Агата

АГАТА


Тяжёлый, нудный рассказ.

Посвящается  тем, кто не имеет в душе зеркала
 или трезвости во взгляде на отражение в нём.

               
Предисловие автора

На самом деле в этом рассказе нет даже намёка на мораль. Рассказ следует воспринимать таким, каким он чернеет на белой бумаге. Особенно в конце, обозначены события, происшедшие исключительно в безумной голове автора. Подтекст отсутствует.
Эта муть была написана под сильным воздействием скуки. Автор не имеет отношения ни к пессимизму, ни к оптимизму; до состояния удушья  он добровольно связал себя сладкой нитью веры во что-то ему самому непонятное.
Для создания атмосферы банальности ситуации автору, скрепя сердце, пришлось оставить такие распространённые художественные ляписы, как раздражённо промычала, грозно возмутился, последнее слово прорычала, почти нечеловеческим голосом etc.



Сам рассказ

Телефонный разговор:
- Нет. Не знаю, - раздражённо промычала женщина, – это не твоё дело.
- Она моя жена, - возмущённый мужской голос в трубке.
- Была, - в её глазах блеснул огонёк ненависти.
Наступило молчание. Голос-в-Трубке тяжело вздохнул. И снова молчание.
На другом конце провода ждали ответа на незаданный вопрос. Приняв горделивую позу, женщина выжидала; ей хотелось унизить, раздавить собеседника, поиздеваться над его останками, осквернить всё живое, что есть в нём. Хотя, она не осознавала свой психологический садизм. Если бы эта женщина поставила себе цель перемолчать, то с лёгкостью добилась бы своего. Но она не собиралась тратить время на детские игры, которые презирала не меньше, чем человека, с которым сейчас… перебрасывалась оскорблениями. Поэтому первая нарушила тишину:
- Не знаю, что моя дочь нашла в таком <censored> как ты, чтобы выйти замуж, но я тебя ненавижу. Понял?!
В ответ женщина услышала неразборчивые звуки, как будто у говорившего рот забит бумагой.
- Моя дочь умерла из-за того, что встретила тебя, - добавила она.
- Это был несчастный случай! – грозно возмутился Голос-в-Трубке.
- Я знаю одно, - она не терпела возражений, направленных в свой адрес «неизвестно кем», – если б не познакомилась с тобой, осталась бы жить! Моя дочь была бы жива! Если б не ты, <censored>! Ненавижу! – последнее слово она прорычала.
Ответ – сдержанно, устало:
- Вы, Агата, всех ненавидите. Всех своих  знакомых занесли в «чёрный список». Весь мир презираете.
- Потому что он полон таких <censored>, как ты, мерзавец! – Злорадно. Одно ясно: женщине Агате нравилось оскорблять. Злая.
- Вы – злая женщина, - Голос-в-Трубке звучал спокойно. – И ясно вот ещё что: Вам нравится оскорблять людей. Удивляюсь, как Вам удалось прожить пятьдесят шесть – или сколько там – лет с таким скверным характером, не подавившись собственной злостью.
Агата засопела от гнева. Глаза, звучит банально, но факт, налились кровью и аж блестели от ярости. Если б этот <censored> материализовался в комнате, она бы разорвала несчастного на куски. И, не исключено, сожрала.
- Мне так и хочется разорвать тебя на куски и сожрать, - почти не человеческим голосом, со свистом змеиным.
- Ваша ненависть ко мне не оправдана. Считаю разговор оконченным. Прощайте.
- Сгори
(короткие гудки)
в аду!
Я горжусь тобой, - прозвучал голос ярости в голове (сумасшедшей?) Агаты. – Ты почти его раздавила. Жаль только, не бросила трубку первой. Очень досадно.
Агата будто не замечала.
Конечно, разговор вышел донельзя избитым, но ты не изменила себе и обогатила его руганью, исказив при этом правду, - голос сарказма в «другом ухе».
От лести лицо Агаты тронула лёгкая улыбка, а в глазах заискрилась тупая злость.
Твоя злость тупа, несправедлива, - ещё один голос.
(совести?)
Её матери, ушедшей в мир иной.
«Хватит, - подумала Агата. – Вечно ты лезешь в мою жизнь, а теперь и в мою голову со своими советами. Раз ты умерла – молчи. Я тебя любила. Но тебя нет! Боже, ты же всего лишь голос, придуманный мной
(«Разве?» - голос сомнения)
только для того, чтобы советоваться с кем-то, с кем-то, а не с собой. Я же не сумасшедшая, чтобы за ответами обращаться к себе!»
Зачем ты
(Агата приподнялась над креслом, поправила платье и опустилась на свои отёкшие ягодицы)
всё это говоришь? - голос матери.
Агата не нашла, что ответить. Неожиданно для неё самой заслезились глаза, защипало горло, будто в нём застрял раскалённый гвоздь. Агата закашляла.
Это тебе за то, что ТЫ… воспринимаешь свою мать недолжным образом, - голос матери звучал по-прежнему спокойно и дружелюбно. – Но ты не ответила на мой вопрос: если я всего лишь голос, придуманный тобой, то ЗАЧЕМ ты, Агата, что-то мне объясняешь, раз я – часть твоего «я»?
Агата умела ругаться, но не философствовать, и подобные вопросы заводили её в тупик.
Ты – душевно больная и долго не протянешь, - вновь сарказм – он вещал «ломающимся» голоском вредного мальчика.
Агата… - начал голос матери.
 «Заткнись, мама! – она визжала внутри, снаружи – сопела и щурилась. – Заткнитесь вы все!»
Задница у Агаты окончательно онемела; она с трудом поднялась на ноги и заковыляла на кухню.
- Ненавижу! – себе под нос, как ребёнок, обиженный на родителей.
Ни один голос не ответил. «Вот и хорошо».
У входа на кухню женщина остановилась: её посетил старый враг – страх: ни с того, ни с сего ёкнуло сердце, на глаза опустилось чёрное покрывало, голову сдавило. Чтобы удержать равновесие, она облокотилась о стену.
Приступ прошёл.
Страх остался.
От изумления Агата забыла, куда и с какой целью шла. С растерянным видом стояла она не меньше минуты, пока не…
Зазвонил телефон.
Агата медленно и неуверенно вернулась к столику. Каждый последующий звонок – настойчивее и тошнотворнее. Но самое неприятное то, что ей нужно
(не обязана)
ответить. Агата без колебаний сняла трубку. «Наверняка какой-нибудь <censored>!»
- Да! - … - Слушаю! – Голос её прозвучал неуверенно. – Говорите! – приказ.
В трубке (не подчинялись), это громкое слово в самый раз, зловещщще
(или всссё-ттаки нет? – голос сомнения)
(или да! – голос, который расставлял все точки над «ё». Голос справедливости. Агатиной справедливости)
царило молчание. Но молчание ЛИ? Или там не было ничего? Никого? - Никого. Пустота.
(не-а – молчание: кто-то БЫЛ на том конце провода, КТО-ТО ЖДАЛ)
Агата чувствовала это – интуитивно. За долгую жизнь сомнений чувство это
(шестое? Седьмое? Восьмое?)
достигло заслуженных высот.
- Говорите! – сдержанно, строго; она опустилась на кресло.
…
Молчание – ничего другого, оно заполнило собою всё интерактивное пространство.
Там, куда не сунется ни одна здравая, уважающая себя мысль. Где всегда мрак, и под его покровом по холодной земле ползают подозрительные существа, будучи некогда яркими живыми образами сознания, но впоследствии сгинувшие в эту низину. Здесь, среди мертвенно холодных плит основы человеческого разума, в самом его низу, в отвратительной правде человеческого существа. Где нет ни искорки света, чтобы можно было рассмотреть эту правду, да здесь же, наконец, зародился страх. Во тьме не было видно, что и от кого его зачало, но нервная возня выдала его присутствие. Страх нельзя было вычислить – только почувствовать, ощутить всем телом, которое готово было в любой момент дрожать и разрываться на куски в поиске убежища от этого тяжелого, как неизвестность, чувства. Собственно, это и был страх перед неизвестностью.
С Агатой это случилось впервые. В других случаях в трубке просто было тихо, и она знала, что нет связи, что…
   
Теперь связь есть, а сомнений в этом – нет. Как раз в тот момент, когда их так хочется при себе иметь.

Любая перемена была для Агаты неожиданностью. Любая неожиданность тревожила, растерянность и страх вели к истерике. Но сейчас Агата вырвалась и убежала от этих двоих. Сейчас всё было по-другому. Есть ли тот, другой конец телефонного провода? Ведёт ли это молчание куда-нибудь, где есть кто-нибудь или что-нибудь? Всегда пугает, особенно Агату, окончание «-нибудь», будто без этой жути языку никак не обойтись. Агата представила – это длилось мгновение, - как этот её «разговор» с никем (не ни с кем, а именно с никем) ведёт в никуда, и стало жутко, она коснулась страшного мира, мира не из тех, что выдумывают профессиональные фантасты – этот реален, этот рядом, он тяготеет над обыденным миром, стоит ему ступить неаккуратно, и НАШ будет сметен с лица действительности. И случилось всё здесь и сейчас, в месте и во времени, где и когда оно везде и всегда случается. И – естественно, без этого нельзя – при этом чёрном празднике кто-нибудь обязательно, обязательно присутствует. Здесь и сейчас – Агата. Вот не повезло.
Страх вышел сродни чувству, знакомому ей с детства, она остро его переживала, когда оставалась запертой на всю ночь в комнате. В одиночестве. И никто не придёт, чтобы отпереть дверь, эту дверь в мир. В мир людей, забот и радости.
Так, в угнетающем ожидании прошла минута. Агату зачаровало
(тишина?)
(НЕТ!)
молчание, она ждала. Так, как ждут наказания дети, на самом деле невиноватые. Хотя вызывало трепет смутное чувство вины, но оно залегло, притаилось в суматохе других – его не отыскать и не узнать причину. Очень подло себя вело – пряталось, скрывало от людей информацию именно в тот момент, когда так необходимо ею владеть. Надо же – это как отнять у ребёнка игрушку именно тогда когда в нём разгорелся азарт к игре. Нормальные, человеческие чувства так не поступают, это – родом из других мест.
Две минуты…
Ни шёпота. Ни щелчка. Ни хрена. Ни даже посторонних шумов на линии. Чистая, зловещая, чёрт её подери, тишина. Умышленная – то есть молчание.
В любой другой день Агата бросила бы трубку, обругав звонившего (или не звонившего)… И много всяких БЫ плюс ещё одно – если БЫ не это чувство – сильное, пробирающее насквозь.
Три минуты…
И ничего. Агата ощутила себя во власти невидимого, могущественного существа-стихии, держащего её в напряжении у аппарата, будто телефон питается высоковольтным током, проходящим через её тело. Трубка словно прилипла к левому уху, рука словно примёрзла к трубке. Агата способна была бороться со всем и всеми, кроме страха… страха перед неизвестностью: в таких случаях она не знала, чем вооружиться и куда (если ничего не видно!) наносить удары.
   
Всё ещё в гостиной.

Другой удар схватил Агату и начал мять в своих крепких руках. Грудь сдавило, внутренности съёжились, тело объял холод, и оно в миг покрылось испариной. Далее целый перечень: комок в горле перекрыл путь кислороду, и сердце бешено забилось и не успевало за мыслями, которые, тоже «и», бежали наперегонки, и голова налилась кровью. Всё.
Трубка выпала из дрожащих рук, женщина поняла – да неужели! – что именно с ней происходит. А происходило это «что» считанные секунды. Мозг набрал обороты и бешено нёсся, обгоняя время, растягивая секунды на минуты. Страх выбрался на поверхность и, осознанный, перерос в ужас: на фоне сознания своего одиночества это было не сложно. Он присутствовал везде: ни убежать, ни спрятаться. Суматоха в мыслях предвещала панику, и Агата знала об этом, и она не могла этого допустить, она не могла до такой степени унизиться. Ну а потом мы знаем что – безумие?!
Из уроненной на пол трубки выползало Молчание: оставляя на ковре мокрые следы, оно по-змеиному извивалось, вилось у ног женщины, вытягивалось, поднимаясь выше и выше, скоро ужалит в душу…
   
В гостиной горел свет. А на кухне трепалось радио (Агата забыла о нём десять раз и больше). За окном, пересекая неухоженной поле, с шоссе, преодолевая километр, доносился равномерный гул автострады – женщине же всё казалось беззвучным. Мир померк для её испуганного взгляда.
Трубка на полу.   
Она потянулась к ней… !!! Сама не заметила, как положила на место.
Ужас испарился. То был ужас перед неизвестностью, но рос другой – ужас ожидания. Ожидания звонка ненавистного ей телефона. Никогда и ещё раз никогда Агата не считала себя сумасшедшей – то было в размеренной жизни.
С последнем – возможно, в её жизни – звонком размеренность провалилась в пропасть обжигающей тревоги.
Подобно обезумевшей лошади женщина кинулась и вырвала телефонный шнур из розетки. Ужас ожидания прошёл. Но то был ужас ожидания опасности рационально объяснимой. Теперь же, говорило чувство сомнения, и отключённый он зазвонит. Он зазвонит.
Агата понимала, что это чушь, но сомнение придерживалось другого мнения.
Женщина сползла по стене на пол. Рациональность, в её понимании, превратилась в миф. Умной (вроде тех, что носят «лупы» и обжираются первыми попавшимися под руку знаниями, ничего не разбирая, не имея вкуса; вроде тех, что утыкаются носом в книгу и обмазывают по печатному тексту бесконечные сопли эрудиции, лезущей из ноздрей, глаз, заполняя собою мозги, вытесняя личность и…), в смысле умником Агата себя не считала. У неё отсутствовало воображение. Она знала это и в данный момент благодарила бога (и на всякий случай – всех, кого вспомнила, святых духов…) за то, что его у неё нет.
Всю жизнь Агата…
(довольно болтовни!!! ХЛЕЕЕЕБА И ЗРЕЕЕЛИЩЩЩ!!!!!!)
…
Агата опиралась на рациональность и суеверие. Суеверие – потому что верой назвать было нельзя. И первое и второе
(а десерт?)
создавали в восприятии мира баланс. Который теперь нарушен. Рациональное, поняв, что делать тут ему нечего, рабочий день закончен, отправилось домой – стало пусто и жутко, с этого момента произойти может всё что угодно.
Смена, в которую никто не дежурит и не защитит твой разум.
Агата корчилась на полу не больше минуты. Выражение застыло – суровая маска никак не хотела признавать свою несостоятельность. По щеке протекла слеза – наверно, первая с тех пор, как какой-то урод – лица его не разглядела – изнасиловал её собачонку, какой-то зоофил… а она сидела, привязанная… это был сон, но проснулась Агата в слезах; хотя собак никогда не держала, но вот во сне у неё была милая собачонка, которая сдохла, раздавленная озабоченным телом. Короче, её лицо, как и в то утро, походило на лицо разозлённого, обиженного ребёнка. Ну а сейчас морщины проложили слезе кривую, изящную дорожку, и та медленно, как в рекламе, стекла по подбородку, унося с собою страдание. Губы задрожали – глаза закрылись и выдавили ещё две солёные капельки. Агата разомкнула веки – впервые в них отразилась внутренняя печаль.
Успокойся, - сказала она себе. Не помогло. – Дура.
Дыхание выровнялось, но сердце колотилось.
А звонок – роковой телефонный звонок в душевной жизни Агаты – теперь, две минуты спустя, казался – и, наверно, был таким – далёким; словно приснился кошмар и только-только начал забываться.
Дурочка, испугалась телефонного звонка! – голос сарказма. Но ЕСЛИ БЫ ОН ЗНАЛ, ЧУВСТВОВАЛ ТО, что чувствовала Агата, - промолчал бы. БЫ. Но сарказм являлся той стороной сознания, которая не чувствами питается. Голос этот – противный ребяческий писк – представлялся Агате чужим, он паразит, грызущий нервы.
Агата поднялась на дрожащие ноги, и ей пришлось приложить огромные усилия, чтобы дойти до кухни и не упасть.
Облокотилась о раковину, налила из-под крана воды и, как только сделала пару глотков, ощутила тошноту и головную боль. Ненормальное радио трепалось в одиночестве на стене, при чём понятия не имело, что никто его не слушает, никому оно не интересно, так, бесполезный нарост на стене. Агата тяжело опустилась на стул; расплескав воду, с лёгким стуком поставила стакан на стол – в парадную дверь постучали.
Агата вздрогнула так сильно, что даже испугалась своей реакции.
Стук. – «Кто это – соседи?»
Да, - голос ярости – возник он ниоткуда. – Это психанутый считающий себя писателем бездельник, выродок, напяливший маску вежливости и участия. Нет, это ненормальный водопроводчик, который живёт с ним по соседству!
Он не водопроводчик, - вмешался Голос-все-точки-над-«Ё», - а инженер-изобретатель.
Это ни черта не значит: все они заодно, - голос ярости. – Агата, что ТЫ об этом думаешь, милашка?
Агата-милашка ничего не думала. А зачем? Если за неё думают голоса?
Что-то шептало, что стука стоит бояться. Но что-то другое с таким же усердием утверждало обратное.
На улице светило летнее солнышко, но в окна оно не заглядывало. Впрочем, горел свет, хотя – как-то тускло, как-то слишком искусственно, наигранно, ненадёжно: одно дуновение, стоит щёлкнуть выключателем – и он погаснет, дом наполнит серая тьма, а душу хозяйки – тоска  одиночества.
Медленно, надеясь, что посетитель потеряет терпение и уйдёт, забрав все её страхи с собой, Агата зашагала к двери…
ТУКТУКТУК – казалось, стучали по голове. Она взяла себя – всё что осталось – в руки и, затаив дыхание, прищурилась, посмотрела в глазок…
Ничего. Солнце отсвечивает.
- Кто там? – не узнала собственный голос, какой-то хриплый, какой-то не её.
Стук, благо, прекратился, что напугало Агату ещё больше.
- Это я, - какой-то мальчик; казалось, для такого звонкого голоска не существует преград.
Агата облегчённо вздохнула: она ведь ожидала гробового молчания по другую сторону «доски».
Ну конечно, - Все-точки-над-«Ё», - этот мальчуган – я его знаю, и ты знаешь – живёт между тобой и писателем. И он постучал, потому что не дотянулся до звонка. Наверно, послали родители – за солью, сахаром – молодые, беспечные, всё у них кончается не тогда когда надо.
Объяснение приемлемо.
- За сахаром… - пробормотала женщина.
- А? – мальчик за дверью не разобрал её мычание.
Руки потянулись к замку. К замкам – много их было из-за паранойи обитательницы.
Щёлк! Щёлк!
Самая обычная ситуация немного необычного дня.
Щёлк!
Внезапно припомнился стук мальчика – как его там – Михаила, и Агата похолодела изнутри.
Мальчика?! Михаила?! – сарказм, - ОТКУДА ТЫ ЭТО ЗНАЕШЬ?! - прогрохотал и затих. А вдруг он прав!
«Плевать».
А что если «Это я» тебе померещилось? И «А?» – тоже? ЧТО ЕСЛИ стучавший в действительности НИЧЕГО НЕ СКАЗАЛ! ПРОМОЛЧАЛ! ЧТО ЕСЛИ за дверью возвышается трёхметровый маньяк, насильник собачонок и женщин, которым они снятся! Убийца, со светящим  глазок фонариком в одной руке и ножом в другой! – сомнение. Сейчас этот скептик стоял на стороне инстинкта самосохранения или…
«Или глупости. Хватит, достаточно. Я знаю, что слышала, а чего нет».
Так ли это? - сомнение.
Действительно, Агата, так ли это?
«ТУКТУКТУК…» - будто по крышке гроба, в котором она лежит.
Может, ты и стук галлюцинировала? – сарказм.
Всё возможно, - сомнение.
Чик! Чик!
- Миша? – голос дрожал.
- СААХАРРР! ДАЙМНЕСАААХАРРРСТЕЕРВААА!!!! – проорало что-то нечеловеческое снаружи.
Агата остолбенела – ужасу не было предела – и нервно икнула.
Дверь круто распахнулась внутрь и чуть не снесла женщине нос.
…Перед ней стоял мальчик, дружелюбная улыбка играла на детском лице.
- Ой! Ну и сквозняк. У Вас тут. Здрасте, тётя Агата.
Агата которая тётя вернулась к действительности.
- Да, - задумчиво, тупо уставившись на ребёнка. – Чо те? – Ни любопытства, ни злости, ни испуга.
- Папа с мамой… Они хотели узнать – Вас подвезти в пригород? Мы через час уезжаем.
- Нет, - прохрипела.
- Тогда до свиданья, - выпалил он и, не дожидаясь ответа от сварливой, но милой на первый (детский) взгляд старушки («Мне пятьдесят пять!»), неровно, стремительно, почти вприпрыжку засеменил по зелёной лужайке. С тяжёлой задумчивостью Агата взглядом провожала уходящее восходящее к скорой подростковости, взрослости, старости… смерти существо. Мрачная мысль о смерти как об очередном (для всех – скором и обязательном, БЕЗ исключений) периоде существования вернули сознание к мыслям, к эмоциям; отстранённость устранилась с её лица – появилась грусть – редкостная грусть циника.
…Не доходя до дороги, Миша нагнулся и поднял что-то с земли, направил это на солнце – Что-то сверкнуло в его руке; затем, будто ювелир, распознавший фальшивку, размахнулся и бросил Что-то в траву. Агата наблюдала. Стало ещё грустнее – совсем чуть-чуть, большего себе позволить не могла.
Мальчик повернул к своему дому – зазвонил телефон.
В маленькое келью одинокой аскетки без стука, с грохотом ворвался варвар – вдыхающий страх жертвы и безумием пылающий Ужас. Без глаз, ушей и рта, но с целью – овладеть, искалечить, уйти.
Мгновение – Агата у телефона.
Звонит не спеша, но нетерпеливо, то есть наоборот, терпеливо и быстро, и уверенно – никто его не отключит. Страх на палочке – отвратительно пахнущий – благоухал в её сознании. Агата забыла, что ОН отключён, вспомнила, открыла рот, громко икнув, замерла.
«Нет…
(что – нет? – неизвестный голос)
я сошла со своего
(безнадёжно больного… - он же)
ума».
Звонок.
Невежливо не отвечать, - он же.
Звонок
- Нет! – Агата скорчилась от внезапных судорог в животе, дух Пикассо мазнул кистью и оставил на её лице гримасу отвращения.
Звонок.
…
…
Затих.
…
Точнее – умолк.
Обессиленная, Агата рухнула в кресло и застыла, как груда камней, сваленная в кучу горным обвалом. Мысли прибегали ниоткуда и убегали в никуда и ни черта не означали, не несли смысла вообще. Такой подлый удар со стороны рациональности! Набожная, суеверная, Агата сейчас не помнила ни бога, ни примет, только осознавала – и не могла переварить – жуть происходящего. Хотя всего-то маленький полтергейст.
Первая трезвая мысля, бог знает откуда вызванная ощущением: в комнате сильно похолодало. Агата не подумала о том, что, вероятно, неожиданное и неуместное понижение температуры (в жаркий летний день!) связано не с погодой, а с присутствием в доме привидений, может даже, целого семейства. И когда вдруг подумала о том, о чём не подумала секундой ранее, то есть о привидениях, ей стало… ещё холоднее.
Все голоса в её «замёрзшей» от «холодных» мыслей голове давно сгинули. Наверное, замёрзли. Или тоже испугались и притаились. Мысли о холоде и привидениях испарились с треском неожиданно захлопнувшейся входной двери.
(ну и сквозняк у вас тут)
Агата вспомнила, что не заперла её, даже не прикрыла.
Чуть-чуть запоздав за ударом двери, она вздрогнула, и в этот момент внутри у неё что-то переменилось. Что и в какую сторону – она не поняла; мысли с немым криком провалились в бездну неосознанного мышления. Чем уж тут понимать-то?

А дальше было так… она пересела на диванчик, включила телевизор, и на этом повествование прерывается…

Не-а.

Агата поднялась с кресла и пошла к входной двери, проделывая весь путь через гостиную и холл тихо, легко… хотя ноги опять успели затечь…
Сейчас дверь казалась ей далёкой и чужой, будто из другого мира, как две капли воды похожая обстановка, но… не её, чужая… Дверь, так сказать, конечно всё это старческий вздор, так сказать, дверь из другого мира (а ведь она выходила на улицу, где толпы, толпы людей) навязывала свои образы доверчивому, впечатлительному сознанию хозяйки (хозяйки? – дверь между мирами должна быть «бесхозной»!), сталкивая её с пути верного.
 (какого «верного»?)
Мира, в котором нет места Агате и ей подобным. И не было ответов, ибо некому было задавать вопросы: Агата сейчас всем своим трезвым сознанием была где-то далеко, скорее всего, что нигде…
 (Здесь нет места Тебе и Тебе Подобным…)
   
Верно! - проснулся Сарказм.
Агата не обратила на идиота ни маллллееейшего внимания: сейчас… сейчас она как бы (почему «как бы»?) лишь третье лицо, как бы (почему «как бы»?) совершенно постороннее, как бы (почему «как бы»?) лицо, наблюдающее за своими действиями: вот она делает один шаг, ещё один… словно душа вылетела из тела, подобно мотыльку из кокона, и…
Скоро она «улетит» так далеко, что Ты…
- Замолчи, тварь! – медленно, но верно режущую нить сарказма она оборвала. А пока до двери с каждым шагом становилось на одну тысячу километров меньше: десять, девять тысяч…
«Боже
(«Бог тут ни при чём», - Сарказм)
как холодно стало!» - действительно, она дрожала, она уже не «летала где-то там», а зябла здесь, из плоти и крови, и никаких крыльев. Дрожит и причитает. Её озноб чем-то напоминал судороги последней стадии «ломки» наркомана, которые щедро – с утра до вечера – транслирует «чёрная дыра» - телевизор.
Да признайся ты наконец, - Сарказм, -
(…восемь, семь тысяч шагов до двери…)
тебе пришёл конец, старая стерва!
«Заткнись, сволочь!!» - Ледяную корку, покрывавшую и тело и разум, начала растапливать искорка ненависти к злокачественной опухоли в её мозгу… Эта твоя ненависть обращена прежде всего к тебе самой… тебе самой… самой…самой…мой… -  И голос его
(шесть)
изменился. И Агата знала – почему: в нём теперь звучала правда. 
«ТЫ – мой единственный враг, - ответила она. – Это война».
(пять…)
Вра-а-аг, - неестественно скрипуче передразнил её Сарказм, - твой враг это ты сама. Ведь ты, мразь, это я!
…Четыре… три… – её шаги превратились в фальшивую пародию на передвижение пьяной особы… или, скорее, больной (умирающей?) дикой кошки: она плелась осторожно, боязливо, будто на острых каблуках пересекала глубокое, дико холодное озеро, с тонкой корочкой льда на поверхности.
До двери уже можно было дотянуться рукой, но Агате казалось, что этому не суждено произойти. Вот что такое вечность, больная протяжённость искалеченного времени-инвалида, – это когда ты никак не доберёшься до…
…два… один… - и о! Чудо! Агата очутилась возле белой деревянной двери, с одним глазком, смотрящим сразу на два мира – открытого мира людей и замкнутого мира этой Жены одиночества… Мышление Агаты затуманило… С удивлением уставилась она на болезненное количество замков и защёлок. Почему так много? С чего бы? – мысли плывут медленно, в сознании почти штиль, изумление вялое и взгляд ленивый.
Всякое может случиться, - ответил Сарказм на не заданный вопросишко (ни пьяной ли? Нет? Всё нормально? Да – просто замёрзшей…) женщины. И завёл издёвку: - Например, взбесится Писсссссака – это раз: наступит ночь, и он навестит тебя, незабвенная наша, - снесёт к чертям дверь своими двухметровыми ходулями и ручкой, которой пишет, выколет тебе, сказка очей небесных, ГЛАЗА. И этой же ночью черкнет об этом маленький, но забавный рассказик. Или – два: с рассветом твой дом, твою крепость осадит семейка Рождённых (я согласен с тобой в этом и только в этом: ну что за идиотская фамилия!): отец-дурак, мать-больная, сын их Михаил-дебил. Чем они тебя – не знаю. Боюсь думать об этом. И вот третье, самое худшее: средь бела дня – горячее солнце, дуновение ветерка и всё такое… - Водопроводчик выбьет дверь краном от сортирного бочка и зальёт весь храм твой, приют твой, жизнь твою канализационными водами.
«Чтоб их всех засосало в <censored>!@ – не открывая рта, выругалась (ну понятно, что не помолилась) девушка моей, нашей, вашей мечты. Она возбуждает вас? Разве любое неординарное отклонение от так называемых «норм» жизни не рождает в душе желание наблюдать и участвовать в нём, разве не заводит? Если ваш ответ отрицательный, то я один такой псих и гожусь в мужья бабушке Агате.
…Прааавввильноо! Бррраво! - подхватила её Ярость.
Отчего ты источаешь такую свирепую злобу?» - голос матери вынырнул ниоткуда, никто его не ждал, все его боялись.
Агата явно тормознула – застыла возле выхода (или входа), взгляд устремлялся далеко за пределы стен; под весьма ритмичные удары органа-со-взрослый-кулак её тощее, но дряблое тело покачивалась взад-вперёд, словно изящный в своих движениях стан алкоголика, борющегося с «профессиональной» усталостью и философским недовольством жизни.
Эй, не слушай ты её, - взрывная, пылающая не удовлетворённой страстью девчонка-подросток Ярость. – Если бы не я, ты бы щщщас опИсалась от страха!
И то была правда (кстати, от правды обычно пИсаются). И сама Агата заметила про себя, что с приходом этой распущенной и опасной особы, вечно не мытой и голодной, с этим её ароматом ненависти страх таял и утекал, как лёд в печке, как брезгливый чистюля, сделавший свои дела и теперь спешащий покинуть общественный туалет.
Это было чудесно, хотя и ощущалась неясная жалость к уходящему страшному чувству: положите маленький кусочек льда на огромный раскалённый лист железа и вы поймёте: если бедняга сразу испарится – вы только понимающе пожмёте плечами, но если он будет медленно, жалостливо таять, терять форму и течь – какие слёзы участия вызовет у вас!
Это было чудесно (я не зацикливаюсь на одних чувствах, щас, щас продолжу!) и горько, ведь страх – чувство, которое мобилизует, а тупая самоуверенность превращает в нечто бесформенное, очень дурно пахнущее. Так вот, друзья и недруги. Sorry за навязчивость… удаляюсь…

ВСПЫШКА СВЕТА
…возвращаемся: не потеряно ни секунды.
…от страха!
И то была правда…
Она ликовала или оно в ней ликовало: из боязливой тётки превратиться в хищницу!
В хищ-ни-цу?! – закричал возмутившийся голос матери, - Агата! Ты боялась – ПОТОМУ ЧТО ТЫ ЖИЛА!!
Вообще-то тётя Агата была согласна с этим… тезисом – что что-то в ней умерло – хорошее или нет, она понятия не имела. Но в том, что не нужное – была уверена. Теперь у неё было оружие, перед блеском которого страх навалил в штаны и скрылся за ближайшем углом развалин её личности. Это ненависть сверкала на искусственном солнце – это ненависть, что порождает постоянное настроение злобу, никогда не оправданную, - самую тёмную и самую развитую сторону человеческого существа. Даже в страхе, что навалил и убежал – испугался более устрашающей тени, чем та, которую он сам имеет обыкновение пускать на трусливых особей рода человеческого, в коих и обитает… Даже в страхе живёт бессознательная крупинка «света».   
Взгляд Агаты издали вернулся в разум и сосредоточился на дощатой панели  двери, в которую она всё же уткнулась лбом. Дрожа  от холода, она открыла её.
Яркий свет заставил зажмуриться. Казалось, глаза никогда не привыкнут к нему. Повеяло теплом. Когда веки нехотя обнажили белки, когда хищно сверкнули зрачки, Агату посетило незнакомое ранее ощущение. Это было духовное возрождение, которое испытывает человек, пробудившись от кошмарного сновидения, в котором он был гадок и мёртв. Дрожащая, согретая, почувствовала в себе новизну и чистоту, которые тут же испарились, едва позволив опознать себя.
Чистоту?! – завопил Сарказм. – Ты словно кусок грязи, Агата: «очистить» тебя означает начисто смыть с лица земли. Ты – старуха, ненавидящая каждого, кто постучится в твоё обиталище! Если «смыть» с твоей сущности все проявления страха, презрения, злости и других опухолей сознания – останется безжизненный скелет, свято верующий в то, что он «из плоти и крови»!!
Нет, - голос её матери… был наполнен умиротворением… и верой. Верой в доброе. – Это ещё не конец пути. Есть вера в добро – небесное, земное и человеческое.
Никакого добра! Нет ничего доброго! – вопль Ярости. – Зато есть
(для Агаты это всегда, - вставил фразу Сарказм)
Я-ааа!»
Казалось, голос Умиротворенности – Матери – не возразит. Но вновь послышался его сладкий шёпот – шелест листьев среди ясности и свежести августовского дня:
«Выгода бывает разной. Различными оказываются её последствия».
Агата чувствовала себя ребёнком, который в компании взрослых слушает их спор и ничегошеньки не понимает. Это вывело её из равновесия.
- Хватит!!! – услышала она собственный визг. На лице возникла гримаса отвращения, ненависти, мольбы.
«Кто вы такие?! Чёрт. Гады! КТО!» – тем же писклявым голосом, но уже мысленно.
«Нехорошо ругаться набожной женщине», - съехидничал Сарказм.
Голос Умиротворённости – Матери – молчал. Слушал.
«Кто вы! Что вам надо!» – теперь Агата почти умоляла свои таинственные, живущие собственной жизнью стороны сознания.
Внезапно в её глазах потемнело, и потеряв равновесие, она осела в дверном проёме. Руки инстинктивно обхватили ничего не видящую и не слышащую голову.
Темнота потихоньку отступила.
С одной стороны – со стороны комнаты – веяло холодом, с другой – снаружи – теплом. Похоже, эти два потока одного сквозняка никак друг другу не мешали и с лёгкостью взаимопроникали.
С одной стороны – холод, с другой – тепло.
Изнутри неслись мрачные мысли, а снаружи – «просветление».
«Что вам нужно…» - прозвучал её вопрос скорее по инерции; мозг до боли расчёсывал зуд внеземного происхождения – то ли совесть, то ли любопытство, или ещё что-нибудь… экзотическое.             
«Что!!!»
Очень многое, - тут же ответили все – или почти все – хором.
- Убирайтесь из моей головы! Вы – это не я. Вы  чужие! Вон отсюда! – она думала, что кричит, но на самом деле глухо хрипела. Хрипеть и мычать её любимое занятие.
Агата прижала подбородок к груди и изо всех сил зажмурилась, при этом сильно сомкнув челюсть. Как будто таким образом можно было изгнать голоса.
(голоса?)
Наверное. В любом случае, она не терпела, даже презирала их присутствие в себе.
«Вы чужие, чужие, чужие!» – Агата испытала отчаяние – как и силу, хранившую свой потенциал глубоко в сознании, в любой момент готовую выплеснуться лавой эмоций. На них.
Да, мы чужие! – этот голос, не похожий ни на один, тот самый, он звучал уже. Может, поэтому он показался ей чем-то вроде окутанного серой пеленой ночного тумана мёртвого дерева, вдруг всей своей усопшей, вернее, ссохшейся древесностью скрипнувшего на ветру ночью,
(днём!днём!днём… д…)
когда все спят.
В Агате что-то оборвалось. Не внутренний орган; не просто мысль, но что-то физически ощутимое, до боли в груди ощутимое. Словно, не найдя больше препятствий для отражения, куда-то канули отзвуки теперь безмолвно бьющегося сердца. Они оставили его работать в теле, затаившемся в ожидании голоса разума. Агата почувствовала себя животным, в котором завелись говорящие паразиты.
Она не могла сказать, сколько времени грела задницей порог.
Голоса молчали. Главное – не возникал этот последний, новый, нежданный и, наверное, самый нетерпимый сознанием голос – Голос-Мёртвое-Усопшее-Ссохшееся-Дерево.
Наконец, мысли приобрели формы и породили образы, картину с изображением своего носителя и его (её) положения в реальности – странного, безысходного… и в реальности ли. Да. Ответ сидел в голове с самого начала, но только сейчас Агата признала его правду.
И теперь, после взгляда на себя, Агата с приятным чувством детской беспомощности поддалась эмоциям, уверяя себя в их неизбежности. И действительно, теперь она поняла. Ведь с ней ничего подобного ранее не происходило – не могло! Да и ей ли с её своим мёртвым воображением такое себе представлять! А если б могла – никогда бы не согласилась. Снаружи, за (теперь, как ей начало казаться, тонкой и очень непрочной) пеленой сознания, Агату происходящее не волновало. Хотя бы пока.
Её маленькую испорченную головку заполнили большие, тяжёлые порции мыслей и чувств, которые вытеснили ощущение времени.
Из комнаты, погладив жгучей рукой, вытекла на волю струя холодного воздуха, словно кто-то по неосторожности забыл закрыть сверхмощный морозильник; словно кондиционер сошёл с орбиты и нёсся прямо в центр обители, духовной дыры одинокой женщины – и он заморозит и разобьёт все препятствия; словно эскимосы потеряли ориентир, забрели не в тот дом, уже успели надышать до сих пор не выветрившимся из их лёгких северным воздухом, да и наряды их ещё не оттаяли.
Лениво, но упрямо Агата поднялась, затёкшие ноги подрагивали… по левую её руку холодная гостиная, а по правую – солнечная лужайка. Агата хотела идти, но заколебалась: куда именно. Куда? Дурацкий вопрос. Конечно же – в дом, пустой и остывший, она всегда так и делала, не колеблясь никогда. Да, да, да, но дом-то не всегда был таким… холодным. Точнее – никогда, даже зимой: всегда отапливался!
И душу снова заколотили различные чувства – тревога, отчаяние, а где-то дальше, за ними – непонимание, растерянность, беспомощность, и в конце нелепой очереди пока что тихо шептал ужас: дикция его чёткая и разборчивая даже, даже в этой буре, буре чувств, чувств.
Несколько мгновений она прогибалась под тяжестью ощущений, и лишь удивлённо моргала, не зная, смеяться или истерично хохотать. Больше всего её тянуло в мутные воды собственного безумия, где у самого дна время остановилось,  там существа, их движения ленивы, а жизнь, как и смерть, их не касается. Где в трясине, в мокрых джунглях растений водятся странные существа, пугающие видом своим и притягивающие больное сознание поведением своим. Где она вдоволь смогла бы навыться, пуская глухие пузыри, и утопиться в вечном погружении, до самого дна, к своим.   
В последний момент, когда пустые глаза её моргнули одиннадцатый раз… зазвонил телефон.
Мысли вихрем вернулись к загадочному куску пластмассы, микросхем и проводов. И растворились в тупом внимании.
Женщина более ни о чём не думала, мозги остывали…
Медленно повернулась лицом к дико холодной, хорошо освещённой искусственным светом гостиной.
Звонивший ждал.
Казалось, всё ясно – она ответит. Но что-то маленькое и незначительное тревожило не сознание, но душу Агаты, мешало ступить шаг навстречу телефону, вокруг которого рассеивался скрытый иллюзорным светом мрак. Игнорируя сомнения и внутреннее несогласие, Агата двинулась к кричащему (или звонящему?) аппарату. Всего лишь телефону. Отключенному. С каждым шагом в ней что-то скисало, умирало, разлагалось и исчезало. Дела. А она уже отвернулась – ЗАЧЕМ! – от этого – ЗАЧЕМ! – чувства. ЗАЧЕМ! Прощай…
Тяжело вздохнула. Прощай…
…треск захлопнувшейся двери – с такой силой, что наверняка отбилось несколько щепок – этого Агата никогда не узнает. Прощай…
Она осталась наедине со звонящим (или всё-таки кричащим?) телефоном. Привет…
Дверь открыта, дверь закрыта – мир всё равно далеко, а телефон близко.
Спустя вечность женщина остановилась возле. Щёлк! – Она почувствовала себя загипнотизированной, хотя и не обратила на это внимания – наверно потому, что раньше внимание на вещи привлекали голоса-паразиты, ей самой было по фигу, на всё наплевать. Но не было их тут с ней. В данный момент.
Взгляд упал на телефонный шнур, вырванный из розетки.
Шнур выдернут – телефон звонит. Почему? «Почему» теперь не имело значения. Агата знала одно: кто-то звонит – надо ответить.
«Нехорошо, - подумала она. – Звонит, а шнур на полу. Это неправильно. Нужно сделать так, чтобы было правильно».
Агата не боялась
(она теперь ничего не боялась)
того, что телефон умолкнет (впрочем, почему он должен умолкнуть?). Нет. Она знала, что звонивший будет терпеливо ждать, пока руки её не воткнут штепсель в розетку и не сделают телефонный звонок пра-авильным, таким, каким он до-олжен быть… или хотя бы выглядеть подобным образом.
От потных подмышек до оледеневших кончиков пальцев руки покрылись «гусиной кожей». Холод пробирал её насквозь – Агата его не замечала. Подошла к стене. За столиком – бесстыдно оголившая свои дырки розетка, ждёт, когда в неё засунут (воткнут, воткнут: в розетку не суют, а втыкают…), воткнут телефонов штепсель, холодный, но твёрдый и блестящий.
Женщина, кряхтя и сопя, нагнулась – из одной ноздри её свисла сопля и, не дожидаясь особого приглашения, полетела на пол – длинная, волнистая, совсем бесцветная. Но женщина не заметила и этого – на коленях она облизнулась и с педантичной осторожностью подключила телефон: вот теперь всё правильно.
Взгляд её устремился куда-то в сторону, она пыталась вспомнить что-то. Но так и не вспомнила… механически поднялась, суставы хрустнули… с облегчением разжались две старые давно натянутые пружины.
«Теперь всё правильно».
И снова вздох облегчения, сопровождаемый чуть заметным хрипом. После «теперь всё правильно» мысли стали прозрачными, потеряли форму и содержание и растворились в небытии душевной пустоты.
Агата сняла трубку самым обыкновенным образом, как будто три долгие минуты телефон не звонил, не требовал, отключённый. Непринуждённо, немного с опаской, с привычной маленькой язвочкой на лице, словно делает большое одолжение звонившему, хотя на этот раз она считала, что это она задолжала звонившему, кто бы он ни был.
Ждал и дождался:
- Алло? – Агата знала, что никто не ответит, но была уверена в том, что должна произнести это тысячу раз глупое «алло-у?». Потому что так нужно.
(кому!)
НЕВАЖНО.
Теперь для Агаты ничего не важно, кроме того, что всё должно быть правильным.
В трубке – тишина. Тишина? Нет. Молчание.
Агата не понимала этого «молчания» – больше ничего не старалась понять.
- Ладно… я подожду, - сказала она спокойно, как-то по-детски наивно – как любой неопытный ребёнок обращается ко всем незнакомым людям, не боясь сказать им «ты».
Агата опустилась в кресло, которое не в силах согреть её замёрзшие ляжки, уже никогда не познающие тепла.
Она в кресле. Трубка в коченеющих ладонях на подрагивающих коленях. Молчание в ней теперь исчезло: тот, кто молчал, делся куда-то. Осталась тишина. Агата знала об этом: только тишина – а не молчание – способна окутать человека одиночеством.
Она ждала.
Так она просидела пятнадцать минут – почти не шевелясь, уставившись в одну точку: глаза смотрели
(и не замечали)
на картину, которую кто-то когда-то зачем-то ей подарил.
К этому времени температура в доме упала ниже нуля градусов по Цельсию. На окнах вырисовывался иней и тут же таял. Ещё через пять минут Агату перестало знобить; всё тело ощущало сначала слабое, потом сильное, но терпимое жжение. Никакого значения она ему не придавала. Она уже ничему его не придавала.
Ещё через пять минут (температура круто понизилась) жжение в теле превратилось в лёгкое, при желании даже приятное покалывание. Это было совсем как в детстве, когда однажды зимой она обморозила себе ноги и нос. То была долгая и – сейчас не верится, но – весёлая прогулка, было много солнца, мороза, искрящегося снега и радости. Такое же покалывание Агата терпела, когда оттаивала – но в те минуты на её розовых губах играла ироничная улыбка…
Сейчас зубы плотно сжаты, а глаза покрылись инеем и ресницы уже не опускались. Холодный воздух (минус сорок по Цельсию) проникал через узкую щёлочку во рту, успел приморозить язык к нёбу и поголубевшим зубам. От холода зубы потрескались, и держались на одном дыхании. Один отпал: видимо, челюсти слишком сильно стучали – да, было слышно, как женщина мёрзнет.
Агата дышала: медленно… медленно… Сердце билось: тихо… ти… Она смотрела, но не видела – глаза открыты – сознание потонуло во мраке.
В комнате повисла тишина (кстати, радио умолкло), но Агата её, тишину, не слышала, Агата ни о чём не думала.
Последним было ощущение присутствия самой себя. Постепенно пропало и оно.
Волосы, верхний слой кожи оледенели.
Спустя тридцать минут солнце поднялось, и комната оказалась в тени.
Ещё темнее? Когда? И как же там включённый свет? Кто его выключил?
Никто. Видимо – или не видимо, - но что-то где-то, вероятно, примёрзло и… вследствие этого – неприкрытый домашний мрак, слабо освещаемый непрямым дневным светом, проходящим сквозь фильтр плотного инея. Кстати об окнах – они преобразились: невидимая кисть нарисовала на их глади образы и не-образы, не входящие ни в одну человеческую классификацию, но, безусловно, вызывающие достойное, уместное восхищение.   
Итак, в комнате потемнело.
Для Агаты солнце закатилось давно.
Вздохи прекратились. В кристальном взоре отблестел своё последний огонёк жизни и потух. И теперь на глазах также вырисовывались образы и не-образы. Мороз – художник, воздух – кисть, иней – краски.  Трубка телефона намертво примёрзла к давно мёртвой, или просто неживой руке… Из носа успела вытечь струйка и, не добравшись до губ, кристаллизировалась.

*  *  *
Теперь Смерть могла не опасаться жара Жизни.
Она пришла, притопала, прилетела, принеслась, появилась ниоткуда – кто знает… за Агатой, за существом, освободившемся от цепей реальности пространства и предметов в нём. Но Агаты здесь не оказалось.
Смерть не удивилась этому: не впервые она гоняется за оболочкой, яркой снаружи, но пустой внутри. Она успела привыкнуть ни один миллион раз.
Смерть поняла, что опоздала.
Агата умерла при жизни, оставив досматривать свой сон бездушному скелету, обтянутому кожей, лишь телу в его пустом одиночестве.
Смерть поняла и ушла, упёрлась, упархала, унеслась, исчезла.
Не вернётся и Жизнь.
Осталось лишь тело: не нужное ни Жизни, ни Смерти, совсем без души.

*  *  *
В гостиной почти ничего не было видно. Холодный воздух обволок мутной пеленой каждую вещь, в том числе и фигуру Женщины. Различались лишь очертания.
Очертания человеческой фигуры, сидящей в кресле, чётко, искусно вырисовывались на фоне остальных смутных контуров.

*  *  *
Дверной звонок замёрз и перестал функционировать. 
   
*  *  *
Во входную дверь постучали – в очертаниях сидящей в кресле человеческой фигуры что-то изменилось: исчез контур головы.
    Снова постучали – не спешившая открывать дверь фигура вновь преобразилась: теперь у неё не вырисовывалось одно плечо, словно его никогда не было. Но его и правда не было, то есть оно было – раньше, но теперь пропало. Также не стало головы. Они отвалились, отпали, отлетели, разбились и рассыпались, превратившись в осколки воспоминаний совсем недавно прошедшей мимо них жизни. Благодаря стукам извне. Но кто бы ни был он не виновен: он не знает.

- Агата? – позвал мужской голос за дверью. Он прозвучал издалека. Казалось – из другого мира. Мира живых, в котором каждому позволено стучаться в дома соседа, каждый может постучать в дверь, дверь души человека, и ничего не отвалится. Но здесь – другие законы – стучать ни в коем случае нельзя, можно осторожно поскрести ногтём, но не кричать, не звать, не произносить имён… не вламываться сюда, где другие законы, где всё хрупкое, где тебе никто не ответит, но обязательно – за дверью, в тишине и холоде – на твой голос что-нибудь отвалится.
Напрасно он звал: здесь ему никто не ответит.       
- Агата! Вы здесь?! – снова мужской баритон. Теперь настойчивее. Но всё равно напрасно: стучаться в мир мёртвых, тем более звать – дело безнадёжное. Невежественное. Неблагодарное.
Неспящих – которые не бодрствуют и не спят – не разбудишь.
В дверь постучали ещё раз – сильнее и продолжительнее, кажется, пинали ногой.
Опять стук – снова вибрация.
Нет второго плеча. Может, это только иллюзия? При такой температуре восприятие искажается….
Нет. Оно в действительности исчезло. Зато осталась грудь и остальная часть туловища.
Стук больше не повторялся. Но мужчина не ушёл. Прислушивался.
Снаружи – напряжённое молчание. Внутри – просто пустая тишина.
Спустя несколько секунд Мужчина
(мужчина? Или у… этого, этой, этих просто мужской голос?)
(НЕВАЖНО)
ушёл, оставив тишину в одиночестве.

НАКОНЕЦ-ТО КОНЕЦ
Май 2002 - 23.11.2002