Часть 2. Глава 4

Глава  4. Стретто

Стретто – ускорение темпа в музыкальном произведении


- Ты хоть понимаешь, что сотворила?! – кричал на Елену кузен Виктор, благополучно к тому времени вступивший в наследство бабушкиным имением. – Что ты весь наш род опозорила? Дожили! Графиня Чердынцева байстрюка родила! Опозорила на вечные времена!
- Это до тебя не касается! – вспыхнула Елена. – И я уже давно не Чердынцева.
- А-а, я и забыл, - ядовитейше раскланялся братец. – Да только именно Барятинские меня и прислали. Ты ведь и их род опозорила!
- Какое им дело! – вспыхнула Елена. – Я у них помощи не прошу.
- Матвей Александрович, между прочим, - произнёс Виктор с благоговейным придыханием, - очень даже твоей судьбой озабочен. И, несмотря ни на что, намерен взять тебя под своё покровительство.
- Я в его покровительстве не нуждаюсь. И я уже имела возможность убедиться, какого рода покровительство он мне намерен оказать.
- Нет, вы только поглядите! – воззвал кузен к потолку. – Она ещё, может,  чего-то выбирать хочет?! Ты, ты вообще, - тут он посмотрел на кузину с невероятным брезгливым презрением, - как ты смеешь после всех своих похождений ещё и мнение своё высказывать? Ты кто теперь есть? Ты развратная женщина, только что по улицам не ходишь. И скажи спасибо, что нашёлся уважаемый человек, который, несмотря ни на что, готов взять тебя в свой дом.
Елена, которую в продолжение его монолога кидало то в жар, то в холод, а по щекам текли горячие слёзы унижения и бессильной ярости, дрожащим голосом произнесла:
- Ты, сводник, замолчи немедленно! Теперь обо мне побеспокоиться решил? А где ты был, когда мой жених меня продавал? Ты обо мне подумал?! А ведь всё, всё знал! Побоялся князя! Так что теперь никакого права заниматься моей судьбой ты не имеешь. И запомни: ни за какие блага в мире я не пойду к этому мерзкому развратному старику! Да, у меня средств немного. Но нам с моим сыном хватит. Я смогу его вырастить.
- Ты не понимаешь, - покачал кузен головой. – Неужели ты полагаешь, что тебе будет дозволено оставить у себя ребёнка? Об этом и не мечтай.
- Что?! – Елена побледнела, - что ты сказал?
- То, что слышала, - Виктор нехорошо усмехнулся. – Никакого ребёнка ты растить не будешь. Я приехал, чтобы его забрать.
- Но это мой ребёнок! Это я его родила!
- Ну и что? Подумаешь, родила! – рот кузена даже искривился от презрения. – Ты его безответственно родила. Было бы лучше, если бы он умер. Но поскольку он жив, я должен буду забрать его у тебя, потому что преступной матери оставлять нельзя.
- Нет! – Елена раскинула руки, загородив двери в спальню. - Нет! Я не позволю! Никогда!
- Кто тебя спросит, - победно усмехнулся братец. И крикнул, полуобернувшись: - Захар!
В двери вошли два рослых гайдука. Виктор коротко кивнул:
- Заберите ребёнка.
- Стеша! – пронзительно закричала Елена и рванулась в спальню. Но Виктор крепкими руками обхватил её, не давая вырваться.
- Быстро там!
Гайдуки вошли в спальню, из которой раздался вопль Стеши и горестный плач Котеньки. Елена забилась в руках брата.
- Пусти! Пусти, мерзавец! Пусти немедленно, тебе говорят!
В спальне послышался грохот, звон стекла. Потом на пороге показался один из гайдуков, держащий на руках запелёнутый свёрток, издававший отчаянные крики. На руке его, вцепившись в неё зубами, повисла Стеша, волочившаяся за ним по полу. Её безуспешно пытался оторвать второй.
- Пусти меня! – рвалась Елена из рук брата. – Маленький мой! Что ты делаешь! Его кормить пора!
Виктор тряхнул сестру изо всех сил:
- Ты сейчас его успокоишь и покормишь, поняла? Если ты этого не сделаешь, мы увезём его голодного, и ему придётся очень плохо. Так что давай, но только без глупостей. А забрать его у тебя я всё равно заберу.
Она затравленно посмотрела на брата:
- Я покормлю. Но пусть твои лакеи уйдут.
Тот коротко хохотнул:
- И не надейся. Они останутся здесь, потому что ты наказана. Да и какая теперь тебе разница?
Она молча села в кресло, гайдук подал ей свёрток. Обнажив грудь, она стала кормить ребёнка. И тот сразу успокоился и зачмокал.
Стоящий напротив холоп, изо всех сил удерживая Стешу, нагло хихикал, в упор рассматривая грудь женщины. Второй, постарше, смущённо отводил глаза в сторону.
А Елена, не вытирая льющихся по лицу слёз, гладила личико своей бесценной крошки, что-то шепча. В комнате, наконец, воцарилась тишина. Ребёнок мирно сосал мать, не подозревая, что это в последний раз. А мать всё шептала, шептала что-то… Наконец, малыш заснул, не выпуская из ротика сосок.
И тогда Виктор заговорил негромко и очень спокойно:
- Теперь слушай меня очень внимательно. Сейчас я увезу этого твоего байстрючонка. Искать тебе его я не советую. На всякий случай напоминаю, что стало с твоей матерью. Её домик ещё сохранился, между прочим. Так вот, уразумей как следует. Если только раз – всего лишь раз! – ты просто поинтересуешься судьбой своего сына – сама не заметишь, как там окажешься, и уж до конца дней своих за ограду не выйдешь. Заметь, я сказал: поинтересуешься, - а не: начнёшь искать. Потому что если ты только лишь попытаешься искать, худо придётся уже не тебе – твоему отродью. Сама же завтра изволь переехать к Матвею Александровичу, он ждёт. И ещё учти: теперь тот пенсион, что ты получаешь, как вдова офицера, ты сможешь получать только по его адресу, потому что все твои бумаги будут храниться там. И довольно истерик. Смирись, наконец, и пойми, что всё это – только для твоего собственного блага. Да, ты опозорила нашу семью, но я смогу великодушно тебя простить. Но только в том случае, если ты искупишь свою вину. – И он посмотрел на неё, строго сдвинув брови. – Возьми ребёнка, - кивнул пожилому гайдуку. Тот подошёл и как-то стыдливо сказал:
- Давайте мальца, барыня Елена Николавна.
Елена подняла на него мутнеющие глаза, холоп, просунув осторожно под маленький свёрток руки, взял спящего младенца. Она приподнялась, протянула с мольбой руки, в глазах стало быстро темнеть, и последнее, что она увидела – хлебные крошки на завитушках турецкого ковра.


Несколькими часами позже бричке, в которой ехал Виктор, пришлось остановиться возле придорожной кузницы, поскольку у экипажа надломилась рессора. Срочно вызванный кузнец, здоровенный хмурый малый, с курчавой бородой, принялся за работу. Граф Чердынцев прошёл внутрь избы. Захар с ребёнком последовал за ним.
В очень чистенько прибранной горнице было как-то особенно тихо. Из-за ситцевой занавески вышла молодая баба в чёрном платке, поклонилась.
- Чего подать изволите?
Захар сказал:
- Надо бы ребёночка перепеленать. Можешь?
Баба вдруг вздрогнула, глаза её, до того совершенно потухшие, вспыхнули:
- Ребёночка?! Давай сюда, всё сделаю!
Она положила младенца на стол, и с каким-то небывалым трепетом стала его распелёнывать. В это время вошёл кузнец. Увидев, чем занята баба, как-то болезненно дёрнулся.
- Чего тебе?
- Я хотел сказать, - проговорил он, не отрывая глаз от младенца, - у вас, барин, ещё и обод вот-вот треснет. Вось не поправить, вёрст через пяток заломается. Ежели хочете, починю. – При этом он продолжал смотреть, как баба пеленает ребёнка, и щека у него подёргивалась. Малыш тем временем проснулся и стал издавать какие-то негромкие звуки, как будто разговаривая с бабой.
Захар сказал:
- Покамест прождём да и доедем, оголодает ведь малец. – Чердынцев раздражённо передёрнул плечами:
- Ну и что? Ну и потерпит. Ничего, не помрёт.
При этих словах баба вдруг дёрнулась и обернулась на мужа, который уже выходил в двери. Взгляд у неё был умоляющим. Кузнец остановился в дверях:
- Зачем же терпеть младенчику? – спросил он неожиданно звонким голосом. – Коли не побрезгуете, моя Тонька покормит. У ей молока немеряно.
Захар сделал радостное движение вперёд, но тут же опасливо перевёл взгляд на барина. Тот равнодушно пожал плечами:
- Что ж, пусть покормит, раз выдалась такая оказия.
Баба с посветлевшим лицом подхватила младенчика, и, прижав к себе, ушла за занавеску. Кузнец проводил её взглядом и обратился к гайдуку:
- Пойдём со мной, поможешь.
Они вышли. Чердынцев посмотрел им вслед скучающим взглядом, затем вздохнул и приготовился ждать. Прошёлся по горнице, осматриваясь. Заглянул за занавеску. Увидел, как баба, с каким-то размягчённым лицом кормит грудью младенца. В углу висела задёрнутая ситцевой тряпкой зыбка.
- У тебя, что ж, свой-то, поди спит? – спросил от нечего делать.
Баба подняла на него глаза, какие-то совершенно бездонные:
- Да мой-то младенчик три дни, как помер, - сказала она сиплым голосом.
- Ишь ты, - сказал Виктор с ноткой сожаления. – А я вот ума не приложу, куда мне этого выродка пристроить. – И посмотрел на племянника с отвращением.
- Барин, - сказала баба истово, - оставь мне мальца. Не боись, я его подыму. Я ж вижу, он тебе вовси не нужный. А то у меня вона скоко молока, не удумаю, чего и делать. Глянь, каку зыбку мне мужик-то соделал, унутри гладенька така, ему мягонько будет. Оставь, Христом-богом прошу!
Виктор поднял брови, пожал плечами:
- Ну, это надо подумать, - сказал он строго. – У меня были другие планы. Да и твой-то, поди, против будет.
- Не будет! Он у меня так убивалси! Третий ребёночек у нас помирает… оставь!
- Подумаю, - сказал тот и опустил занавеску.
Когда кузнец вернулся, закончив работу, Чердынцев, расплачиваясь с ним, спросил:
- У тебя, оказывается, младенец помер? Так?
- Истинно так, - ответил тот, - Бог взял.
- Послушай, - сказал ему Чердынцев покровительственно-свойским голосом, - раз уж я сюда попал. Мне от этого, - поморщившись, он покосился на занавеску, - только одна лишняя головная боль. Я тебе денег дам. Оставь его у себя – пока.
Кузнец бросил мгновенный быстрый взгляд из-под густых бровей:
- Отчего ж нет. Чего ж не взять, коли вам младенчик лишним оказалси. Можно.
- Ну вот и хорошо, - вздохнул барин с облегчением. – Бери деньги.
Когда бричка скрылась за поворотом дороги, кузнец, стоя рядом с женой, рассматривал так неожиданно свалившегося на него новоявленного сына. Крохотный ребёнок безмятежно спал, сжимая кулачком здоровенный палец счастливо смотрящей на него бабы, которая прислонилась к груди мужа.
- Как он сказывал, звать-то его, а, Кузьма?
- Сказывал, Кистинтином. Вишь, крестик-то золотой, богатый, сразу видать, из благородных.
- Ой, боюся я, заберёть он его у нас, как подрастёть.
- Энтот не заберёть. Вишь, как радовалси, что пристроил. Даже и не поглядел на сына свово.
- Ты думаешь, то сын его?
- А то как же ещё, - усмехнулся кузнец недобро. – Вона тебе и благородные господа. Тольки с виду, а на деле самый что ни на есть подлый народ. Ничего, я тя по-своему воспитую. Теперя у тебя настоящий тятька будет, сынок.
Он ещё поглядел на младенца, и сказал с решимостью в голосе:
- Никогда не заберёть. Мы с тобой отсель съедем. Я знаю, куды податься. Вовек не найдёть. Твой сын теперя навсегда. Сынок. Костя.





ИНТЕРМЕДИЯ

ДИССОЦИАТИВНАЯ ФУГА


Диссоциативная фуга ( от лат. fuga – «бегство») – психический термин для обозначения процесса, при котором индивид блуждает, не осознавая, кто он и где находится. Редкое состояние. Большинство случаев… отмечалось… у людей, чувствующих себя загнанными в ситуацию, при которой у них больше нет свободы действий.



За окном лунная ночь. Яркий свет ночного светила проникает даже через задёрнутые шторы. В комнате тихо, лишь слышится тиканье висящих на стене часов-ходиков.
Очнувшись от глубокого сна, женщина долго не может понять, где же она находится. Что это за дом? Почему на тумбочке стоит стакан с какой-то вонючей жидкостью? Что за тряпка белеется там на полу? И, наконец, кто она сама такая?
Впрочем, сейчас это не имеет никакого значения. Сейчас важно другое: она никак не может дослышать до конца музыкальную фразу. Фраза выстраивается, выстраивается, нотки забираются вверх по склону утёса и всё идёт хорошо, но в какой-то момент утёс обрывается отвесной скалой, и всё ссыпается вниз, и не понятно, чем же всё кончится.
Ясно одно: в этом доме услышать не удастся. Надо уйти – туда, где нет этих заглушающих стен, и где не тикают часы.
Женщина встаёт очень тихо, бесшумно одевается. Если её кто услышит, то уйти не удастся. И тогда фраза так и не вскарабкается на вершину горы, а этого допустить нельзя.
Затаив дыхание, она выходит из комнаты. В соседней комнате на диване прикорнула девушка. Она глубоко спит. Женщина знает, что разбудить её нельзя. Поэтому она обходит диван и вздрагивает, когда всё же задевает откинутую руку спящей. Но та, вздохнув во сне, лишь переворачивается на другой бок.
В прихожей тихо и темно. Женщина нащупывает на вешалке бурнус. Его надо одеть, чтобы не замёрзнуть в ночи. Ещё надо взять пуховый платок – может пригодиться, ведь сидеть на скале холодно.
Бурнус и обувь надевает бесшумно, в полной темноте. Идёт к двери. Открывает беззвучно. На пороге не оглядывается назад: чего туда смотреть, в этот чужой дом, где не осталось ничего от неё?
Тихий звук шагов замер в безмолвии ночи.


Когда-то на берегу реки Яузы стоял красивый дворец, выстроенный для императрицы Анны Иоанновны. А поскольку государыне не понравилось, что вокруг мало тени, то в одну ночь старательные царедворцы насадили целую рощу, чтобы доставить неожиданную радость властительнице. Но простоял Анненгофский дворец недолго: сгорел. С тех пор минул целый век, забытые руины пришли в полное запустение, а роща разрослась и превратилась в дремучий лес, спускавшийся к реке.
В эти места, где некогда галантные кавалеры любезничали в увитых плющом беседках с придворными дамами, окрестные жители старались не заходить. Поговаривали, что в развалинах старого дворца прячутся отчаянные люди – опасные и лихие. Иногда над рощей подымались дымки, и тянуло запахом приготовляемой пищи. А в близлежащих домах, если когда дитя у матки начинало капризничать, она говорила: «Гляди, вось придут из-за леса, заберут в старый дворец», и тогда напуганный ребёнок затихал и со страхом прижимался к родному человечку.


В августовский вечер темнеет быстро. На берегу реки возле руин пылает костёр. В подвешенном над ним котелке булькает каша. Её помешивает прутиком женщина. Лицо у неё красивое, но недоброе и испитое. Она одета в старую, истрёпанную одежду, нечёсаные волосы украшает бант из полуистлевшего шёлкового лоскутка. В траве возле костра копошится ребёнок лет пяти.
Попробовав кашу замызганной оловянной ложкой, женщина зовёт:
- Стёпка! Готова! Иди вечерять.
Из полуподвального окна вылезает, потягиваясь, молодой мужик. Подходит к костру, говорит, зевая:
- Хорошо я поспал. Ща поем – и буду собираться. Давай, Яська, накладывай.
Названная Яськой женщина наваливает каши в какую-то миску с оббитыми краями. Присмотревшись повнимательнее, в этой захватанной растрескавшееся посудине можно было бы распознать чудом сохранившийся некогда стильный соусник из бисквита.
Яська протягивает мужику краюху хлеба. Он набивает рот и спрашивает неразборчиво:
- А чего эта, блаженная? Всё здеся, али ушла куда?
Та хохотнула:
- Здесь, где ж ещё. Так и сидит себе.
- Покормила б.
- Не хватало мне ещё дармоедов.
- Неча жадничать. Чай, жратвы хватит.
- Покормлю, покормлю, так и быть.
- Давай, иди, приведи, пока я не ушёл! Знаю я тебя…
Сегодня утром в этих развалинах, довольно густо заселённых по случаю тёплого августа нищими и иными личностями, появилась новая фигура – какая-то потерявшая память бродяжка. Она молчала, пугалась, когда к ней обращались. Яська сняла с неё хороший дорогой бурнус, а взамен отдала свою старую накидку. Та не возражала, а свой связанный паутинкой пуховый платок сама отдала яськиному сыну Стасю – ночи хоть и тёплые, а мальцу пригодится. Бродяжка спряталась в одной из разрушенных комнат. Там были навалены груды сломанной мебели, но спать можно. Вообще-то к пришельцам здесь относились настороженно – жившим здесь людям было чего опасаться, но эта была не опасна. Её ни о чём не расспрашивали – какое кому дело? Пришла – живи, вон место есть.
Единственное, что очень не нравилось Яське – это неподдельный интерес, возникший к ней у яськиного дружка. Стёпка Жиган был веселый и наглый вор, с которым судьба свела её вот уже несколько лет. Он периодически исчезал куда-то – иногда и надолго, но неизменно вновь появлялся, каждый раз неизвестно откуда. Несколько раз селил свою подружку на хороших квартирах, но иногда получалось так, что в какой-то момент им приходилось оттуда быстро убегать, побросав всё, что было. Сейчас был именно такой момент, и убежище нищих в разрушенном дворце оказалось как нельзя кстати. Но Яська не унывала – не впервой, выплывем!
Если… если только Стёпка не бросит её из-за этой бродяжки. Она ведь была из благородных, причём только что. Среди голытьбы бывших всегда хватало, но чаще это были спившиеся, всё промотавшие люди. Эта же бродяжка была не в себе, видимо, совсем недавно, и ещё не растеряла навыков. Именно поэтому Яське приходилось быть настороже – Стёпке нравились такие дамочки. Он и к Яське-то прилип только потому, что она тоже из бывших, хотя и давно, сама уже забыла, когда.
Надо было бы её отсюда куда-нибудь спровадить. И чем скорее, тем лучше: Яське такая здесь не нужна.. Сегодня ночью Стёпка собирается на дело, стало быть, завтра придёт с прибылью. После дела он попервоначалу отсыпаться будет – уж до полудня-то точно, а потом может к новенькой подвалить с добытыми на деле цацками, которые по справедливости-то должны достаться Яське. Стёпка мужик настырный, уж раз на кого глаз положил, значит, добьётся. И ничто его не остановит. Поэтому Яське нужно срочно спровадить эту нежелательную для неё соперницу. Время пока есть, но особо тянуть тоже не стоит.
Но предварительно – обязательно заполучить серёжки. Они у дамочки были настоящие золотые, с зелёными камушками. Яське бы такие очень пошли.
Она подошла к стоящему на отшибе полуразрушенному флигелю, и крикнула в темноту зияющего провала на месте двери:
- Эй, ваши благородия! Жрать подано, спеши, пока дают!
В ответ послышался шорох, и оттуда осторожно высунулась озирающаяся женская голова:
- Кто? За мной пришли, так?
- Не надейся, - был саркастический ответ. – Ишь, размечталась. Кому ты нужна.
Они вернулись к костру вдвоём. Стёпка, уже сытый, курил, развалившись. Яська наложила каши в черепок.
- Как к тебе всё же обращаться, а? – протянув порцию, спросила небрежно.
От этих слов лицо женщины вдруг исказилось, она отшвырнула от себя черепок с кашей и, отпрянув от костра, сжалась в комок.
- Чего ты лезешь? – строго спросил старый нищий, одетый в истрёпанное нечто, отдалённо напоминающее старинный военный мундир. Он покуривал табачок, милостиво выделенный Стёпкой. – Не вишь, што ль – блаженная. Таких обижать грех. Успокойся, милая, тебе здесь никто не плохо не сделает. Поешь, поешь.
И он поднял с травы отброшенный черепок и, подойдя к незнакомке, начал терпеливо кормить её с ложки:
- Вот так. И неча пужаться.
А та, проглотив, вдруг сказала вежливо:
- Благодарю вас. Не беспокойтесь, я сама.
Яська хохотнула:
- Во как. Благодарю. Какие мы воспитанные.
Стёпка наблюдал за происходящим, задумчиво покуривая самокрутку. Он не относился к классу отверженных париев, повыползших из руин на вкусный запах: на нём была мало поношенная чуйка, да и сапоги крепкие вполне. Его маленькие глазки плотоядно рассматривали фигуру незнакомки, что не прошло незамеченным: Яська, метнув ревнивый взгляд, вдруг завопила:
- Наелись, и хорош! Давай, прибирайсь тут! Дармоеды.
Первой встрепенулась блаженная и протянула ей свой опустошённый черепок. Та скривилась:
- Ишь ты, видать, привыкла, чтоб тебя обслуживали? Нет уж, давай, собирай всё, ща посуду будешь мыть. Пожрала задарма – давай отрабатывай.
Но тут вмешался Стёпка:
- Сама помоешь. Ты, что ль, тут барыня? Давай-давай, шевелись.
Пришлось подчиниться.
Спустившись на берег реки, Яська задумчиво стала споласкивать то, что здесь именовалось посудой. Было ясно: ей грозит отставка. Но сдаваться? Ну уж это мы ещё поглядим!
Неожиданно она вспомнила кое-что, что заметила у этой дурочки, и тут ей в голову пришла замечательная мысль. Так. Если это верно, то выход может оказаться ближе и проще, чем казалось вначале. Поэтому, закончив с посудой, она бесшумно проскользнула в ту часть руин, где ютилась новенькая. Как раз в этот момент женщина вышла на лунный свет. Яська какое-то время понаблюдала за её действиями, затем, улыбнувшись удовлетворённо, пошла обратно. Она всё правильно поняла. Теперь ясно, как избавиться от этой пришлой фифы.
А женщина, за которой она наблюдала, села на поваленный ствол и стала смотреть на неспешно текущий перед ней поток. Настраивавшийся в голове оркестр никак не доводил до конца музыкальную фразу, и всё время сбивался, как только вступал фагот. Речные струи, многообещающе поблёскивающие в лунном свете, что-то подсказывали, но только очень тихо: ведь деревянные духовые поют негромко на фоне шепчущего леса. Надобно было дождаться полной тишины – когда ветер стихнет. И она уже почти наступила, но тут неожиданно послышался какой-то совершенно посторонний звук. Женщина напряжённо подняла голову, вслушиваясь. Река тихо журчала.
Показалось? Наверное. Она опустила голову, вновь погружаясь в тихую мелодию. Но тут звук повторился. И этот звук – явно кошачье мяуканье – вдруг остановил вразнобой звучащие инструменты. Женщина замерла, обратившись в слух.
Кот мяукнул значительно ближе.
- Кис-кис, – позвала она машинально. И тут со свисающей сверху ветки прямо ей на грудь обрушилось мягкое теплое тельце, с громким мурчаньем начавшее неистово ластиться.
Оркестр, взметнув forte, впервые сыграл фразу целиком, и всё прояснело окончательно. Женщина тихо ахнула, глаза её вспыхнули:
- Басик! Басятка! Да… о, господи!
Неудержимые слёзы хлынули из глаз. Она прижалась к пушистому зверьку, громко мурлыкавшему в её руках.


* * *


Елена помнила, как ковёр на полу стремительно приблизился к лицу, когда пожилой гайдук забирал у неё маленького Котеньку; как Стеша с воем пыталась её поднять, а у двери кто-то плакал – кажется, старик Гервасий – и причитал при этом беспрерывно, то подбегая к Елене, то в растерянности к дверям, а на деле получалось, что топчется на месте. Потом уже в постели заботливые руки горничной бережно переодевали её; кажется, она пила чай, почему-то ужасно противный на вкус, а потом… а потом как провалилась в глухой глубокий сон. Этот сон без сновидений тянулся и тянулся, но, наконец, сквозь его прорехи, как небо среди туч, стали мелькать какие-то лица, дома… И так она устала от этого сна, но не выпутаться было никак.
Её разбудил кот. А когда раскрыла глаза, то ахнула: она вовсе и не дома-то была, а на берегу тёмной ночной реки, и в траве оглушительно стрекотали кузнечики.
Вместо ночной рубашки на ней была обычная её одежда, вот только на плечах лежало невесть что. С отвращением скинув с себя омерзительную замызганную кацавейку, Елена зябко передёрнула плечами: ночь была свежа.
Позади виднелось какое-то полуразрушенное строение, похожее на крыло барского дома. Чёрный провал дверного проёма не пугал, а, наоборот, казалось, гостеприимно приглашал. Прижимая к груди кота, Елена вошла внутрь и с удивлением увидела в освещённой лучами полной луны комнате некое подобие ложа, состоящее из прислонённых к углу спинки и боковины от кушетки, и кучи соломы на полу. В изголовье лежало нечто, в чём Елена с изумлением узнала собственную шляпку.
Сомнений не было: она уже давно приютилась на этом ложе, но сколько же времени? Она похолодела от ужаса, осознав, что умудрилась в бессознательном состоянии выбраться из дому и очутиться в этом совершенно незнакомом ей месте. Неужели она сошла с ума, как когда-то её собственная мать?!
«Вот теперь я понимаю, как же это, оказывается, просто – взять, да и помешаться. Мама, мамочка, как же это страшно! Неужели и со мной будет то же самое?!»
Её охватил такой чудовищный ужас, что она попятилась назад ко входу и бросила быстрый отчаянный взгляд через плечо на реку: может, лучше уж сразу туда? Придавленный невзначай кот мяукнул и впился в плечо когтями. От неожиданной боли она вскрикнула, и тут в голове прояснело окончательно.
Так. Очень хорошо. Давай, голубушка, иди, топись. Пореви над своей загубленной судьбой – и в воду. Вместе с Басяткой. То-то кузен Витенька обрадуется – как же, избавился от опозорившей его родственницы!
Ну уж нет!!! Ни за что!!! Я буду жить! Пусть сейчас я слаба, оскорблена, унижена, пусть я потеряла всё, что у меня было в этой жизни, и даже чуть не потеряла разум – я выдержу. Испытание новое судьба послала? Пусть посылает. Я – сильная, я – справлюсь. Да, я дочь Варвары Тумановой – несчастной женщины, помешавшейся от разлуки с собственным ребёнком. Но я ещё – внучка Анастасии Илларионовны Чердынцевой – той самой, «удельной воеводы», перед которой трепетала вся губерния, и сейчас во мне говорит её кровь. Мама не выдержала разлуки с собственным ребёнком, но при этом она была уверена в одном – в том, что дочь её растёт в надёжных руках. А я, зная кузена? Могу ли я быть хоть в чём-то уверена? Да нет, конечно. Так что о спасительном безумии надо забыть навсегда. И взять себя в руки.
Никогда Елена не чувствовала себя столь сильной, как сейчас – придя в себя после краткого мига помешательства, потеряв фактически всё: дом, благополучие, само имя… И, самое главное, собственное дитя. Но именно поэтому – она должна жить! И оставаться в ясном разуме и памяти! Потому что – настанет день, и она отыщет своего ребёнка! Она ему – нужна, и нужна сильной защитницей, а не обеспамятевшей калекой. А эта разлука… что ж, значит, так было угодно судьбе. Значит, это ей было для чего-то нужно.


* * *


Яська поднялась с рассветом и села возле потухшего костра.
Перспектива быть брошенной её пугала. Не хватало ещё остаться без мужика именно сейчас, когда всё начало устраиваться! В нескольких схронках уже лежало достаточно добра, продав которое, можно было бы поселиться на всю зиму в отдельном доме и не знать хлопот ни ей, ни Стёпке, ни мальцу.
Да, но предварительно надо было избавиться от этой блаженной. Причём избавиться так, чтобы Стёпка уже не мог с ней связаться. До сих пор Яська думала, что придётся её придушить, да и в воду, но теперь, после того, что она вчера про неё поняла, действовать можно было иначе.
В руинах вставали рано: на паперти приходилось бороться за лучшие места, а окажешься далеко, так никакой прибыли не жди. Поэтому нищие уже потянулись кто куда. Стёпка с подельником вернулись ещё до рассвета с хорошей добычей – этой ночью они обчистили лабаз богатого купца – и завалились спать. Яська как раз только что спрятала принесённое ими добро, когда увидела выходящую Анисью. Эта на паперть не спешила – она ходила по домам под видом странницы, узнавая, где можно поживиться и сообщая затем свои сведения нужным людям. Именно она и нужна была сейчас.
- Анисья! Ты давеча сказывала, что была в доме, где хозяйка родить собралась.
- Истинно так, - степенно сказала та. Она уже приготовилась к той роли, которую талантливо исполняла в течение всего дня. Те, кто знали её благочестивой богомолкой, очень бы удивились, посмотрев на неё вечерами, когда она, подвыпив, лихо отплясывала в компании с другими нищими.
- Сходи-ка ты туда сейчас. Узнай, что и как. Если родила, то беги немедленно сюда. Я тебе пятиалтынный дам.
У Анисьи сверкнули глаза:
- Жди. Не беспокойсь, узнаю.



Спустя часа полтора довольная новостями, принесёнными Анисьей, Яська поспешила к той части руин, где пряталась блаженная. И остановилась в изумлении.
Она увидела, как женщина, вчера ещё пугливо вздрагивающая от любого звука, деловито и очень тщательно приводит себя в порядок. Заслышав хруст песка под шагами, она повернула голову и взглянула на Яську вопросительным и очень ясным взглядом.
- Никак в память вернулась? – спросила Яська.
- Вы кто? – тон голоса не был враждебен, но таким, что Яська внутренне сжалась, как если бы ей предстояло отчитываться перед хозяйкой.
- Уж и не помните? – спросила она, невольно используя местоимение «вы», столь редкостное в её устах: - Забыли, кто здесь вас кормил?
Бывшая блаженная внимательно взглянула на Яську:
- Вы меня кормили? Благодарю – отныне я ваша должница и не забуду этого. Скажите, а где я? И давно ль?
- Да уж скоро сутки, как пришли, - отметила Яська, испытывавшая неудобство от невозможности тыкать. – Лефортово здесь близко, за лесом.
- Лефортово. Вот оно что. А это… - она указала на руины.
- Здесь Говенная роща – так место называется. Когда-то дворец стоял, потом сгорел. Это, знамо дело, Яуза.
- Ах, вот оно что… - женщина задумалась. Яська, испытывающая неудобство от тянущегося времени, поторопила:
- Идёмте, позавтракайте уж. – И, не дожидаясь, пошла.
Та поколебалась немного, затем последовала за ней. За ними неотступно бежал крупный пушистый кот. Пришли к костру. Усадив ту, которую язык уже не поворачивался назвать блаженной, Яська протянула ей оловянную кружку с заваренной мятой и кусок пеклеванного хлеба.
- Сади… тесь, - но та уже расположилась сама.
- Какое нынче число? – Яська ответила, на что женщина прищурилась и кивнула: - Так. Стало быть… сутки… целые сутки – она задумчиво покачала головой.
Яська, решившись, сказала твёрдо:
- Вам здесь оставаться нельзя. Уходить надо, и чем скорее, тем лучше. А то оченно плохо вам будет.
- Что-то случилось? – женщина вскинула настороженный взгляд на собеседницу.
- Ежели не уйдёте, вас сегодня в карты разыграют.
- В карты? Как это? Что это значит?
Ну совсем ничего не понимает, фифа залётная.
Осторожно оглядываясь, Яська торопливо заговорила:
- Тут два жигана вчера между собой поспорили, кому вы достанетесь. Чуть до драки не дошло. Решили сегодня в карты играть. Кто выиграет, тот себе и возьмёт.
- Как это: возьмёт? – изумлённо спросила фифа.
- Обыкновенно как, - усмехнулась Яська. – как женщину берут.
- Это ещё по какому такому праву?!
- По какому праву? Здесь, голубушка, свои права. Кто силён, того и правда. Так что если не хочешь, - доверительно, как близкой подруге, зашептала Яська, - чтоб к выигравшему в полюбовницы идти – уходи поскорее, пока они не проснулись.
Фифа растерялась. Яська спросила:
- Куда идти-то, есть? Дома, чай, заждались?
- Ннет… домой я возвратиться не могу… я должна подумать…, - ответила та глухо. Видно было, что нарисованная Яськой перспектива произвела впечатление. – Уж здесь не останусь. Вот сейчас доем – и пойду куда-нибудь.
- Я ведь почему спрашиваю-то, - заторопилась Яська, - потому как если что-то стряслось, и идти некуда, то я могу помочь. – И, видя, что та бросила на неё испытующий взгляд, продолжила: - Я ведь видела, как молоко-то цедила, видать, ребёночка недавно родила, так? – Та напряжённо кивнула, Яська продолжила: - Тут в одном доме – не бойсь, приличном – нынче женщина родила, а сама при смерти, им кормилица требуется, может, отвесть? Чай, молока-то не жалко?


Когда подходили к небольшому опрятному домику, окружённому цветущим палисадом, бывшая блаженная вдруг остановилась, не решаясь идти дальше:
- Да как идти-то? Что ж сказать?
Яська, уже успокоившаяся и вновь почувствовавшая себя хозяйкой положения, подбодрила:
- Говорить буду я. А ты молчи только. И сиди грустная. Не робей, всё получится.
Они постучали с заднего хода. Им открыла дверь старушка в чепце и переднике. Яська сказала:
- Подайте погорельцам. Издалека идём, с Кунцева.
Та кивнула:
- Проходите, проходите, милые, только не обессудьте, суета тут у нас.
Женщины вошли в чистенькую кухоньку, присели к столу. Старушка наложила им по тарелке гречневой каши, налила молока в кружки. Яська сделала страшные глаза, молча указав на молоко. Старушка спросила:
- Да что не так-то?
- Нет, нет, всё хорошо, спасибо, - и сделала старушке знак, мол, надо поговорить. Та, понимающе кивнув, вышла в кладовую, Яська за ней.
- Горе у неё, - торопливо зашептала Яська старушке. – У ней дом позавчера сгорел. А там ребёночек новорождённый. Муж кинулся ребёнка спасать, да крыша провалилась, так оба в пожаре-то и сгинули. Сама в огонь кинуться хотела, несколько человек держали, с трудом удержать удалось, двое суток выла, вот теперь только затихла. Вишь, кота к себе прижимает? Это всё, что осталось от ейной семьи. Я чего испугалась-то сейчас: она молока видеть не может. У самой-то так и льёт, приходится тряпки подкладывать. Ты только ничего не говори, а то посейчас опять кричать начнёт.
- Да ты что? – ахнула старушка. – Ведь вас сюда сам господь послал! Ты хоть представляешь, что у нас-то творится?
- Нет, а что?
Старушка приблизила своё лицо к яськиному и зашептала:
- Нынче ночью у нас хозяйка молодая разродилась, да так тяжело – до сих пор в бессознании. Лекарь сказывает, скоро кончится. А дитё плачет-надрывается, есть просит, уж посылали кормилицу искать, да всё никак не найдём.
Яська изобразила изумление:
- Да правда, что ли? Бог господь! – и, найдя глазами иконы, истово закрестилась: - Вот провиденье-то христово! Я как что чувствовала – как ваш дом увидела, так захотелось войти!
Яську несло вдохновение – она понимала, что ей выпал редкий шанс, удача, которой грех не воспользоваться. Она-то всё думала, как на нужный разговор выйти, да молоко, поставленное старушкой на стол, помогло. А та заторопилась:
- Ты подожди, подожди, голубушка, я сейчас!
Она исчезла за дверью, и спустя совсем немного времени на кухне появилась дородная дама, которая почти вбежала с неописуемым волнением на лице:
- Слава те, Господи, вот удача-то!
Она подошла к странницам и, стиснув руки, обратилась к молодой, такой приличной женщине, у которой за спиной оказалось огромное горе:
- Не обессудь, матушка, спаси дитя новорожденное, плачет, есть просит, а мать-то помирает! Покорми младенца!
Она посмотрела ей прямо в глаза, и поняла, что маленькая девочка, рождённая этой ночью, спасена, даже если её матери не жить.


Спустя час Яська заглянула в комнату, где фифа только что уложила спать накормленного ребёнка.
- Попрощаться с тобой пришла. Хорошо я тебя пристроила?
Бывшая блаженная поправила одеяльце в колыбельке, сказала тихо:
- Твоей услуги не забуду вовек.
- Вот и хорошо. Тебя здесь никто ни о чём спрашивать не будет. Поживи, будешь этого ребёнка пока кормить, а захочешь уйти – скажешь, чтоб кормилицу другую нашли. Но советую зиму здесь перезимовать, а там видно будет. – Помолчав, добавила: - Ведь идти-то тебе некуда, так?
- Так, - призналась та. И добавила: - Я должница твоя, да только вот расплатиться нечем.
У Яськи в глазах вспыхнул жадный огонёк:
- Коли не жалко, отдала бы мне свои серёжки.
- Серёжки? – та поглядела на Яську с удивлением: - Ты хочешь мои серёжки? Да бери, конечно!
Она вынула из ушей золотые серёжки с изумрудами и, приветливо улыбнувшись, протянула их Яське:
- Носи на здоровье.
Возвращалась Яська к себе довольная: всё вышло как нельзя лучше. Во-первых, самое главное - Стёпке теперь до этой барыньки не добраться, так что никуда он от неё, Яськи, не денется. Во-вторых, что ни говори, а всё по-божески получилось – и для малютки кормилицу нашла, и эту непутёвую пристроила. А вдобавок – серёжки дорогие достались ей, Яське, да не только серёжки – про бурнус-то с платком пуховым эта блаженная так и не вспомнила!