Часть 2. Главы 5 и 6

Глава 5. Имитация


Имитация – повторение голосом мелодии, непосредственно перед тем исполненной другим голосом.


Не окажись девочка, неожиданно свалившаяся на ещё не отошедшую от собственных несчастий Елену, столь слабенькой и болезненной, пережить разлуку с собственным ребёнком было бы немыслимо. Но малютка первые дни плакала беспрерывно – видно, чувствовала, как умирала её собственная мать. Для того, чтобы девочка хоть немного поспала, Елене приходилось беспрерывно её укачивать – в полной темноте и тишине, а когда та, наконец, засыпала, то класть её на большую кровать и очень осторожно вытягиваться рядом – чтобы ребёнок ощущал тепло человека. При этом подменить себя кем-либо другим не удавалось никак – малышка тут же просыпалась с громким криком. Поэтому Елену приходилось обслуживать той самой старушке, которая впустила их в дом в первый день знакомства – иногда чуть ли не с ложечки кормить, когда девочка особо долго не могла успокоиться.
Девочку назвали Варей, и это имя – то же, что и у её собственной матери – грело Елену необыкновенно. Временами возникало ощущение, что эта несчастная сиротка послана ей свыше – матерью, любовь которой даже с небес не дала провалиться в пучину отчаяния.
Девочка Варя оказалась сиротой круглой, так как отец её – офицер – погиб из-за дурацкой дуэли на Кавказе несколькими месяцами раньше. Из всей родни в живых была лишь бабушка Домна Егоровна, да кто-то дальний по отцу, кого никто не видел в глаза.
Елену окружили теплом и заботой – конечно, из-за ребёнка, но всё же она ощущала за этим и тактичное молчание по поводу своей собственной судьбы, столь вдохновенно придуманной Яськой.
Впервые в жизни пришлось жить во лжи. Нет, сама она не лгала – за неё уже всё было сказано, но своим молчанием она это подтверждала. Да что же можно было ещё сделать в её положении?
Хотя, по правде сказать, времени на разговоры и рассказы не было вовсе – маленький ребёнок есть маленький ребёнок.
Конечно, можно было бы спустя некоторое время всё же отказаться – как-то непривычно было, проживши всю жизнь барыней, вдруг оказаться в положении какой-никакой, а всё-таки прислуги. Но что тогда? Идти-то можно было только к себе обратно, но это исключалось сразу.
В самом деле – вернуться домой означало, во-первых, принести повинную голову кузену. А, во-вторых, обречённо отправиться жить в дом родственника мужа. Вот это-то и пугало больше всего.
Этого самого пресловутого родственника Елена запомнила очень хорошо ещё тогда, когда муж после свадьбы повёз её знакомиться в Петербург. Матвей Александрович, когда-то занимавший заметный пост ещё при дворе императора Александра Благословенного, необычайно оживился при виде новоявленной молодой родственницы и немедленно преподнёс ей брильянтовый фермуар с сапфирами – свой подарок на свадьбу. Он всячески демонстрировал Елене своё расположение, а она подавляла в себе желание попятиться – было в этом чрезвычайно довольном собой вальяжном господине нечто крайне для неё неприятное.
После смерти Павла она получила письмо, в котором Матвей Александрович сообщал, что намерен взять овдовевшую родственницу под своё покровительство и уже снял дом в Петербурге в ожидании её незамедлительного приезда. Едва взяв это письмо в руки, Елена вновь испытала то же чувство, что и при знакомстве с ним – примерно такое, когда у кошки шерсть встаёт дыбом. Она поспешно отписалась какими-то общими словами, поблагодарив за заботу и уверяя, что всё уже устроилось, а в Петербург она не поедет, так как уже сняла домик в Москве, где будет жить с «тётушкой Поля Наталией Петровной, о которой дорогой незабвенный супруг настоятельно просил позаботиться».
Однако этого оказалось недостаточно: вскоре после приезда Елены в Москву настырный родственник объявился в первопрестольной и, явившись в гости, весьма настоятельно начал буквально вынуждать Елену всё же переехать в Петербург, всячески расписывая преимущества проживания «под покровительством в высшей степени достойной особы, что значительно облегчит существование». Ей удалось отбить и эту атаку; кандидат в покровители отбыл, и, казалось, отстал навсегда. Но как показали последующие события, - всего лишь на время.
Этот перерыв продолжался до тех пор, пока не скончалась бабушка. И хотя в последние годы они с ней виделись редко – та так и не простила Лёле проявленного своеволия – всё же само имя Анастасии Илларионовны, как оказалось, хранило очень надёжно.
Переселившись в Москву, Елена стала вести довольно уединённый образ жизни, крайне редко выезжая в свет и ограничив круг общения небольшим числом знакомых. Побывав замужем, она не спешила повторить опыт, желая пожить какое-то время свободной. О чём и говорила открыто.
Тем не менее, вокруг неё постоянно возникали какие-то претенденты на руку, чувствующие себя почему-то очень уверенно – будто не сомневающиеся, что она обязательно должна восхититься их достоинствами и прийти в полный восторг от матримониальных притязаний. Её это бесило до чрезвычайности: ну почему мужчины не могут пройти мимо одиноко живущей женщины, а непременно должны «оприходовать»? Кому она мешает?
Неприятный родственник возник вновь спустя месяц после бабушкиной кончины и стал назойливо навещать Елену в свои приезды в Москву, либо присылать письма, полные таких приторностей, что просто тошнило. Вежливость не позволяла их игнорировать полностью – приходилось время от времени отвечать, тем более, что по существу придраться было не к чему, однако Елена старалась держаться предельно сухого и отстранённого тона, уж никак не намекающего на пожелание к упрочению взаимоотношений. К сожалению, как показало время, этот её тон не только был полностью проигнорирован, но ещё и принят за особое кокетство.
Особенно тягостный разговор состоялся в последний приезд дядюшки, когда Матвей Александрович, заявившись в гости, очень недвусмысленно дал понять Елене, что отныне считает первым своим долгом заботиться о дорогой родственнице – супруге столь обожаемого им племянника, понимая, «как же трудно живётся беззащитной особе, столь достойной от рождения и ведущей недостойное её существование». При этом беспрестанно пытался поцеловать ей руку.
- Почему вы не носите мой подарок? Вам так к лицу сапфиры!
Его фермуар она надела лишь один раз, по просьбе Павла. Во-первых, она вообще не любила синий цвет и никогда его не носила. А во-вторых, само касание этого украшения шеи для неё было примерно тем же, что и попытки Матвея Александровича коснуться её руки. Сама мысль о его липких губах вызывала неприязнь к ни в чём не повинному действительно красивому ожерелью.
С трудом подавляя в себе ярость, от которой уже начинало темнеть в глазах, Елена, вырвав руки и отойдя подальше, ледяным тоном, но с безупречной интонацией произнесла, что она, разумеется, очень, очень благодарна за непрестанную заботу, но обеспокоена здоровьем дядюшки ввиду прогрессирующей подагры и настоятельно посоветовала бы ему отправиться в Крым принимать морские ванны, ну а уж она всё же сможет позаботиться о себе сама.
Тому ничего не оставалось, как удалиться. Наконец-то до него что-то дошло. Но ярость от ощущения собственного фиаско у этого господина была столь велика, что, вернувшись домой, он придрался к ни в чём не повинной горничной и отправил её сечь батогами.
Вскоре после этого Елена приняла предложение Вольдемара.
Матвей Александрович исчез, она вздохнула с облегчением. Но ей в голову не приходило, что отныне этот человек стал следить за каждым её шагом – разумеется, через подставных лиц – выжидая своего часа.
Матвей Александрович был от рождения очень богат, и жизнь любил привольную, такую, чтобы скуки места не было даже ни на минуту. Он хорошо помнил из своего детства роскошные балы и фейерверки, которые устраивал его отец – богатейший вельможа, долгое время бывший губернатором обширной области в Сибири. На эти праздники съезжалось до несколько тысяч гостей, веселившихся по несколько недель кряду. И казалось: так будет всегда.
Когда папенька скончался, однако, выяснилось, что оставшееся после него состояние, к сожалению, значительно сократилось из-за непомерных трат. Конечно, того, что осталось, хватало на жизнь – уже без того размаха, разумеется, но на беззаботное существование холостяка – вполне.
Смолоду привыкший видеть перед собой бессловесную рать крепостных, Матвей Александрович считал само собой разумеющимся, когда всё, чего ни пожелаешь, исполняется ревностно и с торопливым подобострастием. Иначе и быть не могло: в его поместье люди были вышколены за поколения так, что никто никогда и пикнуть не посмел бы.
Любимым занятием этого барина было – неторопливо разъезжать по собственным деревням, высматривая совсем молоденьких девушек, ещё девочек, выбирая, кем бы позабавиться. В этих прогулках его сопровождал сельский староста, который указывал, в каком доме кого можно найти, потому как хорошо знающие привычки хозяина крестьяне прятали своих дочек по подвалам и погребам. Да только это не помогало. Всё равно ведь найдётся, кто укажет!
Выбирал он самых молоденьких, и чем старше становился сам, тем моложе хотелось. Особенно приятно было, когда, входя в опочивальню, где уже ожидала такая, вся трепещущая, видел: ох, как она его боится! Да только никуда не денешься – хошь не хошь, а своё нежелание скрыть надо – если только барину померещится какой не такой взгляд, так наказание строптивицу ожидало суровое.
Ну и конечно, невинностью должна была обладать избранная для забавы. Было как-то: совсем девчонку привели, такую лакомую, что просто прелесть, и вдруг – невинности-то нет! Пришлось наказать, чтоб другим неповадно было.
И всё же крестьяночки поднадоели, хотелось чего-то более изысканного. И как раз в этот момент и приехал племянник показать свою молодую жену.
Матвей Александрович был сражён новоявленной родственницей сразу и наповал. Опытным взглядом старого ловеласа узрел мгновенно: эта - дорогого стоит. Почуял, что удовольствие, какое может доставить эта порывистая и своенравная, но при этом в высшей степени утончённая особа, может оказаться особо изысканным, даже хоть ей уже давно не шестнадцать. И впервые в жизни позавидовал по-настоящему явно не заслуживающему такого счастья родственнику.
Когда же узнал о внезапной кончине племянника, то первой мыслью была – не жалость к так нелепо оборвавшейся молодой жизни, а – затаённая радость: вот теперь-то он точно приберёт к рукам эту куколку!
Но вот тут неожиданно выяснилось: ну, никак не желала молодая вдова припасть в слезах на грудь достойному родственнику, в благодарность за покровительство. Упрямая попалась. И ведь насильно не возьмёшь: не крепостная же! Пришлось запастись терпением. А то, что никуда она от него не денется, ясно ж было, как божий день.
Он даже жениха не испугался, начав тут же прикидывать, как с ним сладить. Правда, был момент, когда всё же решил, что проиграл вчистую – когда узнал о князе. Вот уж кому повезло! Он уже махнул рукой, да тут узнал, что строптивая вдова вновь очутилась дома, да ещё и в интересном положении. И Матвей Александрович, немедленно перебравшись в Москву, стал терпеливо ждать, и дождался, когда Елена родила. Теперь следовало только избавиться от ребёнка – байстрючонка в своём доме он, разумеется, не потерпит. Он не сомневался, что Елена откажется от дитяти, не раздумывая – какая женщина не предпочтёт жизнь в доме всеми почитаемого господина, в холе и неге, жалкой участи позорно обесчестившей себя падшей женщины. Ясно же: прибежит, как миленькая, ещё и в ногах наваляется. Вот тогда-то – он твёрдо был уверен – он и отыграется за всё. Сполна.
И здесь кстати возник Виктор Чердынцев.
Елена же, не подозревавшая о таком кипении страстей вокруг неё, полагала, что для неё наступили мирные времена. Она-то надеялась тихо растить своё дитя – и кому какое до этого дело, но, как оказалось, милые родственнички этого не допустят. Потому что этим она замарала честь семьи – по общему вердикту, вынесенному Чердынцевыми и Барятинскими.
Вообще-то в свете к тому времени уже давно перестали судачить о том, как князь Фёдор отбил-таки невесту у приятеля (удивительное дело, но подробности всё-таки не просочились; правда, одновременно ходили смутные слухи о том, как якобы один петербургский вельможа выложил баснословную сумму на спор ради прекрасной дамы). Обсуждались уже давно совсем иные темы. А поскольку вернулась она необыкновенно тихо, то и слухи не поползли.
Что именно произошло, почему Лёлька вновь оказалась дома – так и осталось для Чердынцева тайной. Подумав немного, Виктор решил, что, скорее всего, князю ничего не известно о рождённом ребёнке, и пришёл к выводу, что из этого можно будет извлечь безусловную пользу, однако не сейчас, а попозже.
Но предварительно он придумал эту удачную, как полагал, комбинацию: забрать ребёнка у сестры, а её самоё отправить жить к дальнему родственнику. Будь у него ума побольше, он, конечно, пристроил бы ребёнка так, чтобы тот постоянно находился под его наблюдением – до того момента, когда на этом можно будет сыграть. Так поступил бы умный мерзавец. Но всё дело было в том, что Виктор был мерзавец глупый и совершенно недальновидный. Поэтому он ничтоже сумняшеся сплавил младенца в первые попавшиеся руки, уверенный в том, что Лёлька получила хороший урок и будет теперь сидеть смирно, ну а это простонародье, понимая, какая им оказана честь, будет с пиететом растить дитя, ожидая следующей выплаты. К тому же Виктор обзавёлся главным союзником – Матвеем Александровичем, который за возможность заполучить Елену в свой дом готов был основательно раскошелиться. Будущее представлялось Чердынцеву блестящим.
И тут Лёлька пропадает. Виктор страшно растерялся. И, понимая, что теперь самое главное – не попадаться на глаза оставшемуся с носом разъярённому господину, у которого он уже заранее разжился некоторой суммой, быстренько свернул все дела и срочно отбыл за границу на воды.
А Матвей Александрович, не извещённый Виктором об исчезновении Елены, тем временем мстительно рисовал в своём воображении сцены того унижения, какому он будет последовательно и не торопясь подвергать самонадеянную особу. Да, вот теперь, наконец, он заставит её расплатиться за всё. Нет, какова: вообразила Евина дочка, что может сама решать свою судьбу, видали?! Правильно раньше женщин в теремах взаперти держали. В прежние времена никуда бы ей после смерти мужа не деться: пошла бы, как миленькая, в его дом и ждала б, затаив дыхание, приказаний своего господина.
Ничего, дай срок. Уж только поселится она в его доме, так он отыграется за всё сполна. Будет ещё в ногах валяться, прощения просить. Представив эту картину, он самодовольно усмехнулся. У него даже подагра утихла.
Самое важное – когда она первый раз придёт. Слуги были предупреждены: сразу в дом не впускать, чтоб прочувствовала в полной мере свой позор, велеть дожидаться, пока барину доложат, ну уж а он торопиться не будет. Пускай под дверью постоит, на забаву прохожим. Она должна до конца глубину своего падения прочувствовать. Только покорнее будет.
Но в назначенный день Елена так и не появилась. Он прождал до вечера… бесполезно. Потом решил, что, может, что-то изменилось у Чердынцева: мало ли что могло произойти, например, с кормилицей незадача. А не предупредил, потому что безответственный, как и вся молодёжь нынче. Да, наверное, так оно и есть. Ничего: не получилось сегодня – получится завтра. Так что подождём.
Но и назавтра никто не появился, более того: никаких вестей он не получил, а следовало бы, в любом случае. Матвей Александрович начал нервничать: ну сколько ж можно ждать? Он же не мальчишка какой-нибудь, а уважаемый человек, действительный статский советник, это вам не кот начихал. Такого человека нельзя унижать ожиданием.
Поэтому на утро следующего дня пришлось-таки послать человека, чтобы выяснить, в чём же дело, хотя это разрушало перспективу наказания ожиданием под дверью. Жаль, конечно, да что поделаешь.
Только б дождаться – было уж очень невтерпёж.
Он с наслаждением принялся воображать, как именно будет отыгрываться, и уже много чего успел насочинять, как в дверях поспешно возник посланный с растерянным выражением на лице.
- Что такое? – сурово сдвинув брови, спросил барин. – Где эта особа?
- Ваше сиятельство, нету.
- Что?! Что ты сказал?
- Нету, барин, - отчаянно труся, сказал посланец. В доме Матвея Александровича вся дворня жила в постоянном страхе: хозяин был лют. – Там вообще никого нету. Двери открыты, мебель вывозят.
- Кто вывозит?
- Так грузчики.
- Что случилось?
- Говорят, - тут его голос от страха сел: - барыня Елена Николаевна ушли-с.
- То есть как ушла? Куда?
- Про то никто не знает.
- Кто это тебе сказал?
- Горничная прибегала за столовым бельём. Сказала, что барыня пропала, в ночь после того, как у ей ребёночка отобрали, и никто не знает, куда, поэтому вещи и людей отправляют к кому-то из родственников: дом-то съёмный.
- А этот мерзавец где? Граф Чердынцев, я имею в виду?
- Их сиятельство граф изволили за границу отбыть. Сегодня с утра.
У Матвея Александровича голова пошла кругом. Ярость стремительно вскипела так, что в глазах поплыли мерцающие красные круги. Слуга увидел: барин мгновенно покраснел, как брошенный в кипяток рак, замахал руками, глаза выпучились, и он еле успел подхватить своего хозяина, когда тот стал заваливаться набок.
Подоспевшие лакеи перенесли барина на диван. Прибежал домашний лекарь Сильвестр Еремеич, поставил пиявок.
Барин пролежал так сутки, на следующий день ему вроде стало лучше. За это время живший в его доме нахлебником дальний родственник обегал всех, кого смог, и кое-как выяснил, что же произошло. И побежал домой, наполненный распиравшими его сведениями, ликующе представляя, как этот надутый индюк получит по носу, чего давно уж следовало.
Матвей Александрович оклемался – только для того, чтобы понять – Елена от него ускользнула. И понял: это безнадёжно. Всё безнадёжно. Его провели, как мальчишку. И больше он её не увидит никогда.
И когда он это понял, то второй удар не заставил себя ждать. Полный паралич разбил навсегда ставшее немощным тело, но жизнь, такая уже ненужная жизнь – уже не человека, но неподвижного бревна, ещё теплилась в нём несколько месяцев. Полностью обездвиженный, но всё понимающий, он в полной мере ощутил на себе, что это такое – когда окружающие распоряжаются тобой по своей прихоти. Бедный родственник тут же занялся вопросами наследования и, учитывая, что своей семьи у барина не было, хорошо в этом преуспел. А дворня, это простонародье, которых барин и за людей-то никогда не считал, теперь вольна была обращаться с беспомощным обездвиженным – и яростно ненавидимым – телом так, как ей заблагорассудится.


Даже если бы Елена и вернулась домой, она туда не попала бы: там уже жили другие люди. Всё её имущество Чердынцев перевёз к тётушкам, к ним же отправил Стешу и кухарку, а старика Гервасия продал. Владельцы флигеля, который снимала Елена, быстро сдали его другой семье, и уже к октябрю в маленьком домике ничто не напоминало о прежних жильцах.


* * *


Много позже смогла Елена осознать, каким же чудом ей удалось выжить, потеряв сына – и не только выжить, но и не помешаться умом всерьёз. То помрачённое состояние, в котором она пребывала почти сутки, и столь удачно прерванное котом, неизвестно каким чудом отыскавшим её, показало, как тонка может быть грань между безумием и нормальным существованием. Но нет худа без добра: если бы это помрачение не смягчило ей тяжесть обрушившегося на неё удара, то впоследствии всё могло обернуться ужасно. А потом появление девочки оказалось той целебной повязкой, под которой глубокая рана постепенно зарубцевалась, не зажив, конечно, до конца – ибо это немыслимо: позабыть собственное дитя – но достаточно для того, чтобы просто существовать дальше, втайне ото всех ожидая встречи с собственным ребёнком, во что она неколебимо верила.
Меньше всего её волновала перемена общественного положения. Ни на мгновение не огорчилась она от того, что оказалась выкинутой из круга, к которому принадлежала по праву рождения, из той жизни, где ей никогда не приходилось задумываться, откуда что берётся: одежда, кров, пища. После потери ребёнка это казалось вовсе не имеющим никакого значения.
Труднее всего для её прямой натуры была жизнь во лжи. Однажды она не вытерпела и, придя к Домне Егоровне как-то вечером, стала рассказывать правду про себя: кто она по рождению, как овдовела, как брат отнял родившегося у неё незаконного ребёнка… Так говорила она, захлёбываясь от собственной откровенности, и вдруг заметила, с каким сожалением смотрит на неё старушка. Елена замолчала, растерявшись, а та сказала:
- Да-да, моя дорогая, я всё поняла, идите спать. – И прошептала вслед уходящей: - Несчастная.
Выйдя от себя буквально через четверть часа, Елена услышала такой разговор хозяйки с кухаркой:
- У бедняжки Елены Николавны рассудок повреждён больше, чем я думала. Хорошо, что она правды не помнит. Вон чего насочиняла – и графиня-то она урождённая, и брат-то ребёнка-то отнял… пусть уж лучше это у неё в голове, а то правду вспомнит – вот тогда страшно за неё будет.
Её правда показалась окружающим чудовищной ложью. Стало быть, придётся жить в этой столь ловко придуманной истории, и ничего уже с этим не поделаешь.
И полетели месяцы и годы, как листки с отрывного календаря, сутолочные и беспокойные, вертящиеся вокруг пелёнок, шмыгающего носика, расстроенного желудочка, разбитых коленок… Ребёнок был нервным: видимо, потеря матери всё же сказывалась – даже для такой крохи. Много ли может думать о себе и о своих горестях женщина, растящая беспокойное, требующее ежесекундного внимания дитя? Когда приходил вечер и девочка, наконец, засыпала, то всё, на что хватало Елену – это обалдело посидеть возле камелька, глядя на успокаивающие огни, да почитать что-нибудь безмятежно-глупое, не требующее мысли, вроде бульварных французских романов.

Но одно было неизменным: каждое утро мысленно обращалась она к своему ребёнку, неизвестно где пребывающему, и долго говорила с ним – о том, как любит его, как ждёт с ним встречи, что всё будет хорошо, и молила пресвятую богородицу охранить и защитить сына от лиха людского…
И – то же самое – каждый вечер – истово – изо дня в день, на протяжении многих лет…


Однако когда Варенька стала подрастать, Домна Егоровна принялась постоянно вздыхать, заводить глаза и жаловаться на дороговизну практической жизни. Елена, которой никто никакого жалованья никогда не платил (как-то само собой подразумевалось, что кров, стол и время от времени пошиваемая новая одежда покрывают всё с лихвой, ну, а ей-то, конечно, и в голову никогда не приходило чего-либо себе требовать), немедленно, конечно, всё поняла и задумалась, что же делать. То, что её присутствие становится обременительным, ей стали давать понять постоянно. Хотя при этом она воспитывала маленькую Вареньку так, как делала бы далеко не каждая гувернантка. Малышка в свои совсем не большие лета уже бойко лепетала и по-французски, и по-немецки, ну а когда ученица и учительница садились за клавикорды играть в четыре руки, то выходили совсем замечательные концерты.
Но как только музыка переставала звучать, то Домна Егоровна, только что с удовольствием внимавшая концерту, тут же начинала хмуриться и обращаться с Еленой с холодноватой надменностью.
Лёлин взрывной характер не раз и не два подталкивал её в таких случаях к тому, чтобы расставить все точки над «и». Но тогда всё неизбежно свелось бы к необходимости немедленно покинуть эту безопасную норку. А этого сделать она всё ещё не решалась: чувствовала, что сил пуститься в самостоятельное плаванье ей пока не достаёт. Поэтому приходилось прилагать все мыслимые силы и глотать обиды.
Она прекрасно осознавала: даже эта жалкая участь гораздо лучше страшного прозябания в доме за частоколом. Возможность спрятаться в затерянном на окраине Москвы маленьком домике отводила от неё не перестававшую маячить вдали страшную угрозу повторить материнскую участь.


Правда, тут ей улыбнулась неожиданная удача. Не без долгих колебаний, но она всё же решилась явиться в департамент, в котором в своё время получала свой пенсион, как вдова офицера. Принявший её чиновник долго копался в хранящихся в шкафу папках, и она уже собралась уйти, как он, вынырнув из недр канцелярии с какими-то бумагами, объявил ей, что она может получить все те деньги, которые ей исправно перечислялись все эти годы.
- Вот ваши документы. Их нам передали после кончины вашего дальнего родственника, который, как нам сказали, собирался заняться вашими делами, но по причине постигшего удара этого не предпринял, и бумаги вернули нам – до той поры, пока вы их не истребуете. Так что можете идти в банк и получить причитающееся.
Медлительность российской государственной машины здесь сыграла положительную роль. Деньги перечислялись, раз положено.
Она так обрадовалась, что даже толком не поблагодарила: пробормотала что-то невразумительное, и ушла поскорее.
Сумма, которой она теперь располагала, позволяла ей приобрести собственное жилище, чтобы более ни от кого не зависеть. Но она поступила по-другому. Она предложила хозяйке дома плату за жильё и стол – в обмен на то, что продолжит здесь жить и заниматься ребёнком, чему та, естественно, очень обрадовалась.
Конечно, это была лишь отсрочка, а затем, ясное дело, придётся начать какую-то свою, отдельную, жизнь. Но когда это время придёт, она должна будет прочно стоять на своих ногах; пока же она этого не чувствовала.


Варе шёл пятый год, когда Домна Егоровна получила из Петербурга письмо от дальнего родственника девочки по отцу, который предлагал взять малютку на воспитание. У него в браке не было детей, и он сразу, узнав о сиротке, решил её удочерить, но жена сказала, что возьмёт девочку, только когда закончатся пелёнки. Теперь время пришло. Бабушке предлагалось привезти Вареньку в Петербург и занять место экономки в респектабельном доме надворного советника.
Начались суетливые сборы. Дорога предстояла дальняя, перемены в жизни – большие. Домик решено было продать, мебель тоже, и на вырученные деньги купить хорошую дорожную повозку и всё прочее, что нужно для дальней дороги. Дел было уйма.
Елене было непросто расставаться с малюткой, которая стала ей, как родная дочь, но когда ребёнок не твой, к этому следует быть готовой.
Последнюю ночь перед отъездом ночевали в уже практически пустом доме, куда сразу после их отбытия въезжали новые владельцы. Варечке не спалось, она всё спрашивала Елену:
- Мама Лёля, а почему ты не едешь с нами? Мне без тебя будет грустно.
- И я без тебя буду грустить, моя дорогая, - целуя малютку, отвечала Елена. – Но ты не расстраивайся, у тебя теперь будет своя мама, она будет тебя очень любить. Она тебя так ждёт!
- Но я не хочу другую маму! У меня же есть ты!
Елена, у которой слёзы были готовы выступить, стала её утешать:
- Варечка, детонька моя, мы же с тобой не навсегда расстаёмся. Мы ещё увидимся, ты так и знай. А твоя новая мама очень хорошая. Она тебя будет очень любить.


Не успела повозка скрыться за поворотом, как с другой стороны показались гружёные фуры: это подъезжали новые хозяева. Елена только и успела, что подхватить свои вещи, главной кладью из которых была корзинка с котом.
У неё не было времени, чтобы обдумать, куда же она поедет. Поэтому она взяла извозчика и велела везти себя на Неглинную, где, по её воспоминаниям, можно было снять хороший номер. День был солнечный. Стояла ранняя весна, и осевшие сугробы расползались подтекающими струйками по брусчатой мостовой.
Жмуря глаза навстречу солнечным лучам, Елена, несмотря на ещё не отошедшую горечь разлуки со своей воспитанницей, вдруг ощутила в своей душе рождение чего-то совершенно нового: чувства, что впереди непременно будет что-то хорошее, и будет обязательно.
Кто знает, может, жизнь ещё не кончена?


На первое время она сняла недорогой, но достаточно приличный номер, и решила осмотреться. Следовало поискать какое-нибудь постоянное жильё, конечно, но это потом, а пока она неторопливо гуляла по Москве, любуясь ранней весной.
Первые дни она беспрерывно думала о том, как там Варенька, не застудилась ли в карете, не забывает ли Домна Егоровна, что молоко ввечеру ей надо непременно подогревать, но только чуть-чуть, что кашку она любит только с земляничным вареньем, а если вишнёвое, то надо сахару добавить, и самое главное – следить, чтобы девочка не промочила ножки, а то такая шалунья – чуть не уследишь, так непременно в лужу залезет.
Ей очень не хватало малышки.
Но жизнь уводила куда-то в сторону.
Выявилось много неожиданных сложностей. Так, оказалось, что когда женщина живёт одна, то все окружающие почему-то мнят себя вправе вести с ней достаточно фамильярно, и надо держаться настороже.
Это стало понятным после того, как к ней обратился с недвусмысленными намёками сосед, которого в собственном поместье в Вятской губернии ждало большое семейство
А когда ей чуть ли не отбиваться пришлось от жившего в тех же номерах отставного подполковника, очень оживившегося, узревши новоявленную соседку, стало ясно: пристанище надо искать срочно.


Помог случай. Ежедневно Елена завтракала в трактире при номерах, где за чашкой чаю (в этом заведении был отличный выбор китайских чаёв, способный удовлетворить самому прихотливому вкусу) просматривала газеты, обращая особое внимание на объявления о сдаче внаём. Постоянно прислуживающий ей половой Кондратий – расторопный малый, успевающий заметить всё и вся, как-то спросил:
- Никак от нас съезжать надумали-с?
- Да вот, квартирку б подыскать недорогую.
Тот кинул на неё быстрый взгляд:
- Квартирку? А домик не хотите?
- Домик-то совсем неплохо, - улыбнулась Елена. – Да только, боюсь, накладно слишком.
- Ничего и не накладно бывает, а оченно даже и наоборот.
Выяснилось: Кондратий, будучи крепостным, служил половым, ходя по оброку. Хозяйки его – две сестры – жили здесь же, в Москве, в Кадашах, и как раз подыскивали, кому бы сдать крошечный флигель в собственном саду. У них был племянник-калека, прикованный к креслу. Из слуг – всего одна баба – мамаша полового. Кондратий, постоянно прибегая, успевал наколоть дров и проверить, не накопилось ли в печке сажи. Для двух крепостных душ хозяева свои были как дети малые.
- Во флигелёк всё майор один просились, да я запретил: чрезвычайно вином интересуются, нам таких вовсе не надобно-с. Сходите, посмотрите, Елена Николавна, домик хочь и невелик, да ладненький, вам понравится, хозяева достойные, да и я спокоен буду при таком соседствовании.
Взялся проводить. Елена наняла извозчика, и довольно скоро, переехав Большой Каменный мост и миновав Балчуг, они остановились у ворот, за которым весенний сад распускал благоухающие ветви: уже вовсю цвела черёмуха. Аромат был почти такой, как когда-то в бабушкином саду.
Взойдя по дорожке, Елена остановилась: из дома доносились звуки гитары.
- Да кто ж так играет-то? – воскликнула она в совершеннейшем изумлении.
- Барин молодой, Аркадий Андреич. Оченно музыку любят-с, как утром кофию напьются, так и играют цельный день.


Лучшего жилища было не найти. Елена переехала назавтра же. Тишина, покой, воздух напоён ароматом цветущего сада, и доносятся мелодичные звуки – то гитары, то фортепьяно.
Семейство, во владении которого поселилась Елена, состояло из двух одиноких пожилых сестёр Прасковьи Фоминишны и Гликерии Фоминишны - и их племянника – сына третьей, умершей родами единственного ребёнка. Тётушки положили на мальчика свои жизни, ограничив свой круг пределами крошечного домика в Замоскворечье. Несмотря на их пылкую опеку, Аркаша в раннем детстве переболел полиомиелитом и остался калекой на всю жизнь. Ноги у него не ходили никогда, и смыслом жизни для мечтательного мальчика стала музыка. Инструментов у него было превеликое множество: несмотря на то, что доход семейства был невелик, повседневные потребности были скромны, а все тщательно сэкономленные средства шли на то, чтобы доставить радость дорогому мальчику. Одних гитар было девять; каждая из них обладала собственным именем, и, как утверждал музыкант, своим особым характером; в том числе была у него и вовсе незнакомая в России шестиструнная, носящая имя Лаура. Самым же дорогим в коллекции был роскошный венский кабинетный рояль. Ещё были арфа, скрипка, мандолина и фисгармония.
Лучшей жилички, чем Елена, для такой семьи было не сыскать. Кондратий всё сообразил правильно.
В этом уютном пристанище под липами сложился небольшой, но стойкий кружок лиц, собирающихся вечерами для того, чтобы насладиться звуками русского романса. Мелодии Титова, Варламова, Булахова, Алябьева царствовали в гостиной, превращая скромное жилище в обитель муз.
Елена естественно вошла в этот кружок, и очень скоро её меццо-сопрано влилось в устоявшийся ансамбль, грея сердца благодарных слушателей.
Это начало новой жизни знаменовалось ещё одним маленьким событием. Однажды утром на её крыльце появился Басятка, а рядом с ним стояло крохотное рыжее существо.
- Это кого же ты привёл? – спросила Лёля своего любимца.
- Ма-а-ур, - веско произнёс кот.
- Ну, Мавра, так Мавра. Заходи, жить будешь.
Рыжий котёнок, получивший имя, долго обнюхивал порог, а затем вошёл и с ходу устроился вылизываться на лежанке.


Глава 6. Ещё имитация


Единственное, что позволяло хоть на какое-то время забыть, как отражается его лицо в её бездонных глазах, – только дело, только непрекращающаяся работа. Гульба с приятелями давно надоела, из любовниц оставил только одну – довольно немолодую и не слишком красивую особу, уже подуставшую от долгих лет собственной весёлой жизни, и по этой причине не доставлявшую никаких треволнений. И он с яростью окунулся с головой в то, что давало забытьё. Идей и желаний по-прежнему было масса, да и уж очень много людей от него зависело, от него и его покровительства. Это были и молодые художники, и скульпторы, которым он давал денег на учёбу за границей – в Италии и Париже, и помогал с заказами. Какие-то мальчики, с горящими глазами рассказывающие о невероятных изобретениях, и которым требовалась помощь в добывании крайне необходимых научных приборов, ну, и, конечно, отчаянные путешественники и мореходы, рвущиеся открывать новые земли и находить в их недрах несметные сокровища. Он щедро раздавал деньги, организовывая экспедиции, снаряжая какие-то суда, сам отправляясь по рискованным маршрутам, занялся химическими опытами. Оборудовал, помимо уже бывшей, ещё одну лабораторию в собственном доме и засиживался там порой до утра, наскоро забегая перекусить прямо на кухню, весь в разноцветных пятнах на прожжённой одежде. В свете, где его давно уже сочли чудаком, он почти перестал бывать, лишь иногда навещал баронессу, невнимательно выслушивая от неё новости и невпопад вставляя реплики. В доме, как и прежде, благодаря Трифону царил идеальный порядок, и всяк знал своё дело, и, в общем-то, всё было почти так, как до того рокового вечера, когда прозвучал грозный предвещающий аккорд судьбы. Но его теперь оставалось только забыть навсегда. Ну, а бывшую жену, после её краткого пребывания в его доме, он отправил жить в орловское поместье, решив поселить её там навсегда, и выкинул из головы неудачную попытку расторгнуть брак.


* * *


В дверь кабинета кто-то тихонько поскрёбся.
- Да!
В слегка приоткрывшуюся щель осторожно просочилась Лина, приехавшая на годовщину смерти тётушки Маргариты - могилку посетить.
- Фёдор Дмитрич, позвольте с вами поговорить.
Князь Фёдор поднял глаза от разложенных на столе географических карт, с которыми работал.
- Что тебе нужно? – спросил он устало.
Лина стояла, стиснув руки, никак не решаясь начать разговор. Глаза были опущены долу, но боковым зрением она, не переставая, оглядывала кабинет, вход в который ей был запрещён, пытаясь понять, где он мог быть спрятан.
- Князь… я… - она судорожно вздохнула, - только поймите меня правильно.
- Да говори же, что тянешь? Говори прямо, чего тебе надобно.
- Фёдор Дмитрич! – она вскинула голову и посмотрела прямо ему в глаза преданным взором провинившейся собаки. – Я прекрасно понимаю ваше ко мне отношение. За те годы, что я провела вдали от вас, я очень много передумала. И поняла, как же была неправа.
Князь бросил на стол карандаш.
- Лина, если ты хочешь, чтобы я тебя простил, то считай, что простил. Но иметь с тобой дело уже не буду никогда. И ты это знаешь. И прошу тебя – когда в следующий раз решишь посетить Москву, селись в гостинице.
- Я не прошу вас иметь со мной дело. Я понимаю, что это невозможно. Но я хотела говорить о другом.
- О чём же?
Видно было, как она собиралась с силами.
- Князь! Вот уже семь лет, как мы с вами не муж и жена. Но мы до сих пор не разведены. И непонятно, когда же это произойдёт, ведь так?
- К сожалению, - нехотя признался Хомский. – Синод тянет всегда, меня с самого начала предупреждали, но сейчас все границы уже давно перейдены, а сделать ничего нельзя.
Не только ничего нельзя было сделать, но и неясно было, можно ли будет чего-нибудь добиться и в будущем. С методичной периодичностью стряпчий подмазывал очередного чиновника, который брать брал, да только потом, разведя руками, с сожалением констатировал: увы! Запрет на ход дела шёл со слишком больших верхов. Поэтому Хомский старался об этом вообще не думать.
- Князь! – кулачки прижаты к груди, взгляд полон слёз. – Годы идут, я старею, а между тем лишена возможностью быть матерью.
- Да кто тебе мешает! – с досадой бросил тот. – Я тебе ребёнка обеспечу, можешь не сомневаться.
- Вы прекрасно знаете, что для меня такое невозможно. Что бы там ни было, но вы же понимаете, что я никогда – вы слышите – ни-ко-гда! – не позволю себе бросить тень на ваше имя. Я вам не изменяла, и впредь не собираюсь.
Хомский устало поднял на неё глаза:
- Ты же прекрасно знаешь, Лина: мне это без-раз-лич-но. А что касаемо тени… Ну, да что там говорить. Но всё же: зачем ты пришла сейчас. Чего тебе нужно, а? говори, не тяни.
Она явно не решалась произнести: стеснённо дышала, растерянно отводя глаза в сторону. Видно было, что сказать не просто.
«Так, где же это может лежать? А, наверное, в том резном поставце на полке. Или в шкапчике? В шкапчике он вполне может прятать. Хотя и в столе тоже, но всё же вряд ли. Но стол может быть с потайными ящичками, вот что».
- Фёдор Дмитрич! Позвольте… позвольте мне родить вам ребёнка от вас, - и с отчаянием прыгающего в бездну, она посмотрела ему прямо в глаза.
- Чего?! – князь посмотрел на неё брезгливо: - Ты что, думаешь, я сумасшедший? Вот уж не приведи господи, в самом деле…
- Погодите, дайте сказать. – Она волновалась, пятна выступили на щеках. – Поймите, я не требую вашей любви.
- Ещё бы! – он с отвращением пожал плечами.
- Я вообще готова к тому, чтобы не попадаться вам на глаза до конца своей жизни. Я прекрасно понимаю, что слишком много сделала такого, чего не должна была. У меня было достаточно времени, чтобы подумать, какова была моя жизнь. Я много размышляла там, в уединении. Я даже полагаю, что судьба специально дала мне шанс оказаться в одиночестве, чтобы обдумать свою жизнь. Потому что иначе объяснить то, что я тогда сделала… Да, конечно! Судьба показала мне: ты жила неправильно, теперь надо исправляться. Потому что, - тут голос её задрожал, и она подняла на князя взор, полный искреннего раскаяния, - потому что жизнь моя была неправедна, ибо не может быть благословен тот союз, который не несёт в себе продолжения рода. И всё же я не верю, что жизнь моя не может перемениться. Да, я грешна, может быть, даже очень грешна. Но я хочу стать матерью, вы хоть это понимаете? – с отчаянием вскрикнула она. – Ещё совсем немного – и природа мне этого не позволит! И я не могу, слышите ли? не могу впасть в грех прелюбодеяния, не могу нарушить клятву, которую дала вам пред алтарём, и изменить богом данному мне мужу. Ну и что, что мне делать?! Неужели мне не суждено испытать радости, столь естественные для любой женщины? Неужели я никогда не стану матерью?! – и она в отчаянной мольбе простёрла к нему руки.
Хомский молча смотрел на неё, не говоря ни слова. Тогда она спрятала лицо в ладони и глухо произнесла:
- Я ещё хочу сказать, что вам тоже было бы хорошо, если бы у вас был наследник. Во всяком случае, если бы я его родила, вы могли бы быть точно уверены в том, что это ваш, и более ничей ребёнок. Подумайте, прошу вас, не отказывайте сразу. Я предлагаю вам сделку. Вы даёте мне возможность стать матерью, а я после этого покину ваш дом с ребёнком и буду жить там, где мне указано и благословлять вас всю оставшуюся жизнь.
Отняв ладони, она посмотрела на него взором овцы, умоляющей о заклании. Этот взор отрабатывался несколько дней, проведённых перед зеркалом в поисках нужного ракурса. И взор, и ракурс – всё было выбрано очень точно: Павла хорошо знала свои сильные стороны.
Хомский мельком взглянул на неё, но не было похоже, что ракурс произвёл впечатление. Он отвернулся и поизучал картину на стене. Так же, не глядя, произнёс:
- Ступай к себе. Хорошо, я подумаю.


* * *


В свои тридцать два года Лина выглядела много лучше, чем в восемнадцать. Длительное пребывание в курортных местах привело к тому, что бледная от природы кожа разгладилась и приобрела приятный золотистый оттенок, походка от многочасовых прогулок по горам стала лёгкой и упругой, а пластика движений в результате плавания в морской воде приобрела изящество и грациозность. Лина никогда не была кисейной барышней, чихающей от малейшего сквозняка: в их доме с детства отец ввёл для детей обязательные утренние холодные обтирания, а летом – непременные купания, и, невзирая на постоянные вопли свояченицы по этому поводу, жёстко соблюдал этот распорядок. И время показало, насколько он был прав: и Лина, и её брат выросли физически крепкими, крайне редко болеющими людьми.
Так что шансы вернуть расположение мужа у неё были. Да и парижские туалеты должны были сыграть не последнюю роль. Она на всю жизнь запомнила снисходительную усмешку князя, увидевшего её в тщательно выбранном ею платье. Он тогда ничего не произнёс, лишь процедил «А-а», - но эту интонацию она запомнила очень хорошо. И поэтому задачей её за границей было: научиться одеваться так, чтобы всем было ясно: это – настоящая русская княгиня.
Что-что, а уж учиться она умела. Поэтому запоминала туалеты светских дам так, как будто от этого зависела её жизнь. Наблюдательности ей было не занимать, способности схватывать тоже, и, поставив перед собой задачу сравняться элегантностью с Авророй Демидовой – первой красавицей двора его императорского величества Николая Павловича и супругой богатейшего владельца уральских заводов, - Павла все силы бросила на это.
Хотя, конечно, средств желательно было бы иметь побольше. Нет, князь положил ей содержание более чем достаточное, но она-то помнила о совсем других возможностях…
Она не могла себе простить, что допустила тогда такую глупую ошибку с горничной. Князь ведь уезжал надолго в свои экспедиции, тогда-то и можно было обращаться с этим народом так, как она считала нужным. Просто при нём не следовало. Хотя кто бы мог подумать, что это так выведет из себя её долготерпеливого мужа! Поворот судьбы оказался совершенно неожиданным. И вот из-за какой-то ерунды она потеряла своё положение в обществе, чего пережить было невозможно, потому что это было несправедливо.
«Живут же в других семьях отдельно друг от друга. Муж в одном крыле, жена в другом. И никто ни к кому не лезет. Ну чего, чего ему ещё надо было?! Я что, препятствовала ему, что ли, когда он ходил развратничать? Да никогда, потому что поняла, что эту душу уже не спасти. А ребёнка он рано или поздно мне всё равно бы сделал. И уж тогда-то денег у меня было бы предостаточно».
Ей так и осталось непонятным, почему он порвал с ней. Она же не противилась ему, когда он приходил исполнить свой супружеский долг. Не давала лишь пробудить в себе гнусную похоть, а всё остальное – пожалуйста! До предела, разумеется: нельзя же позволять видеть мужчине женское тело, или касаться там, где нельзя, а именно этого ему почему-то особенно хотелось. Ну и мало ли чего кому хочется! Для того и существуют запреты, чтобы не скатиться в разврат.
Но сейчас она была готова стерпеть любые его действия, лишь бы вернуть своё положение. Потому что игра стоила любых свеч.
Нет, это ж надо было, чтобы никто иной, а именно её чудовищный супруг – и владеет таким сокровищем, ради обладания которым она готова пойти на всё! И пойдёт. И первый шаг уже сделан.
Теперь самым главным было – выглядеть соответствующе, когда он появится у неё. Одежда – только самая скромная, но элегантная, украшений – никаких, кроме обручального кольца. В руках книга, или рукоделие. Рукоделие лучше – тогда видно, что она живёт в надежде, но не теряет при этом времени. Голова лучше опущена в раскаянье. Да! Не забыть бы про духи. Лина из Парижа привезла флакон дорогущих духов. Можно сказать, целое состояние они стоили, но никаких денег не жалко, потому что аромат удивительный: вроде бы и лёгкий, а обволакивает так, что любой мужчина сам за ним пойдёт, как бык на верёвочке. Про эти духи ей рассказала некая маркиза, очень с ней подружившаяся на Капри. Маркиза была уже немолода, но невероятно опытна в делах обольщения. Именно она сообщила Лине, что эти духи были когда-то созданы одним очень известным парфюмером для знаменитой мадам Тальен - законодательницы мод при дворе императрицы Жозефины, и ни один мужчина не в силах устоять перед магией их аромата. Купить их можно было только в Париже, в одной-единственной лавке; ради этого пришлось предпринять специальную поездку.
Вспомнив про маркизу, Лина даже плечами передёрнула от отвращения. Надо же, с какими особами ей приходилось знаться! Подумать только – сама уж старуха, а туда же – любовника молодого имела. Она вспомнила, с каким жеманством маркиза принимала реверансы этого ловкого юнца, явно интересующегося только её состоянием. Ничего, всё равно эта престарелая кокотка получит ещё от него в своё время. Развратница, фу! Но что делать – у Лины есть цель, для достижения которой она пойдёт на всё, даже на дружбу со шлюхами.
А от этой старой шлюхи был явный толк. Сколько полезных советов она дала! И при этом ни на минуту усомнилась, что перед ней – её истинная подруга. Вспомнив об этом, Лина презрительно усмехнулась: эта столь уверенная в себе дамочка так и осталась в убеждении, что русская княгиня от неё в восторге. Но советы дала очень дельные. И, безусловно, они помогут ей достичь цели.
А цель была – важнее некуда. Как же судьба её ведёт! Так, как нужно. Ведь если бы не то случайное знакомство, Лина так бы никогда и не узнала про камень.
А получилось всё так. Привезли на курорт, где она отдыхала, одного увечного старикашку. Старикашка как старикашка, старый совсем гриб, каждый день выносили его на песчаный пляж и, усадив в шезлонг, закутывали в плед, хоть бы и на солнце. Приподымая шляпу со старомодной учтивостью, он вежливо здоровался со всеми обитателями этого дорогого отеля, особо выделяя при этом хорошеньких женщин. Конечно, Лина не обратила бы на него никакого внимания, но волею судеб поселился он на том же этаже, став, таким образом, соседом. А с соседом, хочешь, не хочешь, но здороваться приходится.
Время было для курорта самое неинтересное – осень. Сезон заканчивался, постепенно пляж пустел, обитатели разъезжались кто куда, но Лина ещё медлила – раздумывала, куда ехать, в Париж ли, в Рим… По утрам она часто сиживала теперь на веранде с видом на море, туда же переместился и престарелый калека. Он был очень вежлив, и ничего удивительного нет, что постепенно они начали вести обычные курортные разговоры. И тут выяснилось, что этот обломок рода человеческого – знаменитый в прошлом ювелир из Голландии. А она как раз в эти дни раздумывала, что ей приобрести, кольцо ли с редкой по размеру чёрной жемчужиной или же подвеску из оправленного в платину удивительно красивого опала. В прежние времена она, не раздумывая, купила бы и то, и другое, но теперь ей это было, увы, дороговато – и так откладывать пришлось. В таких условиях новое знакомство оказалось как нельзя кстати. Ювелир оживился, дал массу практических советов, а она в результате приобрела жемчужину (в опале оказался скрытый дефект). Так и начались долгие беседы на темы о драгоценных камнях, совершенно, естественно, неисчерпаемые.
Как же много интересного он ей рассказал! Это был настоящий знаток своего дела. И она впитывала, как губка, запоминая с невероятной для самой себя точностью и то, как выбирать камни, и как сочетать, и истории о знаменитых самоцветах, и связанные с ними невероятные приключения… Они даже почти подружились, вернее, он так и думал, ну, а Лина-то, конечно, вовсе не считала возможным, что она, настоящая княгиня, может дружить с каким-то там ремесленником, пусть и высокого класса, но ведь низкого же происхождения. Она уже намеревалась поставить его на место – слишком много чести, но тут события повернули в неожиданную сторону.
С ним случился приступ грудной жабы, с этим старым хрычом. Несколько дней его вообще не было видно, все уже думали, что ему не выкарабкаться. Но всё обошлось, и через несколько дней он вновь оказался на веранде. Увидев Лину, страшно обрадовался, растрогался и сказал, что хочет поведать ей самый необычный свой рассказ.
- Знаете, - сказал он ей доверительным тоном, - ведь я веду с вами беседы не только потому, что вы – очаровательная и очень милая дама. Мне весьма импонирует и то, что вы – именно русская княгиня.
- Что вы говорите! – воскликнула Лина, в смущении потупив глаза.
- Да, потому что Россия меня всегда интересовала. В вашей стране чего только нет. И самые красивые женщины, и самые бесценные сокровища…
- Ну, уж что касается сокровищ, я полагаю, что ничто не сравнится с богатствами восточных стран.
- Как знать, - ювелир покачал головой. – Во всяком случае, самый необыкновенный самоцвет, какой я когда-либо видел в своей жизни, находится именно в России.
- Вот как! Но вы, конечно, мне ничего не расскажете, надёжный хранитель чужих секретов.
- Сказать по правде, я никому до сих пор про это не рассказывал. Уж больно необычная история. Вообще-то мне даже никто не поверит, посчитают, что это выдумка. Но это правда. И теперь, когда я явно слышу последний звонок на этом спектакле, именуемом жизнью, я вам расскажу – не хочу уносить в могилу эту тайну. А вы… вы такая… возвышенная, тонкая, далёкая от низкой прозы жизни…
Он поправил сползшийся плед, снял очки и, обратив мечтательный взор на морской горизонт, поведал следующее.


ГЕНЕРАЛ-БАС


- Я хочу рассказать вам, любезнейшая княгиня, удивительную историю о самом необыкновенном из всех камней, что я когда-либо встречал в своей жизни. Тому уж… да, почитай, лет десять-двенадцать прошло. Я в то время находился по делам в Германии, у одного курфюрста, который меня пригласил для оценки коллекции старинных кубков, приобретённых когда-то его предком у потомков герцогов Медичи. Работа была исключительно интересна, но не о ней речь. Я закончил несколько раньше предполагаемого времени, и решил попутешествовать по стране. Так я оказался в Шварцвальдских горах, где остановился в прелестной гостинице. Вы, конечно, представляете себе этот колорит: тёмные от времени дубовые панели, частые оконные переплёты… В это время постояльцев там не было, за исключением некоего русского князя, путешествующего по Европе. Он с размахом занял лучшие комнаты, и мне пришлось удовольствоваться помещением, более скромным, нежели я привык. Однако довольно скоро мы познакомились, и вечером он пригласил меня отужинать. Нет лучшего способа сойтись с человеком, если вы оказываетесь вдвоём в малолюдном месте; за ужином мы разговорились, и я узнал, что последние несколько лет этот человек прожил в Индии. Это меня очень заинтересовало, так как об индийских копях ходит множество легенд и слухов. Меня особенно интересовали опаловые прииски, ведь я говорил вам, что питаю склонность именно к опалам. Князь оказался необычайно интересным собеседником, и мы, в компании с превосходным рейнвейном проговорили долго, за полночь. Наконец, мы уже разошлись по своим спальням, как вдруг он, постучав в дверь, обратился ко мне со следующими словами:
- Я хочу вам показать кое-что. Мне хотелось бы знать ваше мнение по поводу одного камня, который мне достался случайно и тоже в Индии.
По правде сказать, я уже устал и очень хотел спать, но профессиональное любопытство пересилило.
- И что же это за камень? Вы, что, сами не знаете?
- Я, конечно, предполагаю, но не могу быть уверен. Поэтому и хочу, чтобы вы, профессионал, на него взглянули.
- Что ж, входите, и показывайте, что у вас.
Он вошёл, прикрыв за собой дверь. Я в этот момент сидел возле лампы, стоящей на туалетном столике. Он поставил передо мной довольно большую шкатулку и раскрыл её.
Я вздрогнул и прикрыл глаза от вспыхнувшего передо мной сияния. Ибо передо мной лежал камень, какого я никогда боле не видел и не увижу.
Старик перевёл дух – видно было, что воспоминание его взволновало: у него даже щёки разрумянились. Затем продолжил:
- Я не знаю, где этот человек его взял, как вообще умудрился вывезти его, потому что Ост-Индская компания внимательно следит, и не допускает, чтобы из подвластной ей страны вывозились сокровища, которые она полагает своей собственностью. Но, так или иначе, камень был передо мной, хотя поверить собственным глазам было почти невозможно.
- Что это был за камень? – спросила Лина с замирающим сердцем.
Ювелир поднял на неё совершенно сияющие глаза:
- Это был алмаз. Но алмаз такой величины, каковой я не мог представить, что подобное вообще может существовать.
- Неужели как знаменитый Кохинор?!
Ювелир снисходительно улыбнулся:
- Ну что вы! Никакому Кохинору не померяться с этим гигантом. Да и не только в размерах дело. Он был, - он задумчиво поводил руками перед собой, - нет, я не в силах передать, какой. Я до сих пор не могу подобрать эпитета, который был бы достоин его. Главное – почти уверен, что подобного камня в природе уже больше не сыщешь – хоть перекопай все недра земли.
- Я молчал, потрясённый, собеседник смотрел на меня выжидающе.
- Вы хоть понимаете, чем вы владеете? – наконец смог я произнести. Меня всего трясло. Он прищурился, в его глазах мелькнул огонёк:
- Так это всё-таки алмаз, – сказал он утвердительно.
- Да, конечно, а вы, что, не знали?!
- Я подозревал, но всё же сомнения были – вы же понимаете, при таких размерах…
- Как, как он к вам попал?!
- О, это долгая история. Я вам как-нибудь расскажу, но не сейчас – слишком поздно, я и так вас слишком утомил.
- Он спрятал камень обратно в шкатулку и направился к двери. Но прежде, чем он ушёл, я спросил, не желает ли он его продать, потому что если он захочет это сделать, то найти покупателя будет совсем непросто: ведь для этого быть богатым человеком недостаточно – он окажется чересчур дорогим даже для многих королей. Но он отрицательно покачал головой и сказал, что продавать его вовсе не собирается. После чего, пожелав мне спокойной ночи, ушёл. Я решил, что назавтра всё же попытаюсь уговорить его. По правде сказать, - тут ювелир горько усмехнулся, - я долго не мог сомкнуть глаз, несмотря на то, что до этого просто засыпал сидя. А тут проворочался почти до утра.
- И что же назавтра? – в волнении спросила Лина.
Ювелир посмотрел на неё с сожалением:
- Этот человек покинул гостиницу на рассвете, когда я, наконец, заснул, и я больше никогда его не видел. Вы не представляете, каких только розысков я не предпринял. Но так никогда не нашёл его.
- По правде сказать, - продолжил старик, помолчав, - я пришёл к выводу, что он хочет подарить этот камень вашему императору. Этого следовало бы ожидать: достойный был бы дар от верноподданного государю великой державы. Такой дар многократно возвеличил бы сокровища вашей страны. Когда я так подумал, то прекратил всяческие поиски и стал ожидать известия о новом сокровище русской императорской короны, но так и не дождался. Вообще я больше никогда ничего об этом камне не слышал, а ведь это-то уж должно было произойти. Значит…
- Значит, что? – с замиранием спросила Лина.
- Это может означать только одно: он решил сохранить его и никому не показывать. Что, конечно, безумно жаль – этот камень достоин мировой славы, как никакой другой.
- И вы не запомнили имени этого человека?
- Он как-то назвался, но я, сам не знаю, почему, забыл это имя. Хотя всегда имел хорошую память.
- Но хоть как он выглядел?
Ювелир пожал плечами:
- Если б я его встретил, то, несомненно, сразу узнал бы. Взгляд запоминающийся. Своеобразный человек, явно незаурядный. Но описать… нет, затрудняюсь.
- И никаких особых примет?
- Никаких, - он задумался, - н-нет, пожалуй...
Ювелир поглядел на Лина, слегка улыбнулся.
- Знаете, - наконец сказал он, ещё находясь во власти доступных одному ему воспоминаний, - иногда мне кажется, что всё это мне приснилось, настолько невероятным было это происшествие. Посудите сами: в заброшенном шале, окружённом дремучими лесами Германии, встретить русского князя, обладающего прекраснейшим из алмазов мира, созерцать эту красоту, отнявшую у меня покой навсегда – и никогда боле не увидеть не только камень, но и самого человека, растворившегося, как дух из арабских сказок.
- Но всё же это вам не приснилось? – сказала Лина дрогнувшим голосом.
- Конечно, нет! Я готов поклясться. Просто я никому и никогда об этом не рассказывал: слишком невероятно. Да и что говорить? Рано или поздно камень этот выплывет, а говорить кому-то – это значит, вызывать нездоровый интерес. В любом случае связываться с вами, русскими… я, между прочим, когда-то бывал в вашей стране… У вас слишком холодная зима.
- Из Индии, вы говорите… - холодок предчувствия пробежал в её душе. «Неужели же этот старый идиот ничего, совсем ничего не запомнил такого, по чему можно было бы узнать этого человека?» И, как бы в ответ на её мысли, старик задумчиво произнёс:
- У него слуга любопытный был, представляете, они со своим хозяином говорили на каком-то непонятном языке, я такого в жизни не слышал, хотя много ездил, знаю множество наречий. Так вот, этот самый слуга, какое-то имя у него средневековое было, с лёгкостью, какой мне больше не доводилось встречать, переходил с одного языка на другой: с немецкого на французский, причём немецкий не просто немецкий, а прусский или швабский – всё, что хотите. И так далее. Удивительные способности!
Чувствуя, что, как в детской игре,  «горячо», Лина спросила:
- А почему вы сказали про средневековое имя?
- Не знаю, - пожал плечами ювелир. – Почему-то мне так показалось.
«Тристан и Изольда», - промелькнуло у неё в голове. – «Тристан похоже на Трифон. Это он».