Часть 2. глава 2

Глава 2. Контрапункт



Контрапункт – соединение нескольких мелодических самостоятельных голосов, отличающееся полным благозвучием.


Князь Фёдор сумрачно глядел в затянутое морозными узорами окно. Комната освещалась только сполохами огня в камине, поэтому было хорошо видно, как за окном с бешеной скоростью проносятся хлопья снега, освещаемые редкими уличными фонарями.
Он искурил уже незнамо сколько трубок, и теперь горло першило от осточертевшего табачного привкуса. Впрочем, так уж теперь повелось: коньяк, пока не наберётся так, что без камердинера до постели не дойти, трубка во рту с утра до ночи, и беспричинные вспышки дикой ярости. А ещё – игорные дома и бесшабашные девчонки из-под красного фонаря.
Он делал всё, чтобы забыть её. И ничего не получалось.


После объяснения, могильной плитой накрывшего все его надежды, он вышел, не слишком понимая, где находится. Отпустил экипаж. Долго бродил незнамо где. В первом попавшемся извозчичьем кабаке пил мерзкую водку, закусывая раскисшим огурцом. Какие-то тёмные личности тёрлись поблизости – неудивительно, что потом исчез бумажник, но было наплевать. Хорошо ещё, что всё-таки добрался до дому, хотя и ввалился в таком непотребном виде, что самому было противно.
Вдобавок к этому и заболел потом, как нервная барышня. Самая настоящая лихорадка приключилась. Даже баронесса приезжала. А его взяла такая тоска, что хоть удавись. Потому что у него не было теперь никакого сомнения, что он, наконец, встретил ту, ради которой действительно стоило жить. И только ради неё одной. И именно её ему не видать.
Она ведь перед ним не кокетничала, не прибегала ни к одной женской уловке, с чем он так хорошо был знаком. Она вообще была абсолютно искренней - в этом-то и есть полная безнадёжность. И тогда он и пустился во все тяжкие, наивно надеясь, что это поможет хоть как-то её забыть.
А вот сегодня не выдержал. Пробудившись поутру от короткого сна-забытья, пришедшего к нему после хмельной ночи, сел в сани, поехал за Земляной город, и, оставив кучера ждать, закоулками прошёл до дома, чей абрис теперь мерещился повсюду. Сердце стучало, как у юнца безусого. Прячась за углом, долго выжидал, пока не стукнула створка двери флигеля, выпустив на мороз клуб пара, и не появилась стройная фигурка. Он даже застонал, когда её увидел. Елена прошла мимо в сопровождении лакея, не заметив спрятавшейся за углом тени. Пошёл за ней, хоронясь, ревнивыми глазами высматривая цель её пути. Убедившись, что путь лежал всего лишь в басонную лавку, незаметно ушёл. Теперь вот сидит, как сыч, и всех дружков прогнал.
Летящие за окном хлопья напоминали о том, что не за горами Рождество, а там и встреча Нового года. А между тем он никогда не чувствовал себя таким одиноким, и, если когда-то сам долго к этому стремился, то сейчас было невыносимо. Даже баронесса, и та его бросила - вдруг умчалась, очертя голову, к подруге детства, занемогшей где-то под Вышним Волочком.
Какие-то сани въехали на двор. Князь увидел вылезшую из них фигуру в длинной шинели, придерживающую офицерскую шляпу с плюмажем.
- Никого не принимать! – крикнул Хомский в раздражении и отошёл от окна. Но в дверь всё же просунулась голова Трифона:
- Хозяин, там …
- Я что, неясно выразился?!
- Хозяин, погоди. Это граф Боровский. Он такой, ужас просто…
В последний момент ваза, которую он было развернулся метнуть в осмелившегося ослушаться подлеца Тришку, осталась в руке. Кивнул:
- Хорошо, проси.
Дверь открылась, и вошёл Вольдемар, но в каком виде! Мундир расстёгнут, волосы всклокочены, взгляд дикий… Он, шатаясь, подошёл к оттоманке, и, бросившись на неё, отчаянно, глухо зарыдал.
- Что случилось?
Вольдемар поднял голову и прошелестел беззвучным голосом:
- Я проиграл двести тысяч.
Хомский присвистнул:
- Однако…
- Знаю… всё знаю, что скажешь. Ничего не надо говорить. Я… я сам не знаю, как это получилось.
- И кому же ты проиграл?
- Фон Бирку.
- Вот оно что…
Это имя было слишком хорошо известно среди игроков. Холодный, расчётливый, страшный человек, он зарабатывал себе игрой на жизнь, и зарабатывал весьма неплохо. А уж кто ему проигрывал… ходили смутные слухи о застрелившемся полковнике Ставраки и бесследно исчезнувшем литераторе Лисицыне.
- Да, плохо тебе придётся. Налить коньячку?
Вольдемар кивнул. Хомский плеснул ему в бокал, протянул. Тот выпил, зубы стучали о стекло.
- Погоди. Но ведь ты недавно получил наследство?
- Тридцать тысяч, - горько признался незадачливый игрок. – Всё моё наследство, усадьба, деревни и земля – это только тридцать тысяч, да от них уж и осталось-то всего ничего…
Вольдемар сделал ещё глоток. Покосился в угол, сказал неуверенно:
- Послушай,… я … в общем, одолжи мне денег.
Хомский прищурился:
- Ты хочешь занять у меня денег, чтобы расплатиться?
- Видишь ли… я понимаю, это огромная сумма. Но у меня больше нет друзей, у которых можно было бы её одолжить. Конечно, сразу я не смогу с тобой расплатиться, но в течение нескольких лет… может, года три, может, в крайнем случае, пять… Ведь… для тебя это не слишком большие деньги… ?
- Послушай, Вольдемар, - глаза Хомского сузились: - ты, кажется, не вполне понимаешь, о какой сумме идёт речь. Дело не в том, что я не смогу достать такие деньги – это-то как раз можно. Но ведь ты никогда мне их не отдашь. А дарить тебе столько я, прости, не собираюсь. Согласись, что для подарка это несколько… э-э… чересчур.
- Я… я могу заложить имение.
- За твоё имение не дадут и четверти. И, кроме того, что тогда станется с твоей матерью и сестрой?
- Мы что-нибудь придумаем… Я буду работать!
- Не смеши меня.
- Но что же мне теперь делать?! – в отчаянии воскликнул Вольдемар. – Что мне делать, Хомский, если я не отдам ему денег в срок?! А срок он положил – ровно до наступления Нового года, до последнего удара двенадцати часов! Так и быть, сказал, ирод, даю вам этот большой промежуток, только из человеколюбия, хотя это не в моих привычках. И что теперь? Стреляться?! Только ты меня и можешь спасти. А больше я нигде таких денег не достану! – в голосе Боровского зазвучали истерические нотки.
Князь Фёдор покачался с носков на пятки, задумчиво посмотрел на приятеля, потом подошёл к окну и стал смотреть на снег за стеклом. Вольдемар, сгорбившись, сидел в кресле, тупо глядя себе под ноги.
Хомский вдруг резко повернулся. Глаза его странно блеснули.
- Да, одолжить тебе денег – это значит, их навсегда потерять. Но можно сделать иначе. Я мог бы кое-что у тебя купить – на эту сумму.
- Купить? – Вольдемар горько усмехнулся.- Что? Разве эполеты…
- Твои эполеты столько не стоят. Продай мне свою невесту.
Вольдемар ошеломлённо уставился на него. Рот его приоткрылся, потом опять закрылся. Подозрительно глядя на князя, он как-то неуверенно попытался улыбнуться:
- Это что, шутка такая?... Я не вполне…
- Да нет, не шутка. – Голос князя звучал напористо. Сейчас в нём не осталось ничего от того потерянного человека, всего полчаса назад глядевшего в окно.
- Но ведь… это ведь невозможно! – сказал Вольдемар неожиданно хрипнувшим голосом.
- Почему?
- Но… она же не крепостная…
- Была бы крепостная, таких денег я б не дал.
- Но… погоди же… Нет, это в самом деле невозможно!
- Тогда идите, граф, и ищите деньги в другом месте.
- Подождите, князь. Я понимаю, вы что-то такое хотите…
- Я хочу то, что сказал. Я предлагаю вам, молодой человек, сделку: я вам даю деньги – всю сумму вашего долга сразу и навсегда, а вы - продаёте мне свою невесту, тоже сразу и навсегда.
- И только так?
- И только так.
Вольдемар несколько минут ошеломлённо смотрел на князя, не веря своим ушам, а затем встал, выпрямился во весь рост и, подойдя к нему вплотную, произнёс с пафосом:
- Никогда – вы слышите? Никогда этому не бывать. Я достану деньги. Я женюсь на Элен. А с вами я порву – навсегда. И всем расскажу, что вы такое есть, Хомский.
Князь Фёдор пожал плечами:
- Пожалуйста!
Вольдемар, коротко кивнув, с достоинством вышел. Хомский проводил его странно сверкающим взглядом. Потом повернулся и, что было силы, ударил кулаком по столу:
- Есть!


* * *


Спустя дня два хмурый Вольдемар вошёл к Елене, прошёл, не глядя по сторонам, в комнаты и угрюмо опустился в кресло.
- Что-нибудь случилось, Володя? Где ты пропадал столько времени?
Избегая её взгляда, он ответил глухо:
- Случилось.
- Что, что такое?
- Я… я погиб, Элен.
Она тихо ахнула. Вольдемар продолжал, по-прежнему не глядя на неё:
- Я пришёл сказать тебе - прощай.
- Прощай?!
- Да, прощай. Мы больше никогда не увидимся.
- Владимир! Что случилось?! Ну, говори же!
Он поднял на неё взгляд.
- Мне осталось только одно – застрелиться.
Елена, стиснув руки, опустилась перед ним на колени. Взяла его руки в свои, поглядела снизу вверх.
- Расскажи. Расскажи мне всё.
Он молчал.
- Володя, милый, дорогой, я настаиваю. Ты не можешь, не имеешь права так молчать. Я должна знать всё.
- Я… я проиграл в карты огромную сумму. Мне неоткуда их взять. У меня нет другого выхода, как покончить с собой.
- Сколько ты проиграл?
Он молчал.
- Володя, скажи, сколько?!
Он посмотрел на неё:
- Зачем тебе знать?
- Я должна, слышишь ты, должна знать. Говори.
- Двести тысяч.
У Елены вырвался какой-то сдавленный звук.
- Ну? Теперь ты понимаешь, какие это деньги? Взять мне их неоткуда. Я делал всё, что мог. У меня нет другого выхода. Прости меня за всё и… прощай.
- Володя, послушай, это действительно огромная, просто немыслимо огромная сумма. Но я не верю, что у тебя нет другого выхода. Скажи, зачем человеку, которому ты должен, твоя смерть? Тогда-то уж он точно ничего не получит. Значит, можно как-то договориться?
Он зло прищурился:
- Что ты понимаешь в этом? Ты же не знаешь, может, он действительно этого и хочет.
- Чего?! Чтобы ты застрелился? Не может этого быть! И никогда я в это не поверю!
Владимир криво усмехнулся, глядя в сторону.
- Давай подумаем, что можно сделать.
- Ничего. Сделать ничего нельзя. Я чего только ни пытался. Бесполезно.
Он посмотрел Елене в глаза, улыбнулся заискивающе, взъерошил ей волосы.
- Бедная моя. Я причиняю тебе горе. Ничтожная я личность.
- При чём тут я?! Господи, ну при чём тут я?
Он отвёл глаза.
- Что же придумать? Боже, ну что же придумать? Неужели же ничего нельзя сделать?
Вольдемар молчал, как-то напряжённо глядя в сторону. Елена внимательно посмотрела на него:
- Ты… ничего не хочешь мне сказать? Ты слышишь меня?
- Я… я не решаюсь.
- Что?! Ну, говори же, не мучь меня!
- Есть только один выход. Но… нет, я никогда не смогу это даже произнести!
- Да говори же ты, наконец!
- В общем… ну… Хомский может дать мне денег.
- Так это же прекрасно! – лицо Елены просияло. – Действительно, он ведь очень богат.
- Да, но он поставил такое условие…
- Какое же?
Вольдемар молчал, выразительно глядя на невесту. Елена нахмурилась.
- Говори. Говори сейчас же!
- Хорошо. Я скажу.
Он встал, прошёлся по комнате. Остановился перед Еленой и веско произнёс:
- Он хочет, чтобы я продал ему тебя.
- Что?!!!
- То, что ты слышала. Он хочет тебя. И за это даёт мне деньги безвозмездно.
Елена зажала руками рот, чтобы не вскрикнуть. Она всё ещё сидела на полу. Вольдемар помолчал немного, потом, опустившись на ковёр рядом с ней, взял её руки в свои, заговорил проникновенным голосом:
- Я понимаю, каково тебе это слышать. А что со мной было, когда он мне это сказал! Не представляешь. Я ведь сразу к нему пришёл. А он мне такое. Я хотел его на поединок вызвать, да тут не знаешь, что сначала – дуэль, или долги отдавать. Я бегал по Москве, искал деньги. Но всё оказалось бесполезно. Теперь мне либо застрелиться, либо на его условие идти. Я понимаю, что ты сейчас испытываешь, но и ты меня пойми. Это действительно единственный выход для меня. Ты сейчас ничего не говори. Ты…
Елена смотрела на него пристально. Он прижал её руки к губам, стал их целовать:
- Какие же у тебя пальчики нежные… послушай, - заговорил он вкрадчиво, - он хочет владеть тобой… и я его понимаю! - конечно, радости тебе мало – со стариком, но ты ведь уже была замужем… Может, ты всё же сможешь потерпеть – для меня, для нас с тобой? А?
Елена глядела на него, не осознавая, кто ей это всё говорит. Видя её неподвижность, Боровский осмелел, стал говорить уже более настойчиво:
- Конечно, это будет жертва с твоей стороны. Но, если задуматься, то не такая уж и большая. Что тебя ждёт со мной? Ты же знаешь – я вовсе не богат. Один мундир и есть! – тут он лучезарно улыбнулся. – А князь щедр. Это всем известно. У тебя чего только не будет! Всё, чего ни захочешь – и даже выезд с лошадьми – у него же свой конезавод. И ещё, - наклонившись, к её уху, он едва слышно шепнул: - мне кажется… ты не пожалеешь…
Этого она уже не могла вытерпеть. Встала. Выпрямилась.
- Уходи. Немедленно уходи. Ты… как ты смеешь.
Вольдемар пожевал губами, взглянул исподлобья:
- Ты негодовать-то погоди. Подумай всё же сначала.
У неё руки затряслись.
- Какой же ты подлец. Один подлец, что тебе это предложил, а ты подлец вдвойне, что посмел с этим ко мне прийти. Извини, дорогая, я из тебя уличную девку решил сделать, и на этом нажиться. А ты, поскольку уже не девушка невинная, то какая тебе разница, с кем любиться, так?! Я тебя спрашиваю, так?! – и глаза её засверкали от гнева.
«Да, именно так! – хотелось ему крикнуть со злостью. – Можно подумать, что вам не всё равно, под кого ложиться! Бабы! Их всех в конце концов можно купить! И ты тоже продашься. Поломаешься и продашься. Ещё и поторгуешься». Но так он лишь подумал, а вслух произнёс:
- Значит, ты меня не любишь и обрекаешь на смерть? Мне стреляться?
- Значит, стреляться. Уходи.


* * *


Тем временем Хомский вызвал к себе Трифона и устроил форменный разнос за то, что в доме забыли, что такое порядок и чистота.
- Ты как следишь? Всех пошлю на конюшню пороть! Чтоб всё вымыть, ковры выбить, бронзу отчистить! Распустились тут!
Разумеется, никого никто пороть не посылал, но аврал был полный. Холопы легли костьми, но отдраили дом так, будто здесь, по меньшей мере, должна была состояться встреча представителей царствующих домов.


* * *


Боровский скоро понял, что уговорить Елену будет намного труднее, чем он думал. Он подлавливал её на улице, пытался поговорить – но всё было тщетно – завидев его, она убегала стремглав. А между тем подошло и прошло Рождество, и срок выплаты неумолимо подступал. Фон Бирк прислал письмо, в котором холодно напомнил о долге. Накатывало отчаяние. И при этом он с ужасом всё более ясно осознавал, что поделать ничего не может.
И именно в этот момент неожиданно из Петербурга заявилась его матушка. Она там проводила каждую зиму, исправно посещая все балы и рауты, что очень любила, в отличие от своей дочери, предпочитающей затворническую жизнь в деревне. Ей сразу стало ясно, что произошло нечто экстраординарное. Сын был допрошен с пристрастием, впрочем, долго он не сопротивлялся. Как истинная мать, графиня тут же стала на его сторону, заявив, что никогда не одобряла предстоящего брака.
- Ты же прекрасно знаешь, что в тебя давно влюблена Мари Бутурлина. Конечно, она не слишком хороша собой, но не стоит забывать, что за неё дают очень хорошее приданое, да и происхождение у неё подходящее. Вот и надо, чтобы ты расплатился с долгами и женился на ней. А что касаемо до Элен, то теперь так и так ты с ней расстанешься. Но это и к лучшему. Рода она, конечно, старинного, хорошего. Но теперь, когда после кончины старой графини Чердынцевой она не получила практически ничего, за душой у неё гроша нет. Но уговорить её необходимо. Это твоё единственное спасение. Наше счастье, что князь готов выложить такие деньги за то, чтобы попользоваться её прелестями. Мне, например, она всегда казалась недостаточно пикантной, но на всякое блюдо находится свой гурман. Конечно, ещё важно избежать огласки всей этой истории – как ни крути, ты в ней выглядишь недостойно, да и с Бутурлиными могут быть проблемы, но вряд ли князь на это пойдёт. В этой истории, если она всплывёт, некрасиво будут выглядеть все – и ты, и он, и она. Поэтому, я думаю, что истинную причину вашего разрыва можно будет скрыть. А так – ну, подумаешь, брак расстроился.
- Но пока она категорически отказывается, - уныло заметил сын.
- Предоставь это дело мне.
Она решительно вошла в дом Елены, проигнорировав метнувшегося к ней лакея Герваську, и прошла прямо в столовую, где в этот момент заканчивался обед. С ходу бухнувшись на колени, схватила со стола нож для фруктов и протянула его испуганно сжавшейся молодой женщине.
- Рази меня, рази прямо в грудь.
- Что это значит? – пролепетала в ужасе тётушка Наталия Петровна.
- Это значит, что раз она приговорила к смерти сына, то и матери не жить. Убивай, убивай старуху!
Елену стала бить крупная дрожь. Она, как в ночном кошмаре, зачарованно глядела на покачивающуюся перед ней серебряную рукоятку.
- Голубушка! Ну нельзя же так! – в Наталье Петровне вдруг проснулся дух субординации мелкопоместной дворянки перед знатной барыней. – Вставайте, сударыня, вставайте! Да не волнуйтесь вы так. Стеша! Ещё один куверт!
Она помогла ей подняться, усадила за стол. Та обречённо подчинилась.
- Вот так, вот так. Возьмите кусочек суфле. Можно положить вам заливной севрюжки? Она сегодня особенно удалась. Поешьте, графиня, а потом мы всё обсудим и выясним, в чём провинилась моя родственница.
Ей ни на секунду не пришла в голову мысль, что виновным может оказаться кто-то другой.
- Неужели вы полагаете, что я могу что-то есть? У меня гибнет дитя!
- И всё же откушайте, прошу вас.
Стеша накрыла для гостьи, та страдальчески отворачивалась. Тем временем вышеупомянутая родственница с трудом сдерживалась, чтобы не выскочить сразу, хлопнув дверью. Помогла лишь железная выучка бабушки Анастасии Илларионовны. Она с независимым видом доела бланманже, и только потом поднялась и, не глядя ни на кого, вышла. Наталия Петровна проводила её осуждающим взглядом, потом обратилась к гостье:
- Откушайте, графиня, выпейте мадерки, и пройдёмте ко мне в будуар. Я вижу – у вас есть претензии к моей невестке. Думаю, что смогу помочь вам их разрешить.


Елена молча сидела в своей комнате, поджав под себя ноги. Света не было. В голове её с торжествующим хохотом оглушительно орал свою арию Дон Жуан.
Тихо скрипнула дверь. В комнату осторожно просочилась Наталия Петровна.
- Ну, как ты тут, моя дорогая? Сумерничаешь?
Елена напряжённо рассматривала морозные узоры на оконном стекле.
- Послушай. Ты знаешь меня – я желаю тебе только добра. Я, конечно, понимаю твоё состояние. То, что сотворил Вольдемар – это чудовищно. Но я усматриваю в этом перст судьбы. Теперь в любом случае твоя помолвка расстроена: надеюсь, это ты понимаешь?
Не дождавшись ответа, она продолжила:
- А теперь посмотри, что тебя ждёт. Допустим, ты откажешься. Ладно, что там будет с Вольдемаром, - всё равно, хотя его в любом случае жаль. Ну подумаешь, проигрался мужчина, эка невидаль! Что же, ему теперь, в самом деле, что ли, застрелиться? Ну, ладно, допустим, он как-то выплатит этот долг. Но что будет дальше? Что бы там ни было, он затаит на тебя обиду на всю жизнь. И что потом? Ты что, думаешь, твоё имя не пострадает? Кто там потом будет что знать, была ли ты замешана, не была ли. Все будут помнить: там что-то было. И твоя репутация будет замарана в любом случае. И тогда замуж тебе вряд ли выйти – это тебе понятно? – Она помолчала, дожидаясь ответа. Не дождавшись, продолжила: - Ты же меня знаешь, - и погладила её по голове, - я желаю тебе только добра. Но мы с тобой – всего лишь слабые женщины, мы свою судьбу не решаем. Так уж повелось испокон веков: всё решают мужчины. Что и правильно! – воскликнула она с жаром. – А теперь допустим – только допустим! – что ты согласилась. Что мы имеем тогда? – опять безответная пауза. – Да только хорошее! Ты сейчас, несмотря на высокое рождение, никто – просто бедная вдова. А так ты попадаешь под покровительство очень большого человека. Ну чего, да ну чего, в самом деле, в этом дурного?! Да ничего! Позора никакого просто быть не может – тебе ведь не мелкопоместный какой-то покровительствует, а очень знатный и очень богатый князь. Настоящий рюрикович! – воскликнула она с восторженным придыханием. – И это – не позор! Да, конечно, первое время тебе будет не просто показаться в обществе. Но это только первое время, а потом всё устроится, можешь не сомневаться! Зато он тебя обеспечит так, что ты даже представить не можешь. Ещё. Ты знаешь, - тут она понизила голос – что у него нет детей в законном браке? У него же жена оказалась бесплодной! Он из-за этого и развестись с ней хочет. А ты молодая, здоровая женщина! Ты ему родишь! Ты знаешь, что тогда может быть? Да всё, что угодно! Ведь бывали такие случаи, что признавали даже и незаконного ребёнка! И это вполне может быть! Ты-то по происхождению гораздо больше ему подходишь, он ведь женился-то не на ровне, это тебе хоть известно?
Ей-то откуда-то было всё известно. Елена по-прежнему молчала. Переведя дух, Наталья Петровна продолжила.
- И вот ещё что я тебе скажу, - она произнесла это, интимно понизив голос, - я всё же кое в чём разбираюсь. Конечно, Вольдемар очень хорош собой, что говорить. Но если бы мне надо было выбирать – я предпочла бы, безусловно, князя. Он такой… такой… о! – и она закатила глаза. – Да это просто счастье – что он на тебя вообще внимание обратил, это моё мнение, если хочешь знать! Поверь, ты забудешь своего жениха уже на следующий день! И потом ещё будешь удивляться – как же это я сразу не согласилась!
Елена по-прежнему хранила молчание. Наталия Петровна, барабаня пальцами по спинке кресла, думала, что бы ещё такое сказать. Неожиданная мысль пришла ей в голову.
- Знаешь, а ведь ты сама, ты ещё при этом окажешься победительницей! Ты ведь жертвуешь собой во спасение человека! А это – это тебя так возвысит! Да тому и в античной истории есть примеры…
Елена резко повернулась:
- Может, хватит, а? – затравленно выкрикнула она.
Тётушка поперхнулась на полуслове. На какое-то мгновение кольнуло чувство стыда, но ей удалось достаточно быстро с этим справиться – она же хотела, как лучше.
- Не хочешь со мной говорить – не надо. Но Евгения Игнатьевна всё же к тебе сейчас придёт.
- Нет! – истерически закричала Елена. – Нет, я не могу с ней разговаривать!
- Не могу или не хочу? – раздался величественный голос от двери.
Елена застыла в ужасе. Перед ней стояла мать Вольдемара.
- Не уклоняйтесь от разговора со мной. Нам о многом надо поговорить.
Тётушку немедленно вынесло из комнаты. И Елена очутилась с графиней наедине.


Уже совсем стемнело, когда графиня Боровская вошла в гостиную, где в нетерпении, как на иголках, сидела Наталия Петровна.
- Ну, что?!
Та прошла к креслу, села:
- Уф! Ну и намучилась же я! Прикажите подать чаю.
- Так что же?!
На тонких губах дамы змейкой проскользнула снисходительная усмешка:
- А вы как думаете?
- Неужели?! – ахнула тётушка. – Да как же вам удалось?
- Непросто, совсем непросто. Но я умею добиваться своего.
- Я уж думала – ничего не выйдет.
- Только не у меня, - графиня поглядела свысока, хоть они и сидели наравне. – А теперь, голубушка, вам только остаётся проследить, чтобы больше не было никаких неожиданностей. И как только всё произойдёт, вы тут же получите тот медальон, о котором мы договаривались.
- Но только непременно тот, что со вставкой.
- Не беспокойтесь, я всё запомнила точно.


* * *


Канун Нового года выдался на редкость снежным. Мели, мели декабрьские метели, и намели непомерные сугробы, искрящиеся алмазными отблесками под лучами солнца.
Сейчас, когда малиновый расплющенный шар уже заваливался за стылый горизонт, они уже не сверкали, а начали подёргиваться сизой дымкой.
Елена стояла у окна своей спальни, судорожно прижав стиснутые руки к горлу. Он накатил, этот вечер. И то, что он так же неизбежен, как и всё, что непременно должно свершиться – как заходит солнце, а потом один день сменяется другим – всё это было ясно давным-давно.
Ещё с той самой первой минуты той самой первой встречи. И сколько она ни боролась, сколько ни пыталась предотвратить накатывающий на неё вал – в глубине души ведь понимала: всё бесполезно.
Пройдёт совсем немного времени – и её, как рабыню-конкубину, повезут продавать. Её, которая когда-то была весёлой, независимой и дерзкой.
Горячий стыд унижения заливал ей щёки, когда она думала об этом. И ещё примешивалось невыразимое презрение к тому, кто стал этому виной – к бывшему жениху и поддерживающему его согласованному ансамблю двух старух, наперебой восхваляющих прелести предстоящего рабства. Но всё же не это было главное, не это.
Признайся честно перед самой собой: ведь ты именно этого и хотела. С того самого момента, как впервые, нет, даже не увидела, а лишь ощутила смутную фигуру в сумраке аванложи. Но – только самой, по своей собственной воле отдать ему себя. Отбросить всю предыдущую жизнь – и будь что будет. А не так, как это выглядело теперь – послушно прийти, чтобы стать наложницей толстосума, купившего женщину для собственного развлечения.
Ведь, поди, затаил обиду после того, как она указала ему на дверь. Такие не прощают. Вот и нашёл способ отомстить. Отомстить и унизить, как только можно унизить женщину.
И уж теперь-то – отыграется сполна. Даже и представить невозможно, как. Можно не сомневаться.
Господи, кто бы мог подумать, как всё обернётся – тогда, в самую первую встречу.
Всё сохранилось в её памяти до мельчайших подробностей.
Бывают же такие дни, когда всё – вверх тормашками. Тот злополучный день пошел наперекосяк уже с утра. Сначала бесследно исчезли подвязки, обнаруженные после долгих поисков за печкой, куда их уволок кот. Потом тот же кот Басятка начал носиться, как ненормальный, и в результате разбил любимую чашку, залив чаем свежую скатерть. Наталия Петровна долго и нудно жаловалась на больные ноги, плакалась на свою горемычную судьбу, сетуя, что тридцать лет назад отказала сватавшемуся к ней присяжному поверенному Кольцову, сделавшему позже блестящую карьеру, потом стала бранить Елену, что не прошло и пяти лет вдовства, как та уже забыла о дорогом Paul’е и собирается замуж. А Стеша умудрилась прожечь утюгом оборку на приготовленном платье, так что пришлось срочно вшивать на место испорченной ткани кусок кружева, а затем сделать еще такие же кружевные вставки и в других местах, будто так и было задумано. Вдобавок Елена в спешке зацепилась капотом за гвоздь, торчавший из рассохшегося косяка, вырвав целый кусок коленкора. Решительно не желая, чтобы Владимир видел такое безобразие в ее доме, она послала записку, чтобы он не заезжал за ней, а ждал подле театра. Слава богу, что вообще умудрилась не опоздать, хотя последний кусочек кружева горничная подшивала, когда лакей, уже готовый отвезти барыню, пошёл за извозчиком. Перевела дух, только оказавшись в пустой ложе, втайне радуясь, что успела. И только-только начало успокаиваться дыхание, как прозвучал первый аккорд и сверкнул свет от приоткрывшейся двери.
Столь эффектно появившийся в ложе персонаж, подобно другому, на сцене, сосредотачивал на себе внимание помимо воли. Каждый раз, сталкиваясь с князем глазами, она ощущала, как сердце её ухает куда-то вниз, а желудок сжимает от сладостной жути.
И эта опера… её мелодии какой-то нереальной, инфернальной красоты неотступно следовали за ней.
В ту ночь она так и не заснула.
Наверное, решила тогда Елена, дело всё в слишком длительном её вдовстве. Да и брак с Павлом оказался неудачным, не принёс той радости, которой она так ждала.
А сегодня ночью она окажется в доме этого человека. Да и не просто в доме, а и… с ума сойти!
Продажная женщина? К этому она пришла?!
Неужели же это отныне– её путь? А, может, она просто испорченная? Ведь она действительно сознательно к этому стремилась – в его постель, чего уж тут таиться перед самой собой. И при мысли об этом чувствовала, как в ней пробуждалось что-то такое, чему быть не должно, не положено. То, о чём когда-то предупреждал её муж. То, из-за чего разрушился её брак: ведь нелепая смерть Павла лишь подвела черту.
Это и была самая сокровенная её тайна.


В дверь тихонько поскреблась тётушка.
- Элен, ты ещё не одета?! Ну чего же ты ждёшь! Ведь за тобой скоро приедут!
- Я одета давно.
- Как, - заволновалась та, - ты же вовсе не то платье надела, что графине обещала!
Несостоявшаяся свекровь накануне приезжала обсудить проблему выбора надлежащего туалета, и даже предлагала подогнать какое-то платье синего атласу, которое передали для её затворницы-дочери от герцогини де Рибопьер. Елена, разумеется, решительно отказалась. Тогда Евгения Игнатьевна приволокла ворох брюссельских кружев для обновления бального, светло-серого с сиреневым отливом, на котором Елена танцевала на балу у генерал-губернатора, а сверх того кашемировую шаль. Бедная Стеша не спала всю ночь, исколола пальцы, но в результате, когда Елена надела платье и увидела себя в зеркале с кружевными воланами на открытых плечах, то рука сама потянулась их оборвать. Но, пожалев горничную, просто сняла его и велела достать своё старое шёлковое, цвета вьё роз, подаренное бабушкой после венчания. Платье было фасону несколько вышедшего из моды, но Елене очень шло.
Наталия Петровна смотрела на неё с укоризной:
- Ты подводишь графиню. Ну оденься как надо, не капризничай.
Елену развернуло к тётке, и она холодно, негромко произнесла:
- Ещё одно слово – и я никуда не поеду, ясно?
Насмерть перепуганная, та вылетела из комнаты, быстро захлопнув за собой дверь.
Стемнело. Елена с Натальей Петровной сидели за самоваром и пили чай. Мерно тикали ходики в углу, передвигая стрелки к назначенному времени. Тётка заметно нервничала, всё прислушивалась к звонку. И, наконец, он тренькнул, и она мгновенно вылетела в переднюю, и было слышно, как перешёптывается там с графиней.
Раскрылась дверь, и на пороге появился Вольдемар. Коротко кивнув Елене, он сел на диван, не выпуская из рук перчаток, которые усердно мял. Следом вошла его мать. Евгения Игнатьевна встала перед Еленой, склонив голову набок, и стала внимательно её рассматривать.
- В целом неплохо, - процедила она, - хотя простенько. Напрасно вы, милочка, отказались от парикмахера княгини Бельской. Да и платье моё могли бы надеть. Ну да ладно. Была бы…
Она чуть было не произнесла: «честь предложена», но всё же сумела вовремя прикусить язык. Сын тревожно уставился на неё с дивана, но всё обошлось.
У Елены многое на языке вертелось, но духу не доставало. Выросшая в правилах почитания старших, она не могла переступить через какие-то границы и высказать этой сводне, что думает. Поэтому она лишь посмотрела ей в глаза, пытаясь разглядеть в них хоть капельку раскаяния, но так ничего и не увидела.
Боровский был мрачен: кончилось его беззаботное существование. Мать поставила жёсткое условие: он должен был немедленно уехать в деревню и сидеть тихо, пока не перестанут судачить, откуда у него взялись деньги, иначе под угрозу ставился его брак с Бутурлиной. Не нравилась ему категорически и будущая невеста – совсем нехороша собой, из-за чего никак и жениха до сих пор не находилось, невзирая на огромное наследство. Но другого выхода не было.
В передней навытяжку стоял Гервасий с салопом в руках. Одевшись, Елена направилась было к двери, но вдруг развернулась и, бросив коротко «я сейчас», быстро поднялась к себе. Закрыв дверь, остановилась на минуту, затем подошла к комоду, где стоял портрет её покойного мужа.
- Вот, Павел, - негромко сказала она портрету. – Видишь, что со мной происходит? И как теперь быть? А?
Она пристально вгляделась в изображение:
- Или скажешь: ты это заслужила? Так ведь? Так?! Ну и ладно! – решительно тряхнула головой: - Что ж! Значит, такова моя судьба! Я еду, и будь что будет…
Проговорив всё это решительным образом, она спустилась в переднюю, где, оцепенев, стояли три фигуры.
- Можно ехать!


* * *


Проехав тусклым сумраком улиц, освещаемых ёлочными огоньками, то и дело загорающимися в окнах домов, они подъехали к чугунной решётке перед особняком несколько заносчивого вида. Их ожидали: из дверей сразу выскочил человек в ливрее и, не обращая внимания на метель, побежал к воротам.
- Пожалуйте, господа, их сиятельство дома, - согнувшись в поклоне, представительный дворецкий, похожий на министра иностранных дел, принял шубы, заботливо отряхивая их от снега.
Московский особняк князя Хомского имел размеры значительно более скромные, чем бывший некогда его петербургский дворец, но при этом отличался строгой изысканностью отделки и той не бьющей в глаза, но особо утончённой роскошью, выдававшей родовитость и вкус хозяина вкупе с очень большими деньгами. Но даже и такое сочетание не всегда может дать подобный эффект; здесь же добавилось ещё и то обстоятельство, что всё убранство было продумано до мелочей и выполнено нанятыми им талантливыми художниками, вложившими в свою работу душу. Даже и в нынешнем своём состоянии Елена не могла не почувствовать пряный изыск, удивительную строгую красоту отделки уже в холодноватой передней.
На парадной лестнице их ожидал человек.
- Госпожа Барятинская? Князь ждёт вас.
Трифон (это был он), проведя посетителей посверкивающим полумраком парадных комнат, подвёл их к высоким дверям. Растворив створки, громко объявил:
- Ваше сиятельство, к вам госпожа Барятинская и граф Боровский.
Они вошли.
Кабинет был ярко освещён, и Елена старалась не смотреть в сторону камина, возле которого, опершись о консоль, стоял Хомский. В камине пылал огонь.
- Вот, значит, мы приехали, - деланно-оживлённо заговорил Вольдемар. – В общем, всё, как договаривались, вот… Элен…
Князь легко отделился от камина и как-то сразу оказался перед ними.
- Добрый вечер, госпожа Барятинская. Надеюсь, вас не слишком занесло снегом в дороге.
Он в упор глядел на Елену, не обращая на её спутника никакого внимания. А тот в нетерпении переминался с ноги на ногу, не решаясь первым прервать паузу. Елена же не отводила глаз от рисунка на ковре. Щёки её запылали.
Вольдемар вдруг забеспокоился. Он начал теребить её, дёргать за рукав:
- Ну что ты молчишь, скажи же, скажи…
Когда она сюда ехала, то внутренне многократно проговаривала заранее продуманные саркастические фразы, полные убийственной иронии – пусть не тешит себя надеждой, что, раз её сюда затащили, то она уже сдалась. Мать же Вольдемара особо упирала на то, что Елене следует признать добровольность своего приезда. Причём настаивала так, что Елена всё время слышала её голос в своих ушах. Но сейчас, когда она оказалась здесь, и перед ней стоял Хомский, все прежние мысли улетучились, и причиной тому был замаячивший перед глазами расстёгнутый ворот венгерки. Поэтому с трудом выдавила из себя какой-то жалкий лепет:
- Я приехала сюда по своей воле, подтверждаю… - чувствуя при этом, как причины для негодования испаряются со страшной скоростью…
Хомский, кинув на неё пристальный взгляд, прошёл к стоящему в стороне длинному столу, крытому зелёным сукном.
- Прошу вас.
На столе лежало несколько туго завязанных мешочков, по виду весьма увесистых. Князь взял один из них, развязал и перевернул. Ослепительной струйкой посыпались сверкающие золотые кругляши.
- Ваши деньги, граф.
Один за другим он опустошил мешки. Груда золота на столе мерцала, притягивала взгляд.
- Вот, сударыня, во что оценил вас ваш жених.
Он обернулся к Вольдемару.
- Пересчитайте.
- Ну зачем же, я верю…
- Пересчитайте! – в голосе зазвенел металл.
Вольдемар стал трясущимися руками запихивать монеты обратно по мешкам. Это продолжалось довольно долго. Наконец, он обернулся:
- Всё правильно.
- Я вас доле не задерживаю.
Вольдемар сделал неуверенный шаг к стоявшей как статуя Елене, и сказал умоляюще:
- Элен. Ну скажи же что-нибудь! Давай простимся по-хорошему. – Он потянулся было к ней, но в этот момент раздался резкий окрик:
- Руки!
- Что? – он растерянно обернулся.
- Руки уберите, граф. Я не позволяю другим мужчинам касаться моих женщин.
Боровский опустил руки, сгорбился и, собрав свои мешки, направился к выходу, шаркая ногами. За ним беззвучно закрылась дверь.
Хомский несколько мгновений смотрел ему вслед, затем обернулся к Елене.
- У вас остались какие-нибудь его подарки?
- Что? – она не сразу поняла, о чём он говорит.
- Он, вероятно, дарил вам что-то? – спросил он запальчиво. – Кольцо, например? Вы же были обручены.
- Да, вот его кольцо.
- Дайте мне его.
Она сняла с пальца кольцо. Князь взял его нетерпеливым движением и швырнул в пылающий камин.
- Ещё что-нибудь? Какие-нибудь украшения?
- Да, вот эти серьги.
- Снимите.
Серьги полетели в огонь следом за обручальным кольцом.
- Ещё что?
- Это всё.
Тогда он взял её за руку и подвёл к бюро, на котором стоял небольшой сундучок, крытый фиолетовым сафьяном.
- Ваш бывший жених оценил вас в кучку пошлого золота. А теперь взгляните на мою цену.
Он откинул крышку – и в отсветах свечей на иссиня-чёрном бархате футляра заискрил, заиграл по стенам фантастическими россыпями огней невероятных размеров кристалл. Хомский взял его и протянул Елене.
- Этот камень – самый большой алмаз мира. Как он попал ко мне – то долгий рассказ; я непременно вам его поведаю. – Он помолчал, глядя на завитки волос на шее стоящей перед ним женщины: - До сегодняшнего дня он принадлежал мне. Но я не просто его владелец – я обязан вручить его той женщине, которой он будет принадлежать по праву. И тогда этот камень будет переходить из рук в руки потомков моего – нашего - рода. И при этом будет хранить, как сказали мне вручившие его люди, «твой род и всё твоё племя».
Она молча глядела на руки князя, держащие таинственно мерцавший загадочный камень; никакие слова не шли на ум – такой сумбурный поток мыслей нёсся сейчас в её голове. Хомский коснулся её подбородка, приподнял её лицо, посмотрел внимательно в глаза:
- Глупо было бы надеяться, что вы когда-нибудь простите мне, Елена Николаевна, что я заставил вас прийти сюда таким чудовищным образом. Но я хочу, чтобы вы знали. Каким бы путём вы ни оказались здесь, каким бы унизительным ни казалось вам ваше нынешнее положение, и что бы там ни было в прошлом у вас и у меня, - всё изменилось, и с этой вот самой минуты. И теперь для меня вы – единственная навсегда. Я не хочу другой. – Он пытливо смотрел на неё; она по-прежнему молчала. Он продолжил: - И этот камень, который с момента, как он стал моим, не держала в руках ещё ни одна – и я в этом клянусь! – ни одна женщина, теперь – ваш и только ваш. И лучшей владелицы ему не найти.
Он вложил холодный кристалл в её ладони, и она чуть не охнула: руки с трудом выдерживали тяжесть. Посмотрев на камень, подняла взгляд на Хомского.
- Не слишком ли … большую ношу вы возлагаете на меня?
Тот покачал головой:
- Noblesse oblige. – И, видя, что она молчит, спросил: - Он нравится вам? Скажите же, нравится?
- Он очень красив, - не могла не признаться она. Слова ещё давались ей с трудом, но он ждал. – И светится так… загадочно. – Её сумбурное состояние не позволило вполне уяснить весь рассказ, но камень, действительно, был необычным, даже если не принимать во внимание размеры. – Мне кажется, его свет… вы видите? он совершенно особый. Как будто источник – внутри.
Взгляд князя потеплел:
- Ну вот, он тоже вас выбрал. – И, видя, что она смотрит с недоумением, пояснил: - Дело в том, что этот камень, как вам это ни покажется странным, сам выбирает себе владельца. Тот, кто его не достоин, попросту не узнаёт в нём алмаза. А к вам он идёт сам: действительно, он начал по-особому светиться, стоило только вам его взять в руки.
Она покосилась недоверчиво, и он добавил:
- Может показаться, что я несу чушь – в наш просвещённый век трудно поверить в подобные легенды, не правда ли? Но я даю вам слово, что всё именно так. Я сам не верил – до поры. – Она молчала. Хомский взял её ладони в свои, спросил: - Руки, наверное, устали? – Елена кивнула; взяв у неё камень, он приблизил её ладони к лицу и коснулся их губами. Висящее над камином зеркало отразило этот поцелуй.
Она же поглядела на отражение искоса, и вдруг ей пришла в голову простая мысль: уж если такое произошло в её жизни, если её продали близкие ей люди, то, может, всё же хватит переживать? Хватит, наконец, думать о том, как её унизили? Пора бы и забыть. А сейчас – вот он, перед нею – человек, чей взгляд из глубины аванложи преследовал её столько времени, чьи поцелуи во мраке кареты она не забыла до сих пор. Какая, в конце концов, разница, каким путём оказалась ты сейчас здесь? Ты хотела быть с ним? Да!!! Так и пропади всё пропадом! Узнай же, наконец, что же это такое – счастье разделённой любви!
И тут она почувствовала, как то невероятное напряжение, что не отпускало её уже много дней, - уходит, наконец, а вместо этого где-то глубоко внутри возникает мрачное жаркое пламя, постепенно разгорающееся всё сильнее.
Хомский внимательно посмотрел на неё, затем, крепко взяв за руку, сказал:
- Идём, - и решительно повёл куда-то.
Они пришли в совершенно круглую комнату, чей потолок был затянут шёлком цвета сливок, стянутым в центре маленьким шатром. Такие же шёлковые портьеры скрывали две двери – ту, в которую они вошли, и вторую – напротив. По периметру комнату украшали полуколонны светлого камня с золотистыми прожилками. Мебели было немного: низкий кожаный диван цвета слоновой кости, да такой же низкий столик стояли на расстеленной перед камином огромной тигриной шкуре необычайного светлого оттенка. В комнате было множество роз – белых и нежнейших оттенков чайных. Пушистая ёлка, чьи тёмные мохнатые лапы также украшали розы, а ещё миниатюрные фигурки из белого неглазированного фарфора, вносила неожиданную ноту в это убранство. В воздухе был разлит нежный аромат цветов и свежей хвои.
Хомский сказал:
- Ну вот, самое время. Новый год вот-вот наступит.
Действительно, часы на стене показывали начало двенадцатого.
Они сели на диван; на столе был сервирован ужин. Гигантский алмаз он положил рядом.
- Шампанского? – князь вынул из серебряного ведёрка с колотым льдом тёмно-зелёную бутылку и стал разливать пенный напиток.
Елена зачарованно смотрела, как шипучая жидкость наполняет узкие бокалы, как играют бегущие вверх пузырьки. Хомский протянул ей бокал:
- За нас?
Она машинально чокнулась. Решительно выпив, поставила бокал на стол. Князь взял Елену за руку и пристально поглядел ей в глаза:
- Элен. Чтобы я сейчас ни сказал, всё глупо… ты со мной… - он покачал головой: - как я ждал! Только за это готов отдать, что угодно. Разве всё это стоит того, как ты сидишь вот тут, и смотришь искоса? Хочешь, я брошу к твоим ногам всю свою окаянную жизнь? Ты только скажи! А, впрочем, можешь не отвечать.
Он взял её руку, поднёс к лицу, вдохнул пьянящий запах её кожи.
- Ты. Ты здесь. И это не сон!
И тут она с вызовом взглянула ему в лицо. Сердце отчаянно колотилось в груди, когда произнесла срывающимся голосом:
- Ну что ж… пусть всё будет, - её глаза сверкнули, - но у меня есть условие.
Он поднял брови: условие? А, ну конечно! Такой поворот был ему, увы, знаком. Пожал плечами, сказал снисходительно:
- Да ради бога. Любые подарки, требуй, что хочешь. Куплено будет всё.
Но она покачала головой.
- Нет. Мне не нужно никаких подарков.
- Чего же тогда?
- Я хочу, - сказала она звонким голосом, - я хочу, Фёдор Хомский, вот чего. Да, я была замужем, но моему браку был отпущен очень малый срок. Я не успела по-настоящему понять, что же это такое – любовь. И вот теперь хочу, наконец, узнать. Я хочу испытать такое чувство, чтобы грудь моя разрывалась от горя, если мы расстанемся лишь на полчаса. И чтобы я бежала, задыхаясь, забыв всё – всё, что мне досель было дорого! – навстречу тебе – лишь бы оказаться в твоих объятиях – после мига разлуки. И чтобы не было на этой земле женщины, более счастливой, чем я, более измочаленной любовью, чем я. Вот чего я хочу. – И, чувствуя всё усиливающееся головокружение – не от шампанского! – выпалила: - А булыжник свой уберите отсюда, он только мешается!


Всё, что успела она увидеть – невероятное счастье, вспыхнувшее в стремительно приблизившихся его глазах.


Таявший воск тяжёлыми маслянистыми каплями стекал со свечей в жирандолях, в камине потрескивали поленья; отсветы огней, отражаясь от упавшей на пол алмазной глыбы, усеивали разноцветными бликами стены и цветы, тигриную шкуру и этих двоих, забывших о том, что за стенами есть ещё какой-то там мир.
За окном бушевала метель; ни зги не было видно. Часы пробили двенадцать. Наступил Новый год.




ГЕНЕРАЛ-БАС


Генерал-бас – басовый голос, на основе которого исполнитель строит аккомпанемент.



Дело было в том, что в странствиях Хомского случилось одно происшествие. Они с Трифоном, покинув тибетский монастырь, двинулись в дальнейший путь. Собственно, вначале они хотели побывать в Лахоре, о котором слышали много необыкновенных рассказов от караванных купцов, но теперь, прослышав про Тадж-Махал, решили добраться до Агры, чтобы повидать это чудо света. Им указали дорогу, но, поскольку опыта хождения в горах было всё же не слишком много, то они свернули не там, где следовало, и, вместо того, чтобы выйти на оживлённый торный путь, оказались в местах совершенно диких. Надо было как-то выбираться.
Они ещё не подозревали, во что влипли. Местность, через которую пришлось проходить, уже давно терроризировал тигр-людоед, про что им было, естественно, неведомо. Вот тут-то это и произошло. Во время привала Трифон пошёл к журчавшему невдалеке роднику, а князь Фёдор, решивший собрать хворост для костра, наклонился, но тут же почуял что-то и только успел обернуться, как на него обрушилось огромное тело, мгновенно подмявшее под себя. Если бы он не обернулся, жизнь его тут же бы и закончилась, так как тигр своими когтями разорвал бы ему живот. Теперь же мощные когти вонзились в спину, а прямо над собой он увидел разинутую пасть и ощутил смрадное дыхание зверя. Гибель казалась неотвратимой, уже мерещились какие-то смутные лица, раскинутые руки беспомощно загребали землю, как вдруг под ладонью он ощутил острое рёбро крупного камня. И сразу вспыхнуло страстное желание жить, столь мощное, что с невероятной для него самого силой он схватил этот камень и ударил им зверя в нос. Тот взревел; горячая кровь хлынула из раны прямо в лицо Хомскому, залила глаза. Он ударил ещё и ещё, уже не видя, куда. И тут же, отбросив камень, схватил тигра за горло и стал душить.
Обмякшая туша рухнула на него, закрывая свет, и он потерял сознание.


Когда через несколько дней он пришёл в себя, то обнаружил, что лежит в пещере, на подстилке из душистых трав, а рядом, привалившись к стене, дремлет Трифон. Хомский попытался пошевелиться, но это вызвало такую боль, что он невольно застонал.
Трифон тут же открыл глаза.
- Хозяин! Наконец-то! – его лицо озарилось неподдельной радостью.
- Где я? – прохрипел он и не узнал свой голос.
Их спасли люди затерянного племени, жившего в отрогах гор. Они умело выходили раненого, смазывая его тело какими-то сильно пахнущими мазями, так что страшные раны затянулись удивительно быстро. Тигра, как выяснилось, Хомский задушил. Как ему это удалось, было понять довольно трудно, потому что зверь оказался огромным мощным экземпляром, редкостной белой расцветки. Трифон, уже успевший освоить новый язык, сообщил барину, что тигр уже сожрал несколько человек их племени, но религия этих людей не позволяла им уничтожить зверя, полагая его карой богов.
На победившего же князя тут смотрели, как на посланника небес.
Племя это было весьма странное, чудное какое-то: при том, что они жили совершенно изолированно, быт их был вовсе не примитивен, как можно было бы ожидать, да и сами они никак не походили на дикарей. Скорее они напоминали малочисленные остатки некогда могущественного народа, доживающего ныне в гордой изоляции. Эти люди выглядели совершенно иначе, нежели те, с кем они сталкивались до сих пор в своих странствиях – они были светлокожими, с волосами, отдававшими в рыжину, и вообще моментами казалось, что они прибыли сюда из дальних деревень заволжских краёв.
Несколько недель Хомский с Трифоном прожили там, хорошенько освоив странный язык этого загадочного народа. Всю жизнь после этого хозяин и слуга переговаривались на нём между собой, зная, что никто и никогда их не поймёт.
На прощанье Хомский получил от них необычный подарок: какой-то прозрачный кристалл невероятно огромных размеров. Передала ему его старуха, главная в этом племени (здесь женщины не занимали подчинённого положения). Перед этим она рассказала ему следующую историю.
Как гласила легенда, эти люди были остатками древнего народа, создавшего когда-то в этих землях могучее государство. Но сами они были пришельцы, явившиеся откуда-то издалека много сотен лет назад. Откуда и когда взялся у них этот камень – того они уже не помнили. Появление в их краях Хомского и его победа над тигром было воспринято ими как знак свыше, а некое неуловимое, но, тем не менее, явно ощущаемое сходство физического типа внешности пришельцев с людьми племени намекало на то, что все они были выходцами из одних и тех же мест. Старуха объяснила, что отныне этот кристалл будет принадлежать его, Хомского, роду, причём если кто-либо попытается его украсть, то похитителя тут же постигнет кара, а кристалл всё равно вернётся обратно. Но дополнительно они проведут особый магический ритуал, после которого узнать в этом камне сокровище сможет лишь тот, кто имеет право им владеть. Для этого князя усадили перед бронзовым треножником, на котором сначала сожгли какие-то травы с корешками, а затем оставшимся пеплом осыпали кристалл, велев Хомскому этот пепел сдуть. Прикладывая массу сил, чтобы не расхохотаться от этого чудовищного язычества, тот проделал всё, от него требуемое, с самым невозмутимым видом, так как понимал, что иначе жестоко обидит своих спасителей. После чего камень был ему торжественно вручён с пояснением, что он должен будет отдать его той женщине, которую изберёт как мать своих детей.
- Слушай, ну и бред они несли, - говорил Хомский Тришке вечером того же дня, задумчиво глядя на лежащую перед ним глыбу. – Это надо же было такое напридумать. И украсть-то его нельзя, и узнать в нём сокровище тоже (какое, кстати, сокровище?), и охранять-то он род будет…
- Они сказали, что не только род, но и весь твой народ.
- Ну да, сразу вспоминается Карл Смелый Бургундский со своим алмазом. Стоило ему потерять шлем, куда он его вставил, как его тут же убили, а война была проиграна.
Трифон пожал плечами:
- Но это правда, что так считается: у кого алмаз самый большой, тот и победит.
- Но это же не алмаз.
- Почему бы и нет?
- А ты можешь представить себе, чтобы алмаз был размером с детскую голову? Разве такое может быть?
- В любом случае, мы же не знаем, что же это на самом деле за кристалл. Для любого камня у него огромные размеры. И, между прочим, блики от него – будь здоров, какие яркие. А чего это на нём написано?
- Она сказала, что древнее имя рода. И велела, чтоб я теперь вырезал на нём своё.
- Ну что ж, надо так надо, - подытожил Тришка.

* * *


У Хомского было небольшое подмосковное имение, куда он и перевёз Нелли – так он называл Елену – уже на третий день: им хотелось побыть вдвоём, и чтобы никого не видеть. Вышколенная прислуга практически не попадалась на глаза, напоминая о себе лишь вовремя выставленными на стол кушаньями да жарко натопленными печами. К крыльцу подавались сани, куда они садились, укутавшись медвежьей полостью, а кучер с гиканьем гнал лошадей по заснеженным полям, и хотелось одного: чтобы эта дорога не кончалась никогда….
Величавая тишина января сменилась февральскими вьюгами, а в засыпаемом снегами доме было очень тепло…


* * *


- Но уж если говорить о музыке, то в самые-то глубины проникает только гитара Тошки Таранцева.
- Таранцева?! Антон Юрьевича? Ой… - Елена схватилась за щёки: - Да это же… это же такой гитарист!
- Так ты Тошку слышала? – изумился князь.
- А… ты, что, его знаешь?
- Мне, да Тошку не знать. Да это такая моя молодость… - Он помолчал, улыбаясь каким-то воспоминаниям. – Мы все были одна компания, с великим князем Михаилом Павловичем. Ох, и погуляли же мы… - он задумался, но тут в глазах его что-то мелькнуло, и добавил уже сурово: - Но подлостей – не делали.
- Но как же так случилось, что он ушёл от… от такого…
- От такого покровителя, ты хочешь сказать?
- Да.
- В общем-то, из-за меня. Обиделся за меня, а характер-то у Тошки – будь здоров. Сам нищий всю жизнь, а великому князю выложил в глаза, что думает, да и дверью хлопнул. Пытались было его заставить прийти, прощения просить, чем только ни стращали, да какое там! Всех посыльных с лестницы спускал.
Князь помолчал. Затем подытожил, казалось, какую-то собственную, давно мучившую его мысль:
- Ему, конечно, так и так во дворце было не ужиться. В этом мире, как ни крути, лизоблюдом надо быть. Конечно, Тошка был на особом положении. Такой-то музыкант! Но… может, то, что он тогда ушёл, спасло его от чего-то гораздо более серьёзного, чем просто немилость царской особы. Когда-нибудь он мог бы чего-нибудь такое высказать – а он мог! – что дело добром бы не кончилось.
Он перевёл взгляд на Елену и улыбнулся:
- Знаешь, всё-таки что ни делается, то к лучшему. А я помню, хорошо помню его игру. Я такой игры уже больше не слышал.
- И я, - призналась Елена. – Я всегда, только вспомню – у меня спина холодеет. Хотя много лет прошло.
- Хорошо б было его отыскать, - задумчиво произнёс князь.


* * *


Как раз именно в это время ему принесли очередную депешу от доверенного лица, присматривающего за границей за поведением княгини Павлы Валерьяновны. Когда сия дама покинула Россию, князь приставил к ней соглядатая в смутной надежде дождаться-таки зацепки для бракоразводного процесса. Надежда эта, совершенно иллюзорная с самого начала, таяла со страшной быстротой, но он всё же не отзывал слежку. Но каждый раз, получая очередной доклад, не мог не чувствовать болезненного укола, напоминающего об уязвлённом мужском самолюбии, не успокоившемся до сих пор.
В этот же раз получилось иначе. Он бегло глянул на конверт и отложил его – было недосуг. И тут же забыл, чего не случалось прежде. А наткнувшись на него случайно через несколько дней, с изумлением вдруг понял, что ему абсолютно всё равно.
«И чего это я так долго переживал? Чего мучился? И из-за чего? Всё это жуткая чушь, что нет холодных женщин, а есть неумелые мужчины. Она такая же калека, как, скажем, безногий или глухой. Просто это увечье не бросается в глаза».
И нечего было рассусоливать этот бред.
Хомский вызвал Трифона и отдал тому распоряжение, чтобы тот читал эти отчёты сам и докладывал лишь в случае нужных князю новостей.
И, сказав это управляющему, тут же забыл всю эту так надоевшую возню. Сейчас все его мысли занимала куда более важная тема: он думал о маленькой пуговке, которую вчера оторвал от корсажа Нелли, из-за чего они не успели дойти до спальни. Последствия этого происшествия он сейчас с удовольствием перебирал.
Вся жизнь, прожитая с Линой, не стоила этой пуговицы.


* * *


Февральские вьюги продолжали бушевать и в марте, но проглядывавшее солнце уже начинало светить по-весеннему ярко. По всему уже чувствовалось, что санному катанию приходит конец.
Пора было возвращаться в Москву. Князь, конечно, тянул время насколько возможно, ощущая, что подобного в его жизни уже может никогда не быть, но всё когда-то кончается. Он протянул бы ещё, но тут произошло непредвиденное событие.
Однажды днём, ближе к полудню, послышался звон колокольчика, и на двор въехал небольшой, но очень добротный возок. Через некоторое время в гостиную, где Хомский расположился у камина вместе с Еленой, вошёл человек средних лет с внимательным взглядом живых чёрных глаз.
- Вот это визит! Вот уж кого не ожидал увидеть, так это тебя, Иван.
- Здравствуй, здравствуй, Фёдор Дмитрич. Насилу тебя сыскал. Моё почтение, сударыня.
- Нелли, иди сюда. Позволь тебе представить моего старинного знакомого. Иван Петрович Липранди. А это – Елена Николаевна, мой самый близкий друг.
Липранди почтительно поцеловал ей руку:
- Счастлив познакомиться, сударыня. Не могу не выразить своих радостных чувств, видя своего друга совершенно преобразившимся, за что, безусловно, следует благодарить вас. Друг мой, вижу – ты наконец-то счастлив.
Князь прищурился на гостя с большим интересом:
- Уж не потому ли ты приехал, что решил, что мне чего-то не хватает? А то вдруг в моей жизни мало разнообразия?
- Фёдор, как-то странно ты гостя встречаешь. – Елена смотрела с недоумением; ей было абсолютно непонятно, что это за визитёр и чего от него можно ждать.
- Не беспокойтесь, сударыня, - сказал Липранди, не сводя глаз с Хомского. – Старинные приятели иногда беседуют так, что со стороны не слишком понятно, друзья они или нет. Уверяю вас, я вовсе не несу никакой угрозы вашему дому. Слово чести.
- Тогда не буду вам мешать, господа. Пойду распоряжусь, чтоб накрыли стол.
Елена вышла. Хомский продолжал смотреть на гостя очень внимательно; он, конечно же, сразу обо всём догадался, просто до конца не мог ещё поверить. Липранди же улыбался. Наконец, Хомский не выдержал:
- Да неужели?... Да нет… не может быть…
- Может, ещё как может.
- Ну наконец-то!


Гость уехал часа через три. Вечерело. Елена сидела за пяльцами, а Хомский в задумчивости стоял у окна, глядя на темнеющий на горизонте лес. Обернулся, поглядел пристально на склонённую голову женщины.
- Я тебя, пожалуй, в Холмы отвезу, пока суть да дело.
- Что? О чём ты? – она взглянула на него, не понимая.
- Мне придётся уехать.
- Уехать? Куда? В Москву?
- Да нет, подальше.
- И… надолго?
- Вот этого я, к сожалению, не знаю. Надеюсь, что всё же меньше, чем на год.
- Даже так…
- И ты не спрашиваешь, зачем?
Она пожала плечами:
- А что спрашивать? Мало ли какие у тебя могут быть дела. Я же не требую, чтобы ты тут мне свою душу выворачивал.
У князя в глазах мелькнуло одобрение:
- То есть, если я уеду, скажем, на полгода, а потом вернусь, ты ни о чём меня не спросишь, так?
- Так.
- Скажи… это оттого, что ты не уверена в своём нынешнем положении, оттого, что мы ещё не можем повенчаться?
- Нет, Фёдор, не поэтому, - мягко отвечала Елена. – Видишь ли, я прекрасно понимаю, что в твоей жизни много такого, о чём мне совершенно не обязательно знать. По крайней мере, пока ты не счёл нужным мне рассказать, но, возможно, эта тайна не твоя, и ты не вправе ею делиться с кем бы то ни было. Тебе нужно уехать – стало быть, уезжай, и отсутствуй столько, сколько надо. Мне, конечно, будет пусто без тебя, но, по правде сказать, мне так хорошо здесь, возле этого огня, что я готова просидеть тут всю жизнь, радуясь, когда ты рядом, и с нетерпением ожидая твоего возвращения, когда ты куда-нибудь уедешь.
- А если б я, к примеру, в разлуке с тобой встретился с какой-либо другой женщиной?
- Ну, и встретился бы, ну и что с того?
- И ты бы… не стала ревновать?
- Нет, конечно.
- Ну-ка, ну-ка, поподробнее… а то как-то даже обидно.
- Обижаться не на что. Просто… я, правда, совсем не ревнивая. А что ревновать-то? Если у тебя произойдёт где-то какая-то случайная встреча, так и что с того? Мне как-то сомнительно, что возникшая связь у тебя может быть прочной. – Она глядела с улыбкой. – Вот если ты когда-нибудь скажешь мне: Нелли, я полюбил другую… вот тогда я…
- Что?
- Тогда я просто уйду. И ты меня не увидишь больше никогда.
Хомский рывком поднял её с кресла, поставил перед собой:
- Неужели ты можешь вообразить себе, что я способен… после тебя… да ни одна женщина мира не стоит следов от ног твоих… - он схватил её в объятья. – Нелли… моя Нелли…


* * *


Когда Елена садилась в возок, она обернулась на дом и вдруг подумала: а ведь такого не повторится уже никогда.
А вот что впереди…
Кто скажет?
Но главное – она теперь знает, что же это такое - счастье, и этого никто и никогда уже у неё не отнимет.


Князь Фёдор отвёз Елену в Холмы и оставил там на попечении своих домашних. Сам же уехал – и пропал надолго.


* * *


Пришла и прошла весна, голые ветви оделись нарядной листвой. Окружающие усадьбу поля меняли убор: обрядившись вначале купальницами, они сменили их на нежно-лиловые цветы горца змеиного, а затем покрылись сиреневой дымкой колокольчиков, которых постепенно вытеснили ромашки.
Настало лето. От князя по-прежнему не было никаких вестей.
Несмотря на это, Елене было хорошо и уютно в старом барском доме. Она сдружилась с Алексеем Дмитриевичем; сердечно общалась с пожилой экономкой – какой-то дальней родственницей Хомских, много гуляла по окрестностям. Попадавшиеся ей навстречу крестьяне были приветливы, кланялись, глядя на неё с улыбкой.
Места были дивные, и ей мечталось, как она будет здесь гулять с Фёдором…
Как-то поехали с Алексей Дмитричем на крестины. Недалеко от усадьбы, на бывший хутор, теперь превращённый в поместье. Жившая там молодая помещица – дочь бывшего управляющего Холмами – принимала гостей в новом, недавно отделанном просторном и светлом доме. Счастливый муж хозяйки – мелкопоместный дворянин, сын жившего неподалёку разорившегося офицера – демонстрировал дорогим гостям своего старшенького, Максимку, полуторагодовалого очаровательного бутуза. Потом гостям был представлен пенно-кремовый свёрток – новорождённая дочь Оленька, и все благоговейно заглядывали под кипень кружев, укрывающих личико девочки.
«Как же я истосковалась по Фёдору», - думала Елена, сидя в коляске по дороге домой. - «Мне всюду мерещится его лицо. Вот и сегодня. Этот маленький мальчик мне показался так похожим на него! Самой смешно…»


Елена сидела в беседке в нижнем парке, задумчиво глядя вдаль. Уже кончался август, а от Фёдора по-прежнему – ничего. Неужели он не приедет до зимы?
Сквозь окружающую беседку громадные липы виднелся заливной луг. Вдалеке по лугу кто-то шёл. Загородившись ладонью, как щитком, от сверкающей на солнце зелени, Елена стала вглядываться. И тут сердце бухнуло гулко и тут же замерло. Ещё не различая, поняла. В горле мгновенно пересохло. Она выбежала из беседки и кинулась вниз по склону.


Фёдор вернулся очень усталый и где-то даже – она это чувствовала – злой. Из прогулок по усадебным окрестностям ничего не вышло: почти сразу он выдернул её отсюда и перевёз в подмосковную. Но и здесь уже стало иначе: побыв с ней дней пять, Хомский опять уехал, правда, не на столь долгий срок – всего недели на полторы.
- Но вот теперь уж я уеду нескоро, - пообещал он всё же, как только вернулся. – Теперь мы с тобой здесь заживём…