ЧАСТЬ III. РЕПРИЗА
Глава 1. Ещё стретто
Хомский был в своей мастерской, когда ему принесли визитную карточку с надписью: «Граф Чердынцев». Мгновение он смотрел на неё, затем сказал лакею:
- Проведи в кабинет. – И, вытирая руки, бросил помощнику, дожидавшемуся с клещами в руках: - Следи за печью, - после чего быстро поднялся по потайной лестнице, ведущей прямо в его апартаменты.
Виктора провели в кабинет, оглядев который, он уважительно подумал: «Вот это да». Вошёл князь.
- Здравствуйте, граф. Прошу садиться.
Он сел за свой письменный стол, Виктор – напротив, в глубокое кожаное кресло.
- Чем обязан?
Виктор, видя, что вороха вопросов, на что он рассчитывал, ему никто не задаёт, произнёс довольно заносчиво:
- Я полагаю, князь, вам известно, что я являюсь братом небезызвестной вам Елены Барятинской.
Князь холодно кивнул:
- Совершенно верно. Надеюсь, она в добром здравии. Она что-то просила передать? Прошу простить, у меня мало времени.
Виктор несколько заёрзал.
- Видите ли, князь. Собственно, я пришёл без её ведома. Я имею кое-что вам сообщить.
- Так говорите, говорите.
Тот набрал воздуха:
- Я полагаю, князь, вас должно интересовать местонахождение ребёнка.
- Что?! – Хомский вскинул голову, взгляд был полон недоумения: - Какого ещё ребёнка?
- А! – Виктор удовлетворённо усмехнулся. – Я так и думал, что вам сей факт может быть неизвестен. Дело в том, что моя небезызвестная вам сестрица, спустя определённое время после того, как покинула ваш дом, разродилась, и, полагаю, вас это должно интересовать.
- Она…, - у князя вдруг перехватило горло, - я хотел спросить, когда она родила?
- Точно уже не помню, - сказал Чердынцев пренебрежительно, - но вроде бы в мае.
- В мае, - сказал князь хрипнувшим голосом. – Ну, конечно. О, Господи.
Он вскочил, прошёлся по кабинету. Остановился перед посетителем:
- Кто? Кого…
- Мальчик, - услужливо произнёс Виктор. – Родился мальчик. Назвали Константином.
- Константином, - как эхо, ответил князь. Побарабанил пальцами по столу, затем резко бросив: «подождите», быстро вышел. На губах Чердынцева змейкой промелькнула усмешка. Спустя несколько мгновений князь вернулся и спросил резко:
- Где ж вы раньше-то были? Ведь ему уже… господи, да уже семь лет!
- Меня не было в России, - извиняющимся тоном сказал Чердынцев. – Я жил за границей. Вернулся неделю назад.
- А-а, вот оно значит как.
Хомский подошёл к окну, отвернулся. Постоял так, почти приказным тоном бросил:
- Я должен немедленно её видеть. Её и ребёнка. Едемте прямо сейчас.
- Видите ли, - замялся Виктор, - сейчас это невозможно. Её здесь нет.
- Она, что, уехала в имение? Где это? До завтра доехать можно?
Чердынцев молчал. Князь вдруг побледнел:
- Что с ней?! Говорите немедленно! Она, что… она… с ней всё в порядке?
Тот нехотя произнёс:
- Я не знаю, где она.
- То есть как это?!
- Видите ли, князь, последний раз я видел сестру, когда приехал к ней забрать ребёнка.
- Куда забрать? – свистящим шёпотом спросил князь.
- Ну… куда-нибудь. Не мог же я ей его оставить. Это всё-таки, простите меня, байстрюк. Это, вообще говоря, не подарок для семьи. Поэтому я забрал его у неё и отвёз кормилице. Ну, а Лёлька после этого… Нет, вы не подумайте, я всё решил очень хорошо! Она должна была переехать в дом к одному пожилому родственнику своего покойного мужа, ей там было бы удобно, и никакой тени на неё бы не упало! Про ребёнка в обществе никто бы не узнал. А она, неблагодарная, возьми да и сбеги.
- И вы… с тех пор не видели её?
- Увы! – Чердынцев пожал плечами. – И даже не представляю, где она может быть.
- Так. – Хомский выпрямился, глаза его засверкали. – Кто был в доме, из которого она ушла?
- Да никто!
- Что значит, никто?
- Да то и значит. Пожилая родственница, с которой она жила, к тому времени скончалась скоропостижно.
- А лакеи, горничные?
- А… ну эти-то, конечно, были.
- Вы с ними говорили?
- Да что с ними говорить… они ничего толком сказать не могут…
Хомский покачал головой в сомнении. Произнёс решительно:
- Я должен поговорить со всеми, кто был тогда в доме.
- Ой. Да они уже давно кто где. Кого-то я, кажется, продал.
- Так потрудитесь вспомнить!
- Ну… Стешка у тётушки Надин, лакей… вот его, кажется, продали. Кто-то ещё был, не помню уж.
- Мне нужен список всех крепостных, кто куда продан – и с документами, поскольку, полагаю, на вашу память не следует рассчитывать. Сегодня же. Теперь о ребёнке. Где он?
- Видите ли, князь, - сказал Виктор уклончиво, - у меня сейчас сложились обстоятельства…
- А, ясно. Сколько?
- Пятьдесят тысяч, - ответил Чердынцев быстро.
Князь подошёл к бюро, открыл. Вынул несколько пачек ассигнаций. Потом достал ещё из ящика письменного стола. Пересчитал. Позвонил. Вошёл лакей.
- Управляющего ко мне.
Лакей молча вышел. Через несколько мгновений вошёл Трифон.
- У тебя наличные есть?
- Сколько надо?
- Мне нужно тринадцать тысяч. Прямо сейчас, сию минуту.
Трифон что-то соображал.
- Тришк, это очень срочно. Достань, под любые проценты.
- Счас гляну, - ответил тот и вышел за дверь. В кабинете воцарилось молчание. Прошло не более нескольких минут, как дверь вновь отворилась, и Трифон вошёл с купюрами:
- Вот. Здесь столько, сколько нужно.
- Спасибо! – Хомский обернулся к Чердынцеву: - Вот пятьдесят тысяч, граф. Как вы просили. Теперь говорите адрес.
Виктор, видимо, не ожидавший таких быстрых свершений, казалось, даже растерялся. Он неуверенно произнёс:
- Я так на память не помню. Но могу показать, где это.
- То есть как?! – Хомский был изумлён: - Вы что, не помните, куда дели моего сына?
Трифон, уже направлявшийся было к двери, замер.
- Не беспокойтесь, князь, - забормотал испуганный Виктор. – Я помню. Да и со мной люди были, они вам подтвердят. Хорошая семья, ну, не благородные, ясное дело, но муж с женой, у которых незадолго до этого умер собственный ребёнок. Так что можете не волноваться.
- Что за люди, где вы их взяли?
- Да кузнец! – торопливо объяснял тот. – Мы по дороге в кузню заехали, она у дороги стояла. Вот там-то ребёнка и оставили.
Трифон, вытаращив глаза, посмотрел на Хомского, не мысля даже, что тот сейчас сделает с этим козлом.
- В кузне. – Голос князя стал ласковым. – В кузне, говоришь?
Должно быть, лицо его производило сейчас сильное впечатление, потому что Чердынцев вжался в кресло и завизжал:
- Не трогайте меня! Если вы что со мной сделаете, я вам тогда уже ничего не скажу!
Князь молча подошёл к камину, схватил железный прут, которым ворошил угли, и, взмахнув им, направился к посетителю. Трифон зашёл сзади, сказал задушевно:
- Хозяин, позволь, я ему яйца оторву к едрёной фене.
- А-а! – Виктор попытался закричать, но от ужаса получился только шёпот. Хомский подошёл к нему, посмотрел…, затем сказал:
- Благодари бога, что ты – её брат. – И, отвернувшись, рывком согнул прут, от чего тот с треском сломался.
У незадачливого посетителя по лбу пот тёк струйкой. Трифон по-прежнему стоял сзади. Не оборачиваясь, князь сказал:
- Мы немедленно едем туда, где ты его оставил, каналья. Трифон, глаз не спускать с этого пархатого козла. Головой отвечаешь.
* * *
Поиски зашли в тупик. Нет, место, где стояла кузня, нашли – конечно, только с помощью гайдука Захара, сам-то Чердынцев запутался. Да только выяснилось, и то после долгих расспросов, что кузнец Кузьма Астахов, действительно, проживал здесь с женой Антониной и младенчиком, да уже давно съехали почему-то, хотя место было бойкое, и он пользовался хорошим спросом. Теперь вместо него кузню купил Степан Ивакин, и не нарадуется: заказы так и прут. Так что к Степану – с любой работой. А куды Кузька-то девался, да и почему – то никому не ведомо. Вроде как, хотел было в Боровск податься. А может, вовсе не в Боровск. Может, в Кострому.
Из поездки Хомский возвращался в подавленном настроении. Карета мерно тряслась, рядом дремал довольный Чердынцев. Когда миновали заставу, князь скомандовал:
- Стой!
Кучер притормозил. Князь вышел из кареты, и, придерживая дверцу, сказал вежливо:
- Граф, на два слова.
Виктор встрепенулся:
- Да-да, конечно.
Спустился. Хомский жестом пригласил его к обочине.
- Я слушаю вас, князь, - сказал Чердынцев с достоинством.
- Вы довольны расчётом?
- Да, всё правильно. Я с вами в расчёте.
- Зато я ещё не рассчитался.
Виктор удивлённо вскинул брови, но не успел ничего сказать, потому что Хомский, развернувшись, врезал ему в челюсть:
- Получай, засранец.
Позади материализовался Трифон, сказал с чувством:
- Всё-таки надо бы ему яйца оторвать, хозяин. Давай, а?
- Вы… вы не посмеете! Я буду жаловаться государю! – голос Виктора сорвался в визг.
- Ах, ты жаловаться захотел? Ну тогда получай ещё, - и князь врезал с другой стороны.
Чердынцев упал в грязь. Из рассечённой скулы текла кровь.
- Запомни, - сказал Хомский жёстко: - только попытаешься кому-нибудь пожаловаться – разрешу моему управляющему воплотить свою идею. Она мне, кстати, тоже по душе. Ты хорошо всё уразумел?
Чердынцев, скуля, закивал головой:
- Я понял… я всё понял… никому, никогда, даю слово дворянина… слово чести…
Хомский взглянул на Трифона:
- Во как, слыхал? У него, оказывается, честь имеется.
- Хозяин, давай, я ему хоть задницу надеру. Руки так и чешутся…
- В следующий раз. Обещаю. Поехали.
Они сели в карету, которая тут же понеслась вскачь. Чердынцев с трудом выполз из грязи, выплюнул выбитый зуб и, глядя вслед удаляющемуся экипажу, погрозил пальцем:
- Ну ты у меня ещё поплачешь! Мерзавец! Я этого так не оставлю, - скулил он, размазывая грязь по щекам.
Всех крепостных, живших в доме Елены на тот момент, когда она исчезла, князь разыскал, да ничего внятного они ему так и не сообщили. Чтобы хоть чуть-чуть утихомирить бурю, бушевавшую в груди, Хомский выкупил всех и всем дал вольную.
Но поиски не прекращались.
* * *
- Это не князь, а какой-то бандит! – спустя несколько дней, когда уже прошли синяки, с возмущением рассказывал Чердынцев одной в высшей степени уважаемой особе – супруге министра, приехавшей погостить к родственнице в Москву. При этом он заметно шепелявил. – Представляете, графиня, я к нему приехал – как к человеку своего круга, исключительно по делу, причём – представьте! – в его же интересах! А он меня чуть не изуродовал кочергой! Собственные люди с трудом оттащили… А уж как оскорблял при этом, как оскорблял!
- От души сочувствую вам, милый граф, - ответствовала величественная матрона. – Но ничего удивительного я в этом не нахожу. Князь Хомский, что и говорить, занимает в обществе высокое положение. Весьма высокое! Но всё же! И повыше есть, да и те не побрезгуют шею согнуть, коли надо. А этот дерзок даже… - оглянувшись, она понизила голос, - даже с государем, представьте себе.
- Не может быть! – на лице Виктора отразился священный верноподданнический ужас.
- Он позволяет себе слишком многое. Вольнодумец, якшается с опальными персонами, покровительствует людям, которые того не заслуживают. И при этом – никакого почтения к уважаемым людям! Дозволяет себе возражать даже признанным всеми столпам общества! Государь им очень, очень недоволен.
* * *
Дела не клеились. Хомский сидел за письменным столом, положив голову на руки, когда вошёл Трифон.
- Хозяин…
Тот поднял голову, посмотрел на него:
- Ты чего?
- Я тут вспомнил кое-что…
- Что же?
- Помнишь, мы из орловского имения возвращались прошлым летом?
- Ну?
- Мы тогда ещё к кузнецу заезжали. Гнедую подковать. Нам ещё мальчонка дорогу показывал.
- Помню. Мальчонку помню хорошо. Ты ещё сказал, что он мог бы быть отпрыском дяди моего - похож.
- Да, я так сказал. Потому что он походил на твою породу. Я ведь что вспомнил: как его отца звали.
- И как же?
- Кузьма.
Хомский побледнел:
- Кузнец Кузьма? Не может быть! Ты… ты уверен?!
Трифон кивнул:
- Да. Я уверен. И ещё я помню точно, как этот кузнец подзывал сына.
- Как? – в горле пересохло, и голос сорвался в хрип.
- Он сказал: - Костя, поди гвоздей принеси. То, что Костя – точно.
- Так чего же мы ждём?! Надо немедленно ехать туда!
Они приехали на этот богом забытый хутор. Нашли кузню. Но с первого взгляда стало ясно: здесь никто не живёт. Да и двери были плотно забиты досками.
- Что кузнец? – спросил Трифон проходившего мимо мужика с тощей лошадёнкой, остановившегося, чтобы поглазеть на дорогую сбрую холёной упряжи.
- Дык съехал. Как у него жёнка померла, так и съехал. Ты ступай в Боголюбово, там кузнец хороший, все к нему таперича ездют. А Кузька-то уж давно здесь не живёт.
- А куда съехал, не знаешь?
- Дык хто ж его знает…
- А кто про него сказать сможет?
- Дык езжайте на Починки, там староста живёть.
Отправились к старосте.
Съехавшего кузнеца звали Кузьма Астахов, жену его, которая померла после того, как её зашибло упавшим деревом – Антониной. Их сына – Костей. Они поселились здесь шесть лет назад, откуда приехали – то никому не ведомо. После смерти бабы своей кузнец запил, продал кузню и подался куда-то с сыном. Перед отъездом он выпивал с пасечником Зиновеем, которому под страшным секретом поведал, что сын на самом деле – не его, а знатного барина, который отдал ему своего незаконного ребёнка на воспитание, показывал какой-то золотой крестик.
Сомнений быть не могло: в тот далёкий день князь Фёдор Хомский держал на коленях своего сына.
* * *
Хомский сидел в гостиной у баронессы, опустив голову на руки. Надежда Осиповна смотрела на него со слезами на глазах.
- И всё же не убивайтесь так, Теодор, - умоляюще произнесла она. – Я не сомневаюсь – всё ещё будет хорошо. Вы отыщете их – и Элен, и вашего мальчика.
- Что, что здесь может наладиться? – не поднимая головы, глухо произнёс князь. – Я потерял, я потерял их навсегда.
- Неужели у вас ни разу не мелькнуло мысли о том, что она могла ждать ребёнка?
- Мелькала, конечно же, мелькала. – Он посмотрел ей в глаза; в них была мука. – Но я тут же думал: если б это было так, уж тогда-то она не исчезла бы ни в коем случае… Каким же ослом я был!
- Однако же это действительно странно… - баронесса глубоко задумалась. – Не понимаю, почему она так поступила. Здесь кроется какая-то тайна. Впрочем…
- Надежда Осиповна, вот вы – женщина, вот вы мне скажите: вы можете объяснить, почему же она исчезла, если была в таком положении?
Та недоумённо пожала плечами:
- Н-не знаю… затрудняюсь… хотя кто знает… в таком положении женщина иногда способна на поступки, которые сама потом с трудом может объяснить…
- Самое чудовищное – теперь выяснилось, что горничная знала! И ничего никому не сказала!
- Да почему же она такое сделала?!
- Испугалась. Говорит: испугалась, потому что слышала, как однажды девушка, забеременев без брака, утопилась от отчаяния. И подумала – а если и тут? Да ещё платок Нелли нашла на мосту. И решила: уж лучше молчать, пусть хоть барин не будет знать, что её уже нет.
* * *
- Барыня, а барыня… - в полуоткрывшуюся дверь просунулся нос Фимки.
- Чего тебе? – рассеянно спросила Лина, прикладывая к вороту платья новое кружево.
- Дак… там стряпчий приехал.
Лина, поворачиваясь перед зеркалом и так, и сяк, произнесла:
- Стряпчий? И что с того?
- Да ничего хорошего, - проговорила та скороговоркой и, войдя, притворила за собой дверь, - для вас – похоже, вам придётся по миру идти.
- Что за чушь ты несёшь?
- Никакой чуши я не несу. А вот разговор один слышала…
- Какой разговор?
Фимка замялась.
- Говори! – приказным тоном бросила Павла.
- Слышала, будто князь хочут завещать, да уж не вашему сынку.
- Что за бред?! Кто это придумал?
- Никто не придумал, а тольки Катькя сказывала, будто от Трифон Савельича слышала, будто оне хочут обеспечить сына их сиятельства… ну, старшого… Катькя, зараза, радуется.
- Какого ещё старшого? – в ужасе прошептала Лина.
- Дак… Елены Николавны сына… Они его теперь повсюду разыскивают… как узнали, что ён есть.
- Так, - Лина принялась быстро соображать. – Можно как-нибудь услышать, о чём они говорят?
Фимка кивнула:
- Услышать-то можно если снизу из подвала по дымоходу вверх подлезть, да там грязно оченно.
- Немедленно веди!
- То есть, вы хотите, ваше сиятельство, завещать вот это – стряпчий обвёл руками стопку листов: - некоему молодому человеку по имени… - он заглянул в бумаги, - Астахов Константин Кузьмич, сыну кузнеца Кузьмы Астахова, не так ли?
- Именно так.
- Итак, ваше имение Холмы, дом, в котором мы находимся, сибирские угодья, а также основную часть капитала, - всё это вы оставляете ему?
- Да, правильно.
- А вашему законному сыну Георгию – только имение в орловской губернии? И часть ценных бумаг?
- Да-да, вы всё правильно поняли.
- А вашей супруге Павле Валерьяновне… лишь проценты с этой небольшой доли ценных бумаг, причём при условии, что она покинет ваш дом и поселится в ином месте?
- Именно так.
Стряпчий глядел на князя во все глаза:
- Я, конечно, подготовлю все необходимые документы, но вот что дальше... Вы же понимаете: подобное завещание, когда, простите, до него дойдёт дело, будет очень просто оспорить.
- Так придумайте что-нибудь! За что я вам деньги плачу? Но учтите: моя воля должна быть выполнена во что бы то ни стало.
- Да уж придумывать придётся, понятно, что придётся. Я полагаю, например, может понадобиться вывести часть ваших капиталов в какой-нибудь сторонний банк и положить на имя этого человека. Насколько я понимаю, местонахождение этого… Астахова вам неизвестно?
- К сожалению, нет.
- Прискорбно, прискорбно. Но воля ваша будет выполнена, можете не беспокоиться. Только надо будет всё очень тщательно обдумать и ещё более тщательно провести.
- Сколько времени вам понадобится?
- Затрудняюсь сказать точно… мне ведь надобно всё сделать так, чтобы комар носу не подточил… Сложное дело, очень сложное.
- Хорошо. Только делайте, не тяните.
- На сим разрешите откланяться.
Стук захлопнувшейся двери.
Лина сползла по шаткой приставной лестнице, втиснутой в узкий дымоход. Её лицо, платье – всё было вымазано в саже. Фимка благоговейно смотрела на неё:
- Говорила ж я вам, барыня, грязно здеся… давайте хоть личико-то оботру.
- После, после… - бормотала Лина, не соображая, что говорит. Ей казалось, что перед ней разверзлась бездонная пропасть. Вот так – взять и всё проиграть. Всё.
На самом деле свой проигрыш Павла стала ощущать уже давно, просто до последнего не смела в этом себе признаться. Муж ведь так ни разу и не переступил больше порога её спальни. Не помогли ни духи, ни изысканные туалеты, в подборе которых она наконец-то достигла совершенства. Он проходил мимо неё так, как будто она даже не предмет мебели - просто пустое место.
И вот – подтверждение. Ей больше не испытать блаженства его ласк. Никогда.
И вот тогда-то неудовлетворённое вожделение превратилось в жгучую ненависть и испепеляющее желание отомстить за всё.
* * *
Но того не ведала Лина, что спустя несколько дней после столь ужаснувшей её подслушанной беседы, Хомский, приехав в контору своего стряпчего, сказал:
- Я вот что подумал: а если сделать проще? Если ту часть, наследование которой можно будет оспорить, я сейчас переведу на доверенное мне лицо, с тем, чтобы оно впоследствии передало это избранному мной наследнику?
- То есть вывести часть наследства из своего владения, - в задумчивости сказал стряпчий, - это хорошая мысль. Здесь, главное, - не ошибиться в выборе доверенного лица, что не обманет. И потом. Ведь все мы под богом ходим. А если с этим лицом что-то случится… раньше, чем с вами? Тогда ведь ваше состояние может перейти к совсем уж посторонним лицам. Следует это предусмотреть. Хотя… это ведь можно придумать, как оформить…
Он глубоко задумался, потом решительно произнёс:
- А знаете, что? Это действительно может облегчить дело. Я вам всё обделаю так, что никто ни о чём не догадается. И ваша воля будет соблюдена так, как вам надобно.
И он, действительно, придумал: оформил фиктивную продажу уральских заводов и сибирских вотчин, а заодно и подмосковного имения Трифону. (Вопрос об иной кандидатуре доверенного лица, естественно, не подымался). Нужные ценные бумаги были переведены на него так же, ну, а уж тот, в свою очередь, незамедлительно составил завещание, в котором всё было, как надо.
С московским домом и Холмами решили подумать ещё.
Вообще-то у Тришки были, естественно, и другие наследники. И было, чего завещать своего. Несмотря на то, что в церковном браке он не состоял, его всегда ждали в тихом замоскворецком домике – преданная ему женщина с тремя прелестными детишками, мальчиком и двумя девочками. Они были им обеспечены давно и хорошо, вот только своим присутствием обеспечить их он не мог по одной простой причине: быть верным слугой своему барину и одновременно женатым человеком было практически невозможно. И выбор в пользу служения хозяину был сделан давно и бесповоротно. Собственно, сначала этот выбор за крепостного мальчишку сделала сама судьба, но даже после того, как хозяин дал Тришке вольную, не изменилось ничего.
Трифон семейство своё навещал редко – недосуг. Хозяин мог затребовать управляющего к себе в любой час дня и ночи, и ему должно было постоянно маячить где-нибудь поблизости. О наличии же семьи у самого своего верного слуги хозяин даже и не подозревал: Тришка стеснялся ему об этом рассказывать. То, что время от времени управляющий всё же куда-то исчезал, хозяин терпел, понимая, что тот тоже человек, но где и с кем проводил Трифон время, его решительно не интересовало. Главное, чтоб под рукой был, когда потребуется.
Провернув такую операцию, Хомский уводил значительную долю своего имущества от возможных посягательств Лины, случись что с ним. На деле же всё оставалось так, как было. И то, что владельцем огромной части его состояния уже по бумагам числился Трифон, не было известно никому.
* * *
- Фёдор Дмитрич, вы меня совсем забыли, - прошептала Юленька, низко склонив голову. – И меня, и Дашеньку.
- Помилуй бог, Юлия, что ты такое говоришь, - Хомский, заезжавший навестить свою внебрачную дочь, стоял уже на пороге, готовый уйти, - ты же знаешь, я очень занят. И, кроме того, я хочу, чтобы ты, наконец, устроила свою судьбу.
- Кому я нужна, - горестно прошелестела женщина.
- Ну, положим, не так уж никому. Ты прекрасно прожила последние годы с этим своим… как его там… Арсюшей.
Юлия, зардевшись, опустила глаза долу. Действительно, несколько лет, уже после того, как князь дал ей отставку, она жила с неким коллежским регистратором, но полгода назад он нелепо погиб.
- Что же мне ещё оставалось делать… после того, как вы меня покинули…
- Никто не виноват, что он по пьяной лавочке угодил под карету.
- Он так хорошо ко мне относился…
- Это ты теперь так говоришь. А раньше жаловалась, что он на тебя постоянно поднимает руку.
- Потому что любил! – взгляд выражал скрытый упрёк.
- Но я бы всё же советовал тебе впредь выбирать менее драчливого. Впрочем, поступай, как хочешь. А выбор у тебя есть – сама ведь говорила.
- Как холодно вы это всё произносите, - прошептала женщина.
- Юлия. Ты что-то не то сейчас сказала. По-моему, нас с тобой давно уже связывает только Даша. Ей вообще-то уже двенадцатый год.
- Я это помню, я всё помню…
- Я всегда буду тебе благодарен за то, что ты подарила мне такую прелестную дочь. Но не требуй от меня большего. И, кроме того, мы это обсуждали уже не один раз. Так? – и, видя, что она молчит, опустив голову, взял её за подбородок: - Так, я тебя спрашиваю? Посмотри на меня.
- Да…
- Не слышу!
- Да, да, так. – Она подняла голову, но взгляд был по-прежнему направлен в сторону.
- Вот и хорошо. И, правда, поищи себе друга. Хочешь, в мужья, хочешь, просто так. Кажется, я отписал тебе хорошее приданое. А Даша уже сейчас богатая невеста. И ты знаешь, в любой момент, если что понадобится – только скажи. Так что не надо на меня дуться. До свидания, я уехал. Береги Дашутку.
Он погладил её по голове и вышел, но не заметил, каким сузившимися, недобрыми глазами проводила его Юлия.
Через полчаса молодая женщина заглянула в каморку, где, зевая и крестя рот, укладывалась спать кухарка Аграфена.
- Закрой за мной входную дверь.
- Да куда ты, матушка, - отвечала та. – Ведь ночь на дворе.
- Не твоё дело! И оставь к себе дверь открытой, а то когда я вернусь, стука не услышишь.
- Ладно, ладно, - накинув платок, кухарка пошла закрывать за хозяйкой.
Юлия, завернувшись в большую чёрную шаль, что делало её похожей на монашку, быстро шла по улицам, стараясь держаться поближе к заборам. Морозный ветер дул в лицо, кидая горсти колючего снега, прохожих на улице почти не было, и это вселяло надежду, что затея, из-за которой она ушла в ночь, удастся.
Наконец она оказалась на окраине большого пустыря, на другой стороне которого стояла старая избушка, готовая, казалось, завалиться набок.
Она решительно подошла к крыльцу и уже изготовилась постучать, но вдруг отвернулась и с испугом произнесла:
- Пресвятая Богородица, что же это я делаю… ведь гореть буду в геенне огненной… - но, тряхнув головой, упрямо произнесла: - ну и пусть. Стало быть, такова судьба. - Она повернулась и решительно постучала.
В домике, казалось, царила полная тишина. Женщина подняла было руку, чтобы постучать ещё, но тут дверь бесшумно отворилась, и на пороге появилась грузная фигура старухи с шалью на плечах.
- Ну что стоишь на пороге, входи, коль пришла.
С бьющимся сердцем переступила Юлия порог горницы: ведь она пришла не к кому иному, а к таинственной и страшной бабке Василисе, известной знахарке и колдунье. И пока хозяйка закрывала за ней дверь, исподтишка разглядывала жилище ворожеи.
Там было всё, как положено: с потолка свисали пучки трав, на полках стояли всевозможные стклянки с разноцветными жидкостями, а с печки неподвижными жёлтыми зрачками глядел огромный чёрный котище.
Неслышно вошедшая старуха подтолкнула её легонько в спину:
- Иди, иди, садись. – И бросила в горящую печь горсть каких-то травок, отчего огонь сразу вспыхнул необыкновенно ярко.
- Ну, говори, с чем пришла.
Юлия трясущимися руками вынула из-за пазухи кожаный кошелёк и вытряхнула его на стол.
- Всё твоё будет.
Бабка покачала головой, глядя на внушительную кучку золотых монет.
- И чего ж тебе, красавица, надобно?
- Смерти хочу, - глухо отвечала та. – Я хочу смерти одного человека.
- Кто такой? Говори только правду. Мне лгать нельзя.
- Я… любила его… теперь вот осталась одна и с дочерью.
- А он-то что? Обещал жениться, конечно, да и сбежал, оставив тебя брюхатою, так?
- Нет, всё не так. Я… с самого начала знала, что не женится. Он богат и знатен. Да и женат. Я ему не ровня.
- Значит, денег на тебя жалел?
- Нет, не жалел. Живу, как сыр в масле катаюсь. И я, и дочка.
- Так чем же он тогда тебя обидел? Я что-то не понимаю, девушка.
- Он меня тем обидел, - у Юлии засверкали от ненависти глаза, - что разлюбил, что больше на меня, как на женщину, глядеть не хочет. Уж я ль да его не ласкала, уж я ль да не была игрушкой в его руках, а теперь? Поиграл и забыл?
- И поэтому ты желаешь его смерти.
- Да.
- И в намерении своём тверда.
- Ни за что не отступлюсь! А если денег мало, говори, сколько нужно – всё принесу.
- Да нет, денег довольно, - старуха покачала головой. – Только ты, девонька, рискуешь, коли на такое решаешься. У сильных людей ведь и защита небесная сильная, наговор любой от неё, как от зеркала, отскочит, да на тебя же и падёт.
- Неужто до него так-таки ничегошеньки и не дойдёт? – в отчаянии прошептала Юлия. – Неужто и сделать ничего нельзя? Ну, подумай, подумай ещё! – она схватила ворожею за руки.
Та задумалась.
- Впрочем… один шепоток знаю… очень сильный, дойдёт непременно… Только и тебе, красавица, тогда беды не миновать.
- Да со мной-то что случится? – женщина со страхом поглядела на ворожею.
- Заболеешь, как пить дать, заболеешь, - та пристально взглянула ей в глаза. – Ты, девонька, знай: наговор страшный, им царица-черкешенка хотела царя Грозного извести, да самой сесть править, только с того и померла.
Юлия смотрела на неё с неподдельным ужасом.
- Может, откажешься, пока не поздно?
- Нет, - сглотнув от страха, твёрдо произнесла молодая женщина. И прибавила с решимостью: – Она нехристь была, потому и померла, а я веры истинной, православной. Делай всё, как надо, и… пусть будет, как будет. Заболею – так тому и быть. Лишь бы ему, окаянному, досталось.
- Ну, а тогда… кольцо у тебя на пальце, с рубином, что ли?
- С рубином.
- Он подарил?
- Да, он, на рождение дочери.
- Отдашь мне. Не для себя беру – в храм снесу, откупиться надо. - Старуха вздохнула. – Дело твоё, коли решилась на себя этот грех взять, сделаю. Только и ты предупреждена. Так что… не жалуйся, если что. Как звать-то… грешника приговорённого?
- Фёдором.
* * *
У Хомского сидел сильно взволнованный Стасик Бечёвочка. От переполнявших его чувств он всё время ёрзал на стуле. Стасик только что получил с оказией объёмистый пакет из Иркутска, который и был причиной таких страданий.
- Вы понимаете, Фёдор Дмитриевич, - посетитель трясся в ужасе, - он пишет, что послал ещё экземпляры, чтобы за границу попало наверняка. Но дойдёт-то, скорей всего – до Третьего отделения! Вы хоть понимаете, что тогда с ним будет? А со мной? Обо мне он хоть подумал?
- Очень даже хорошо понимаю, - лицо Хомского было озабоченным. – Он сам себе подписывает новый приговор. Похоже, рудника ему было мало. Известно, где эти экземпляры?
- В том-то и дело, что нет!
Стасик был троюродным братом бывшего соученика Хомского по Пажескому корпусу – Санина, уже отбывшего каторжные работы за участие в восстании на Сенатской, а теперь проживающего в Иркутске. Долгие годы, долбя кайлом руду, в кандалах, этот бывший повеса, а теперь – несчастный отчаявшийся человек лелеял в своей груди жажду мести самодержцу, сославшему его сюда. И стоило ему выйти на поселение, как он сразу засел за бумаги и написал выстраданный им трактат о борьбе с проклятым режимом. Стасик был выбран в качестве адресата, могущего содействовать пересылке рукописи в Европу и публикации её там. Трактат был написан на редкость хлёстко, поэтому стоило Стасику с ним лишь поверхностно ознакомиться, он тут же пришёл в ужас, потому что это была не рукопись – это был приговор. И не только написавшему, но и хранившему тоже.
- Это очень плохо. Но ты уверен, что они существуют? Может, это так, для красного словца?
- Да хорошо, если б было так, - вздохнул родственник. – Но… у меня есть основания подозревать, что это правда.
- О чём же он думает… Неужели не понятно, что хоть один экземпляр, да попадёт куда не нужно?
- Он мне ещё написал, - Стасик опасливо покосился на дверь, - что намеревается посвятить остаток своей жизни мщению всем, кто расправился с ним и его друзьями.
- Чего уж теперь-то? Заговор не удался, а расправа… между нами говоря, могла быть гораздо суровей.
- Да уж куда суровей-то, Фёдор Дмитрич, голубчик? Вся Европа содрогнулась.
- В Европе за это время, знаешь, сколько людей казнили? Уйму, и за гораздо менее тяжкие проступки. И почему-то никто не содрогнулся. А у нас за много лет, что смертная казнь отменена, кроме этих пяти, казнили Пугачёва со товарищи, но это, согласись, тоже особый случай.
- Да, но Европа-то – край свободы, а у нас? Ведь в духоте-то какой живём!
- Да что вы все заладили: духота, духота… встречаются на каждом углу, кричат во всеуслышание: проклятый царизм, головы не поднять… Это, что ли, деспотизмом называется? Пожили б под настоящим деспотом… да хоть в ту же бироновщину – вот тогда б я на вас поглядел. А то мелют языками, кому не лень…
- Вы, что ж, считаете, что у нас свобода?
- Сначала надо договориться, что же это такое - свобода. У нас крепостное право, это так, но, поверь мне, в хвалёной Европе свободным крестьянам живётся гораздо хуже, чем нашим мужикам. Я, вот, хотел своих освободить, а они – в ноги. Мы, говорят, тебя столько ждали, княже. Дозволь, уж при тебе останемся, отец родной. И поди, втолкуй. О какой свободе тут можно говорить. Для этого прежде всего свои головы переделать надо.
Хомский помолчал.
- Я вовсе не хочу сказать, что всё прекрасно. Идиотизма – воз и маленькая тележка, везде хватает. Какое-никакое дело чтобы провернуть, сначала башку в кровь расшибить надо…
- Поэтому-то многие о революции и мечтают, - вздохнул Стасик.
- Ты не думай, что раз я так говорю, мне их не жаль, - сказал, помолчав, Хомский. - Мне их безумно жаль, ведь все мои старые друзья - там. Но, что ни говори, их действия – государственная измена. Это преступление тяжкое. И раз уж сделал – изволь ответить.
Стасик вздохнул:
- Так-то оно так. Но делать-то что, Фёдор Дмитрич, голубчик? Мне-то что делать? Бумаги-то опасны.
- Опасны, конечно, опасны. И для тебя, а ещё больше – для Мишеля. Кузена твоего надо спасать. И для начала найти все посланные экземпляры и уничтожить.
- Но ему-то как объяснить? ведь он же обидится, если я его волю не выполню.
- Пускай обижается, сколько угодно.
- Он у меня такой сердитый, мне всю жизнь от него доставалось.
- Не волнуйся, я всё возьму на себя. Я должен остановить старого друга, когда он несётся к своей погибели. От тебя же требуется одно – найти других адресатов и забрать у них рукописи. Это трудно, но ты уж постарайся.
- Ой, это надо подумать.
- Так подумай хорошенько. Попробуем их все отыскать для начала.
- А с этим-то что делать? Фёдор Дмитрич, я боюсь.
- Ну тогда оставь у меня.
Стасик пошёл к двери, но на полпути остановился и, обернувшись, сказал:
- И всё-таки вы неправы, Фёдор Дмитрич. Вот дождёмся, даст бог, революции, - глаза зажглись святым огнём, - вот тогда-то все и узнают, что это такое - подлинная свобода.
- Надеюсь не дожить до сего светлого часа, - буркнул Хомский, убирая рукопись в ящик письменного стола.
* * *
Баронесса Надежда Осиповна ехала в открытой коляске вдоль мартовского Тверского бульвара, наслаждаясь солнечными лучами, когда мимо неё на большой скорости промчались дрожки с сидящим в них князем Фёдором. Лицо его было взволнованное, баронессу он не заметил.
- Теодор! – пронзительно вскричала дама, и князь обернулся. Дрожки остановились, поджидая коляску.
- Теодор, с вами что-то случилось? У вас такое лицо…
- Случилось, - мрачно ответил князь. Он поглядел на собеседницу, как бы что-то взвешивая про себя, затем решился:
- Вас мне послала сама судьба. Именно вы мне сейчас и дадите совет, в котором я так отчаянно нуждаюсь.
- Вылезайте-ка из своей коляски и давайте пройдёмся по бульвару.
Они шли по аллее, с двух сторон которой громоздились уже осевшие и почерневшие сугробы. Но даже ярко-голубое небо не радовало князя: лицо его было мрачно.
- Так что же случилось? – спросила баронесса.
- Дело в том, что у меня есть побочная дочь, которой сейчас двенадцатый год. Я вам никогда о ней не рассказывал, ну, да это сейчас неважно. Важно другое: мать её при смерти. До сих пор на здоровье не жаловалась, и вдруг – нате вам! – застудилась сильно, слегла с крупозным воспалением, да и этого оказалось мало, стала кровью харкать: скоротечная чахотка. Врачи говорят: дни её сочтены.
- А что же Трифон ваш, он что, такое вылечить не может?
- Трифон-то может, и даже очень и хотел бы. Она категорически отказывается. Называет его методы лечения бесовскими.
- Несчастная женщина…
- Ведь молодая ещё совсем, что же это такое! Я, конечно, не могу не чувствовать себя перед ней виноватым: я уже давно оставил её, приезжал лишь иногда, чтобы повидать девочку. Считал, раз даю деньги, то этого достаточно. А ведь Юлия, бедняжка, так тянулась ко мне! Она, конечно, совершеннейшая простушка, но очень, очень славная.
Баронесса посмотрела на него с грустью:
- Что делать, Теодор, все мы совершаем поступки, о которых впоследствии сожалеем. Но вы всё же не корите себя. Я не сомневаюсь, что этой женщине вас не в чем упрекнуть. Но вы хотели моего совета. О чём?
- Это по поводу девочки. Я ума не приложу, что с ней делать. И мне надо как можно скорее сообщить Юлии, какая уготована ей судьба. Она умоляет меня как-то устроить Дашеньку, чтобы умереть спокойно!
- Знаете что… - Надежда Осиповна задумалась, - можно, конечно, много чего придумать, но… а давайте-ка я возьму её себе на воспитание!
- Вы?! – лицо Хомского радостно вспыхнуло. – Вы можете взять её себе?
- Почему бы и нет? Я давно подумываю о воспитаннице. А уж если это будет ваша дочь… Решено! Я её беру. И, если хотите, я готова немедля познакомиться с девочкой, а также её матерью. Обещаю вам успокоить эту несчастную.
- Надежда Осиповна, - Хомский взял её руки; он был растроган: - я никогда этого не забуду.
Похороны состоялись всего через неделю. И в тот же день маленькая Даша робко переступила порог особняка баронессы, где ей уже была приготовлена комнатка в антресолях.
Девочка робела чрезвычайно: она любила своего отца, но мама с детства вкладывала ей в голову, что он – знатный, очень знатный вельможа, и она должна быть с ним крайне почтительна. А тут ещё вовсе незнакомая дама, у которой она теперь будет жить! Сейчас, после похорон мамы, девочке хотелось одного: забиться в какой-нибудь уголок и поплакать всласть. А тут, откуда ни возьмись, куча собачонок, и все дружно на неё лают. Она попятилась к порогу.
- Входи, Дашенька, входи, - приветливо обратилась к ней хозяйка дома.
В это время из боковой двери вышла небольшого роста старушка и очень строго прикрикнула на собак:
- Цыц! А ну пошли! Не бойся, моя хорошая, иди-ка сюда, ко мне, давай, я помогу тебе раздеться. Барыня, вы мне сичас не мешайтеся, ступайте к себе, мы тут и без вас разберёмся.
- Но Ульяна Порфирьевна! Я хотела Дашеньке всё показать…
- Сама покажу, - ворчливо ответствовала старушка, - не видите, что ли, она не знает, куда от вас деваться, ребёнок и так напуган, видимо ли, мать похоронить… а тут эти ваши шавки разгавкались… пойдём, пойдём, моя милая, я тебя блинками угощу…
Хомский вошёл вслед за баронессой в её кабинет.
- Садитесь, князь. Какая девочка у вас славная. Я очень рада, что теперь она будет жить у меня.
Князь положил на стол свёрток бумаг:
- Надежда Осиповна, здесь всё. Я положил на имя Даши деньги, которые она получит по достижении совершеннолетия. Кроме того, дом, который я когда-то купил её матери, также будет ей принадлежать. А всё то время, что она будет проживать у вас, вам будет полагаться процент с этих вот бумаг. Деньги же на содержание девочки, естественно, будут выдаваться отдельно.
- Мне кажется, Теодор, что это лишнее. Ещё не хватало, чтобы вы мне приплачивали!
- Я очень вас прошу, не возражайте. Это такая безделица!
Баронесса убрала бумаги в стол:
- Ну если ради вашего спокойствия… Но мне что-то не нравится, Теодор, как вы выглядите. Я, конечно, понимаю, похороны этой милой дамы - это дело невесёлое, но мне кажется, вас тревожит что-то ещё.
Хомский глянул на собеседницу исподлобья:
- Вы не ошибаетесь.
- Что же?
- Пожалуй, я сам не смогу сказать… Видите ли, у меня такое ощущение, будто на меня надвигается нечто…. нечто очень нехорошее, чего я не в силах избежать.
- Может быть, вы просто расстроены из-за похорон?
Он покачал головой:
- Нет, дело не в этом. Это предчувствие у меня возникло ещё до того, как я узнал о болезни Юлии. Вначале это было лишь смутное ощущение, а сейчас – почти что уверенность. Смерть Юлии – лишь начало, и дурное продолжение не заставит себя ждать.
- Свят-свят-свят! – баронесса перекрестилась. – Теодор, так нельзя говорить. Знаете пословицу: не буди лихо, пока оно тихо.
- Надежда Осиповна, буди, не буди, но я знаю свою интуицию. Вот увидите: что-то случится, и, возможно, очень скоро.
- Да что же?
Князь глянул ей прямо в глаза:
- В конце концов, ведь я же не вечен.
- Теодор! Да как вы можете так говорить? И, главное, кому? Вы забыли, насколько я вас старше? Мне-то что тогда остаётся?
- А судьба наносит удары, не считаясь с возрастом. В любом случае, мне будет легче, если я сейчас уже приведу в порядок свои дела. И не только дела.
Он встал, прошёл по комнате. Затем, вздохнув, остановился перед собеседницей:
- Пожалуй, я попрошу вас об этом сейчас.
- О чём? – баронесса смотрела на него почти что со страхом.
- Обещайте мне. Обещайте, что выполните эту мою просьбу.
- Теодор, я выполню любую вашу просьбу, вы это прекрасно знаете.
Он сел. Задумчиво покрутил в руках карандаш, затем поднял глаза на собеседницу:
- С тех пор, как я узнал о Нелли… я ведь и слышать о ней не хотел, ну, да вы знаете. Так вот. Я всё время думаю: а вдруг там было что-то ещё? Вдруг я чем-то её обидел? Чем-то, о чём даже не догадываюсь? Ведь она, действительно, любила меня по-настоящему. И просто так не ушла бы, тем более, в таком положении.
На него было больно смотреть. Баронесса ждала, затаив дыхание.
- Так вот. Если со мной что-то случится, и я сам уже не смогу сказать… а вы вдруг встретите её… обещайте мне: вы скажете, что я прошу простить меня… если у неё какая обида. Скажите ей, - он с силой сжал руки Надежды Осиповны: - какой бы ни был я окаянный… ведь я её любил… и сейчас люблю…
Опять воцарилось молчание. Князь опустил голову; видно было, что рвущиеся из души слова выстраданы им в полной мере. Он вновь поглядел на собеседницу:
- Знаете, в молодости была у меня одна любовь. Там… потом всё кончилось плохо. Правда, теперь я начинаю думать: может, я и там чего-то не знал? Но теперь уж этого не скажет никто. Так вот. Когда та история оборвалась, я сказал себе: всё, женщинам верить нельзя – и… так и следовал этому. Увлекался, даже голову терял, правда, лишь на время – это было, не отрицаю. Но… не любил. Поэтому-то и женился без каких-либо чувств. Сами знаете, к чему это привело.
- А вот теперь, когда жизнь прожита – только две женщины остались в моём сердце. Та, первая – Ольга, но память о ней где-то далеко, лишь сожаление и благодарность живут в душе. Она ушла давно, как детский радостный сон. – Он помолчал. - И другая. Моя Нелли. А иных – будто и не было никогда.
Он улыбнулся:
- А иногда думается: а вдруг мы с ней всё же встретимся? Может, сейчас просто переворачивается очередная страница моей жизни? Ведь бывало уже так. Как вы думаете?
Надежда Осиповна смотрела на князя с необычайной лаской:
- Почему бы и нет, Теодор, дорогой? Это ведь вам только кажется, что жизнь прожита, а на самом-то деле… да поглядите хоть на меня: вы-то передо мной, можно сказать, юноша, а я, как видите, ещё строю планы на будущее. Так что не спешите с выводами. Конечно, у вас всё ещё впереди.
Глава 2. Ракоход
Баронесса Надежда Осиповна как раз заканчивала свой утренний туалет, как в дверь сунулась горничная:
- Там от князя пришли…
- Проведи в гостиную, я сейчас буду, - но тут горничная, ойкнув, исчезла, а вместо неё в дверях появился решительно отодвинувший её Трифон:
- Прошу простить, но случилось несчастье: хозяина арестовали.
- Как арестовали? – ахнула старушка.
- Только что. Пришли жандармы, обыскали кабинет и нашли там бумаги одного друга князя, а тот каторгу отбывает за четырнадцатое декабря. И ещё сочинения господина Радищева, а они, как известно, запрещены.
- Подождите, подождите, - замотала головой баронесса, - ничего не понимаю, ну и что с того?
- Да этот его друг открыто призывает к свержению власти государя-императора! И хозяина обвиняют в том, что он приготовил эту рукопись к отправке за границу, стало быть, виновен в государственной измене.
- Этого просто не может быть… может, это какая-нибудь ошибка?
- Никакая это не ошибка, - Трифон горько покачал головой, - он-то эти бумаги у себя задержал, чтобы друга спасти… а они как знали – сразу нужный ящик из стола-то и вынули.
Надежда Осиповна с минуту смотрела на управляющего, затем решительно встала:
- Я немедленно еду к генерал-губернатору. Он меня знает. Что за чушь!
- Это не чушь, к сожалению. И, кроме того, генерал-губернатор здесь ни при чём. Это были люди из Петербурга.
- Как?!
- Думаю, здесь всё не так просто.
Баронесса села обратно на стул. Воцарилось молчание.
- Я, собственно, вот о чём хотел вас просить. Вернее, это просьба хозяина.
Та встрепенулась:
- Да-да, конечно?!
Трифон, оглянувшись на дверь, на всякий случай прикрыл её поплотнее и вынул из-под рубашки толстую пачку бумаг:
- Не могли бы вы спрятать это у себя? Ненадолго, потом я это заберу в надёжное место, но пока…
- Трифон, - старушка посмотрела на него с укоризной: - ты что, меня обидеть хочешь? Что значит: надёжное место? А у меня, что, ненадёжное? Ты может, думаешь, я кому об этом скажу? Если я и говорю много, это не значит, что не умею тайну сохранить.
- То, что вам можно доверить тайну, я знаю. И я, и хозяин. Он мне как-то сказал: запомни, Тришка, баронесса только вид делает, что болтает без умолку. На самом деле она – могила.
- Теодор, дорогой мой! – прошептала старушка, и глаза её увлажнились. Но она тут же посмотрела на управляющего строгим взором: - ну, а если так, то в чём же дело?
- Просто… мы не хотим подвергать вас какой бы то ни было опасности. Не надо, чтобы у вас хранились бумаги человека, обвиняемого в государственной измене. Хотя сразу вам скажу: здесь ничего крамольного нет, это – всего лишь материалы к одной экспедиции в Центральную Азию, которую сейчас готовит князь. Если их заберут, то она не состоится. А там уже всё готово…
- Тем более. Нечего их никуда больше таскать. Они будут лежать у меня, пока не понадобятся. Опасность?! Х-ха! Мальчишки! Да когда в Москве французы стояли, я у себя в подвале прятала трёх офицеров из корпуса Багратиона! А за это меня бы расстреляли! Ха! Да я вообще никого не боюсь! Давайте их сюда!
Она по-боевому выпрямилась, а глаза засверкали так, что француз бы отступил. Черты лица Трифона, вот уже несколько часов сведённые мукой, не могли не разгладиться на мгновение:
- Спасибо вам, дорогая Надежда Осиповна.
- За что спасибо? За то, что предательством не занимаюсь?! Хорош, нечего сказать!
Она выдвинула ящик подзеркальника, весь заполненный невероятным количеством пуговок, бусин, каких-то крошечных моточков шёлка и прочей швейной дребеденью.
- Так. Это я высыпаю, что стоите, давайте, давайте, помогайте. – И они вывернули ящик на стол. – Теперь кладём бумаги на дно. И сверху… правильно, засыпайте.
Вдвоём ссыпали всё обратно.
- И пусть теперь кто попробует здесь что-либо найти! Да я сама не найду… ну что, можно ли было придумать что-нибудь получше?
- Нет, - искренне отвечал Трифон.
- Вот так-то. А теперь пойдёмте, друг мой, выпьем кофию, и вы мне расскажете всё подробно…
* * *
Маячившая на горизонте грозная тень, которую так явственно ощущал князь, надвинулась и разразилась грозой. Хомский был арестован по обвинению в государственной измене, и теперь, сидя в арестантской комнате Мясницкой полицейской части, напряжённо думал: почему это произошло?
Самое интересное – он успокоился: ведь именно что-то в этом роде он и предчувствовал. Когда ведь плохого только ждёшь – гораздо хуже.
Основное обвинение против князя строилось, разумеется, на той самой злополучной рукописи, просмотреть которую повнимательнее ему помешала болезнь, а потом смерть Юлии. И эта роковая случайность решила дело. Друг Санин, действительно, хватил через край. Если бы такое нашли в бумагах Мишеля при первом его аресте, то вполне возможно, что его имя удлинило бы список казнённых.
Но почему вообще у Хомского что-то искали? С какой стати?
Случайность? Или…? Неужели приход Стасика был всего-навсего дешёвой провокацией, на которую он поддался? А все эти дурацкие разговоры, который он принял за обычную болтовню играющего в либерализм светского бездельника, - неужели то была дополнительная попытка что-то прощупать?
Но поскольку в сложившейся ситуации мысль о Стасике была первой, естественно пришедшей в голову, то именно поэтому Хомский был не склонен ей доверять. Его не удовлетворяло то, что напрашивалось само собой.
Да и сама фигура никак не годилась на эту роль. Околотеатральный петиметр, купающийся в слухах и сплетнях, был мелковат для подобной игры.
Да и если б так было, то сидя у него, Стасик трясся бы из боязни, что князь поймёт цель его прихода, а этого не почувствовать Хомский не мог.
Нет, Стасик здесь вовсе не при чём. Но кто тогда?
Надо всё тщательно обдумать, однако, прежде всего, справиться с неизбежной на первое время досадой, лишь усилием воли не переходившей в ярость. Тем более следовало подумать, что ещё можно предпринять отсюда: с ним было связано огромное количество людей, бросать которых на произвол судьбы он был не вправе.
* * *
Дверь в камеру распахнулась. Узник, стоявший у зарешёченного окна, повернулся. Вошёл начальник тюрьмы.
- Вам разрешено свидание. К вам посетительница.
Хомский, ещё погружённый в свои мысли, обернулся с радостной улыбкой, которая тут же потухла: в камеру вошла его жена.
- А, это ты.
Павла долго и тщательно готовилась к этому свиданию. Надо было не только продумать туалет, но, что самое главное, найти точную манеру того, как себя держать, и те слова, которые должно произнести. От этого сейчас зависело многое, практически всё.
Правда, в последний момент всё же не смогла удержаться и надела новое парижское платье.
Она подошла к князю и, проникновенно глядя ему в глаза, сделала попытку взять за локти:
- Побледнел, осунулся. Ах, князь, князь, Фёдор Дмитрич, какое же несчастье!
Князь осторожно высвободился:
- Как там Егорка?
Она пожала плечами:
- Грустит, конечно, как же ещё. Спрашивает, когда же батюшка придёт. Да! – она сунула руку в ридикюль и достала оттуда листок бумаги: - Это он вам нарисовал.
На листочке красовался кривоватый домик с трубой. Князь взял картинку, лицо его смягчилось.
- Бедный малыш.
- Он постоянно молится за вас. Мы тут с ним были у епископа, так он вдруг ему говорит: помолитесь за моего батюшку, чтобы ему простились его грехи.
Хомский отошёл к окну. Павла внимательно посмотрела на него и осторожно произнесла:
- На орловское имение наложили арест. И ещё собираются передать его в казну.
- Я знаю, - сказал князь, не оборачиваясь. – Не беспокойся, вам денег хватит. Холмы в любом случае не отберут, да и московский дом тоже.
- Я только хотела сказать… надо быть готовым ко всему. На всякий случай, Фёдор Дмитрич, может, вы мне передадите, что у вас есть ценного… для вашего сына, разумеется, чтобы на крайность…
- На крайность я дал Трифону распоряжение. У него хранятся все бумаги, не бойся, не пропадёте.
Она выпрямилась, вдохнула, как перед прыжком в воду:
- Да, я понимаю, у Трифона. А если с ним что случится? И потом… бумаги не столь надёжная вещь, как, например, были бы ценности. У вас же есть ценности?
Всё-таки голос её подвёл, потому что князь повернулся и внимательно посмотрел ей в глаза:
- Что ты имеешь в виду? Если ювелирные ценности, то они у тебя.
Она, наконец, решилась. Напряжение, переполнявшее её с момента ареста мужа, она более не могла сдерживать.
- Я говорю о другом, - посмотрела в глаза ему решительно. – Видите ли, князь, я знаю об алмазе.
- Что-о?! О чём ты знаешь?
- Об огромном алмазе, который вам принадлежит. Я… я узнала о нём совершенно случайно. За границей я познакомилась – волею судеб! – с тем самым ювелиром, который вам его оценивал – тогда, давно, в Шварцвальдском лесу. И он мне об этом рассказал. А то, что это были вы – я догадалась уже сама. Так что я всё знаю.
Князь молча смотрел на неё. Она, воодушевившись этим молчанием, продолжила, проникновенно глядя ему в глаза:
- Князь! Я понимаю, что у вас были причины, по которым вы никогда его мне не показывали. Но сейчас всё изменилось. Вы ведь не можете доверить такую бесценную вещь управляющему. Он её попросту украдёт. Да-да, даже ваш преданный Трифон не устоит перед таким соблазном. Вам ничего более не остаётся, как доверить его, наконец, мне. Только так он сохранится для потомков вашего рода.
Она прошлась взад-вперёд. Волнение её нарастало.
- Да, вообразите только, какой прихотливой дорожкой идёт судьба! Вам надо было выгнать меня, заставить жить в нищете, но судьба с лихвой воздала мне за мои страдания и послала встречу с тем единственным человеком, который знал о сокровище, утаённом вами от богом данной жены. Да, есть в этом мире высшая справедливость! И теперь этот алмаз должен принадлежать мне по праву. За всё то, что я от вас претерпела. И, главное, вам уже ничего боле не остаётся, как отдать его мне. Поэтому прошу, скажите мне, где он лежит. Я и мой сын теперь являемся единственными вашими наследниками.
Она перевела дыхание и остановилась. Кажется, всё сказала правильно. Возможно, следовало бы говорить несколько менее горячо, но всё-таки она волновалась и не вполне смогла справиться с собой.
Князь сидел на тюремной койке, и, казалось, погрузился полностью в свои мысли. «Сейчас не стоит его торопить с ответом. Для него это будет не просто. Надо будет чем-то его утешить на прощание, всё-таки его жизнь кончена».
Хомский поднял голову, внимательно на неё посмотрел… Павле вдруг стало не по себе.
«Не надо было это платье надевать», - вихрем промелькнула мысль.
- Это ты.
- Что?
- Это ты, Лина, донесла на меня.
- Да как вам такое могло прийти в голову! – она попыталась задохнуться от возмущения, но он, не слушая её, продолжал:
- Я замечал, что ты бываешь в моём кабинете, когда меня там нет, и трогаешь мои бумаги. Но я полагал, что ты ищешь другое. Ну, а теперь… Теперь мне всё понятно. Нет, как же теперь всё стало на свои места!
Он прошёлся взад-вперёд. Остановился перед ней и поглядел пристальным взором:
- Вот оно что. А ведь чуял какой-то подвох, когда ты ко мне заявилась со своим предложением! Да только намеренно отвернулся от предчувствия – я-то полагал, что ты действительно ребёнка хотела, и ещё удивлялся, когда ты отказалась его кормить. А дело-то было вовсе не в ребёнке. Он был средством, а цель иная… Бедный малыш… что за жизнь его ожидает…
- Алмаз. Тебе был нужен алмаз. Ну, и от меня неплохо тоже было заодно избавиться, не так ли? – Он пристально смотрел ей в глаза, впервые узревая то, на что раньше не обращал внимания – даже при том, что казалось – знает, как облупленную. Лживость, прячущуюся за потупленными глазами скромницы. Цинизм, прикрываемый до поры до времени елейной набожностью. Наконец – беспринципность, абсолютную, полную беспринципность и чудовищную высокомерность, что позволило ей когда-то так издеваться над прислугой. И всё это – прикрытое отработанной светской маской.
- Ты достигла цели своей жизни, не так ли? Я в тюрьме, сын – малолетка, его можно не принимать в расчёт. И теперь, наконец, ты, кто выпил из меня столько крови, надеешься положить в карман мой алмаз, не задумываясь над тем, достойна ли ты этого камня. Ведь так?
Её глаза сверкнули:
- Да, так! Вы мной пренебрегали, променяли меня – меня! – на какую-то продажную женщину. Имейте в виду – я всё – всё-о знаю! Я всегда имела об вас все сведения, об вас и о вашей порочной жизни!
- Что ты имеешь в виду? – глаза князя насторожённо блеснули.
- Я имею в виду эту вашу особу – вдовушку, за которую вы заплатили огромные деньги, вместо того, чтобы отдать их мне! Я её видела.
- Ты… видела Нелли?! Но… как?
- Да она приходила вскоре после того, как я вернулась, а вы меня впустили в дом – сами ведь впустили!
- Что?! Она приходила?! И ты мне ничего не сказала?!
- Я ещё в своём уме. Конечно, не сказала.
- И… ты, что же, говорила с ней? О… о чём?
- О чём? Да о чём может говорить порядочная женщина с распутной тварью? Я вообще могла не снизойти до разговора. Но я всё же это сделала. И я ей сказала: мы – её – не примем.
- И она…?
- Ушла, конечно, что же ей ещё оставалось делать!
Князь схватился за голову и застонал:
- Что ты натворила! Ты хоть понимаешь, что?!
- Я абсолютно точно знаю, что поступила правильно! Подобным тварям не место в порядочном доме! Я решила положить конец вашему развратному существованию. Вы, что же, так и думали прожить жизнь, погрязнув в грехе? Но нет: теперь вам остаётся только каяться! Ибо муки ваши не окончатся на этом свете! Вам придётся раскаиваться и на том. Но чтобы облегчить их… отдайте, отдайте мне алмаз! И тогда я прощу вам то зло, которое вы мне причинили.
Князь посмотрел на неё… посмотрел внимательно. Он молчал долго, не сводя с собеседницы пристальных глаз. И под этим взглядом неколебимая уверенность в собственной близкой победе, царившая в её душе с момента ареста князя, вдруг задрожав, треснула и рассыпалась, как выпавшее из рук стекло. А вместо этого где-то под ложечкой возник сосущий страх, стремительно рванувший в панику. И она не выдержала первой:
- Что вы так на меня смотрите?
А он, откинув голову, вдруг так издевательски расхохотался, что она застыла в недоумении:
- Что с вами?!
- Нет, это положительно… ох, давно я так не веселился! Значит, ты спровадила меня в тюрьму, а теперь дожидаешься, когда я же, со слезами раскаяния, отдам тебе сокровище? Не так ли?
- Именно так. И я не понимаю, чего вы тут находите весёлого!
- Да потому что ты – дура! Ох, ну и дура! Уже облизывалась, поди, а? Да только ошибочка вышла.
- Ошибочка? – у неё вдруг пол ушёл из-под ног от ужаса. – У вас… его нет?
- Чего нет? А, камня? Да нет, камень-то как раз есть. И именно тот алмаз, про который ты слышала. Огромный камень несметной ценности. Я помню, как у этого ювелира жадно затряслись руки, каким стало его лицо, когда он увидел его – мой алмаз. Конечно – до сих пор не забыл! Как он хотел заполучить его, как умолял меня, сулил любые деньги. Но я ему его не продал, и не собираюсь - никогда и никому. Камень, как лежал, так и лежит себе спокойно. Да только ты его тоже не получишь.
Уф! Она облегчённо вздохнула. Камень есть! Теперь уже можно не таиться. Павла даже заулыбалась:
- Неужели вы полагаете, что я не смогу заполучить вещь, принадлежащую моему мужу, после того, как вы попали в тюрьму? Я – его – получу. Чуть раньше, чуть позже, какая разница? Всё равно ведь он мне достанется, как бы вы этому ни препятствовали. Я ждала долго, подожду ещё. Поищу и найду.
- Поищешь и найдешь, говоришь? Что ж, попробуй, поищи. Да только ничего не выйдет.
- Вы мне уже не сможете помешать его найти.
- Помешать искать, это да. Но найти – ты его не найдёшь.
- Это ещё почему? Ведь он же в доме. Не так ли… ведь в доме же, в доме?
Князь кивнул, глядя на неё с невообразимой улыбочкой:
- Да, он в доме. В моём московском особняке. Лежит спокойно в своём месте. Но он тебе не достанется. И знаешь, почему? По двум причинам. Во-первых, он уже давно не мой. Я его подарил женщине, которую любил и люблю. Она его оставила у меня, почему – не твоего ума дело, но рано или поздно он придёт к нашему с ней ребёнку. Моему старшему сыну. Моему наследнику.
- Что за чушь… - неуверенно проговорила Лина.
- Это – не чушь. – Он покачал головой. – Камень этот – не просто камень, он сам себе хозяев выбирает. Ну, да тебе это не понять. Но есть и вторая причина. И она заключается в том, что я его – спрятал. И спрятал очень надёжно, чтоб не достался кому не надо, например, тебе. И поэтому ты его не найдёшь, сколько ни ищи.
- Да что вы говорите! – она даже зашлась от удовольствия. – Имейте в виду: я, если надо, переверну ваш дом вверх дном, хоть по кирпичикам разберу, но камень найду. Если надо будет, хоть всю жизнь буду искать.
- Что ж, поищи, коли не лень. – Он пожал плечами. – А знаешь, мне тебя даже, пожалуй, жаль. За то, что богом обделённая… Но вот что я тебе скажу. Ты полагала, что наказала меня? Да ты себя наказала – потому что теперь твоя жизнь превратится в кошмар, ты пока ещё и не представляешь, в какой! Думаешь, избавилась от меня? А если однажды я приду к тебе и спрошу за всё, а?
- Вам отсюда не выйти никогда, - Павла явно смешалась, но не собиралась сдаваться.
- А если ты ошибаешься? Если ты рассчитала неверно? А ты именно так и сделала, потому что умеешь рассчитывать заурядных, таких же, как ты сама, людей. Которых просчитать легко. Но… жизнь всё же тем и отличается, что время от времени преподносит неожиданности. Знаешь, - в глазах князя запрыгали искорки смеха, - мысль о том, как ты сама себя наказала, честное слово, эта радостная мысль придаёт мне столько сил, что вот всё это, - он обвёл рукой камеру, - меня не сломает, клянусь богами всех стран, где я побывал! Я выживу, и ещё тебя переживу, и буду ещё счастлив.
- Что ж, потешьте себя этой иллюзией, что вам теперь ещё остаётся! – Павла пренебрежительно дёрнула плечиком. – Только всё равно теперь будет по-моему. Не беспокойтесь, я найду ваш – а теперь уже мой! – алмаз. А когда найду, приду… да хоть на вашу могилу, и покажу, что он у меня. Жизнью клянусь!
- Лина! Жизнью – не надо клясться. Не играй с судьбой. Можно и доиграться.
- Задумайтесь лучше о себе и о своей судьбе! Уж у вас-то она будет – хуже некуда! А теперь прощайте. Я узнала от вас всё, что мне нужно. И теперь я к вам больше не приду никогда.
- А вот за это, - Хомский подошёл к ней и пристально взглянул ей в глаза, - за это – спасибо большое! Я о большей радости и не мечтал. – Он помолчал немного, и вдруг в его глазах запрыгали искорки такого веселья, будто это он, а не она выйдет сейчас из тюрьмы на белый свет: - Да, и вот что ещё на прощанье. Знаешь, а ведь поначалу я собирался тебе этот алмаз подарить. Когда мы с тобой только обвенчались. Решил: уж раз так вышло, раз эта женщина стала моей женой, значит, судьба, и пусть она им владеет. Хотел в первый же вечер подарить, но в последний момент меня что-то остановило. Решил подождать до утра и вручить после первой ночи.
Павла почувствовала, что у неё темнеет в глазах. Голова закружилась так, что она мысленно твердила одно: «Только б не упасть, только б не упасть». А Хомский, испытующе взглянув ей в глаза, спросил:
- Помнишь первую брачную ночь, Лина? Помнишь, как ты стояла насмерть, как первая христианка перед римским завоевателем? – Он покачал головой. – М-да. Жаль всё-таки, что я тебя не бил.
И, сделав паузу, закончил:
- Всё, чего я от тебя ждал, Лина, это доверия ко мне, твоему мужу. А ты? Что ты, дура, сотворила? Теперь вот и живи с мыслью, как сама себя наказала.
И он засмеялся, негромко, но как-то очень обидно. Павла, почти теряя сознание, выскочила из камеры, и дверь захлопнулась вслед за ней. Но даже и из-за двери до неё продолжал доноситься этот – ой, какой нехороший! – смех.
* * *
Всё изменилось необыкновенно быстро. Вчера - один из знатнейших людей империи, сегодня превратился в изгоя, изменника, скрывавшего долгие годы за личиной уважаемого всеми столпа общества истинную свою суть: человека, играющего на руку врагам отечества.
«Ещё предстоит выяснить, сколько ущерба нанёс державе этот господин, умело прикрывавший своё истинное лицо под маской радетеля общественного порядка», - писала известная газета.
- Что за бред! Это просто какая-то чушь несусветная! – в сердцах воскликнул Иван Петрович Липранди и, смяв газетный листок, отшвырнул его от себя.
Внизу его дожидался курьер от военного министра. Когда Липранди вошёл к Чернышёву, тот в раздражении протянул ему ту же газету:
- И что теперь вы будете говорить? Теперь-то вам уже не оправдаться. Вы хоть понимаете, в каком я теперь положении? Государь требует от меня немедленного отчёта, что ещё могло быть известно Хомскому. Ведь это такой скандал, когда человек, имевший доступ к подобного уровня сведениям, оказывается предателем.
- Я считаю, что это требует доказательств, - угрюмо отвечал Иван Петрович.
- Да какие ещё доказательства? – Чернышёв потряс газетными страницами. – Вы это читали? А это? Да после того, что открылось, меня всего передёргивает, когда я вспоминаю, как пожимал руку этому господину.
- А вы не допускаете мысли, что всё это может быть подстроено?
Чернышёв устало сел, жестом указав посетителю на кресло.
- Иван Петрович, голубчик, - со вздохом произнёс он, - мне самому хотелось бы так думать. Но, видите ли, то, что пишут газеты – ещё далеко не всё, чем располагает следствие.
- Что ещё?
Чернышёв озабоченно посмотрел на собеседника:
- Вам известен такой человек - доктор Джексон, сотрудник британского консульства в Тегеране, а потом – в Петербурге?
- Разумеется, - спокойно отвечал Иван Петрович. – Это хорошо мне известный резидент британской разведки. Собственно, такой же, каким являюсь я – для своей страны. Каким так же был князь Хомский. Что вы меня спрашиваете, Александр Иванович, мы же все друг друга знаем – кто есть кто и на кого работает.
- Так вот, у меня есть сведения, - сказал Чернышёв мрачно, - что ваш бывший агент состоял с ним в переписке. И достаточно давно. И это объясняет кое-что из наших неудач.
Липранди усмехнулся:
- Александр Иванович, но ведь это простейшая провокация. Британец этот, что говорить, хитёр и ловок до чрезвычайности, но Хомскому случалось его переигрывать. Неужели вы не думаете, что тот не искал способа, чтобы вывести из игры сильного противника?
- Разумеется, это могло быть и так, - пожал плечами Чернышёв, - но только сведения-то эти пришли совсем с неожиданной стороны.
- Так он умный человек и примитивно играть не будет. Шутка ли, какая удача – свалить такого противника, чтобы избавиться от него навсегда! Здесь уж можно хорошо постараться.
Чернышёв пожал плечами:
- Да, согласен, в принципе вполне могло бы так статься, что всё это - всего лишь умелая провокация. Но зачем, какая цель? Ведь если бы Хомский оставался нашим действующим агентом, от которого многое бы зависело, тогда другое дело. Но он давно уже не работает. Не кажется ли вам, что слишком много чести: прикладывать столько сил, чтобы опорочить эту фигуру теперь?
Липранди молчал. Уж ему-то было известно, что Хомский очень много работал именно последнее время, поэтому смысл-то был, но сказать этого он не мог. Поэтому он произнёс крайне осторожно:
- Я не могу сейчас ответить на этот ваш вопрос. Возможно, имеются обстоятельства, нам вовсе не известные. Во всяком случае, я этого так не оставлю и буду разбираться сам. А вот когда разберусь, то непременно приду и всё доложу – и вам, и государю.
* * *
Свободного времени теперь было – хоть отбавляй. И хотя арестантская рота Мясницкой части, попервоначалу показавшаяся самым омерзительным местом на свете, теперь, как выяснилось, была даже очень уютным местечком – по сравнению с отсыревшими углами нынешней каменной гробницы – почему-то именно здесь, в овеянном ужасными легендами Алексеевском равелине, он успокоился совершенно. Успокоился, потому что вспомнил ту показавшуюся бесконечной зиму, что они с Трифоном провели в каменной келье затерянного в горах Тибета буддистского монастыря.
А раз в его жизни уже было что-то похожее – значит, и выход найдётся. Вход есть – будет и выход. Надо только запастись терпением.
Его, как особо опасного преступника, довольно скоро перевезли в Петербург и поместили в Петропавловскую крепость. Следствие шло чрезвычайно медленно, его ещё даже ни разу не вызвали на допрос, хотя уже заканчивалось лето. Понимая, что нетерпеливое ожидание лишь усугубит собственное напряжение, Хомский решил так: вообще перестать об этом думать. Вызовут – хорошо, не вызовут – тоже ничего плохого, это сможет помочь лучше сосредоточиться.
И уж коли судьба послала ему это уединение, так надо использовать его с умом. Во-первых, никакой ярости, никаких упрёков судьбе. Конечно, в какой-то первоначальный момент он почти пал духом, а вот сейчас думал: ну и чего отчаивался? Сидел-то тогда – не здесь, где даже из окна ничего не увидишь, а в не лишённой определённого уюта комнате, где напротив окна росла раскидистая липа, и вороны прилетали. А вид природы всегда вселяет умиротворение.
Цени то, что имеешь – вот каков был вывод. Кажется иногда, что всё плохо, а когда станет хуже, то вспомнишь с тоской былые времена. Так что примем то, что есть, как данность, и займёмся самосовершенствованием.
Даже в те годы, когда он широко предавался излишествам жизни, князь Фёдор не оставлял привычки вставать рано, подвергая тело суровым тренировкам, заканчивающимися ледяным обливанием. В еде соблюдал умеренность, обильно употребляя лишь пряности, закупаемые в больших количествах лакеем, специально для этой цели натасканным Трифоном. При необходимости мог с лёгкостью спать на сырой земле, нимало при этом не чувствуя неудобств.
Поэтому, хотя с годами он и стал неизбежно шире в костях, вся фигура сохраняла упругость тренированных мышц в сочетании с лёгкостью движений, не всегда обнаруживаемых и гораздо более молодыми людьми. Ну а что касается его сверстников, то все они рядом с ним давно смотрелись стариками.
Конечно, не обошлось без тупого лежания на узкой жёсткой койке, с ощущением жуткой усталости, наводящей на мысль: сдохнуть, что ли, поскорее… Но однажды посреди ночи он вдруг проснулся и, сев на постели, почувствовал: пожалуй нет, рано ещё на нём крест ставить. Он перенесёт и это испытание, как переносил и раньше.
А заключение ведь можно обратить и себе на пользу. Вспоминай-ка, пока есть такая возможность, уроки, некогда полученные в странствиях по далёкому теперь Востоку.
Он припомнил, как, увидев впервые человека, мастерски владеющего особым искусством подчинять себе тело, они с Трифоном были потрясены и долго не могли поверить, что такое возможно. Этот человек - назывался он «йог» («Йог» - повторил он вслух, и звуки этого слова странно прозвучали в тюремных стенах) – буквально узлом завязывал свои тощие руки и ноги, как если б вместо костей у него были верёвки. Пройти мимо такого ни князь, ни Тришка, конечно же, не смогли, и подзадержались они в той деревеньке на несколько месяцев, выучившись кой-чему, о чём впоследствии никогда не жалели.
Теперь оставалось эти уроки вспомнить. Память поддалась не сразу, но для начала он выполнил несколько простых упражнений, и постепенно не мозг, а именно тело стало само вспоминать движения, казалось, забытые навсегда.
Тот набор усвоенных умений, который тогда, в те времена, казался весьма незначительным, теперь обернулся вовсе не малым. Из непонятно каких закромов памяти всплывали всё новые и новые позы, и очень скоро он понял, что само тело получает удовольствие от этого, столь странного со стороны, положения.
Теперь каждый день его состоял не из метания по запертой клетке, но оказался заполненным осмысленным порядком действий, и столько времени на это требовалось, что иногда вдруг думалось: а день-то короток.
Первый результат оказался непредвиденным, но, если подумать, то вовсе не неожиданным: ему совершенно расхотелось курить. Курение табака в его среде считалось обязательным занятием мужчины; попав в своё время в плен и лишившись трубочки, Хомский от курева отвык, но, вернувшись на родину, достаточно скоро эту привычку возобновил. В один из первых дней по его прибытии в равелин к нему пришёл старший смотритель и дал совет: покупать отдельно табак и папиросные гильзы, и набивать их самому, глядишь, так и время быстрей пройдёт. Он было так и начал со скуки, но через некоторое время вдруг почувствовал неодолимую неприязнь к возникшему в камере запаху дыма. Проветрить-то толком было невозможно, он стал курить близко к тюремному окошку, но собственное обоняние, несколько притупившееся за последние годы, здесь, в этом мрачном месте, вдруг невероятно обострилось и стало бунтовать, ощущая вдруг достаточно привычный запах как отвратительную вонь. А раз так, решил Хомский, значит, пора, хватит.
Приближалась осень, чьё дыхание уже чувствовалось, а осень – это время хорошо подходит для раздумий. Ну что ж, теперь осталось лишь этим воспользоваться.
* * *
Как и тогда, давно, когда вынужденное затворничество в горах выпестовало из смелого, но всё же достаточно обычного молодого человека личность совершенно иной закваски, так и теперь судьба давала шанс этот опыт повторить. В самом деле, одним из глубоких убеждений Хомского было то, что все перемены в конце концов ведут к лучшему. И вообще, бывало значительно хуже: например, в той деревне, где чуть не окочурился Трифон, надо было с превеликим трудом доставать и еду, и воду, а здесь – пожалуйста вам! – еду три раза в день приносят, и жажда не мучает под палящим солнцем.
И книги читать приносили, и были среди них весьма интересные, читай – не хочу.
Так что опыт первой неволи помогал легче переносить эту. В сравнении с унизительным рабством даже тюрьма не казалась столь ужасной.
Но сначала всё же следовало разобраться в случившемся. Как же он, такой опытный, и вдруг так вляпался. Понятно было, что кто-то со стороны очень помог. Но кто? То, что Лина приложила руку, не подлежала сомнению. Вот теперь, поди, довольна! Ещё бы – может хозяйничать в его владениях, как хочет.
Ладно, хватит о ней. Но одна она не могла бы справиться. Допустим, она подслушала его разговор со Стасиком. Но дальше-то что? Вряд ли она додумалась о дальнейших действиях сама, скорее всего, её кто-то подтолкнул. Кто-то очень умелый.
И ещё что-то цепляло память, какое-то вскользь брошенное слово, какая-то фраза, на которую он не обратил должного внимания… Что-то, что, как далёкий раскат грома, предвосхитило появление тех туч, столь явственно ощущаемых Хомским последнее время перед арестом.
Эту фразу надо было вспомнить во что бы то ни стало.
Он вспомнил тут же.
Он возился с Егоркой в детской, когда там в очередной раз появилась Лина. Она уже давно взяла себе такую привычку: всё время стараться попадать Хомскому на глаза, помаячить где-то за плечом, проходя мимо, пыталась задеть его ненароком хотя бы подолом платья… И хотя она к тому времени уже явно уразумела, что назад пути нет, всё же время от времени продолжала просительно заглядывать ему в глаза.
Не будь у него в прошлом Нелли, это льстило бы чувству мести в его душе – вот давай, давай, помучайся теперь, когда уж поздно… Но всё, связанное с женой, настолько давно перегорело, что он наблюдал эти жалкие попытки холодным отстранённым взглядом, как наблюдают… ползающих букашек, что ли. Рождение сына несколько смягчило в нём гадливое чувство, каждый раз возникающее уже при отдалённой волне омерзительных духов, но всё равно долго выносить присутствие мадам он не мог себя заставить. Время от времени ему приходилось кидать ей какие-нибудь незначащие фразы, только б отстала. Так было и на этот раз. Он прекрасно видел, что она, тщательно разряженная и причёсанная, так и ждёт, чтобы он её о чём-нибудь спросил. Ведь не спросишь – пойдёт следом, и будет бродить, как собачонка, куда б ни пошёл.
Вот он и спросил, тем более, что сам хотел узнать.
- А что там поделывает твой братец? Что-то давно я о нём ничего не слышал.
Её братец – то ещё приданое оказалось. Бездельник и шалопай, он обожал являться к князю и, с удовольствием смакуя дорогой коньяк и затягиваясь кальяном, с воодушевлением разоблачал проклятый царский режим, оттачивая полемическую остроту языка при каждом удобном случае. Хомскому он надоел хуже горькой редьки, и тот был счастлив сплавить трибуна-оратора учиться в Европу. Эта учёба сопровождалась постоянными письмами с жалобами на дороговизну жизни, о чём супруга, с затаённым страданием, но при этом с кротким достоинством, не забывала постоянно напоминать князю, поэтому он назначил идейному страдальцу нехилое денежное содержание, продолжая выплачивать его и уже после того, как выставил из дому саму супругу. Однако когда учёба была закончена, поток денежных вливаний всё же прекратил, за что получил от родственника гневное письмо, разоблачающее его, князя, как «бессердечного крепостника, холодно выбросившего на неприютную дорогу жизни подлинно незаурядную человеческую душу». С тех пор общение прекратилось.
- Мой брат Михаил, - сказала супруга с чувством, - сам, без посторонней помощи нашёл свою дорогу в этой жизни. Он служит секретарём у князя Щербатова.
- Как?! у Петюни-сухоручки?
Князь Пётр Щербатов, бывший соученик по Пажескому корпусу, имел от роду сухую руку, а кроме этого, крайне вздорный и склочный характер, чем заслужил открытую неприязнь своих соучеников. Хомского он ненавидел - прежде всего, за то, что того любили во дворце, и с болезненной ревностью следил за его успехами.
- У Петра Вениаминовича, - с благоговением произнесла Лина. – Михаил счастлив, что имеет возможность разделять общество такого выдающегося человека.
- Он по-прежнему живёт во Франции?
- Нет, они - в Лондоне.
Несколько лет назад Петюня-сухоручка эмигрировал из России, напечатав по приезде во Францию статью, в которой торжественно отрекался от «страны, само имя которой является синонимом рабства». Хомскому было известно, что главной причиной отъезда были огромные долги, от которых тот таким образом искусно избавлялся. Усмехнувшись Петюниной ловкости, забыл о нём. Так же, как и об этом разговоре, потому что именно в тот самый день, буквально спустя четверть часа на него свалился Стасик с затаённым ужасом в глазах.
И зря, как это теперь стало ясно. Потому что не успел тогда вспомнить, как однажды, будучи в Париже, увидел из окна ресторана, где завтракал, Петюню, прогуливавшегося под ручку с человеком, которого никак не ожидал увидеть в этой компании.
Этого человека Хомскому приходилось встречать и в светской гостиной изысканным франтом, и верхом на лошади, в полном вооружении, и на восточном базаре - совершеннейшим дервишем.
Британец. Так вот чьих это рук дело, и никаких сомнений тут быть не может. Хомскому даже показалось, что в каземате возник запах любимого сорта табака этого господина, по которому он безошибочно опознавал его в любой толпе. Этот запах для князя всегда был тревожным сигналом, предупреждающим: опасность близко.
Что уж тут делать, но их профессиональные интересы всегда сталкивались, поскольку намерения имелись самые противоположные. Но друг друга уважали, хотя и не упускали возможности при случае нанести своё туше.
Этот человек, состоявший всего лишь в должности врача британской дипломатической миссии, на самом деле был опаснейшим политическим противником. И везде, где только происходило что-то, неблагоприятное для интересов Российской империи, обнаруживался след скромного лекаря.
Сей незаметный с виду господин на самом деле был умным, хитрым, блестяще информированным и мастерски умелым в своём деле – действительно, достойным уважения противником. Но Хомский тоже был, как говорится, не пальцем делан, и поэтому их невидимая многолетняя дуэль шла с переменным успехом: где-то сильнее оказывался один, потом его переигрывал другой…
И всё же в нескольких важных случаях князю Фёдору удалось блестяще обыграть британца. В одном случае решающую роль сыграл Трифон, уловивший у богатого восточного купца еле заметный акцент уроженца северных островов, разгадав, таким образом, сверхсекретного агента, на которого особо рассчитывал резидент, а во втором - нос самого князя учуял еле ощутимый аромат знакомого табака, тонкой струйкой вплетающийся в букет крепких запахов, исходивших от кучки мирных паломников, трапезничающих на обочине константинопольского базара. И вот эти-то две крохотные зацепочки и помогли переиграть противника там, где, казалось бы, просчитаны были все возможные случайности.
Князю было очевидно, что, если представится возможность, противник сделает всё, чтобы вывести его, Хомского, из игры.
И вот вам искомая цепочка: британец, Петюнька и, наконец, брат Лины. Ну, и она сама, разумеется, уязвлённая невниманием мужа и жаждущая обрести, наконец, его, князь Фёдора, алмаз, для пополнения своей коллекции.
Всё очень просто. И ясно: одними найденными у него рукописями не обойдётся, наверняка подбросят что-нибудь ещё – чтобы убрать его уже навсегда.
Похоже, что попал он крепко, и выбраться будет очень трудно, если вообще возможно.
И всё же не следует думать об этом заранее. Не надо изводить себя предположениями. Чему быть, тому не миновать.
* * *
Тренированный мозг не мог не начать пути ответного хода. Но разве что-то можно сделать из-за столь прочных стен? Если только мелкую пакость, но до такого унижаться он никогда бы не стал. Это было бы уже похоже на месть, а Хомский не мстил никогда.
Ответный ход в шахматной игре – другое дело. Но он должен вызреть – противник очень силён.
А для вызревания главное – отвлечься и погрузиться совсем в иные мысли. Для этого, прежде всего, следовало перестать думать о том, что можно было бы сделать, если бы… - Хомский ненавидел пустые умствования. Когда будет известно, что там ещё против него накрутили – тогда и придёт черёд об этом помыслить. Теперь пришло другое время. Время вспомнить всю свою предыдущую жизнь, чтобы понять и осмыслить всё, в ней происшедшее.
И образ Нелли не замедлил появиться перед его глазами.
После многолетнего табу он впустил в себя запретные воспоминания, - и они хлынули мощным потоком.
Что же всё-таки произошло? Почему женщина, любящая сама и купающаяся в его любви, женщина, вдвоём с которой он испытал немыслимое счастье, – почему же она, зная, что же её ждёт, с ребёнком-то, - взяла и вот так ушла, мгновенно, даже ничего не сказав?
Он стал мысленно перебирать все последние дни, проведённые вместе с ней, всё, о чём тогда говорили, но не мог обнаружить ничего такого, что могло бы навести на след.
И, вместе с тем, появилось безошибочное ощущение, что именно теперь он сможет разгадать эту загадку.
Что же предшествовало её уходу? Надо было вспомнить всё очень тщательно.
Он думал об этом, когда умывался, завтракал, ходил по камере, глядел в окно. Думал, когда ложился спать, думал во сне. Не думал лишь, когда, приняв очередную позу йоги, устремлял невидящий взор на стену каземата. В этот момент сознание его как бы рассеивалось, и внутреннему взору представали картины гор, рек, лесов…
И вот однажды, когда он отдыхал на койке после одной из таких очень сложных поз, вдруг какое-то мгновенное воспоминание промелькнуло в его мозгу. Оно тут же исчезло, но оставило ощущение чего-то чрезвычайно важного, какую-то ноту – единственное напоминание об улетевшем промельке. И была эта нота – он это успел уловить – верная.
Но если ты всё же успел хоть чуть-чуть ухватить её за хвост, значит, она должна вернуться, надо лишь приложить ещё усилия. И он стал уже целенаправленно сосредотачиваться вновь и вновь, но коварное воспоминание тут же продемонстрировало свой вздорный характер, не поддаваясь никаким усилиям.
Нет, так не получится, это ясно. Чем больше усилий, тем хуже результат. Лучше отойти и обратиться к иным воспоминаниям.
Он так и сделал. И тут полустёршийся образ Ольги замаячил вдали, принеся с собой множество, казалось бы, напрочь забытых мелочей, вроде узора на её кушаке или мелкой россыпи веснушек на обнажённых плечах…
Он с ясностью увидел беззаботные дни своей юности, почувствовал, как босые ноги бегут по упругой лесной тропке и, как жаром полыхнувшее воспоминание – кисловато-свежий запах её испачканных малиной губ. И побежала вереница картинок того удивительного, ярко-солнечного, беспечно-счастливого лета…
Он лежал, закрыв глаза, а воспоминания всё шли и шли, и когда он увидел себя в первый раз пришедшего в её дом, то вдруг непостижимым образом учуял: а ведь Дорохов-то уже тогда маячил где-то поблизости…
А потом… последняя встреча… валяющиеся на земле тряпки… а какие, между прочим, тряпки? Ведь не постельное бельё, не исподнее…
Стоп. Да не пелёнки ли уж?!
От этой озарившей его мысли Хомский сел на койке, ошеломлённо глядя перед собой.
Он вдруг ясно-ясно, как наяву, увидел полощущиеся на фоне ярко-синего неба тряпочки разноцветного ситца. Эти маленькие квадратики могли служить только одной цели.
Это, точно, были пелёнки. А это значит… это значит, что у неё уже родилась дочь.
Чья – дочь? Дорохова ли? или…
И тут в памяти всплыл взгляд Дорохова, каким управляющий смотрел на сына хозяина, только что вернувшегося на каникулы и ещё не знающего о том, что его любовь его не дождалась. Ведь роди Ольга от управляющего, он хоть чуть-чуть, но выдавал бы торжество. А этого-то как раз и не было! А было – что? – сожаление, и, хочешь, не хочешь, затаённая боль. Отчего – боль?…
Да вот отчего – оттого, что Анфиса - не Дорохова дочь! Конечно же, не Дорохова, а его самого – Хомского, чья же ещё!
Он схватился за голову. Та-ак… ещё один ребёнок… и в голове даже ничего не мелькнуло - ни разу за все годы…
Князь Фёдор с предельной ясностью вспомнил эту девочку, Анфиску, с которой ему пришлось несколько раз в жизни перекинуться словами – против собственного желания, потому что один вид её вызывал в нём всплеск жгучей, не изжитой ревности. Девочка явно его боялась, старалась всё бочком, бочком, лишь бы не попасться на глаза…
А ведь глаза-то у неё – матушкины...
И только теперь он это увидел.
Осознание этой новости настолько ошеломило Хомского, что он чуть не разбил голову об стену от собственного бессилия сейчас, когда, наконец, дошло. Боже мой, Ольга! Да как же я виноват перед тобой! Эгоистичный, чудовищно самовлюблённый мальчишка! Облил презрением, обругал, да вдобавок и пелёнки собственной дочери растоптал по грязной земле!
Значит, она, бедняжка, не ради забавы жить пошла к этому…
Хомский вспомнил рассказ Дрона о том, как издевался управляющий над Ольгой. А она молча, безропотно выносила всё это с одной целью – вырастить его, Фёдора, дочь…
А теперь где-то живёт Анфиса – его старшенькая, такая славная девочка.
И ведь от Дорохова, поди, и ей доставалось. Ведь знал, конечно, знал он всё прекрасно…
Ну и покуролесил же ты, ваше сиятельство…
* * *
Но это открытие оказалось лишь первым – шлюзы памяти прорвало.
Теперь он решил сосредоточиться на том промельке, что поманил и спрятался. Вдруг опять повезёт, если поднапрячься?
За окном вовсю бушевала осень, и тот клочок неба, что виднелся из высокого зарешеченного окна, уже давно был лишь непроглядно-серым, и струи дождя всё чаще закрывали оконное стекло.
Этот-то дождь и подсказал ответ.
Хомский уже здорово научился управлять собственными мыслями, вызывая в памяти всевозможные картины прошлого, и вот однажды память распахнула перед ним дверь аванложи, за которой послышались звуки Моцарта… потом… обрывки других опер… но тут дождь смешал звучащую картинку, стирая её в памяти… да что ж такое… неужели этот дождь так сильно мешается… и вдруг он понял – ведь это уже другой дождь… и явственно увидел себя, сидящего в библиотеке, в своей подмосковной усадьбе, и сосед расположился напротив… и слова той, давней, беседы, зазвучали в пустынном каземате, да так отчётливо, что казалось – сейчас придёт часовой и спросит, с кем это тут он разговаривает…
Маковкин, небогатый помещик из числа близких соседей, приезжал к князю уже несколько раз жаловаться на одну местную помещицу – весьма своеобразную барыню, которая совершенно беззастенчиво отбирала у него земли, исконно принадлежавшие его роду. Эта дамочка, особа низкого происхождения, в своё время удачно подцепила состарившегося помещика, бывшего бонвивана, женила на себе, а после смерти мужа ловко оставила его детей от предыдущего брака без средств к существованию, став полновластной владелицей процветавшего имения. Но ей и этого было мало, и уже несколько соседей пострадали от интриг наглой и пронырливой особы, прекрасно изучившей все лазейки законодательного уложения и беззастенчиво ими пользующейся. Сейчас к жертве был представлен этот сидевший напротив бедолага. Хомскому он уже порядком поднадоел, потому как каждый раз разговор начинался с того же самого места, с какого и в прошлый раз.
- На неё и удержу никакого нет, - явственно сказал сосед прямо в ухо. - Фёдор Дмитрич, голубчик, подскажите, что мне делать. Как совладать?
- Да как с ней можно совладать. В суд подавайте, - услышал он свой собственный голос.
- Да у ней заседатель – сердечный друг! Он в её пользу всё решает.
Хомский пожал плечами:
- Так поезжайте в Петербург. Ищите там управу на заседателя.
- Да ей стоит лишь узнать, что я в Петербурге, как она тут же туда явится и себе покровителей найдёт. Не женщина, а… гетера какая-то. Вы-то хоть меня поддержите, ваше сиятельство, а то что ж получается…
Хомский почти уже злился: стоило ему сюда приехать, как все соседи сразу же начали надоедать ему бесчисленными просьбами. Можно подумать, у него нет собственных дел.
- Да поддержу я вас, поддержу, в крайнем случае можете на меня сослаться.
- А вот она утверждает, что вы ей сочувствуете.
Сочувствуете. Вот отчего он всё ёрзал, не решался сказать.
- Да с чего она это взяла. Сочувствую, – князь усмехнулся. – Мало ли кому я сочувствую. А для того, чтобы я стал сочувствовать гетере, надо, чтобы она на улице под дождём клиентов искала.
Нет, он не так сказал. Точнее… он сказал не «гетера». Он сказал: «продажная женщина».
И лишь он это вспомнил, как вдруг услышал, как дверь скрипнула… у него там боковая дверь, за стеллажом не видно… кажется, кто-то вошёл. И - явственно - свой голос, раздражённо, брюзгливо произносящий:
- Когда продажная женщина пытается занять не подобающее ей место, тогда ей напоминают о том, что она есть. Продажной женщине я готов посочувствовать, когда она под дождём стоит, клиентов ищет. Но не тогда, когда в обществе мозолит всем глаза. Тверской бульвар – им самое место.
И как только он это услышал – так вдруг ему послышалось тихое сдавленное «а-ах!» - да кто же это, за стеллажом, невидимый… и снова стук двери, уже закрывшейся… Ведь это же не Нелли там была?!
О, нет, только не это…
Хомский похолодел.
Нет, это же невозможно, невозможно!!!
Господи, да ведь при том, как он её затащил к себе в дом… ведь она же не могла слышать, о ком они там говорили…
Но… нет, ну, в самом деле, не могла же она принять эти его слова на свой счёт. Она же не глупа, в конце концов.
Да почему же не могла?!
А ты когда-нибудь интересовался, как она отнеслась к тому положению, в котором оказалась? Ведь это ты тут же забыл про эти дурацкие деньги, которые швырнул Боровскому, лишь бы тот исчез с горизонта. А она-то – вряд ли забыла. Это ведь для тебя не подлежало никакому сомнению, что, если и есть женщина, которую купить невозможно, то это точно – Нелли. Но ты ведь ей ни разу этого не сказал, почему-то будучи совершенно уверенным, что и ей это ясно.
А если… если она так и не смогла избавиться от чувства унижения? – а она не могла не чувствовать себя униженной. Откуда ты знаешь, что таила в душе, переехав к нему? Ведь вспомни, с каким упорством она отказывалась от любых выездов в свет, и это при том, что его собственное положение, не говоря уже о присутствии баронессы, заткнуло бы любого, кто посмел бы хоть чуть-чуть взглянуть искоса?
Это при том, что уже и до того все привыкли видеть их втроём: ведь Боровский-то постоянно увиливал, лишь бы в карты поиграть.
И если эта тонко чувствующая, глубоко в душе переживающая то, через что пришлось ей пройти, женщина услышала эту его фразу, сказанную о действительно отвратительной особе…
Бедная Нелли…, так какую же боль я тебе причинил… и только на пятидесятом году жизни это понял…
Он схватился за голову и вот теперь понял, как хочется немедленно, прямо сейчас разбить свою тупую башку об стену.
СКРЫТАЯ ПОЛИФОНИЯ
Скрытая полифония выражается в том, что между отдельными звуками темы возникает мелодическая связь на расстоянии.
- Нелли.
Голос прозвучал глухо, издалека, но Елена явственно его услышала и открыла глаза. В спальне стояла полная темнота, и только слышно было, как за окном осенняя непогода свищет ветром, заставляя сотрясаться стены жилища.
- Кто здесь?
Ветер швырнул в стекло горсть дождевых капель, и они прогремели дробно, как брошенные камешки. Ей стало страшно, и она натянула одеяло до подбородка, вжавшись в подушку.
- Почему ты оставила меня, Нелли?
Этот голос она не спутала бы ни с каким другим.
- Фёдор, где ты?
- Я люблю тебя, Нелли.
- И я! Я тоже тебя люблю! Единственный мой!
- Нелли, не отрекайся от меня, прошу. Что бы тебе ни говорили обо мне…
В прорехе быстро скользящих по небу туч блеснула луна, на мгновение осветив дальний угол комнаты. Ей показалось, что там кто-то стоит.
- О нет…
Дикий панический ужас сжал грудь, она чувствовала, что вот-вот задохнётся. Зажмурив глаза, она прошептала:
- Мне страшно, Фёдор… - и тут же почувствовала, как её лица легко коснулась ладонь, от которой исходил так хорошо знакомый еле уловимый аромат табака.
- Не бойся, девочка моя. Никогда и ничего не бойся. Я с тобой всегда.
Почему-то, не разжимая век, она явственно видела его лицо, его глаза, глядящие на неё с бесконечной нежностью.
- Ты… ты умер?
Взор потеплел, и она увидела, что он отрицательно качнул головой.
- Тогда где же ты?
- Здесь. – И вдруг она ощутила целующие её губы.
- Не могу, не могу без тебя больше. Я так виноват перед тобой, любимая. Простишь ли ты меня когда-нибудь?
- Ты ни в чём не виноват, это я должна просить у тебя прощения. Я не должна была уходить, не должна.
- Тебе было больно?
- Мне было невыносимо больно, и всё равно я не должна была этого делать. Теперь я понимаю, какую боль причинила тебе.
- Неужели ты подумала, что я сказал про тебя.
- Да, именно так я и подумала.
- Ну как, как ты могла?!.
- Наверное, я ждала, что ты так обо мне скажешь. Я ведь ни на минуту не забывала о том, как пришла в твой дом. И о том, что у тебя есть жена, тоже.
- Это ты – моя жена перед небесами! Моя единственная…
Она ощущала его дыхание на своём лице.
- Я не могу больше одна, - доверительно шепнула Елена. – Я истосковалась. Для меня нет больше других мужчин.
Она чувствовала его руки, обвивающие её… Блаженная истома разливалась по телу.
- Милый, милый… - руки её гладили его спину, плечи.
Новый порыв ветра сотряс стекло, ветка дерева застучала в оконную раму. Она открыла глаза и увидела, что изо всех сил прижимает к себе одеяло. Стон разочарования сорвался с её губ.
- Дождись меня… - голос стремительно удалялся.
Уткнувшись в подушку, она безнадёжно завыла от немыслимого горя.
А в это время в одиночной камере Алексеевского равелина Хомский открыл глаза посреди ненастной тёмной ночи. Он только что говорил во сне с Нелли, касался её…Его лицо было мокрым от слёз. Проведя по нему рукой, он снял со щеки длинный шелковистый волос.
* * *
Сработали – не подкопаешься. В этом Хомский убедился в ходе следствия, которое, наконец, было начато. Собственно, в тщательности подготовки и безупречности исполнения он и не сомневался, когда понял, кто же за этим всем стоит. Они где-то нашли большого специалиста по подделке почерков, и теперь следователь выложил перед ним ряд писем, якобы написанных его рукой, и содержащих такие компрометирующие факты, что самому было ясно: за подобное надо вешать сразу. А доказать, что письма писаны не им, оказалось невозможным - графологическая экспертиза подтвердила их подлинность.
Хорошая компания против него поработала, настоящие мастера.
Заодно досталось и другу Санину: его вырвали из его уже достаточно сносного существования на поселении и увезли в совсем уж глухой угол Чукотки, где поместили вместе с самыми отпетыми каторжанами.
И приговор князю тоже не заставил себя ждать: пожизненное заключение на Соловках. Сердце ухнуло куда-то вниз, когда он его выслушал, хотя и был не из трусливых.
Бедный Стасик протрясся в страхе все долгие месяцы до суда, каждый день ожидая ареста, но князь не назвал имени того, кто передал ему злополучную рукопись. Когда суд закончился, и стало ясно, что Стасику ничего не угрожает, он, еле живой от пережитого, срочно уехал лечиться нервами в Баден-Баден.
- Здравствуй, Фёдор Дмитрич, - в комнате для свиданий, куда привели Хомского, у зарешёченного окна стоял Липранди. С минуту они смотрели друг на друга, затем крепко обнялись.
- Спасибо тебе, Иван Петрович, что пришёл, - глухо произнёс Хомский.
Они сели друг напротив друга.
- Я даю тебе слово, - сказал Липранди, глядя ему в глаза. – Я приложу все силы, чтобы раскопать правду и добьюсь пересмотра приговора.
- Думаю, тебе это вряд ли удастся, - отвечал князь. Он был спокоен.
- Цепочку я всё равно найду.
- Цепочку я сам уже нашёл.
Он коротко поделился своими мыслями. Липранди покачал головой:
- Я именно в этом направлении и думал, но про Петюню Щербатова – это для меня новость. Хорошо, что ты мне это сказал. Но как же твоя супруга…. Прости, конечно.
- Супруга-то как раз расстаралась больше всех, - мрачно заметил Хомский. – Но от обсуждения этой темы ты уж меня уволь.
- Вот что я тебе скажу ещё, Фёдор, - подумав, в задумчивости произнёс Липранди. – У меня есть очень сильное подозрение, что твоё заключение приведёт к нехорошим последствиям. Без такого человека, как ты, плохо будет. Особенно сейчас… - он замолчал, предавшись каким-то своим мыслям. Поглядел князю в глаза: - у меня какое-то чувство нехорошее… а фактов – ноль. Как бы сейчас пригодилась твоя интуиция…
- В крайнем случае, приедешь ко мне на Соловки, - сказано это было с убийственной иронией.
- Как ты можешь так говорить, я просто восхищаюсь твоей стойкостью.
- Да не плакать же, в самом деле, - Хомский пожал плечами. – Я прекрасно понимаю, что туда уже ко мне не сможет прийти никто. Меня так боятся, что даже Петропавловская крепость кажется ненадёжной. Вот и отсылают… в подземную тюрьму, где Петра Толстого когда-то сгноили. Ладно, чего уж теперь.
- Это государь так решил, - покраснев, сказал Иван Петрович. – Туда ведь уже давно никого не отправляли. Сильно же он тебя не любит.
- Что ж теперь делать, - Хомский пожал плечами. – Но я не уверен, что на его месте поступил бы по-другому. Исходя из тех фактов, что известны ему. И несмотря ни на что должен сказать, что как государь он заслуживает уважения. Я же его знал совсем молодым – кто б тогда мог подумать, что он будет таким достойным правителем. А наши с ним сложности… да что об этом говорить. Я ведь и сам не сахар.
- Свидание окончено, - объявил, войдя в комнату, комендант.
- Прощай, Иван.
- Прощай, Фёдор.
* * *
Ещё одно неожиданное прощание состоялось. Когда Хомского ввели в комнату для свиданий, он увидел у окна стройную женскую фигуру. Дама была в вуали, которую она, впрочем, тут же приподняла.
- Маша! Вот уж кого не ожидал!
Маша, а ныне – первая дива императорской сцены, подошла к нему и сказала взволнованно:
- Ну, здравствуй, Фёдор Дмитрич. Здравствуй, мой дорогой.
Князь поцеловал ей руку. Они присели, пристально глядя друг на друга. Хомский улыбнулся:
- Не забыла меня…
- Да как же можно, голубчик ты мой. Бедный, бедный…
- Маша. Скажи, только не лукавь. Ты веришь, что я действительно злодей?
Она покачала головой:
- Не верю, и не поверю никогда. Мне ли да тебя не знать. Батюшка ты мой, ты только скажи: могу ли я тебе чем-нибудь помочь?
- Ни ты, никто другой – никто мне помочь не сможет. – Его лицо помрачнело. – Если только…
- Если только… что?
Он встряхнулся:
- Если только кто когда тебя спросит, мол, что за человек был этот…кого заживо похоронили, - добавил он глухо, - вот тогда скажи, мол, он был не таким уж плохим человеком. Вот и всё.
- И… всё?
- Да. Но лучше бы для тебя, чтобы не пришлось тебе моё имя упоминать. Как бы тебе этим не повредить.
- Фёдор Дмитрич. – Маша улыбнулась: - Моё положение таково, что даже господин Гедеонов – директор императорских театров – и тот чуть ли не в пояс кланяется. Даже он, хотя со всеми остальными артистками обращается, как с холопками. Когда я пою, сам государь меня послушать приезжает. И всё с твоей лёгкой руки.
- Я рад этому. Хоть кто-то меня добром помянет.
- По-моему, ты, батюшка, слишком плохо о людях думаешь. Ты так много добра сделал – за тебя многие, очень многие молятся. Только… помочь не могут.
- И за доброе слово спасибо.
Часть 3. Главы 1 и 2
© Copyright: Марьяна Преображенская 2, 2018
Свидетельство о публикации №218051400129
Свидетельство о публикации №218051400129
Рецензии