да и решительность Елены всё же не исчезала никуда. Тут и дураку стало бы ясно, что сегодня уже ничего не обломится. Стиснув зубы, он поклонился и нехотя произнёс:
- Хорошо, я ухожу. Сейчас. Но мы ещё встретимся. Спокойной ночи, сударыня, - и, коротко кивнув, повернулся и пошёл к дверям, не оборачиваясь.
- Герваська, – глазами Елена указала на валяющийся на полу золотой. Лакей нехотя поднял, и, догнав князя, протянул:
- Ваше сиятельство, обронили. – Тот, не оборачиваясь, резко мотнул головой:
- Возьми себе. – На что, Елена, уже поднимающаяся по лестнице, прикрикнула:
- Гервасий! – и голос был уже ледяным. Лакей метнулся к дверям, резко отброшенным князем. Чуть не получив по лбу, он выскочил на крыльцо и кинулся вслед:
- Барин! Возьмите, обронили!
Он бежал за ним с вытянутой рукой, и нагнал только тогда, когда князь уже садился в карету. Не оглядываясь, тот толкнул его в грудь, отчего лакей сел в сугроб, а дверцы кареты между тем захлопнулись, и экипаж рванул с места.
* * *
Надо ли говорить, что ночь была бессонной.
«Я просто сошла с ума», - думала Елена, в очередной раз переворачивая нагревшуюся подушку, - «мамочки, да нельзя же так! Как он целует… Господи…»
«Нельзя, нельзя об этом даже и думать! Я – невеста другого, а он женат. Женат, хоть жена и живёт за границей. Вот что самое главное. Даже и думать не смей!»
А как не думать?! Как можно не думать, когда оказалось, что её лицо точнёхонько помещается в вырезе его жилета – как будто специально выкроили, а горьковатая смесь мужских запахов – пачули, дорогого табака, наконец, самой кожи этого человека, – оказалась самой пьянящей из всех мыслимых ароматов!?
А ещё булавка от галстука впечаталась ей в лоб так, что она до сих пор ощущала её…
«Конечно, я выброшу это из головы», - думала она. - «Конечно же, это больше не повторится никогда. Владимир просто безобразно ко мне относится. Ну, действительно, разве можно было так поступить? Порядочной женщине, разумеется, нельзя находиться вне дома без провожатого. Больше я на такое не соглашусь никогда. Останься Владимир до приезда его, эта особа не посмела бы вести себя со мною так. Всё из-за неё».
Из-за неё?
«Да нет, не в ней дело. Просто музыка такая… Какая же музыка!»
Да, дело именно в музыке, в той музыке, которая продолжала звучать внутри неё до сих пор. В ней было разлито такое беспредельное томление, что не стоило удивляться тому, что произошло. Музыка заставила её забыть своего жениха, а его – жену, которая у него же ведь всё-таки есть? Потому что не могло быть иначе: такая музыка…
«Завтра всё спадёт, как наваждение. Завтра всё станет по-прежнему. А в ту сторону я не имею права даже смотреть. Но сейчас, пока я всё равно не сплю, можно же просто помечтать, хотя бы немного?!»
Елена забылась только к утру, когда на улице дворники уже разгребали выпавший за ночь снег, и первые возы потянулись на рынок. Выбившиеся из-под чепца волосы рассыпались по измятым подушкам, ночная рубашка сползла с плеча, которое выглядывало из пены кружев, соперничая с ними белизной. Во сне она металась; пересохшие губы что-то шептали, а несколько раз даже раздавался явственный стон.
Утром в голове было мутно так, что вчерашняя решимость отказа представлялась уже не столь необходимой. К завтраку спустилась поздно, вызвав недовольный взгляд тётушки Наталии Петровны.
- Что это ты так заспалась, мать моя? Я чаю, самовар давно уже остыл.
Елена, ни слова не говоря, села за стол и, молча взяв ломтик калача, стала ожесточённо намазывать его маслом. Тётушка продолжала осуждающим тоном:
- Больно много веселишься последнее время. Из театров не вылезаешь, по ресторанам шляешься. Домой за полночь являешься.
- И что? – сердито спросила обвиняемая, прожевав кусок.
- А то! Вдове так-то не пристало.
- Я не одна езжу. У меня есть жених, он меня всюду и возит.
- Жених – ещё не муж, - рассудительно произнесла тётушка.- Вот выйдешь замуж, тогда-то пусть муж тебя блюдёт. А сейчас ответственность на мне.
- Вот уж вас-то никто не просит…
- Ещё новости! Да что ты такое несёшь, мать моя? Известное дело, за молодыми женщинами пригляд нужен, неровён час, споткнёшься – да и пропадёшь. Я и так себя корю, что с вами не езжу, да меня подагра умучила – с Покрова ноги так и печёт, так и печёт. А надо бы, потому как жених – личность ненадёжная. Сегодня он есть, а завтра его нет. И что тогда с тобой будет? Небось, все сразу вспомнят, как ты с мущиной-то разъезжала, в уединении… Опозоришься ужо.
Это была обычная утренняя разминка перед долгим монологом о собственной нелёгкой судьбе, каковой Елене приходилось выслушивать постоянно. Деваться от него было некуда, только если уйти куда-нибудь. Елена решительно позвонила. Вошла Стеша.
- Скажи Гервасию, чтобы за извозчиком шёл. Сейчас меня повезёт.
- Это куда ещё собралась? – ревниво воскликнула старуха, только-только разворачивающая широкую сеть аргументации и вовсе не желавшая прерываться.
- Я поеду навестить баронессу Надежду Осиповну. Она вчера ногу вывихнула.
- Допрыгалась, - тётушка поджала губы. – В её возрасте о душе задумываться надо, а она по ресторациям скачет.
В голосе сквозила обида. Ещё бы: её-то никто не вывозил.
* * *
Елена специально решила навестить баронессу пораньше, так как понимала, что кое-кто там тоже сегодня непременно будет. Следовало нанести визит, да и уехать побыстрее, глядишь, и удастся разминуться. Но эти тщетные надежды рухнули, когда, не пробыв у страшно обрадовавшейся её приезду старой дамы и четверти часа, она услышала решительный звонок.
Но сначала в дверях гостиной показалась огромная корзина фиалок, которую внёс посыльный из цветочного магазина. Затем другой, уже из кондитерской, водрузил подле возлежавшей с вытянутой ногой на кушетке Надежды Осиповны множество бонбоньерок, издававших умопомрачительные ароматы. И лишь после этого вошёл Хомский.
В полном восторге, баронесса зааплодировала:
- Теодор! Мой дорогой! Вы не забыли меня в моём скорбном уединении!
Князь, подойдя к кушетке, поцеловал ей руку, одновременно напряжённо раскланявшись с Еленой. Та наклонила голову в знак приветствия, а затем отошла, страшно заинтересовавшись фиалками.
- Я опустошил все кондитерские Москвы. Сегодня ожидается множество истерик и голодных обмороков, - сказал Хомский, усаживаясь на стул рядом с кушеткой. Боковым зрением он не выпускал из виду Елену.
- Но не у нас! – воскликнула баронесса, и позвонила. Вошла старушка в чепце и перевязанной крест-накрест на груди шали.
- Скажи Мавре, чтобы самовар поставила.
- Да она вось его вскипятила, барыня, Мавра что ли, не знает, что вы только и делаете, что чай-то пьёте? – ворчливо ответствовала та. – Сичас накроют, и куда только всё влезает-то, прости господи…
Она направилась к дверям, укоризненно качая головой, а баронесса, издав нервический смешок, смущённо пояснила Елене:
- Это моя Ульяна Порфирьевна.
Незамедлительно к кушетке был придвинут большой стол, на котором расставилось принесённое угощение. Мавра внесла самовар.
- Душенька моя, вы уж побудьте сегодня за хозяйку, хорошо? – обратилась Надежда Осиповна к Елене. Та, кивнув, села возле самовара и принялась разливать чай в приготовленные чашки.
Баронессу распирало от любопытства, что же произошло между Еленой и князем. В том, что что-то было, сомневаться не приходилось – её острый глаз ухватил сразу всё: и оцепенение Елены, возникшее в момент звонка в дверь, и быстрый взгляд Хомского, брошенный на порозовевшие щёки молодой женщины.
Рассевшиеся вокруг стола собачки выражали высшую степень преданности и почитания.
- Уйди, - сказал князь гипнотизирующей его Мюзетте.
- Теодор, ну неужели же ваше сердце не дрогнет при виде этого маленького очарования, - умилительно сказала баронесса, скармливая Жужу кусок пирожного.
- Нет, - ответил тот, принимая от Елены чашку и передавая её баронессе. - Я не хочу, чтобы она тут сдохла от ожирения.
- Ну и где вы видите ожирение? Вовсе никакого ожирения тут и нет, есть только пухленькое тельце. И очень, скажи, Мюзетточка, хорошенькое.
- Вы лучше скажите, что ваша нога? Болит? – спросил князь.
- Болит, конечно, хотя не так, как вчера. Просто опухоль ещё не прошла.
- Я вам Тришку пришлю, он вас мгновенно на ноги поставит.
- Этого вашего управляющего? – спросила баронесса. Елена посмотрела на князя удивлённо.
- Да, но он не только мой управляющий, он ещё великолепно знает восточную медицину, - пояснил князь Елене. – Лечит любую хворь. – Сказал, и забыл, о чём, засмотревшись на её губы.
- Представляете, милочка, - обратилась баронесса к Елене, которая вздрогнула от её слов, – я однажды видела, как он это делает. Понахватал каких-то булавок, вроде шляпных, и давай их втыкать.
- Куда втыкать?!
- Да прямо князю в руку! А одну, так вообще в ухо вогнал. Вообразите мой ужас!
- Как же это можно?!
- Да очень просто! – усмехнулся князь. – Это и есть лечение.
- И что же так можно лечить? – изумилась Елена.
- Да всё, что угодно! Меня, к примеру, он тогда вылечил от инфлюэнцы.
- Булавками в руку?!
- Представьте себе!
- Ну уж увольте! – воскликнула баронесса. – Вот уж на это я ни за что не пойду!
Её по вдохновению вынесло на эту тему, и оказалось, что именно она-то и нужна. Волей-неволей Елена оказалась втянутой в разговор с князем, чего так хотела избежать. Излагаемое настолько возбудило её природную любознательность, что на какое-то время она даже отвлеклась от вихря, возникшего в её мозгу при взгляде на галстук.
- Но зачем это?
- Я сам вам ответить не смогу, это надо Трифона спросить. Только по опыту знаю, что никаких лекарств ваших заграничных не надо, сами выздоровеете.
- Да, и при этом мучаться от ужасных мук, вызываемых этими булавками.
- А вот это, как ни покажется вам удивительным, вовсе не больно. Просто надо знать, куда колоть.
- Теодор, вы знаете, я вам верю, как никому, но вот в это поверить, простите, невозможно. Я-то, в отличие от вас, не раз испытывала, что такое воткнутая булавка – на примерках у модисток, особенно когда ученица. Через это, увы, проходят все женщины.
- Ученица тычет булавки как попало, а если колоть, куда нужно – а этому учатся, - то не больно. Попробуйте, рискните, и у вас будет возможность убедиться в этом самой. У вас и боли пройдут, и опухоль спадёт, и вечером вы прекрасно поедете в оперу. Впрочем, сегодня, кажется, дают балет.
- Ну, уж не знаю, что и сказать, - произнесла баронесса неуверенным тоном. – Вы умеете быть таким убедительным, но я всё же побаиваюсь. Вот вы мне скажите, дорогуша, ведь вы, наверное, ни за что на свете на такое бы не согласились?
- Я не знаю, - искренне ответила Елена. – Я про такое никогда и не слыхивала, но что до попробовать… почему бы и нет, тем более, что князь ручается, что это может помочь?
- Значит, если я в чём поручусь, вы мне поверите? – спросил Хомский, пристально взглянув ей в глаза.
Баронесса, запихивающая в этот момент обожравшейся Мими очередную конфету, навострила уши, стараясь не упустить, что же ответит её гостья.
А та явно смешалась. «Он разглядывает меня, - думала Елена, - и, конечно, видит, что у меня круги под глазами из-за бессонной ночи. Господи, ну о чём он сейчас думает?!».
Впрочем, судя по взору Хомского, направленному на её корсаж, о чём он думал в этот момент, было ясно.
- Эх, - лихо воскликнула баронесса. – Была, не была! Давайте, посылайте за этим вашим эскулапом!
Князь вызвал кучера и приказал тому срочно привезти Трифона с саквояжем.
- Ну, а я, пожалуй, поеду, - сказала Елена, поднимаясь.
- Элен, милочка моя! Только не оставляйте меня одну с этими индейским факиром!
- Дело в том, что моя тётушка…
- Я умоляю вас! А с вашей тётушкой я объяснюсь, вы даже не беспокойтесь! И, кроме того, я хотела послать ей птифуров…
Той ничего не оставалось, как подчиниться. В ожидании баронесса вызвала, извинившись, своего мажордома, чтобы отдать ему распоряжения. Вообще-то никакой срочности у неё не было, но сейчас требовалось содействие. Поэтому, быстро сообразив, что надо делать, Надежда Осиповна обратилась к гостье:
- Голубушка, прошу вас, если это вас не затруднит, посмотрите, что такое с ухом у Жужу. Кажется, ей туда что-то попало. Теодор, возьмите собачку на руки и подойдите к свету, тогда Элен будет видно.
Пришлось пойти к окну. И князь немедленно этим воспользовался. Пока хозяйка о чём-то обстоятельно беседовала с пожилым степенным слугой, а Елена пыталась рассмотреть уши ловко увёртывающейся от процедуры собачки, он спросил её вполголоса:
- Когда мы увидимся?
Елена ничего не отвечала, только искоса взглянув на него, продолжила изучение лохматого уха.
- Нам необходимо встретиться и поговорить, и непременно сегодня.
Она подняла на мгновение глаза и, тут же отведя их, быстро ответила:
- Нет.
- Почему?
- Вы сами знаете, почему. И, кроме того, Владимир уехал в Петербург с поручением. Когда его нет, я не выезжаю.
- Значит, его нет в Москве? – глаза Хомского радостно сверкнули. – Надолго он уехал?
- Наверное, на неделю.
- На целую неделю! Вот счастье-то! Тогда я пришлю карету нынче вечером – как будто от баронессы. Никто ни о чём не догадается. Приедете ко мне, тогда обо всём и поговорим….
- Князь, - прошептала Елена, задыхаясь от его близости, - я не могу. Мне казалось, я вчера всё уже сказала. Давайте же оставим эту тему.
- Не можете? Но ведь хотите? Ведь хотите, я же вижу, что хотите… - князь чувствовал, что сегодняшнее сопротивление, в отличие от вчерашнего, заметно слабее.
- Перестаньте, прошу вас… умоляю… Я не могу к вам поехать. Это исключается.
- Нет. Я прошу, нет, - я настаиваю на свидании, я хочу получить ваши объяснения… - чуть хрипловатый шёпот парализовал волю, - нам непременно, вы слышите ли – непременно необходимо увидеться именно нынче.
- Вот как? Вы требуете от меня объяснений? Интересно, по какому праву… вам никто такого права не давал…
- Я его сам взял… буду я дожидаться, когда дадут… - его губы были совсем близко: - всё равно ты мне его дашь… это право…
Она вздрогнула, и тут же обиженно пискнула ненароком придавленная собачка. Но баронесса не обратила на это ни малейшего внимания. Кроме того, со стороны всё выглядело исключительно благопристойно.
- Отпустите Мюзетту, - прошептала Елена. – С ней всё в порядке… и отойдёмте же от окна… там цветок колючий…
- Это Жужу. Я отойду только после того, как ты пообещаешь приехать сегодня… Мы просто поговорим… нам ведь действительно необходимо объясниться… ведь нужно же, правда? После того, что произошло… здесь же невозможно… ведь нужно же, ты согласна?
Он усадил собаку на подоконник, и освобождённая Жужу принялась яростно вычищать лапой осквернённое ухо. Елена смотрела на него мутным взором, потом неуверенно кивнула. Обрадовавшись, он горячо зашептал:
- Вот и молодец, что решилась…
- Как?! Разве я согласилась? Мне казалось, мы о другом…
- Конечно, а разве нет? И потом, нынче будет удобнее всего… баронесса в любом случае никуда не поедет, даже если нога у неё пройдёт… сегодня танцует Балашова, а она её терпеть не может…
Она смотрела на него во все глаза, уже плохо соображая.
- У меня нам никто не помешает. Спокойно всё и обсудим, – в его глазах явственно было видно, как будет проходить это обсуждение…
Они уставились друг на друга, и он увидел, как в её взгляде копится, копится безумная решимость… как перед отчаянным прыжком… вот-вот согласится… и вдруг она выпалила:
- Я не могу. Я же не могу не приехать домой ночевать… - и тут же в ужасе прихлопнула рот рукой, как будто пытаясь впихнуть вырвавшиеся слова обратно.
О господи, да как же она могла такое ляпнуть?!
В глазах князя сверкнула искра неподдельного интереса:
- Карета приедет не поздно, ты успеешь домой до полуночи, я обещаю…
Он видел, как она взволнована этой своей оговоркой; для вящей убедительности быстро шепнул:
- Никто ничего не узнает, и никогда, клянусь честью. Ты войдёшь через боковую дверь, не увидит даже дворня… ты же веришь моему слову?
Конечно, верила.
- Значит, договорились?
Всё уже было в каком-то тумане… а тут ещё эта булавка от галстука прямо перед глазами…
- Хорошо, - пролепетала она, ничего не соображая. – Я согласна, но помните, что мы всего лишь объяснимся…
- Ну разумеется, и объяснимся тоже…
В этот момент доложили о приезде Трифона. Баронесса немедленно отослала своего мажордома гулять с собачками, распорядившись, чтобы никто не приходил и не мешал лечению. Трифон, невозмутимо взглянув на отошедшую от окна Елену с красными пятнами на лице, поклонился учтиво и принялся доставать из специальной коробочки свои золотые иглы, предупредив, что процедура продлится достаточно долго.
- Князь обещал, что это не больно. Я согласилась только на этом условии, потому что боли я не выдержу.
- Всё, что вы почувствуете – это маленький укол в самый первый момент. И всё. Но сначала я должен на вас посмотреть.
Баронесса по-прежнему возлежал на своём ложе, а Трифон, сев на стул рядом, сначала рассмотрел внимательно её глаза, затем кисти рук. Посгибал туда-сюда пальцы, повертел кисти. После чего взял длинную золотую иглу и, прикинув что-то, ведомое только ему одному, очень осторожно стал вкручивать её возле локтя. Облокотившись на спинку кушетки, Елена внимательно наблюдала.
- И правда, не больно – поразилась Надежда Осиповна.
Одну за другой он ввинтил ей несколько длинных игл в самые неожиданные места – у локтя, между большим и указательным пальцами ладони, затем куда-то в шею за ухом, и, наконец, возле ключицы.
- А теперь, - сказал он, - я буду читать мантры.
- Что вы будете читать? – спросила изумлённая Елена.
Трифон метнул в неё мгновенный очень внимательный взор:
- Так называются молитвы. Они нужны для того, чтобы знать, сколько прошло времени и когда можно закончить процедуру.
Он вынул из кармана длинные чётки из красивого дымчатого камня и начал их перебирать, забубнив при этом какие-то гнусавые слова. Баронесса спросила шёпотом:
- Ну а мне-то говорить можно?
- Можно, и даже не шёпотом, - успокоил её князь. – Я не сомневаюсь в том, что вы скорее вынесете уколы, чем безмолвие. Хотя для процедуры всё же было бы лучше, если б вы помолчали.
- Тогда вы мне чего-нибудь расскажите! Я так ничего и не узнала про вчерашний спектакль. Что Паста?
- Паста была божественна, - глядя на розовеющие щёки Елены, сказал князь. – Но она ещё не уезжает, так что услышите сами. Ещё нам рассказали о скандале.
Он коротко пересказал сплетню о Новосильцеве. Баронесса издала смешок.
- Хотела бы я на него посмотреть. Он всегда такой надутый, настоящий индюк. Да уж, сбили с него спесь, ничего не скажешь.
- Как правило, внешнюю значительность себе создают лишь ничтожные люди, - заметил Хомский. – Истинно великий человек, кого я видел в своей жизни – фельдмаршал Михайло Илларионович – держался удивительно просто. И к нему мог запросто подойти и поговорить любой человек, хоть распоследний бродяга.
Баронесса взглянула на него удивлённо:
- Вы считаете, что он и есть самый великий человек, которого вы встречали? А как же государь император Александр Благословенный? Он был, безусловно, выдающейся личностью. Да и вас, насколько мне известно, очень привечал.
- О да, император был, безусловно, выдающийся человек, - произнёс Хомский учтиво. – Но всё же фельдмаршала я чту превыше всех.
- Ну, что ж, возможно, вам виднее, - вздохнула баронесса, в задумчивости глядя на свою утыканную иголками руку.
Трифон остановил своё монотонное бормотанье и объявил:
- Сеанс окончен. Благодарю за терпение.
Он быстро удалил иглы. Надежда Осиповна с удивлением огляделась вокруг:
- Нет, вы только подумайте! У меня прошла боль!
- Теперь вы понимаете, что меня надо слушаться? – спросил её Хомский, искоса глядя на Елену.
- Да! – воскликнула баронесса. – Теперь я всегда и во всём буду вас слушаться!
- И правильно сделаете.
Елена внимательно глядела на Трифона:
- Вы не могли бы мне объяснить, что это за лечение? И откуда вы знаете, куда надо колоть?
- Я учился этому, - он был по-восточному учтив. – И не один год. Это очень древнее знание. Людям европейской культуры оно кажется абсурдным, но на деле излечение, им приносимое, гораздо более глубокое.
- Но как же это так получается, что для того, чтобы вылечить ногу, вы колете в совершенно другие места? Разве шея может иметь отношение к опухоли в лодыжке?
- Представьте себе, ещё как может. В нашем теле взаимосвязано всё.
- Как интересно, - произнесла она задумчиво, - у меня такое чувство, будто я соприкоснулась с бездной… как мало же мы знаем…
- Я мог бы рассказать вам поподробнее… - произнёс управляющий, собиравший свои инструменты, - если вам захочется узнать.
Она во все глаза глядела на человека, который только что при ней проделал что-то совершенно непонятное, но явно полезное. Её природная любознательность разыгрывалась… но, поглядев на князя, она порывисто поднялась.
- Позвольте мне всё же вас покинуть. Мне пора, к сожалению.
- Да, конечно, моя дорогая! Благодарю за визит. И жду вас вновь в самое ближайшее время! Теодор, проводите, пожалуйста, мою гостью. Вы не забыли птифуры?
Елена, вжав голову в плечи, пошла к двери. Хомский следовал за ней, уже собственническим взором рассматривая её фигуру. «Хорошо я её на приступ взял – иначе бы не вышло, как вчера. Её можно только нахрапом – и не давать опомниться. До чего девочка горяча! Такой у меня ещё не было… Если только не сорвётся, удовольствие выйдет – что-то особенное!».
Трифон, закрывавший саквояж, проводил их очень внимательным взглядом.
* * *
Вернувшись домой, Елена поднялась к себе и в изнеможении рухнула на кровать.
«Что же делать, боже, что мне делать? Как же так могло получиться – я еду на тайное свидание, о, господи…»
Главное, ведь она уже согласилась. Или всё же не ехать?
«А не поеду – он всё равно будет искать встречи. Он просто так не отступится. Придётся ехать – иначе как я ему объясню, что между нами ничего не может быть?!».
Она же невеста другого!
Но сейчас об этом и думать было невозможно.
«Так, а что я надену? Не вечернее же? Надо что-нибудь поскромнее, но всё же не дневное».
Это был железный закон с детства – к вечеру изволь переодеться в вечернее, не столь строгое, как днём, платье.
«Надену муслиновое», - решила Лёля.
В это время вошла Стеша, нёсшая на вытянутых руках только что выглаженное платье.
- Барыня, извольте вот, я барежевое отгладила. Ввечеру наденете.
- Зачем барежевое? Оно у меня на выход. Подашь муслиновое.
- Да куда уж его на выход?! Вы, чай, забыли, сколько ему лет? Хватит, поносили, теперь дома носить извольте. А муслиновое я прачке снесла.
- Да у барежевого декольте большое!
- Ну и что? – говоря это, горничная водрузила платье на манекен и критическим взглядом его оглядела: - я вам только другую сорочку подам, где вырез подходящий, и всё будет замечательно. – И, не слушая никаких протестов, она вытащила из шкафа сорочку, одеваемую обычно под бальное платье и, приложив её к барежевому, посмотрела оценивающе.
«Видел бы это сейчас князь», - вдруг подумала Елена и тут же вспыхнула от этой мысли.
- Вот и хорошо так-то будет, - вынесла свой вердикт Стеша, убедившись в соответствии, - хватит дома-то в затрапезе шастать, мало ли кто заедет, а вы тут как тут – ну просто голубка моя. А счас извольте итти обедать, тётушка ваша уже заждалась, давайте только причёску поправлю.
Она стала поправлять причёску, а Елена смотрела на себя в зеркало, думая о том, что придётся ехать в этом чересчур открытом для предстоящего свидания платье. «При таком декольте с него станется подумать, что я к нему не просто поговорить приехала, надо будет шаль непременно… о господи, и что же это я делаю…»
Да ещё и кружевная сорочка – и это после вчерашний откровений!
Хотя сорочка и взаправду очень красивая – внезапно подумала она. Вряд ли у этой вчерашней женщины, Далилы, бельё лучше. Может, платья Елены и уступают нарядам этой дамы, но уж бельё, в любом случае, не хуже – у Елены всё бельё было очень красивое и дорогое.
Вообще-то она не боится никаких сравнений. У этой дамы кожа вовсе нехороша, не то, что у Елены. Такая кожа, как у Елены, это вообще редкость – это уж все говорили и говорят. На всякий случай, можно будет, конечно, уточнить у князя. Сначала объяснить ему, что она, Елена, приехала к нему, чтобы он окончательно понял: между ними ничего никогда не может быть. А уже потом, когда он это поймёт и, почтительно склонив голову, возьмёт её руку для прощального поцелуя, вот тогда уже можно будет спросить: неужели про женщину с такой кожей можно сказать, что она – ненадолго?!
Стоп. Она даже за голову схватилась. Этого, конечно же, не будет. Она с ним только поговорит. И кружевную сорочку он не увидит. Хотя жаль – когда она надевает эту сорочку, Стеша, например, так сразу ахает и говорит, что ни одной принцессе не выглядеть лучше. Конечно, горничная её очень любит и всегда старается сказать что-нибудь одобрительное, но всё же хорошо бы, если б кто-то ещё это подтвердил.
Они с тётушкой чинно обедали, а Елена мучительно думала, как отпроситься на вечер так, чтобы та ничего не заподозрила.
«А, была не была!» - решилась она, наконец.
- Я, наверное, сегодня вечером опять к Надежде Осиповне поеду, - сказала она с отчаянием в голосе, - ей ведь, бедняжке, каково лежать так-то…
- Ах, ну конечно, - засияла тётушка, мысленно уже смакующая присланные птифуры, - конечно же, поезжай, какие тут могут быть разговоры….
- Я обещалась ей на рояле поиграть, - просящим тоном сказала Елена. – Я ненадолго, ладно? Она за мной карету пришлёт. Ты уж тут без меня не скучай…
- Можешь не торопиться, - сказала Наталия Петровна, - Ты только Герваську с собой не забирай, хорошо? Уж на баронессиной-то карете можно и одной ехать. А мне надо, чтобы он дымоход проверил, а то ввечеру оттель каким-то духом несёт…
На самом же деле Наталия Петровна по вечерам, когда никто не видит, резалась с лакеем в дурачка на денежку, но смущалась в этом признаться. А вчера вдобавок проиграла пятиалтынный, и горела желанием отыграться.
- Не забудь только передать Надежде Осиповне мою благодарность за птифуры! Какая же она милая, как будто догадалась, что я именно миндальные люблю. Поезжай обязательно, побудь, сколько надо, только не шуми, как приедешь. Я сегодня хочу почивать пораньше.
- Стеша, раздень меня, - сказала Елена горничной, поднявшись к себе после обеда. От мысли о предстоящем свидании её трясло. Да и бессонная ночь начинала сказываться. Надо было успокоиться, полежать. – Я, может, сосну чуток. Нынче спала дурно. Ты меня разбуди эдак через час, не позже.
- Не извольте беспокоиться, барыня.
Несмотря на не отпускавшую со вчерашнего вечера дрожь, она неожиданно для себя заснула моментально, лишь голову донесла до подушки. И как провалились куда…
- Барыня! Елена Николавна! Да что же это делается?! Жар-то какой!
… ещё какие-то голоса…
- Да вы взгляните только, барыня Наталия Петровна! Она же горит вся!
- Да не хочу я вовсе подходить! А вдруг это инфлюэнца?! Немедленно пошли Герваську за доктором Шлезингером, пусть срочно приезжает… да сама-то ко мне не подходи, неровён час, уже сама заразная…
- Барыня, да что ж такое-то… давайте, я хоть уксусом вас оботру… голубушка моя, вся горит, как в огне…
- Пить…
- Попейте, попейте водицы на бруснике…
Резкий, бьющий в глаза свет.
- Ну-те-с, что у нас там такое?
- Да посвети-то как следует, вот безрукая!
- Так-с… и теперь вот так-с… чего рот разинула, красавица, голову ей держи… вот так. Ложку давай.
- А-а…
Серебряная ложка сильно давит на язык, Стеша держит голову, лакей – свечу.
- Тэ-эк-с, оч-чень хорошо-с…
Звон брошенной ложки.
- Да всё хорошо! Никакая это не инфлюэнца. Обыкновенная горячка.
- Ох, слава те, господи, вот спасибо, Леонтий Фридрихович, как камень с души…
- Но горячка сильная. Я пропишу микстуру, ещё обтирания. Обильное питьё каждый полчаса, красавица, изволь следить. Глаз не спускать, возможен кризис. Завтра приеду утром. Пусть спит побольше.
… и опять трясёт карета, и руки, такие горячие руки обвивают её стан… жарко, жарко же!
… и голос нетерпеливый в душу проникает: пойдём, пойдём… а губы целуют… а-ах! сладко, сладко-то как!
… а любовь жаркая…
- Жаркая?! – вдруг насмешливо спросил знакомый голос, и прямо перед собой она увидела безжалостное лицо.
Павел?!
- Барыня, Елена Николавна, да что ж такое?! Голубка моя! Герваська! Подь сюды!
- Что ж, никак помирает?
- Ноги, ноги ей держи, неровён час, с постели упадёт, мне одной не справиться! Ох, как мечется!
- Пустите, пустите меня! Я… я одна… виновата! Во всём виновата! А-а!
- Можь, святой водой?...
- Павел, Павел…
- Да куда глядишь, дурень, сейчас одеяло свалится! Тяни его взад, тяни!
- Надоть подушку перевернуть, а то раскалилась-то как… Ишь, по мужу убиваетси… сколько лет прошло, а так убиваетси…
- Ну вот, кажись, утихла…
- Теперя заснёт, долго так-то поди спать будет…
* * *
Только через несколько дней бледная тень Елены спустилась, наконец, в гостиную. Её всю шатало, голова кружилась. На подносе ожидала куча визитных карточек.
- До чего внимательна Надежда Осиповна! – тётушка восторженно закатывала глаза. – Ведь каждый день присылала справиться о твоём здоровье!
На столе стояла корзинка с клубникой.
- Вот, видишь, даже клубнику где-то раздобыла зимой. Поешь, тебе нужно.
Елена почти ничего не ела уже несколько дней, но тут, увидев крупные ароматные ягоды, вдруг почувствовала аппетит. Она села и принялась жадно опустошать корзинку.
- Ты себе тоже положи, - сказала она тётушке с набитым ртом.
- Ну что уж я, - зажеманничала Наталия Петровна. – Это не я, это ты у нас больная.
Но Елена всё же отложила ей на блюдце горсть ягод. Тётушка засияла от удовольствия.
- Жених твой приезжал, - сказала она, управившись с гостинцем. – Очень огорчился твоей болезни.
- Он уже вернулся?
- Да, но его опять услали! Впрочем, теперь ненадолго. Дня через два будет.
- Барыня Наталья Петровна, - в дверь просунулась голова Стеши, - там кухарка спрашивает, какой соус к телятине готовить.
- Так. Соус без меня не готовить! А то опять забудет мускатного ореха положить. Я уже иду! – и тётушка поспешила вослед за горничной.
Елена доела ягоды. На дне корзинки обнаружился плотный квадратик бумаги, на котором затейливым росчерком было написано: «Casta diva»
Она моментально облилась жарким потом. Опасливо оглянувшись, выхватила квадратик из корзинки и воровато сунула за корсаж. После чего подошла к зеркалу и сказала себе:
- Вот так. Ничего ещё не кончилось.
В этот момент вошла Стеша. Увидев, как барыня смотрится на своё отражение, одобрительно произнесла:
- Вот и хорошо, что встали, что ягодок-то поели. Сразу личико-то порозовело, а то бледна была, чисто бязь суровая…
От входных дверей послышался звон колокольчика – это справиться о больной приехала баронесса. Надежда Осиповна вошла румяная с мороза, в новой шляпке, и радостно заулыбалась, увидев Елену.
- Ну, наконец-то, наконец-то, моя дорогая… я так рада… нет-нет, не подходите ко мне, я с холоду…
Баронесса раскланялась с тут же возникшей на пороге тётушкой.
- Как я волновалась! Ведь это надо же – такая горячка! Как же это получилось? Когда?
- Да в тот вечер, когда вы за ней карету-то присылали! – сказала Наталия Петровна.
Баронесса удивлённо вскинула брови:
- Какую карету? – и, увидев, как смутилась Елена, тут же воскликнула: - Ах, да-да, припоминаю. Карету. Ехать в балет.
Наталия Петровна поглядела на неё с лёгким пренебрежением:
- Надежда Осиповна, голубушка, вы всё путаете. Элен приезжала вас навестить, когда вы лежали, вы мне ещё птифуров прислали. А ввечеру вы её тоже ожидали, она обещалась вам на рояле поиграть. Неужели не помните?
Взгляд баронессы был по-детски растерянным:
- Ох! Простите старуху! Ну, конечно, припоминаю! Что делать – годы есть годы. Стала подзабывать.
Она оборотилась к Елене:
- Князь Фёдор Дмитрич очень озабочен вашим здоровьем. Просил кланяться. Он непременно вас навестит в самое ближайшее время, как только вы сможете принимать. Мы с Теодором каждый день вас вспоминали!
- Вы такую чудесную клубнику прислали; Элен, что же ты не благодаришь.
- А! Но, видите ли, это не я.
- Да кто ж тогда?
- Это, натурально, князь.
- Откуда ж он такую прелесть достаёт? Ведь декабрь месяц!
- Это из оранжереи князя Юсупова.
- Скажите на милость! Стало быть, это от самого князя Борис Николаича! Какой он милый!
- Да они хорошо знакомы. Фёдор Дмитриевич ведь его отцу свой петербургский особняк продал, когда в Москву переезжал.
- Ах, вот оно что. Я слышала, - сказала тётушка с восторженным придыханием, - теперь это такой дворец!
- Николай Борисыч – батюшка Борис Николаича, - пояснила баронесса снисходительно, - когда увидел, как князь Фёдор Дмитрич отделал свой московский особняк, всё никак успокоиться не мог и сказал, что у него непременно будет лучше. И сыну это наказал. Да, конечно, денег они вложили – с ума сойти! – да только, знаете ли, деньги – это ещё не всё. У Юсуповых, безусловно, роскошь необычайная, но на мой взгляд, несколько… эклектично.
- Вы там были? – спросила Наталия Петровна благоговейно.
- Да, конечно, прошлый год князь Борис Николаевич пригласил Теодора посмотреть, что получилось – конечно, очень, очень пышно.
- Он ведь так богат! – тётушка закатила глаза. – Ах, хоть бы одним глазком глянуть на этакую роскошь!
- Сам дворец красив. Поначалу Теодор, когда его в наследство получил – от своего дядюшки, графа Завадовского – принялся отделывать по-своему, хотел семьёй обзавестись, детьми…. Да не сложилось. Вот он его и продал князю Николай Борисычу. Но если хотите знать моё мнение, то нынешний особняк Фёдор Дмитрича, несомненно, гораздо изысканнее. Стиль! Ведь у него работали очень талантливые художники. Роскошь – это ведь не обязательно, чтобы везде золото блестело да уральский малахит с нефритом глаза мозолили. – Она пристально взглянула на Елену, и та внезапно подумала: «А ведь баронесса очень умна!» Надежда Осиповна продолжала: - Вот у Теодора, например, в нишах на лестнице стоят подлинные римские статуи – где вы ещё такое найдёте? – и никакой пестроты в отделке – подлинный изыск! – она помолчала. – Но с Юсуповым он в приятельских отношениях – как с отцом был, так и с сыном. Вот и сейчас Теодор сговорился, что из его оранжереи ежедневно будут присылать гостинцы нашей милой Элен для поправки её драгоценного здоровья.
- Какой же он милый, князь Фёдор Дмитрич! Элен, ты непременно должна будешь ему написать. И князю Борис Николаичу тоже.
- Конечно, тётушка.
С трепетом ждала Елена визита князя, горячо надеясь, что Владимир вернётся раньше. Но этого не случилось: уже ввечеру того же дня ей подали визитную карточку: «Князь Фёдор Хомский».
- Проси, - сказала она лакею, судорожно вздохнув.
Князь появился на пороге с роскошным букетом роз.
- Прошу принять сей скромный дар.
- Благодарю. – Елена поднесла цветы к лицу, вдохнула аромат.
- Ах, ваше сиятельство, какая прелесть! Элен, ты удивительно нелюбезна. Ну что это такое: благодарю, - и Наталия Петровна передразнила холодное, как ей показалось, выражение её лица. – Князь, вы удивительно заботливы: цветы, клубника… Стеша, принеси вазу богемского стекла из моего будуара! Да где же ты?! Стеша! Простите, князь, я вас оставлю на минуту. С этим народом… Стеша!
Она вышла. Хомский подошёл к Елене и, целуя её руку, сказал:
- И бледность вам к лицу…
Щёки женщины порозовели. Не поднимая глаз, осторожно, но твёрдо она высвободила свою руку и сказала:
- Вы необычайно внимательны, князь. Я действительно вам благодарна за заботу.
Он пристально посмотрел на неё:
- Болезнь вас очень утомила, не так ли?
- К сожалению, да. Я пока всё ещё очень слаба.
- Надеюсь, - вглядываясь в неё, сказал он, - всё же в ближайшее время видеть вас на театре. На той неделе дают россиниевского «Танкреда».
Елена покачала головой:
- Боюсь, что не смогу.
- Почему?
- Видите ли, - она, наконец, подняла глаза, и Хомскому очень не понравилось их выражение, - Владимир хочет отвезти меня к своим родственникам в Калугу – на деревенское молоко, для поправки здоровья. Мы собираемся там погостить, возможно, останемся и на Святки.
- Так долго? – вырвалось у него.
Елена пожала плечами:
- Да не так уж и долго осталось…
Она ускользала от него – ох, как это было некстати! Всё же он сделал ещё одну попытку:
- В ближайший четверг, - произнёс он, и тон его голоса был умоляющим, - у меня дома будет званый ужин. Возможно, вы не слыхали ещё – в Москве сейчас Василий Андреич Жуковский. Он обещался у меня быть. Надеюсь, вы придёте? Разумеется, с женихом. Ведь вы же ещё не были у меня в гостях.
На мгновение в её глазах вспыхнула радость – такой визитёр! Но тут же взгляд потух, и она произнесла:
- Я чрезвычайно благодарна за приглашение, но, увы, это тоже невозможно. В этот вечер Владимир будет в карауле, а без него я не поеду ни за что.
- Неужели вы пренебрежёте возможностью беседы с гордостью нашей словесности?
- Мне действительно очень, очень жаль, но я, правда, не смогу.
Вошла Стеша с вазой, которую поставила на консоль. Следом тут же появилась Наталия Петровна, сияющая в высшей степени светской улыбкой:
- Князь, прошу вас присесть. Сейчас подадут чаю.
Хомский посмотрел на Елену: её лицо было напряжено. Она сидела, как мраморная статуя, сложив на коленях руки.
- Не извольте беспокоиться, я не хочу обременять своим присутствием Елену Николаевну. Она ещё очень слаба. Пусть выздоравливает окончательно. А я, с вашего позволения, зайду в другой раз. Всего доброго, сударыни.
И, отвесив поклон, удалился.
* * *
Он сам ещё не догадывался, до какой степени увяз. То, что вначале представлялось очередной интрижкой с хорошенькой женщиной, на деле обернулось неистовым наваждением. Абрис головки, увиденной на фоне сумрака зала, мерещился теперь повсюду. Елена выглядывала из каждой проезжающей мимо кареты, поворотом головы исчезала за высокими дверями всех подъездов, мелькала за занавесками окон. Главное, все остальные красавицы теперь казались на одно лицо, а всё, что они ни произносили, было ужасной чушью, которую и слушать-то невозможно. Ни у одной другой женщины мира взор не таил таких глубин, ни у одной кожа не источала такого дивного аромата. А несколько поцелуев, украденных в карете, распалили до предела.
«Это всё оттого, что свидание не состоялось», - думал князь. – «Если бы она не заболела, то уже была бы моей».
При мысли о том, что уже могло бы быть, у него темнело в глазах.
«Я должен, непременно должен ею овладеть. Пока этого не произойдёт, не будет мне покоя».
Но когда и как?!
А между тем дела у Вольдемара пошли на лад, ему неожиданно досталось наследство, что позволило разобраться с векселями. И он, наконец, смог ускорить сроки венчания, приготовления к которому пошли полным ходом. Боровский уже присмотрел подходящую квартиру, и теперь вдвоём с невестой выбирал всё необходимое – мебель, ткани для портьер… Всё это требовало столь много времени, что в театр они уже попадали редко. Даже баронесса перестала её видеть, лишь короткие записки время от времени извещали, что Елена – не промелькнувшее видение, а хлопочущая над будущим гнёздышком невеста.
* * *
Сколько было пролито слёз – о том знала лишь подушка. Разве можно обмануть себя? Она совершенно отчаянно, до беспамятства влюбилась. И уже не раз мелькала мысль: вот сейчас взять, да и убежать из дому, прийти к нему и сказать: вот она я, вся здесь. Позволь мне быть с тобой столько, сколько захочешь ты, а надоем – выброси и забудь. И ничего больше мне в этой жизни не надо.
Конечно, она ему ненадолго. Ведь перед ней никто боле, как новый дон Жуан, не случайно они именно на этой опере и встретились. Достаточно только было вспомнить эту даму – Далилу, как сразу всё становилось предельно ясно. Несколько недель, в лучшем случае – месяцев, и ей так же придётся умолять хотя бы ещё об одном свидании, если не хуже унижаться.
А, может, так и надо?! Ты только задумайся, какие будут эти недели или месяцы.
Ради этого - ничего не жаль.
Может, она и родилась-то на этот свет ради этих встреч. Кинуться в огонь, и сгореть там дотла.
И так бы и произошло, если б не случайность.
Вольдемар, видимо, всё же почувствовал какой-то подвох, и решил, что настала пора действовать. Причём так, чтобы его невеста и взгляда в сторону бросить не посмела. В самом деле, разве это возможно, чтобы какая женщина отвела взгляд от него – того, с кем не мог соперничать никто?
Он знал свой главный козырь: свою внешность. И, действительно, Боровский был необычайно хорош собой. Лишь недавно в свете появился один хлыщ – сынок голландского посланника Жорж Геккерен – кто только и мог хоть как-то ему противостоять.
(Хотя когда все в восторге пялились на этого новоявленного красавчика, Долли Фикельмон шепнула: «Володенька, вы – лучше» - а уж Фикельмонша-то разбирается).
Боровский и Елена находились в своей новой, ещё не обустроенной квартире. Только что им привезли новую мебель, которая, ещё толком не распакованная, стояла посреди стружек. Грузчики ушли, а с ними денщик Боровского Тишка – поехали за стульями, и Тишка должен был указать нужную обивку.
Елена ходила по комнатам, в задумчивости трогая обновы. Внезапно сильные руки обхватили её сзади, и голос жениха прошептал прямо в ухо:
- Они приедут не раньше, чем через час. Я не хочу терять время.
- Володя, ты что? – она попыталась освободиться, но тщетно.
- Лёлька, я не могу больше терпеть. Ну какая теперь разница? Мы ведь так и так скоро обвенчаемся.
- Я не могу, не могу так… - пыталась она сопротивляться, но руки Вольдемара сжимали всё сильней, и вдруг она почувствовала, что он расстёгивает ей корсаж.
- Ты с ума сошёл!
- Да… я сошёл с ума… я больше не могу… - он покрывал поцелуями её шею, в то время как руки нетерпеливо тискали грудь.
- Перестань… пожалуйста… нам ведь скоро в театр…
- Очень хорошо…. как раз успеем…
- Что скажет баронесса… она может догадаться…
- Значит, тебя беспокоит, что скажет эта старуха? А не этот старый козёл Хомский?
- Какой же он старый…
- Значит, с козлом ты согласна?
- По-моему, сейчас тут кто-то другой представляет это животное… отпусти же меня, наконец…
- Ты что, думаешь, я не замечаю, какими глазами этот кот на тебя глядит? – он повернул её лицом к себе, и она увидела, как глаза его загорелись ревнивым огнём. – Вот уж кто никогда ни одной юбки не пропускает. Он тебе нравится?
Она молчала.
- Что молчишь? Ага, покраснела. Ведь нравится, я же вижу. Но только запомни: я ему тебя не отдам. Обойдётся.
Он смотрел на неё пристально, и видно было, как наливаются кровью его глаза, вот он тяжело задышал, а руки его всё судорожней сжимали её талию.
- Запомни: когда ты станешь моей женой, я не позволю тебе бросить ни одного взгляда ни на одного мужчину… это только пока я такой добрый… вот только раз попробуешь… тогда отведаешь моего гнева…
В нетерпении он прижал её к себе:
- Моё… всё это моё… пусть только кто-нибудь попробует покуситься…
Страстно зашептал в ухо:
- Ты думаешь, я ничего не вижу, а? Но только ничего у него не выйдет… ведь не выйдет же, а?
- Успокойся… не выйдет… я же твоя невеста…
- Да, и помни это… нет, мне этого мало… дай слово, что ты мне не изменишь с этим денежным мешком…
- Хорошо, раз тебе этого недостаточно, я даю слово… и помни, что если я тебе обещала, то уже не отступлюсь…
Радостно сверкнув глазами, он осыпал её новым шквалом поцелуев, и вся сцена уже катилась к неизбежному финалу, как вдруг они услышали стук хлопнувшейся входной двери и голос Наталии Петровны:
- Элен! Ты здесь?
Вольдемар, отпрянув от невесты, едва успел отойти к окну, а Елена только-только привела себя в порядок, как на пороге появилась тётушка в сопровождении лакея Гервасия.
- Я так и знала, что вы тут! – воскликнула торжествующе старая дама. – Я еду от обедни и решила заглянуть, как обещала. Какое миленькое гнёздышко вы вьёте!
Она принялась всё пристально рассматривать, задавая беспрестанные вопросы и абсолютно не замечая неловкости ситуации.
Потом привезли стулья, началось обсуждение, тётушка долго спорила по поводу вызывающей, как ей казалось, расцветки…Проваландались до того, что опоздали. Когда Елена с Боровским проскользнули в тёмную ложу, на сцене уже раздавались рулады итальянской примадонны, исполняющей арию Розины. Баронесса с улыбкой кивнула, указав Елене на соседнее с ней кресло, но для того, чтобы туда сесть, ей пришлось почти что перелезть через колени князя. В какой-то момент она даже пошатнулась, и тут же почувствовала, как её подхватила рука Хомского, и – чего уж скрывать! – это мгновенное соприкосновение тут же стёрло в памяти всю предыдущую сцену.
Весь вечер она не знала, куда ей девать глаза – она не сомневалась, что князь всё понял и смотрит на неё совершенно особым взглядом, отчего готова была провалиться сквозь землю. И хотя ни звуком, ни взглядом никто ни на что, разумеется, не намекнул, ей мерещился особый подтекст в каждом жесте, в каждой невинной фразе.
После этого случая Боровский успокоился на счёт князя совершенно. Вольдемар знал: взяв с Елены слово, он обезопасил себя от любых посягательств на свою будущую собственность.
* * *
Теперь как утерянное счастье, вспоминались те вечера, когда он знал: сегодня Елена будет на театре непременно. И иногда позволял себе этот подарок – приехать заранее, ожидая её появления. Он располагался на диване в аванложе, раскрыв роман Марлинского где-нибудь в середине тома, рассеянно глядя на страницы и прислушиваясь к звукам из коридора. И когда Елена только ещё поднималась по лестнице, неизменно напрягался – как зверь, учуявший издалека острый запах своей самки.
Вольдемар распахивал дверь, придерживая её перед Еленой, и она входила – как прыжок с берега в реку. Рассаживались в кресла, перебрасывались лёгкими шутливыми фразочками.
И начиналась для князя мука сладчайшая, потому как, садясь позади, он, ощущая её совсем близко, не имел возможности коснуться желанного тела. В короткое время он хорошо изучил все её запахи. По счастью, духами, которые для обоняния Хомского были настоящим оскорблением, Елена не пользовалась. А вместо этого пахла травами, в чьих настоях полоскала волосы, розмариновой водой, которой слегка обрызгивала платье, лавандой – её сушёными цветками перекладывалось бельё. Но самый восхитительный аромат источала сама её кожа, смотреть на которую было – пытка.
Но чаще он нарочно заставлял себя опаздывать. По правде сказать, сидеть рядом с ней в присутствии этого недостойного баловня судьбы подчас было вовсе невыносимым. Иное дело, когда третьей была баронесса. Она усаживалась впереди и начинала усиленно лорнировать сцену и зал; подле неё, облокотившись на бархат барьера, садилась Елена, а расположившийся сзади Хомский мог при случае положить руку на спинку её кресла, и коснуться ненароком манящей спины.
Что, конечно, дозволял себе крайне редко. Но сдерживаться было всё трудней.
* * *
На улице было сиверко – мокрые хлопья снега проносились за окном со стремительной быстротой. Наталия Петровна, у которой с утра невыносимо болела голова, уже к восьми вечера раззевалась так, что пошла спать, не дожидаясь вечернего чаю. Елена сидела одна в полутёмной гостиной, возле камина, глядя на потухающие угли. На коленях лежали забытые пяльцы с вышивкой.
В прихожей нетерпеливо затренькал колокольчик.
- Иду, иду, - заворчал Герваська, шаркая стоптанными туфлями, - и кого ещё там несёт.
Тихий вечер оказался под угрозой, а так хорошо всё начиналось: одна хозяйка спит, другая дёргать не будет, Стешка с кухаркой Федосьей отправились в гости в соседский дом, вечерять с горничными, и собирался лакей опрокинуть на покое пару шкаликов, да и набок. И что теперь?
Он раскрыл входную дверь, и вместе с метельным вихрем на пороге возникла фигура в распахнутой бобровой шинели. Эту шубу лакей уже знал хорошо – барин богатейший, всё к молодой хозяйке подходы выстраивает.
- Барыня дома? – спросил гость, войдя в дом.
- Барыня старая уже почивать изволили, - сказал лакей, ловко подхватывая сброшенное пальто.
- Дурак, - сказал князь, кидая ему цилиндр, - я про барыню молодую.
- Дык дома, спать ещё не ложимши.
- Доложи, - и с этими словами посетитель вложил в руку лакея приятно тяжёлую монету.
Быстро пристроив одёжу, Гервасий пошёл в гостиную. Барыня молодая тревожно подняла взгляд:
- Кто? Что там такое?
- К вам их сиятельство князь с визитом приехамши.
Всполошилась милая, как не всполошиться! Интересно, они заранее договорились, или как? Жених-то нынче в караулах…
Пока она рот раскрывала, не зная, что сказать, (видать, всё же не сговаривались), гость, решительно сдвинув лакея в сторону, вошёл в гостиную:
- Простите за поздний визит, сударыня. Я вас долго не задержу. – И глянул на Герваську так, что тот сразу выкатился вон и затворил за собой дверь.
(После чего немедля удалился на кухню и принялся качать головой, любуясь на золотой полуимпериал. Мать честная! Вот это барин! Ох, хозяйка молодая, и что ж тебя ожидает, ведь энтот свово добьётся, как пить дать, добьётся…)
А Елена, увидев князя, так растерялась, что замерла, прижав к груди руки.
Хомский подошёл к ней и, пристально глядя в глаза, спросил:
- Это правда, что венчание уже назначено?
Она беззвучно пошевелила губами, потом выдавила:
- Да.
Он замотал головой:
- Нет, нет, нет… - схватил её руки, стал целовать… Она молча смотрела на него. Потом, резко вырвав руки, отвернулась:
- Зачем вы пришли?
- Потому что вы не должны этого делать. Не губите свою жизнь!
- Всё давно решено и назад пути нет. Вы это знаете не хуже меня.
- Нет, есть! – он с силой развернул её обратно: - Ты его не любишь! Я… ты должна быть моей! Я не отдам тебя этому ничтожному фату!
- Князь, - не делая попыток высвободиться, сказала ему Елена: - уберите руки. И успокойтесь. Вы пришли поговорить – хорошо, поговорим.
Это было сказано так, что он невольно подчинился и сел напротив.
- Выслушайте меня. Нам действительно необходимо объясниться.
Она собиралась с силами. А откуда их взять? Сидит тут…
- У меня было время всё обдумать. Во всём виновата я. Тогда, когда мы с вами оказались вдвоём в вашей карете… - щёки её начали неудержимо заливаться краской, - я… я позволила себе забыться. И тем самым подала вам повод третировать меня как… как доступную женщину.
- Это не так! – он попытался что-то сказать, но она остановила его жестом:
- Погодите. Позвольте, я скажу вам, что должно. Это был мой первый проступок, но, увы, не последний. На следующий день…
Её голос дрогнул, но она продолжила:
- На следующий день, когда мы с вами встретились у баронессы Надежды Осиповны, я имела слабость согласиться на свидание с вами. При этом я всё время пыталась обмануть самоё себя, убеждая, что цель этого свидания – всего лишь объяснение, что между нами ничего быть не может. Да! – вскинула она на него совершенно горячечные глаза: - именно в этом я себя убеждала. А сердцем, - тут она сердито посмотрела куда-то вбок, - сердцем я рвалась на это свидание… не перебивайте, прошу вас! Я… я была, как в бреду… да там и оказалась – в горячечном бреду.
- Если б не эта болезнь… - голос Хомского был хриплым.
- Эта болезнь, - она сверкнула глазами, - была мне послана свыше, чтобы спасти от бездны, на краю которой я по легкомыслию оказалась. И я благодарна за неё небесам! Теперь вы понимаете, что всё – всё! – против нашей любви? То есть, - спохватилась она, – я хотела сказать – против этого наваждения, которому мы поддались оба?
- Ты сказала как раз правильно, именно – любви. Нашей любви. – Он встал.
Елена испуганно глядела на него. Он подошёл к ней, положил руки на плечи. Глаза его горели:
- Ты сейчас мне сама призналась. Можешь теперь говорить всё, что угодно. Главное – ты меня любишь.
- Это преступная любовь, - сказала она тихо.
- Преступная любовь? Любовь не может быть преступлением – никогда!
- Нет, может, - она сказала это тихо, но постепенно голос набирал уверенность, - может. Мы должны подавить в себе это чувство.
- Но почему? Почему?!
- Потому что у меня – жених, с которым я помолвлена, а у вас есть жена.
- Жена! – простонал он, - о боже! Нет, это невыносимо! Да я с ней не живу уже много лет! Я не виноват, что нас всё ещё не развели – за столько-то времени! И что мне теперь делать?! Монахом, что ли, жить? Что мне делать, коли я – люблю – тебя?! Если б я был уже разведён – да уж после «Дон Жуана»-то попросту тебя увёз и обвенчался бы в какой-нибудь придорожной церквушке! И попробовала бы ты мне только сказать нет!
Он посмотрел на неё с мукой:
- Подавить в себе любовь. Знаешь: именно это – преступление.
В его голосе была неподдельная боль. Елена взволнованно стиснула руки. Произнесла умоляюще:
- Князь. Если я хоть чуточку дорога вам – выполните мою просьбу. Уходите и оставьте меня – лучше навсегда.
Он сел, скрестив руки на груди и начал рассматривать её исподлобья. И чем дольше глядел, тем беспокойнее она становилась.
- Скажи, - проговорил он слегка задыхающимся от ревности голосом: - чем я тебе нехорош? Что во мне такого, что не устраивает тебя? И что такого есть в этом юнце, что оказывается сильнее? Красота? Да? Скажи: это оттого, что он действительно по-настоящему красив, не чета мне? Ну ответь же!
- Внешность для меня не имеет никакого значения, - тихо ответила Елена.
- Тогда что? Неужели тебе охота повесить себе на шею этого великовозрастного дитятю? Ты думаешь, тебе будет легко с ним жить? Да он будет ныть и жаловаться от каждой ерунды, и всё выплёскивать на тебя! И подсчитывать каждую копейку – да, да, несмотря на то, что сейчас он сорит деньгами! Поверь, уж я-то его хорошо знаю! Тебе придётся самой сражаться с кредиторами, коих будет – тьма, а потом его же утешать, когда он будет размазывать по щекам пьяные сопли!
Она затравленно глядела. Потом произнесла неуверенно:
- Вы… ненавидите Владимира? За что?
- Я? Ненавижу? А, впрочем, пожалуй, да – за то, что он загораживает мне дорогу к счастью – и тебе, между прочим, тоже! И это – единственная причина!
Она сидела у стола, спрятав лицо в руки. Он схватил её за плечи, поднял:
- Элен. Да плюнь ты на него! Он долго ведь горевать не будет, утешится быстро – это не тот человек, каким ты его себе вообразила. Я же вижу - тебе совсем другое нужно… Вспомни нашу первую встречу! Ведь это же судьба нас свела! Только скажи: да! Клянусь – я что-нибудь придумаю, должен же быть какой-то выход, получу же я этот развод и мы поженимся! Ты же любишь меня!
Он почти тряс её, а из её закрытых глаз катились слёзы. Он замолчал, глядя на неё. Не разжимая век, Елена сказала устало:
- Отпустите меня, Фёдор Дмитрич. Отпустите и возьмите себя в руки. Нам не должно быть вдвоём. Простите мне, что я своим легкомысленным поведением вовлекла вас туда, куда не следовало. Мне остаётся только молиться, чтобы замолить этот грех. А вы – ещё будет счастливы. Уверяю вас.
- Да о каком счастье ты можешь говорить! – он вновь попытался обнять её, но она резко уклонилась:
- Всё, что вы мне говорили о моём будущем с Владимиром – правда, и я сама об этом догадываюсь. Но он – моя судьба. Моя. Я её сама выбрала и уж не отрекусь. Я – дала слово, и я его сдержу. Каждый человек обязан нести свой крест.
- Терпение и покорность судьбе, так? – у него глаза засверкали от негодования. – А если это – не твой крест? А – кого-нибудь другого? А у тебя – совсем иное предназначение? А?
Она отчаянно замотала головой:
- Прекратите! Не могу этого слышать! Прошу… - подняла на него затравленный взор: - Фёдор Дмитрич. Давайте прекратим этот разговор. Я устала. Он всё равно ни к чему не приведёт. Поймите это, наконец, и… уходите. Уходите, пока тётушка не проснулась.
- Нет.
- Да.
- Нет, чёрт меня побери!
- Да. Вы сейчас уйдёте. – Он замолчал, некоторое время смотрел на неё, потом спросил:
- Ты… решила окончательно? – голос его дрогнул.
- Да.
Он сел напротив. Воцарилось молчание. Он пристально разглядывал Елену, всё ещё не веря тому, что это – конец, что эта столь желанная ему женщина никогда не будет ему принадлежать.
А она, закрыв глаза, чувствовала, как её покидает последняя уверенность в собственной правоте, что ещё чуть-чуть – и она сама кинется к нему и уже ничто не сможет заставить её отказаться от столь близкого счастья… ещё чуть-чуть… чуть-чуть…
Хомский резко поднялся:
- Прощайте, сударыня. Желаю здравствовать.
Он стремительно вышел из гостиной, закрыв двери, и она услышала его окрик:
- Человек!
Шаги лакея. Вот… подаёт ему шубу… тот одевается…
И – тяжёлый удар бабахнувшей входной двери.
Елена повалилась на стол и завыла в голос.
* * *
Трифон давно понял, что с хозяином что-то происходит, и происходит значительное. Вообще-то это стало ясно с той ночи, когда тот явился из театра и до утра просидел у погасшего камина. У Тришки было чутьё, конечно, не такое, как у самого, но тоже ничего себе. Долгие совместные странствия сблизили, как ничто другое. За эти годы между ними установились отношения, необычные для барина и его слуги.
С тех пор, как Тришка стал постоянно сопровождать своего хозяина – а произошло это достаточно рано, когда оба были ещё детьми, князь Фёдор его воспринимал как удобную мебель, что, в общем-то, было естественным для его круга. Тогда было очевидным, что у каждого благородного человека есть такой слуга – также, как и шпага, также, как и лошадь. И князь тоже так к этому относился.
Перемены во взаимоотношениях начались во время совместных странствий. Хочешь – не хочешь, но когда ты среди басурманов, то русский человек рядом будет тебе ближе, хоть он и крепостной скот. А без Тришки барину было бы значительно труднее. Первое, что обнаружилось, это феноменальные способности холопа к языкам. Непонятно как, но стоило им оказаться среди людей, говорящих на очередном наречии, как слуга начинал сначала понимать, а затем и очень скоро изъясняться, причём очень внятно. Несколько раз это спасало им жизни. Не говоря уже о том, что существенно облегчило странствия.
Тесное общение постепенно привело к тому, что для князя, выросшего в естественном для его круга восприятии любого крепостного как всего лишь вещи одушевлённой, вдруг оказалось, что лакей может быть почти что другом.
И уж конечно, этому в значительной степени способствовало то, что хитрые абреки, захватившие в плен русский дозор, продали их туркам в рабство.
Очень не поздоровилось княжеской белой кости, когда работорговец-абрек гнал их нагайкой по горным перевалам. Когда на каком-то базаре стояли они, крепко привязанные друг к другу, а толстые турки бесцеремонно лезли им в рот пальцами, рассматривая зубы и обсуждая стати рабов.
Их приобрёл какой-то купец, отправлявшийся с караваном в далёкий Мешхед за драгоценными коврами.
Познать на собственных плечах тяжесть и унижение физической расправы было очень не простым испытанием для надменного княжича, но он вынес это с редким достоинством. И закалился, причём не только внешне, но и внутри.
Но это было далеко не всё, что уготовила им судьба. По дороге, шедшей через такие места, которые, казалось, созданы только для смерти или медленного, мучительного умирания, Трифон заболел какой-то сильной лихорадкой, и на ночлеге в жалкой деревеньке надсмотрщик решил его бросить – пускай подыхает. И тут произошло то, что навеки сделало крепостного наипреданнейшим из слуг своего хозяина.
Потому что хозяин с ним остался. Причём сделать это было непросто: работорговцу вовсе не хотелось расставаться с ещё работоспособным невольником. Но хитрый Хомский сумел притворился, что тоже болен, и ему удалось-таки ввести в заблуждение даже опытного пройдоху.
Деревенька была такова, что, казалось: выжить здесь невозможно никому. Но бросить Тришку здесь умирать, а самому уйти с басурманами казалось ещё ужаснее. И всё же они выжили каким-то чудом.
На всю жизнь запомнилась им эта дикая деревня, даже не нищая – для нищеты всё же что-то нужно, а здесь, среди камней, раскалённых на вечно палящем солнце, горстка грязной вонючей воды казалась слаще лучшего в мире вина, а несколько иссохших зёрен на обед были единственной и желанной пищей, да и то не каждый день.
Трифон умирал. Он лежал под каким-то дырявым навесом, оставленным забытым караваном, и метался в забытьи. Барин же, его полновластный хозяин над душой и телом, отходил от него лишь затем, чтобы набрать в треснувший черепок протухшей воды и смочить ему губы. На это, зачарованно разинув рот, смотрели одетые в лохмотья несколько грязных мальчишек, убегавших врассыпную при малейшем движении в их сторону.
Для того же, чтобы получить горсть того, что здесь называлось едой, высокородный князь приходил к какой-то грязной старухе и помогал ей доить коз.
И Трифон выжил. Однажды он открыл глаза и, совершенно обессиленный, попытался сесть. Ему это удалось не сразу.
По счастью, эта деревня лежала на достаточно оживлённом пути, и довольно скоро их подобрал идущий в Китай чайный караван, с которым они добрались до Гиндукуша. К тому времени они уже вошли во вкус, и решили побывать, по крайней мере, в Индии, а если повезёт – то и в Китае.
В самом деле, уж коли их забросила сюда судьба, так надо этим воспользоваться.
Годы спустя, когда Хомский изучал по карте их тогдашний маршрут, он был ошеломлён, как эти два почти мальчишки одолели такие пространства. Конечно, с этим могла справиться лишь бесшабашность молодости. И у них получилось.
* * *
И что же теперь? Чего же ты добился, князь Фёдор Дмитрич? Да проиграл по всем статьям. Счастье, о каком уже не мечтал, вдруг поманило мощно, а потом… а потом, усмехнувшись, обмануло опять? Конечно, можно было бы всё же подождать. Подождать, пока ей надоест её муженёк после медового месяца? Недолго ведь – в этом-то он не сомневался – а потом перейти в наступление? А тем временем этот пустой фат будет с уверенностью хозяина владеть этим сокровищем… да от ярости можно взбеситься!
И совсем наивным казалось довольство собственным холостяцким жилищем и наслаждение столь казавшейся желанной свободой. Да зачем она нужна, эта свобода?! Для чего? Пустой дом – мечта холостяка – чего же здесь хорошего? Почему в нём нет этой женщины? И собственное с трудом завоёванное уединение уже казалось ненужной обузой.
Часть 2. Глава 1
© Copyright: Марьяна Преображенская 2, 2018
Свидетельство о публикации №218051400122
Свидетельство о публикации №218051400122
Рецензии