Почтальон, уходящий взакат и разбрасывающий письма

Слал подметные письма от лица любимых мертвых и просил денег, выступая Амуром-рэкетиром и осквернителем праха. В почтальоне Лейкине не умер дух авантюризма, из всех видов мошенничества бередило струны его романтичной души мошенство на доверии, когда рычаг любви переворачивает Землю голенастым плечом.
«Клавдия! Я удрал из лабиринта загробного царства, откуда не возвращался никто, и испытываю материальные затруднения, костюм мой истлел, есть нечего, прошу выслать мне 10 рублей до востребования, прилагаю лоскут пиджака моего в доказательство реальности моего воскрешения. Люблю, целую, твой Коля!»
Почтальон Лейкин был искусным каллиграфом, бросив последний удовлетворенный взгляд на подделанный почерк, он провел языком по клейкой полоске конверта.
Лопата скрипела во влажном песке свежезакопанной и разрываемой могилы. Апрель проталинами роднил Урал с боками пёстрой коровы.
Ее белое платье. Бедняжка, осталась семнадцатилетней, танцевала на коньках и провалилась в полынью, рыбаки спасли ее, но переохлаждение дало двустороннюю пневмонию с осложнениями. Друг, рокер в косухе лазал к ней в больницу по водосточной трубе с шипастой розой в зубах. Нянечки в коридоре, вяжущие носки и идущую чередой слежку, от умиления сочились как берёзы.
Получив розовый рюш с её платья, насколько он расщедрится? 25. Сэкономит на ящике портвейна или продаст байк.
«Никита! Я воскресла, всё-таки у Снежной королевы есть сердце, и она отпустила меня на каникулы. Воскресать так тяжело. Словно я выпила жидкого азота, а затем узнала, что вражина-отчим попал под самосвал. Срочно нужны деньги на духи, колготки и пласт «Jefferson Airplane». Твоя Марго! ЗЫ. Отрезала от подола розовый рюш, чтобы ты знал, что я легко одета».
Авантюрист Лейкин не был мистиком и не ратовал за всеобщее воскрешение и бессмертие, как статус, подобающий человеку, он был материалистом: салатовый трояк, сукровица-реалист-червонец, свекольный четвертак, извлекаемые из писем спонсоров, были тем винегретом, питающим чресла спрута, опутавшего маленький городок.
Первое письмо его озадачило. Словно ладони незнакомки на глазах. Давно забытая любовь писала ему с того света, из Америки, из Атлантиды, Офелия, утопленная им, когда они катались на лодке в пруду под сенью ив. Он ударил ее веслом и оглушенную бросил в омут, как Стенька Разин персиянку кормить раков.
Дальше больше, каждый день он стал получать на свой домашний адрес, в почтовый ящик с тремя дырками со свежей прессой письма, в два раза больше, чем накануне от любимых и убитых им женщин. К письму присовокуплялся клочок пояска от зеленого шелкового платья, он задушил ее в выпускной вечер после круиза на трамвайчике по Каме, цвела черёмуха и голову кружило от первой любви, она сопротивлялась, кричала не надо, я себя берегу для, он изнасиловал ее и чтобы замести следы задушил зеленой шелковой лентой. Труп закопал в ольшанике.
Прошлое обвиняло, уличало, устыжало. Наш Лейкин оказался Синей бородой. За убийство не бывает срока давности. Все убитые и зарытые им девушки каким-то образом слали ему письма с того света и разрывали сердце на куски чаячьими жалобами.
Он созрел. Чирей горя лопнул гноем вины.
Серо-зеленая шинель в пол, бурая ушанка, наплечная сумка как сума сеятеля, он уходил в закат, разбрасывая компрометирующие письма, как банкноты на следующий день после денежной реформы. Лазурные чайки почтальона Лейкина, обмахивающиеся оранжевыми веерами заката. Он шел в закат как Лазо в топку. Он шел, куда глаза глядят. Впереди сквозь марево слез маячил осинник.